Текст книги "Генерал-фельдмаршал Голицын"

Автор книги: Станислав Десятсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

– Успел-таки, чертов немец! – весело рассмеялся позади царя Меншиков. А у Петра словно рукой сняло страшное напряжение боя.

– Дать войскам роздых! – приказал он Меншикову.

– И. то верно, мин херц! Люди с четырех часов утра не спавши, не евши, валятся с ног! – Меншиков был весьма доволен царским приказом.

– Дождемся Боура, тогда и ударим на мост! – решил Петр. – Только бы швед прежде не вышел из вагенбурга и не контратаковал.

Но и шведы словно приняли русское «приглашение» к роздыху. В вагенбурге царила такая путаница и сумятица, что надобно было сначала разобраться в частях, смешавшихся при отступлении, прежде чем идти в контратаку. Стонали тысячи раненых, помещенных за повозками, ржали укрытые здесь же лошади. Под покровом усиливающейся метели шведские гренадеры самовольно, не слушая офицеров, разбили несколько фур с бочонками рома и пьяные шатались меж раненых. Генералы и полковники не могли найти свои части, и единственно, о чем сейчас молил фортуну шведский командующий, был скорый возврат трех тысяч рейтар своего авангарда, с помощью которых можно было контратаковать русских. Однако первыми пришли не рейтары, первым пришел Боур с пятью тысячами русских драгун.

* * *

Поставив еще не обстрелянных драгун Боура на своем левом фланге, Петр перебросил сибирских и невских драгун на правый фланг к мосту и приказал Меншикову взять мост в конном строю.

Атака русских драгун шла с холма, а Шлиппенбах по своей природной горячности бросил конницу навстречу русским, но стычка та была недолгой. Полки Меншикова, ударившие сверху, опрокинули шведов и взяли стоявшую у моста неприятельскую батарею. Пурпурный плащ светлейшего, развевавшийся как знамя, замелькал уже на другой стороне моста.

* * *

– Черт! Ничего не видно! – Левенгаупт с досадой передал своему адъютанту подзорную трубу. Однако через минуту, когда к вагенбургу подскакал Шлиппенбах с остатками своих рейтар, в подзорной трубе не было и нужды. Все стало ясно: Меншиков взял мост и ключ к виктории держал теперь в своих руках царь Петр, отрезавший шведам последний путь к ретираде.

Курляндский корпус, как в ловушке, был заперт в вагенбурге. С фронта и с флангов стояли русские, позади река Леснянка, а за ней – непроходимые топи и лесное бездорожье.

Куда девались утренние высокомерие и самоуверенность Адама Людвига Левенгаупта?! Перед Шлиппенбахом стоял сломленный и сразу постаревший генерал, которому ничего не оставалось, как поутру отправиться в русский лагерь, вручить царю Петру свою шпагу и сдать свои войска и обоз.

– Я говорил вашему превосходительству, что позиция у Лесной годится скорее для авангардного, чем для арьергардного боя! – сердито шамкал за спиной Левенгаупта старый начальник его штаба.

– Вот русские и провели свой авангардный бой! Я всегда говорил, что они многому научились у нас в эту войну! – горячился рядом с начштаба Шлиппенбах. А Левенгаупт горько подумал, что теперь все будут упрекать его и в неверной диспозиции, и в недооценке неприятельских сил, и в промахе с мостом. Но главная причина поражения была не в нем, генерале Левенгаупте. Главная причина разгрома шведов заключалась в русском солдате, который выстоял там, где шведский солдат дрогнул.

Оставалась одна надежда – на помощь своего авангарда, который спешно возвращался от Пропойска. И рейтары успели! Левенгаупт даже не поверил сначала своим ушам, когда вновь раздались выстрелы и крики там, у моста.

Шведские рейтары уже глубоким вечером, когда все поле баталии затянула снежная вьюга, внезапно выросли из леса и обрушились на лагерь Меншикова, разбитый было уже на другом берегу Леснянки. Не ожидавшие столь внезапного нападения, драгуны Меншикова были отброшены, и мост снова оказался в руках шведов.

– Мин херц! Да утром я сей мост первой же атакой верну! Ей-ей, верну! – каялся Меншиков.

Но Петр сердито отвернулся от своего любимца и приказал Боуру и Голицыну:

– Выставить крепкие караулы! Всем быть готовым поутру к новой баталии. С места не сходить! Отдыхать тут же у костров! – И, подавая пример, молча закутался поплотнее в плащ и лег на мерзлую землю.

* * *

Левенгаупт не оставил, однако, времени Александру Даниловичу Меншикову для утренней атаки. Хотя рейтары отчаянным нападением и отбили мост, шведский командующий ясно понимал, что его корпус на следующий день не выдержит первого же натиска летучего корволанта русских. Оставался единственный путь – скорая ретирада. А чтобы успешно ее осуществить, пришлось бросить всех раненых и четыре тысячи повозок, окружавших вагенбург. Жертва была велика, но Адам Людвиг Левенгаупт, как старый боевой генерал, здраво рассудил, что важнее спасти остатки войска, нежели обоз. Опять же, начиная отход, он рассчитывал спасти вторую половину обоза (там были фуры с боевыми запасами, в которых армия короля нуждалась больше хлеба), уже стоявшую в Пропойске. Он еще не знал, что в тот самый час, когда его рейтары отбили мост у Меншикова, русские драгуны, отделенные от отряда Боура, сожгли мосты через реку Сож в Пропойске. Ретирада была организована Левенгауптом с продуманной тщательностью. Раненые, оставленные в лагере, поддерживали огонь в кострах, части снимались с бивака бесшумно и молча, друг за другом текли через мост, так что русских удалось, хотя бы при отступлении, обмануть и безопасно выйти на узкую лесную дорогу, ведущую к Пропойску.

И здесь вдруг в войсках вспыхнула паника. По солдатской почте передалась весть, что русские уже в Пропойске и сожгли мосты через Сож. И сразу пронеслось, что русские драгуны взяли уже и сам Пропойск, что их сопровождают сорок тысяч калмыков с арканами и что Меншиков висит на хвосте… И вот те самые бывалые солдаты, которые побеждали с Левенгауптом при Мур-мызе да и вчера бились до позднего вечера, ударились вдруг в нежданное паническое бегство, не слушаясь своих командиров и прямых начальников. На узкой лесной дороге движение часто задерживалось, и тогда задние части наседали на передние, ряды мешались, и скоро вся многотысячная масса шведского войска побежала обезумевшей толпой. Солдаты тузили друг друга, кто кулаками, а кто и прикладами, силой прокладывая себе дорогу, конные наезжали на пеших, и сам Адам Людвиг Левенгаупт под эскортом рейтар с трудом пробирался среди этой ночной свалки.

В Пропойск вошли не регулярные воинские части, а толпы охваченных смятением беглецов. Мосты через Сож к тому времени и впрямь были захвачены и сожжены русскими драгунами, конные разъезды которых гарцевали на другой стороне реки. В сих жестоких обстоятельствах Левенгаупт вынужден был бросить вторую половину обоза и, усадив остатки своей пехоты на обозных лошадей, ударился на рассвете в дальнейшее бегство, спасая уже только людей.

* * *

Еще не рассеялся поутру зябкий осенний туман, когда русские караулы обнаружили исчезновение шведского корпуса. Вместо предстоящей баталии, которая виделась столь же кровавой, как и накануне, можно было триумфовать викторию. Швед ночью не ушел, а бежал, бросив тысячи нетронутых повозок, семнадцать орудий, всех своих тяжелораненых. Словом, виктория была полная, и, отправив в погоню за шведами драгун Пфлуга, Петр распорядился прежде всего дать роздых солдатам своего летучего корволанта, с честью выдержавшим беспримерную погоню за шведом и вчерашнюю столь кровавую баталию.

И скоро вдоль Леснянки задымились солдатские костерки, и начался радостный победный пир. Казалось, сама погода улыбнулась российским воинам: восточный ветер отогнал свинцовые тучи на запад и яркие солнечные лучи озарили русский лагерь.

Расторопный Васька Увалень отменно постарался для своей роты, пригнав из трофейного шведского обоза целую фуру, груженную ветчинами и колбасами, копченой рыбой и бочками с балтийской сельдью. В другую же фуру, с овсом для лошадей, Васька ловко упрятал два бочонка: один с гданьской водкой, другой с ямайским ромом. В солдатских котлах сварилась густая гречневая каша, и скоро солдаты-новгородцы весело уминали гречку с ветчиной, поднимая кружки за викторию и своего добытчика Ваську.

В кругу генералов и своего штаба праздновал небывалую викторию и Петр. Под каждую царскую чашу гремел праздничный салют пушки, и пороховой дым снова поплыл над Леснянкой. А трофеи все умножались и умножались: приносили десятки взятых знамен, везли шведские пушки, перед царским холмом провели сотни пленных. Прискакал гонец от Пфлуга и сообщил, что его драгуны догнали и разбили трехтысячный арьергард Левенгаупта, который разбежался по лесам. Пришла добрая весть и от бригадира Фастмана, что он переправился через Сож, взял Пропойск, где захватил вторую половину шведского обоза. Только часть своего обоза шведы успели уничтожить, взорвав или утопив в реке фуры с порохом.

Доставили в царский шатер и богатую казну Левенгаупта – контрибуции, беспощадно выколоченные шведами с Курляндии и Великого княжества Литовского.

– Явится Левенгаупт к королю гол как сокол: без обоза, без пушек и без денег! – рассмеялся Меншиков. Как всегда, при виде злата лицо светлейшего покрылось застенчивым румянцем.

– А я вот спрашиваю себя, куда дале Каролус пойдет, потеряв такой обоз и половину резервного корпуса? – задумчиво сказал Голицын. – На Москву-то ему без богатого обоза хода теперь нет!

– Я так мыслю, убежит при нынешних конъюктурах швед за Днепр! – снова рассмеялся Меншиков.

– Ни за что, – вскинул голову князь Михайло. – Ни за что шведский король не отступит, уж мы-то его повадки знаем! У Каролуса нет слова «ретирада»! И попрет он не за Днепр, а прямо за Десну, на гетманщину – я о том и брату в Киеве говорил.

– И что тебе брат молвил? – задумчиво спросил Петр.

– У брата, государь, Мазепе веры нет! – честно ответил князь Михайло.

– Что ж, и впрямь надо боронить Украину. Ты, Данилыч, со своими драгунами спроведай пана гетмана. А ты, князь Михайло, бери гвардию и отведи ее в Смоленск для пополнения. Ведь только в твоем Семеновском полку, чаю, половина солдат иль убита, иль ранена? – Петр внимательно посмотрел на Голицына.

– По утренней поверке во вчерашней баталии средь семеновцев полегло солдат и офицеров 141, ранено 664, – четко доложил вскочивший с места Голицын.

– Да ты сядь, сядь! – махнул рукой Петр. И, оглядев своих генералов, заключил: – Что ж, господа, «тут первая солдатская проба была». И наш солдат под Лесной – пробу ту выдержал! А твои семеновцы, князь Михайло, дрались яко львы. За то произвожу тебя в генерал-поручики!

– Мин херц, а я так мыслю, выбить на монетном дворе медали в честь знатной виктории и наградить ими всех солдат летучего корволанта! – вмешался неугомонный Меншиков.

– Добро! – улыбнулся Петр. – У меня и девиз для сей медали есть: достойному достойное! – И не без хитрости оглядел своих генералов. Вспомнил, как князь-кесарь Ромодановский доносил на днях из Москвы, что английский посол Уильям Витворт болтал недавно в шумной компании, что главное несчастие царя в том, что у него нет и трех хороших генералов. А вот сейчас за столом сидели три отменных генерала: лихой Данилыч, расчетливый Боур, так вовремя ударивший во фланг шведам, князь Михайло. – Достойному достойное!

На другой день перед строем объявили о наградах: Михаил Голицын был произведен из генерал-майоров в генерал-поручики, Боур получил поместье, Меншиков – денежную награду (разумеется, из шведских денег).

Все солдаты летучего корволанта награждались медалями в память о славной виктории под Лесной. Многие офицеры были произведены в следующий чин на место погибших в бою товарищей. А Васька Увалень получил за поимку шведского генерала сто рублей и чин старшего каптенармуса Новгородского полка. Правда, отыскали Ваську с трудом – сразил героя под телегой ямайский ром!

В тот же день драгунские полки Меншикова двинулись на Украину, а гвардия пошла к Смоленску.

На поле баталии остались похоронные команды, рывшие братские могилы. И долго еще по окрестным лесам бродили шведские беглецы-одиночки, питаясь сырыми грибами и ягодами. Многие из них сбили обувь и были босы, и пошла с тех пор гулять в тех местах поговорка: «Боси, яко швед». Другая же белорусская поговорка отразила главное следствие славной баталии – утрату шведами всего обоза. «Швед под Лесной сгубив боти и штаны, а у Рудни потеряв и шапку!» – посмеивались в корчмах белорусские мужики.

На Западе виктория при Лесной произвела, впрочем, малое впечатление. Ведь главная шведская армия была цела и невредима и, ведомая своим непобедимым королем-воином, маршировала на Украину. Так что неудача Левенгаупта рассматривалась как частный случай! В конце концов, ведь шведский генерал ушел от русских и присоединился к королю. И только в стране, близкой к Швеции, в Дании, верно оценили все значение потери шведами огромного обоза и десяти тысяч солдат у Лесной. Русский посол в Копенгагене князь Василий Лукич Долгорукий уже в ноябре 1708 года писал Меншикову: «Победу над шведским генералом Левенгауптом здесь приписывают к великой славе ко упрочению интересов царского величества, королю же шведскому к крайней худобе. И не чают, чтоб он, потеряв такой корпус, до конца сей войны оправиться мог».

Петру I это донесение давало надежду на скорое восстановление союза с Данией. Но еще более важным для царя и его канцлера Головкина оказалось воздействие виктории под Лесной на султана Ахмеда и его везира.

Петр Андреевич Толстой, конечно же, поспешил красочно изобразить в Стамбуле сию царскую победу. И результат, как сообщал русский посол, был налицо: всякие толки о войне с Россией при султанском дворе прекратились, «у них все смирно и предуготовления к войне не являются».

«Ну, а не выступит султан, не решится на войну с нами и крымский хан!» – размышлял Петр. Теперь царь мог бросить против Карла XII все свои главные силы. Не только русский солдат, но и его генералы после Лесной твердо уверились, что могут бить шведа! Так что не случайно Петр I назвал впоследствии викторию под Лесной матерью Полтавской победы.

Измена

Ясновельможный гетман Украины Иван Степанович Мазепа осенью 1708 года сидел в своем замке в Батурине, как старый и хитрый лис в глубокой норе, услышавший звуки царской охоты. Давно уже через княгиню Дольскую бывший покоевый короля Речи Посполитой, ставший волею случая и фортуны украинским гетманом, находился в тайных сношениях со Станиславом Лещинским, мечтая возвернуть Левобережную Украину под высокую королевскую руку и получить за то богатое княжество и маетности в Литве и Белоруссии и тем сравняться с такими польскими магнатами, как Потоцкие, Вишневские и Любомирские. Украина в этих расчетах гетмана была лишь разменной монетой, ценой которой он мог войти в круг избранной знати Речи Посполитой. То была золотая мечта, запавшая в душу Мазепы еще в ту пору, когда он служил в покоях короля Яна Казимира. Знатное и независимое положение польского магната-патриция, свергавшего и назначавшего королей, представлялось ему куда почетней и выгодней, чем гетманский чин и служба под командованием московского царя.

Связавшись с королем Станиславом, Мазепа, естественно, сделал и другой шаг – вступил в непосредственные сношения и с хозяином польского королька, Карлом XII. Правда, шведский палладии не удостоил его личной переписки, а вел переписку с гетманом через своего первого министра графа Пипера. Но тот самый Мазепа, который неоднократно пенял Петру на то, что ему отдают приказы Меншиков и Дмитрий Голицын, совершенно не обиделся, когда король свейский ответил ему не самолично, а через министра. Тут было не до местнических обид и пререканий! Главное для Мазепы заключалось в том, что в 1708 году шведы шли на Москву. После победы шведов гетман рассчитывал разорвать связи с Москвой и выйти со всем своим войском на Днепр, навстречу королю Станиславу, чтобы передать Украину под высокую королевскую руку, получив за то все обещанные награды.

Неожиданный поворот шведа на Украину смешал все расчеты Мазепы, лишая его позиции независимого и сильного наблюдателя, который в должный момент выйдет из тени и скажет свое веское слово.

– Чертов швед! – сердито говорил Мазепа своим самым доверенным лицам: генеральному писарю Орлику и племяннику Войнаровскому. – Что ему тут надо? Он помешает моим приготовлениям, приведет за собой москалей и погубит нас!

Старый гетман сердито засопел и выглянул в узкое окошко-бойницу. Гетманский дворец в Батурине, воздвигнутый Мазепой на месте скромных палат его предшественника Самойловича, был построен как слепок с замка богатого польского вельможи и одновременно являлся крепостью и резиденцией. Укрытый за толстыми стенами, сквозь узкие щели бойниц замок угрюмо взирал с холма на гетманскую столицу, представлявшую собой нечто иное, как разросшееся казацкое село, каких немало стояло на берегах Сейма и Псела. Зато во внутренний двор замка выходили широкие окна, сквозь которые весело было глядеть Мазепе на укрытые на его подворье богатства: конюшни с тысячными арабскими скакунами и горскими аргамаками, высокие житницы, переполненные золотистым украинским зерном, богатые закрома, полные, как у рачительного хозяина, всевозможными запасами, расписную скарбницу, где хранилась не только войсковая казна, но и сокровища самого вельможного гетмана.

Не удачливые походы в Крым и Туретчину, как у Сагайдачного, не битвы с польскими панами, как у Богдана Хмельницкого, а трудовая копейка, двадцать лет выколачиваемая у селянства и рядового казачества, мелким, но частым дождем падавшая в сундуки пана гетмана, наполняла скарбницу пана Мазепы. И оттого столь частыми были при Мазепе волнения среди селянства, беспощадно усмиряемые гетманской старшиной и отрядами наемников-сердюков.

И год от года богатели ясновельможный пан и гетманская старшина. Сотни селений и хуторов были отписаны на пана гетмана, и жившие там вольные со времен Богдана Хмельницкого казаки попали в гетманскую кабалу: должны были пасти гетманские табуны, как крепостные работать на гетманской земле.

Всюду достигала казака тяжелая гетманская рука! Вез осенью казак зерно на мельницу, пану гетману причитался за мужицкий помол солидный куш; брел казак в шинок, но и шинок тот был сдан в аренду корчмарю ясновельможным палом гетманом; шел казак в лес за хворостом, но и лес тот принадлежал пану гетману. И хотя числился тот казак на бумаге еще вольным, но от воли той был один шаг до крепостной неволи.

Глядя на гетмана, грабили казаков и селянство и паны войсковой старшины: полковники и писаря, сотники и есаулы. Казацкая старшина все время смотрела за Днепр, где на Правобережной Украине, принадлежавшей Речи Посполитой, царило полное крепостное право и где пан был самовластным хозяином над мужиками. О панских привилегиях и правах мечтала и казацкая старшина, которой ох как мешали остатки казацкой вольницы времен Богдана Хмельницкого! И хотя все меньше становилось тех вольностей, самая нетерпеливая часть старшины готова была перейти под высокую руку польского короля, лишь бы засесть полным паном в своем огороде.

И Мазепа искусно растил эти панские мечты среди казацкой старшины, продвигал на высшие должности в войске в первую голову своих людей: Герциков и Орликов, Чечелей и Быстрицких. Были то в основном полуполяки, полунемцы, полутурки, полуволохи – выходцы из той обширной на Украине массы смешанного населения, что образовалась в результате бессчетных походов и переселений целых народов, что прокатывались по этой земле.

Люди без корней и без родины, они полностью зависели от гетманских милостей и готовы были идти за гетманом и к шведам, и к ляхам, и к самому черту – были бы новые маетности, достаток и добыча. Из таких вот людей Мазепа создал и свою наемную гвардию сердюков. Все сердюки получили справные хаты в Батурине и добрые маетности в окрестностях гетманской столицы, все они жили за счет гетманских щедрот, и пан гетман, обычно скаредный и скупой, не жалел для сердюков своих милостей. Привлеченные этими милостями и щедротами, в гетманскую гвардию записывались и многие польские жолнеры из развалившейся армии Августа Саксонского, и немецкие наемники, и волохи, и буджакские татары… – словом, весь тот кочевой сброд, который продавал свою шпагу и саблю обычно тем, кто больше заплатит. А Мазепа платил своим сердюкам щедро. И гетманская столица представлялась и впрямь цветущим островом среди задавленной гетманом и старшиной Украины. И хаты здесь топились по-чистому, и многая живность мычала по дворам, и тучные стада паслись на заливных лугах, и весело крутились колеса ветряков и водяных мельниц на Сейме. Многие полковники и сотники, часто наезжавшие в столицу Батурин, держали здесь свои дворы и укрывали за высоким батуринским валом свое добро. Батурин представлялся тогда самым безопасным местом на Украине. Вся старшина знала, что гетман свез в свою столицу почитай все войсковые пушки и Батурин стал самой мощной фортецией на Украине. Укрывал здесь свой знатный скарб и сам пан гетман (правда, другую половину своих сокровищ Мазепа держал в Белой Церкви, поближе к Речи Посполитой). А чтобы обезопасить свое добро от всяких неожиданностей, Мазепа стянул осенью 1708 года к Батурину шестнадцать тысяч казаков. И не собирался уходить с берегов Сейма, благо царские приказы были противоречивы и то предписывали гетману идти в Галицию в помощь Сенявскому, то оборонять Киев, то передвинуть войско на Северную Украину… Ссылаясь на разночтивость царских приказов, а также на свои многочисленные хвори и недуги, Мазепа продолжал копить в Батурине войско и готовить измену. В Батурин было свезено около трехсот пушек, огромные запасы пороха, в войсковых магазинах и житницах были собраны запасы овса и хлеба на целую армию, из маетностей гетмана сгоняли в Батурин стада овец, коров, табуны лошадей.

После страшной казни в Белой Церкви Кочубея и Искры все противники гетмана умолкли и затаились, и Мазепа распоряжался на Украине, как ему вздумалось. Даже в русской ставке многие генералы, страшась царского гнева, опасались открыто пенять гетману за непослушание и почтительно посылали к нему не офицеров с решительными приказами, а гонцов с почтительными просьбами.

Один из таких гонцов, посланный Шереметевым, Семен Протасьев, застал гетмана в местечке Борзне прикованным к постели сильным недугом. Мазепа, мол, даже причащался и исповедовался, о чем Протасьев и сообщил Шереметеву и Головкину. Узнав об этом, в русской ставке порешили отправить к гетману самого Александра Даниловича Меншикова, дабы побудить наконец войско Мазепы выйти на Десну и стать против шведа, держащего путь на Украину. Еще раньше Дмитрию Михайловичу Голицыну было приказано идти из Киева с частью пехотных полков «в малороссийский край и стать в Нежине с артиллерией».

Получив разом эти тревожные новости, Мазепа тут же сочинил письмо шведскому министру графу Пиперу, а другое Александру Даниловичу Меншикову. В первом он уведомлял шведов о своем скором переходе, в другом льстиво уверял светлейшего, что «если бы он удостоился сладчайшим лицезрением князя насладиться, то имел бы сие за особое счастье, но, к сожалению, еле жив и соборуется». Первое письмо было отправлено гетманом со шляхтичем Быстрицким, второе с любимым племянником Войнаровским.

В ожидании ответа гетман провел две тревожные ночи. Ему представлялась в те ночи последняя возможность переменить свое решение и соединиться с Меншиковым, чтобы вместе с русскими оборонять Украину от шведа на Десне. Еще не поздно было это сделать. Даже ежели бы его переписка с Пипером была раскрыта, гетман всегда мог оправдаться перед Петром тем, что вступил в переписку, дабы обмануть шведского короля и выпытать о его замыслах. И Мазепа знал, что Петр опять поверил бы ему, Мазепе, как поверил в деле Кочубея и Искры. И не царские подозрения волновали в те октябрьские ночи старого гетмана, волновало другое: а вдруг русские возьмут верх и разгромят шведа? Вечор Орлик болтал в застолье перед старшиной, что-де русские взяли за все свои кампании у шведа один дырявый барабан да чугунную пушку! Но сам-то Мазепа отлично знал, что русские взяли уже в Прибалтике и Нотебург, и Ниеншанц, и Нарву, и Дерпт, били шведа при Калише, а недавно побили и под Лесной. Но все то были частные баталии, а вот встречи с главной шведской силой заканчивались или разгромом русских, как под первой Нарвой, или их отступлением, как под Головчином. Взвешивая все это и так и эдак, Мазепа все же решил в пользу шведа. Ему, как человеку в общем-то не военному, привыкшему боле побеждать в придворных интригах и наветах, нежели в чистом поле, непонятным осталось роковое для шведской армии значение баталии при Лесной и полная потеря подвижного армейского магазина.

«Эко дело, телеги обозные потеряли! Да у меня в Батурине столько собрано разных запасов, пороха и пушек, что хватит снабдить и две шведские армии! – самодовольно размышлял Мазепа, узнав о поражении Левенгаупта. – Сие поражение, – полагал гетман, – как раз даст ему особую силу при соединении с королем шведским – ведь швед полностью сядет на его, гетмана, кошт, и еще неизвестно, кто кем тогда будет вертеть: король Карл Мазепой или Мазепа королем Карлом».

Так примерялся заранее Мазепа к своему будущему положению в шведском лагере и находил в том много для себя утешительного. В то же время в своих мелочных расчетах ясновельможный гетман оставался рядовым обывателем, которому голландские, германские и английские газеты все уши прожужжали о непобедимости короля шведского и его армии. И выходило, что в руках Мазепы окажется непобедимая шведская шпага!

Взбудораженный своими честолюбивыми соображениями, Мазепа не мог спать. Кликнул хлопца и, накинув соболью шубу (подарок с царского плеча), вышел в сад. Небо было ясное, звездное, в полный свет светла луна. С речного откоса хорошо было видно, как лунные блики играли на серебряной волне Сейма. Однако же ночь стояла холодная (в ту осень рано ударили заморозки), и Мазепа поплотнее укутался в царскую шубу. Шуба грела.

– Далеко над Сеймом разносилась казацкая песня. То пели, должно, казаки Полтавского регимента, стоявшего табором у самой реки. Казаки пели о славных походах Богдана Хмельницкого на налов ляхов, о Переяславской Раде, о казацкой воле и славе.

– Что за глупые песни! – Старческая дрожь пробежала по телу Мазепы. – Надобно будет сказать Герцику, дабы запретил петь о Богдане в воинском таборе! И что за дурацкая страна! Всю жизнь я маюсь здесь, среди грязи и мужичья, когда мог бы в Варшаве болтать с прекрасными паненками или в Карлсбаде принимать теплые ванны… – сердито бормотал гетман, возвращаясь в хату борзнянского сотника.

«Нет, пора хотя бы на старости лет найти в себе силы и переменить жизнь, вернуться наконец из сей глуши к европейскому политесу!» – подумал Мазепа и наконец заснул.

А на другой день прискакавший Войнаровский принес известие, что письмо гетмана нимало не задержало светлейшего и что Меншиков мечтает обнять Мазепу и оттого поспешает в Борзну с тремя драгунскими полками. Мазепа, забыв о хворостях и напастях, «порвался яко вихор» и помчался в Батурин. И здесь Чечель, комендант гетманской столицы, доложил другое неприятное известие: в крепость в полном походном снаряжении прибыла из Киева бригада русской пехоты во главе с полковником Анненковым.

Гетман, услышав такое, задохнулся от злобы и, ухватившись за золотую цепь, висевшую на бычьей шее Чечеля, рванул его к себе.

– Прости, батько! – задрав толстый зад, повалился Чечель на колени. – Не знал я, что ты уже решил поквитаться с москалями. Давно пора! Дай саблю, и я тому Анненкову прямо за твоим столом голову срублю!

– Ну и дурак! – Мазепа устало опустился в кресло. – Ты что же, прямо в Батурине решил сечу устроить? Да два полка регулярной пехоты враз выметут всех твоих сердюков из города! Нет, тут потребна иная справа!

И за ужином в замке, к удивлению всей старшины, знавшей уже о намерениях гетмана отуслиться от Москвы, Мазепа усадил русского полковника по правую руку, самолично потчевал его отменной горилкой, холодцом, рубцами по-львовски и нежинскими малосольными огурчиками. А когда простодушный Анненков отменно накачался, гетман приказал отвести его в опочивальню да привести туда же девку покраше.

Ранним утром Мазепа с мнимой тревогой вошел в спальню, где в пуховой постели нежился полковник со смазливой дивчиной, и укоризненно покачал головой:

– Ай-ай! Александр Данилович Меншиков шлет гонца за гонцом, зовет полковника на Десну стоять против шведа, а пан полковник… – Не договорив, Мазепа развел руками. Имя Меншикова произвело на полковника желаемое впечатление, и Анненков в смятении заметался по горнице. Наконец он отыскал свою офицерскую перевязь, укрытую женскими юбками.

– Ну и молодец! Совсем, знать, готов к походу! – Мазепа лицемерно положил руки на плечи полковника. – Такой ты мне боле нравишься, пан полковник! Забудем, что вчера ты отбил эту гарну жинку у моего лучшего сотника! Так и быть, я тебя выручу! Отправишься сейчас навстречу Александру Даниловичу со всеми полками, с музыкой и кумплиментами от моей светлости. А что задержался, скажи, что я, мол, на ночь глядя тебя не пустил! Понятно?

– Понятно! – радостно гаркнул полковник, забыв про все строжайшие предписания Дмитрия Голицына, войдя в крепость, не покидать оную ни под каким предлогом.

И через час бригада Анненкова вышла из Батурина и двинулась навстречу Меншикову с гетманским «кумплиментом». Как только, русское войско скрылось за лесом, собрался в скорый путь и Мазепа. Он спешил со своим войском в Короп, а оттуда к Десне.

– Гетман ведет нас, дабы биться со шведом и не пустить ворога за Десну! – говорили меж собой рядовые казаки. Откуда им было знать, что замыслил Мазепа самое черное предательство – решил вместе со всем войском переметнуться к шведу. За Десной Мазепа выстроил свое шестнадцатитысячное войско и обратился к нему с речью. В ней он глухо говорил о многочисленных обидах, чинимых Москвой казацкому войску. Он, сам порушивший казацкие вольности, уверял теперь казаков, что сделано то было по наущению царя; он, переступивший через все казацкие права, данные Богданом Хмельницким, призывал теперь защищать их от московитов в союзе с непобедимыми шведами.

Из всей темной и туманной речи старого гетмана (а слышали ее немногие близстоящие сердюцкие сотни, а остальные передавали из уст в уста) уразумели казаки главное – гетман ведет их не сражаться с ворогом, который грозит Украине, а переметнуться на сторону этого ворога и тем открыть путь к украинским селам и городам, где живут их жены и дети, родные и близкие, и отдать села и города на полную милость захватчику!