Текст книги "Генерал-фельдмаршал Голицын"

Автор книги: Станислав Десятсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

Петр и Софья

Князь Дмитрий после второго Крымского похода, снова окончившегося великой конфузней, вместе с другими стольниками принял участие в торжественной встрече, устроенной правительницей Софьей в честь благополучного возвращения своего фаворита и его войска.

Царевна самолично встретила своего неудачливого полководца и его воевод у Серпуховских ворот. Здесь она жаловала воевод «к руке» и спрашивала их о здоровье. Но более всего заботилась она о здравии своего фаворита. С тревогой отметила, что Васенька хотя и был здрав, но скучен.

Двинулись к Кремлю. Впереди по пять и шесть человек в ряд шли полковники и стольники, капитаны и поручики. За ними гарцевали на конях ротмистры и хорунжие, московские дворяне и жильцы. Дворянское ополчение так и блестело при июльском солнце. Московские дворяне все уже побывали дома, принарядились и убрались. Поблескивали на солнце дедовские шеломы и кольчуги, сверкали сабельки. «Вид воинства грозен, да только видел, как бежало оно от легкокопытных татар в Черной долине!» – горько усмехнулся Дмитрий Михайлович, которому было поручено подравнивать ряды расходившихся ополченцев, дабы не съезжали с проезжей части, не давили» высыпавший на улицы столичный люд.

У Кремлевского дворца торжественное шествие встретил старшой из братьев-царей Иван Алексеевич, а у угла Грановитой палаты – патриарх Иоаким, отслуживший затем в Успенском соборе благодарственный молебен за счастливое возвращение. «Слышь, Дмитрий, патриарх-то не здравницу за победу возглашает, а поздравляет нас как странников с возвращением. И царя Петра на встрече нет… Сие – знак», – успел-таки шепнуть князю Дмитрию из-за спины Ванька Бутурлин. Этот уже с утра пропустил чарку, так и дыхнул перегаром. Но молвил верно – царь Петр крымских воителей не приветствовал.

«Да и с чем нас приветствовать? Второй раз прогулялись на Крым, уложили тысячи ратников да государеву казну потрясли. России В том никакой выгоды…» – с печалью размышлял Дмитрий Михайлович, когда после молебна вместе с другими воеводами и стальниками был зван наверх и жалован царем Иваном и правительницей «к руке».

Царь Иван смотрел на всех отсутствующим взглядом, словно витал где-то в облаках, а у царевны стояла в глазах тревога и женская ручка подрагивала – отметил про себя князь Дмитрий. За столом, который накрыли потом «служилым людям», один начальник Стрелецкого приказа Федька Шакловитый да пьяный Ванька Бутурлин веселились от души.

– Федька, конечно, рад, что благополучно вернулись из похода в Москву отборные стрелецкие полки, но того не ведает, что стрельцы в этих полках потеряли многих товарищей и на него, Федьку, ох злы! – усмехнулся сидевший за столом рядом с Дмитрием Михайловичем стольник и воевода Низового полка Дмитриев Мамонов. – Мой-то полк рядом со стрельцами шел, и я слышал их речи: «Послал, мол, нас Федька в поход, а сам у царевны, пока князь Василий полки ведет, под бочком на лебяжьем пуху косточки греет. Погоди, вернемся на Москву, мы ему те косточки переломаем!» – Мамонов с трудом подцепил соленый рыжик и с грустью, по-дружески, заключил: – А вообще-то скучно все, Митя!

А дальше вышло еще скучнее.

Хотя через четыре дня после торжественного въезда войска Софья и устроила между воеводами благодарственное молебствие в Новодевичьем монастыре по случаю победы, в Москве только посмеивались, ведая, что никакой великой победы у Перекопа не вышло.

Знали я то, что царь Петр отказался сначала утвердить заготовленный Софьей манифест о наградах и пожалованиях за Крымский поход.

Уговорил Петра подписать манифест его ближний боярин и кравчий князь Борис Алексеевич Голицын. Сидели в маленькой горенке в Преображенском. Мать Петра Наталья Кирилловна в креслах, боярин на простом табурете, а сам Петр примостился на подоконнике открытого окна, жевал яблоко.

«Хотя вырос и возмужал за это лето после бесконечных воинских учений с потешными, но ум-то у него зелен! – усмехнулся про себя хитрый царедворец, когда Петр снова отмахнулся от просьбы матери подписать наградной манифест.

– Да какую такую Васька Голицын викторию в Крыму одержал, ежели даже слабую перекопскую фортецию на штурм не взял! – горячился Петр, обращаясь не столько к матери, сколько к Борису Алексеевичу. – За что же этому горе-воеводе и его начальным людям награды жаловать? – Голос у Петра был резкий, высокий, еще юношеский голос, но чувствовались в нем уже басовитые мужские октавы. «Сильный будет царь!» – еще раз подумал князь Борис и снова поздравил себя с тем, что вовремя перешел на петровскую сторону.

Боярин улыбнулся, как бы поражаясь юношеской горячности, но заговорил степенно, по-государственному:

– Оно так, оконфузился Васька под Перекопом. Но простые-то ратники и воеводы разве в том повинны? А тебе, государь, станешь самодержцем, с этим войском дело иметь, другого у тебя пока нет! Не дашь наград воеводам, царевне Софье и ее фаворитам ой какой подарок сделаешь! Ведь тогда все начальные люди за ней пойдут.

– Верно говорит боярин, Петруша! – Матушка Наталья Кирилловна с нежностью посмотрела на свое ненаглядное чадо. Добавила: – Ты Бориса Алексеевича слушай, он жизнь знает! – Сама она в эти дни полностью положилась на своего боярина. Хоть и противного голицынского корня, да что поделать, ежели среда Нарышкиных скудоумна. Это она простым бабьим умом понимала и за своего советчика держалась крепко.

– Жизнь знает? – Петр выбросил яблоко в окошко, вскочил, стал мерить горенку широченными шагами. – Да ведаешь ли ты, Борис Алексеевич, что, будь я у Перекопа, я бы с одними своими потешными ту крепостцу взял? Потому как обучаю я свои полки новому строю.

– Может, и взял, государь! – улыбнулся Борис Алексеевич. – По только до Перекопа ведь дойти еще надо – через безводье, бездорожье, жару, татарские наезды пробиться! И простые воеводы и ратники, а не Ванька Голицын это сделали. И награду им дать нужно!

По Петр вдруг махнул рукой на своего советчика и показал в окно, где на лугу были выстроены преображенцы и семеновцы, спросил заветное:

– А что, ежели я с ними не в Крым, а на Москву двинусь? Москва-то рядом!

– Так-то оно так, Петр Алексеевич, но токмо у тебя шестьсот мальцов, а в Москве одних стрельцов двадцать тысяч да солдатские полки Гордона! – посуровел боярин. И добавил: – Из римской истории ведомо, что когда Юлий Цезарь перешел Рубикон и начал гражданскую войну, с ним были легионы ветеранов, и то ему понадобились годы, чтобы сломить Гая Помпея. А ты с мальчишками и конюхами на Москву идти вздумал. Да стрельцы, как один, против тебя встанут – ведь они свои дома защищать пойдут. И перебьют твоих мальцов в первый же день! Нет, тут иное потребно!

– Что же делать-то, научи, боярин! – тяжело вздохнула Наталья Кирилловна.

– А то и делать, что делают с неприятелем. Нельзя взять силою, надобно брать хитростью. В случае нужды не на Москву надобно идти, а в Троице-Сергееву лавру удалиться. Сама Софья семь лет назад, когда боролась с хованщиной, в том пример дала. В лавре тебя, государь, всегда укроют – патриарх Иоаким-то ревнитель старинного благочестия и не очень доволен порядками, заведенными ныне Софьей в Кремле на польский манер.

– А стрельцы? – Петр снова взгромоздился на подоконник, сердито грыз ногти. – Стрельцы-то меня, почитай, и в лавре достанут?

Борис Алексеевич в ответ на этот вопрос хитро прищурился, пощипал усики:

– А чего стрельцы? Стрельцы ныне не те, государь, что в мае 1682 года, когда встали дружно за Милославских против тебя и Нарышкиных. Единства меж ними нет, старшие таят зло на твою сестрицу за князя Хованского, а молодые? Да вот ко мне сейчас родственник, князь Дмитрий прискакал, повидаться с братцем Мишей, что у тебя в Семеновском полку служит.

– Мишка Голицын! Да это наш лучший барабанщик в Семеновском! – Лицо Петра просветлело, как всегда, когда он говорил о своих потешных.

– Так вот князь Дмитрий, его старший брат, ходил в Крымский поход. И сказывал мне, что в том походе молодые стрельцы, выбранные Федькой Шакловитым в поход, не малый урон в людях понесли и открыто грозились Федьке все кости переломать, как на Москве будут.

– Что-то не слышно о том пока! – глухо бросил Петр.

– Так ведь знака с твоей стороны, государь, нет! Уйдешь в Троицу, дашь знак, верю, многие стрельцы за тебя, а не за Софью встанут. Ну а солдатские полки? Что же, ты и их офицерам наградные не подпишешь?

– Ладно, давай бумагу! – с сердцем сказал Петр. – Но принять Ваську с его горе-воеводами и не подумаю. И не просите!

Так и вышло, манифест о наградах Петр все-таки подписал, но когда Василий Голицын с сотоварищи явились к нему в Преображенское благодарствовать, царь их не принял.

* * *

На зеленых лугах перед Преображенским князь Дмитрий застал воинское учение в самом разгаре. Потешные полки, семеновцы в синем мундирном платье, преображенцы в красном, стреляли шеренгами залпом, затем искусно сдваивали ряды и стреляли плутонгами – один ряд стрелял, затем падал и стрелял другой. Такой скорой стрельбы в старомосковских полках Голицын и не слышал.

Затем полки разошлись: семеновские отошли к лесу, а преображенцы построились в шесть шеренг и стали втыкать в дула фузей какие-то железки.

– Сие байонеты или багинеты, князь! Приспособление, введенное во французской армии военным министром Людовика XIV Лувуа. Немцы его переняли и называют штыком, – как знаток разъяснил князю Дмитрию генерал Гордон. Они вместе прибыли к Борису Голицыну, зазвавшему их на обед, и пока боярин беседовал в темной палате Преображенского с государем, генерал тоже решил посмотреть на экзерциции своих питомцев. Ведь Патрик Гордон, в промежутках между двумя Крымскими походами руководивший воинскими учениями потешных, а для формирования Семеновского полка передавший в него даже целую роту своих бутырцев, по праву мог считать себя военным наставником потешного воинства.

Но его истинным учредителем по праву мог считать себя только сам царь Петр.

– А вот государь-то уже стоит перед своими любимыми преображенцами! – отметил подъехавший к ним Борис Алексеевич. – Нет, чтобы откушать после совета, так отказался, поспешил в свое войско. Великим воином будет наш государь! – Хитрый боярин так нажал на слово наш, что было ясно, что там, в Москве, совсем иные цари. – Смотрит те, сейчас Петр Алексеевич поведет свой полк в атаку.

С холма, на котором стояли всадники, хорошо было видно, как подскакавший к строю преображенцев Петр выхватил шпагу и указал на выходивших из леса семеновцев. И точно: мерно забили атаку барабаны выскочивших впереди строя мальчишек-барабанщиков, и две линии стали сближаться по всем правилам линейной тактики.

– Петр Иванович, одолжите вашу подзорную трубу, хочу на братца своего взглянуть! – попросил князь Дмитрий.

– Гляди, гляди, подрос наш аника-воин, скоро с тебя ростом станет! – благодушно рассмеялся Борис Алексеевич.

И точно: впереди голубой волны семеновских мундиров князь Дмитрий ясно увидел знакомого долговязого подростка, выбивающего «атаку» так самозабвенно, словно идет в свою настоящую атаку на неприятеля.

– Вот Мишка, черт! Вырос-то как! – восхищенно вырвалось у Дмитрия Михайловича.

– На Преображенских лугах еще много воинов российских подрастет! – пророчески заключил умный боярин.

– Смотрите, сейчас будет штыковая атака! – призвал обоих Голицыных генерал.

И впрямь оба воинства, уставив вперед багинеты, бросились друг на друга. Но волны преображенцев и семеновцев не разбились, а прошли друг сквозь друга.

– Ловко! – восхитился князь Дмитрий. – Да, Петр Иванович, ведь при багинетах и копья солдатам не потребны? А мы-то с этими тяжеленными деревяшками до Перекопа тащились!

– И что же это ваш ученый воевода сию новинку хотя бы во вторую свою крымскую прогулку не прихватил? У него ведь вся государева казна в руках – мог бы у цесарцев багинеты купить! – резонно заметил Борис Алексеевич.

– Я говорил о багинетах князю Василию перед походом, но он отмахнулся! – с обидой проговорил Гордон.

– Таков он наш Василий! Ему бы все в амурах прохлаждаться. До дела же недосуг! – По сему язвительному замечанию боярина понятно было, как он не любил этого своего родственника.

– А вот нашему государю до всего есть дело, Петр Иванович. Поедем-ка ко мне, друга, на гостьбу, там за столом и о делах потолкуем. И государь там будет! Звон его войско-то уже к обеду по дороге пылит!

Боярин уже заворачивал лошадь, когда князь Дмитрий спохватился:

– Да мне с братом же поговорить надобно!

– Вот после обеда и поговорим. Вон где их палаточный лагерь разбит! – Боярин показал плетью на палатки, белевшие на лугу. – И никуда твой Мишка из них не уйдет! Он у тебя и впрямь прирожденный солдат! – Боярин, как всегда, говорил сентенциями.

* * *

Палата в Преображенском дворце, куда пригласил князь Борис Алексеевич своих дорогих гостей, совсем не походила на ту скромную каморку, где он только что совещался с царем Петром. Царица Наталья Кирилловна уступила своему советнику лучшие покои, ведая, что сие для дела, в коем решается и ее судьба, и судьба сына.

И многих именитых и нужных людей принимал в эти роскошные летние дни Борис Алексеевич. Были среди них и знатные бояре и окольничие, архимандриты и архиереи, богатые московские купцы гостиной сотни и стрелецкие полковники, пятисотники, а то и простые стрелецкие десятники.

Одни, как генерал Гордон сегодня, прибывали открыто, другие таились, входили с заднего крыльца.

Шла борьба за власть, канат перетягивали обе стороны – и партия Софьи, и партия Петра.

Припять генерала Гордона надобно было с особой почестью – ведь он командовал обоими выборными солдатскими полками иноземного строя, а в них 12 тысяч офицеров и солдат набиралось. Сила! Вторая сила после стрельцов!

Все это Борис Алексеевич подробно объяснил царице, и Наталья. Кирилловна постаралась, вспомнила, должно быть, старину, как принимала она гостей при покойном муже, царе Алексее Михайловиче! Голицын с удовольствием оглядел светлую столовую палату, убранную цветами, и роскошно сервированный стол, блестевший серебряной посудой (намять царице от мужа) и уставленный холодными старомосковскими яствами.

Стояли: розовая ветчина и заливные языки, аршинные колбасы и шейки грудные, соленые куриные желудочки и печень, свиные и говяжьи студни. Венчал же мясной стол целиком зажаренный молочный поросенок, набитый гречневой кашей. На рыбном же конце красовались: лососина с чесноком, стерлядь волжская и селедочка беломорская, краснела меж цветов семужка, выглядывала спинка белорыбицы, икорка блестела красная и черная. Запотели, поджидая дорогих гостей, графинчики с водочкой белою и темною, анисовой и можжевеловой, манили вина ренские и венгерские.

А к водочке были огурчики свежего просолу, цитроны и яблочки соленые.

К заливу стояли квасы яблочные, воды брусничные и малиновые.

– Постаралась матушка царица, ничего не скажешь. А попроси у нее липший грош на потешных, ни за что не даст! – сердито буркнул Петр, оглядывая столовую залу. – И для кого сие? – оглянул склонившихся в поклоне гостей. Уж не для Гордона или этих бояр седобородых – князей Троекурова и Прозоровского – старалась матушка? Ведь всем ведомо, что Иван Троекуров в большой чести у Софьи. Петр Прозоровский у брата Ивана в доверенных советниках обретается.

Но Борис Алексеевич уже подлетал к Петру, подталкивая Дмитрия: «Вот новый стольник твой, государь, родственник мой князь Дмитрий. Только что вернулся из Крымского похода».

– И что, много крымцев побил, стольник? – усмехнулся Петр.

Князь Дмитрий горделиво вздернул голову, но ответил тоже усмешливо: «Ни одного, государь!»

– Молодой человек крепко стоял со мной в одном строю, когда бились мы с Нуриддин Калгой, государь! – заступился Гордон за князя Дмитрия.

– Ну а коли бился, так скажи, чего боле всего опасаются в бою крымцы? – Петр внимательно смотрел на своего стольника сверху вниз, с высоты своего роста.

– Пушек, государь! – четко ответил Дмитрий.

– Вот это дело, стольник. Садись-ка ко мне поближе, расскажи о пушках. Я ведь сам первый бомбардир в своем полку. И ты, Петр Иванович, присаживайся, присаживайся рядом. Поговорим о вашем походе. И вы, бояре, садитесь. – И, увидев смущение Троекурова и Прозоровского, приказал: сидеть всем без чинов.

И получилось не только веселое застолье, но и разговор По делу.

Ну, конечно, и водочка развязала языки. Даже обычно сдержанный Гордон разошелся и говорил открыто, с сердцем:

– Я предлагал князю Василию в том походе отправить 50 тысяч украинских казаков вниз по Днепру к Очакову. Они бы не только блокировали эту турецкую крепость, но и помешали бы крымскому хану перейти через Днепр, ежели бы он воротился со своей ордой от Белграда. Не приняли мою позицию. Я предлагал при продвижении к Перекопу возвести четыре форта и оставить там запасы под прикрытием гарнизонов. Тогда не было бы потерь от татарской конницы в случае ретирады.

Не приняли и сие, и потери вышли немалые. Наконец, я предлагал сбить пушками – их ведь разного боя было почти семьсот – слабую перекопскую фортецию и войти в Крым. Пока бы еще хан доскакал от Белграда до Перекопа! Риск, конечно, был, но на войне без риска нельзя. Не приняли!

– А против Перекопа ни одна наша пушка так и не выстрелила – зря их к Крыму тащили, а потом многие в степи бросили! – с горечью добавил князь Дмитрий.

– Да, великий полководец наш Васенька! – насмешливо протянул Борис Алексеевич. Уж кто-кто, а он на своего родственника великий зуб имел.

– А может, и впрямь подкупил злодей нашего великого воеводу и были те две бочки с золотом, о которых по всей Москве слух идет? – осторожненько, прищурившись, вопросил, тряся седенькой бородкой, Петр Иванович Прозоровский. Ведал он Приказом большой казны, и кому как не ему было знать силу злата.

– Само собой были бочки! Только обманул гололобый Ваську – деньги-то в тех бочках были медные и только сверху златом покрытые! То-то, я думаю, рожа была у Васьки, когда он ту монету на зубок пробовал! Ха-ха-ха! – затрясся в хохоте могучий краснолицый Иван Троекуров.

«И здесь Бутурлин постарался…» – с досадой подумал было князь Дмитрий, а потом сообразил, что собравшиеся здесь вельможи съехались к Борису Алексеевичу не случайно – все они, хотя и по разным причинам, ненавидели царского фаворита.

Пожалуй, только у него одного не было никакой ненависти к слабому и безвольному воеводе. «Учен, но не воин!» Что ж, и сие бывает. Но как права поговорка: «Не в свои сани не садись!» Зла у него на своего родственника не было, но и то, что другой родственник, Борис Алексеевич определил Мишу в петровский лагерь, возражений не вызвало. Здесь, в Преображенском, князь Дмитрий вдруг сразу почувствовал, что в борьбе Петра с Софьей победит Петр.

И более всего он почувствовал это даже не за царским столом, а когда сидел вечером в лагере семеновцев, у солдатского костерка, разожженного Мишей, и свет костра выхватывал молодые безусые лица Мишиных товарищей, явившихся послушать офицера, недавно стоявшего у врат Крыма.

– Эх, не было нас там! – прервал Мишка рассказ старшего брата. – Мы бы ночью без всякого генеральского указа на перекопский вал бы взошли. А за нами и другие полки пошли бы. Взяли бы, други, Перекоп!

– Оно, конечно, взяли бы, взяли! – раздались дружные крики.

– Ну с новым царем у вас еще много впереди Перекопов будет! – весело заметил князь Дмитрий.

На другое же утро Дмитрий Михайлович стал стольником в Преображенском, а после скорой победы петровской партии был определен уже не Борисом Алексеевичем, а самим царем капитаном седьмой роты преображенцев.

Из Москвы под Азов

Апрельское небо над Москвой стояло в этот день высокое, ясное, без единого облачка. Так же и на душе у Петра стало спокойно и ясно – позади осталась утомительная сутолока, когда надо было загружать стоящие на Москве-реке струги провиантом и амуницией, следить за погрузкой многопудовых мортир и голландских пищалей. Погрузили на струги также шестнадцать тысяч пудов пороха и четырнадцать тысяч бомб. А господа генералы, любезный друг Франц Лефорт и Антоном Головин, еще жаловались, что многие струги дали течь и боеприпасы, мол, отмокнут и, может выйти, под Азов станут негодны. Петру самому приходилось жестоко лаяться с купцами и кормщиками, дабы вытаскивали грузы и спешно смолили заново давшие Течь суда, потом скакать на Пушечный двор и даже в далекий Переяславль-Залесский за новыми огнестрельными припасами.

Уже тогда Петру стало ясно, что настоящая война – это не веселые военные игры под Кожуховом, что война имеет свою оборотную деловую сторону и в тихой старозаветной Москве только он один, царь, может служить тем погонялой, чьи приказы все же рано или поздно исполняются. И вот наконец караван был снаряжен, и сотни стругов растянулись от Каменного моста вниз по Москве-реке и готовы были принять двадцать тысяч солдат Головина и Лефорта.

От Преображенского армия двинулась к погрузке прямо через центр Москвы. На Мясницкой было не протолкнуться от многотысячного московского люда, сбежавшегося взглянуть на красочное воинское шествие.

Возглавлял войско генерал Антоном Головин со своим двором и штабом. Впереди красовалась на резвых аргамаках генеральская свита в нарядных цветных кафтанах, за ней шестерка лошадей цугом тащила тяжелую генеральскую карету, по обе стороны которой вышагивали холопы Автонома Головина с острыми обнаженными шпагами. Впрочем, сам генерал шел за каретой пешком. Конечно, Автоном Михайлович предпочел бы ехать на лихом коне, но нельзя, поскольку следом за ним бомбардир Петр Михаилов, он же великий государь, изволил «идти пеш». А Головин прекрасно знал, что шагает за ним не какой-то там бомбардир, а сам царь, изволивший идти в поход инкогнито. И не мог же царь держаться за хвост генеральской кобылы. Так и пришлось Автоному Михайловичу из почтения к государю слезть с лихого вороного коня.

Долговязую фигуру царя, невзирая на его инкогнито, легко угадывали тысячи москвичей и зело дивились – ведь и батюшка Петра I – Алексей Михайлович Тишайший, и его братец царь Иван по улицам Москвы пешими николи не ходили и выходили пешими только на крестный ход. Сей же долговязый чертушка знай месит апрельскую грязь грубыми солдатскими ботфортами, как последний Преображенский гвардионец. Многие бабы про себя крестились и тайком отплевывались – то ли еще выкинет сей царь-воин! Ишь, каких львов в свой первый гвардейский полк набрал! В Преображенский полк и впрямь отбирали самых рослых детинушек, да и сам полковник, высоченный пруссак фон Менгден, в походе был похож на здоровенную мужицкую оглоблю. Впрочем, шедшие за полковником восемь рот вели капитаны, выбранные из родовой московской знати, и по росту являлись людьми самыми обыкновенными. А боярин князь Юрий Трубецкой и окольничий Тимофей Юшков поражали не столько ростом, сколько дородством.

Князь Дмитрий Голицын вел свою седьмую роту преображенцев грустен и сумрачен. Ему пришлось идти в поход, расставшись со своей обрученной невестой Дуней Одоевской. Свадьба с дочерью главы с Аптекарского приказа боярина князя Якова Никитича Одоевского была уже обговорена, когда грянул вдруг Азовский поход и свадьбу пришлось отложить.

«И дался государю сей поход. Ну, возьмем мы Азов, а ведь Азовское море, по сути, озеро, – мрачно размышлял князь Дмитрий. – Из Азовского моря выход в Черное только через Керченский пролив. А Керчь – крепость посильнее Азовской и тоже в руках турок. И после Азова надобно брать Керчь. Да и из Черного моря один выход – через проливы Босфор и Дарданеллы, а на Босфоре стоит столица всей Османской империи Стамбул, он же по-гречески Константинополь. И что же нам теперь, Стамбул брать? Для того ведь надобно всю османскую мощь сокрушить! А мощь сия куда как велика, и давно ли еще турки под имперской Веной стояли? Да и сейчас союзнички наши – имперцы, поляки и венециане не в силах османов за Дунай отогнать, а почитай пятнадцать лет как с турками воюют! И мы вслед влезли – мало нам крымских походов!»

Словом, на душе Дмитрия Михайловича было тревожно и беспокойно. И тревогой своей он поделился тем же вечером и со своим младшим братом Михаилом, когда тот явился к нему на струг со всей седьмой ротой.

Нов противность старшему братцу князь Михайло был весел в улыбчив. Еще бы, он впервой самолично нес знамя своего Семеновского полка, так что теперь он не рядовой прапорщик, а полковой знаменосец. Недаром сказал ему сам полковник семеновцев Иван Иванович Чамберс: «Кто несет впереди полковое знамя, тот и в сражении станет первым солдатом в полку!»

– Пьяница твой Чамберс, выпивоха, во всех московских кабаках известный! – сердито ответил князь Дмитрий.

– Ну и что из того, что чарочку лишнюю Чамберс иной раз пропустит! Сам государь, как тебе ведомо, с Бахусом дружен! – Михайло весело подмигнул старшему брату. – Зато англичанин наш – воин известный, бился в Британии за кораля Якова II против самого Вильгельма Оранского. Думаю, Чамберс и под Азовом не подведет! А возьмем Азов, там, глядишь, и Керчь и Константинополь нашими будут. Сам ведь мне рассказывал, яко вещий Олег приколол щит на врата Цареграда!

– Ну, еще посмотрим, похож ли наш царь на знаменитого Олега. Да и мы достойны ли древних русских воинов? – насмешливо оборвал князь Дмитрий младшего брата. И «просил уже совсем буднично: – Так ты, Миша, где сегодня ночуешь – на своем ли струге или дома на Покровке?

– Само собой, я вместе со своими семеновцами останусь! – Тут Михаил был непреклонен, уже тогда поражая своим солдатством.

Впрочем, князь Дмитрий и виду не подал, что огорчен был его упрямством. Молвил кратко:

– Вольному воля, а я все одно, хоть и на одну ночку, домой наведаюсь. Караван-то завтра, дай бог, в полдень вниз по Москве пойдет!

С тем братья и расстались.

Среди офицеров, пожелавших провести эту последнюю ночь в Москве, а не на судне, был и бомбардир Яков Янсен. Но если бы кто проследил тем вечером за ловким и пронырливым унтером-голландцем, то изрядно бы удивился. Янсен ведь сперва направился не в Немецкую слободу, где проживал, а в узкие закоулки Белого города. Впрочем, с какой уверенностью голландец держал свой путь, видно было, что ходил он здесь не единожды. Языков переулок перегораживал глухой амбар, но Янсен привычно отыскал потайную дверь и трижды постучал условным стуком. Глухая дверца сразу отворилась, и здоровенные безбородые сидельцы, а за ними и сам хозяин, по обличию и по речи не то грек, не то татарин, из тех купцов, что торговали в Москве южным товаром – оливковым маслом, сушеными финиками, легким кипрским вином и цитронами, явилися перед Яковом.

– Здрав будь, Солебас! – Янсен приветствовал купца по-русски.

Тот отвечал тоже по-русски, правда, с иным присвистом:

– Здрав будь, Яков Янсен! – После чего купец приказал сидельцам сразу закрыть дверцу и провел гостя в маленькую каморку, освещенную тусклым светом сальной свечки. Тут, как всякий купец, привыкший к крупным сделкам, Солебас прямо перешёл к делу: – Комендант Азова Муртоза-паша вельми доволен твоими письмами, мой господин. Теперь ясно, что русские только объявили новый поход на Крым, а сами собираются напасть на Азов! Муртоза-паша уже сообщил о сей новине великому везиру в Стамбул, и по морю сразу явилось в Азов много галер с янычарами.

– А где же моя награда, Солебас? – тоже напрямую, с чисто голландской невозмутимостью спросил Янсен. Купец усмехнулся, затем открыл потайной ларчик и небрежно бросил Янсену мешочек золотых.

– Здесь две тысячи гульденов, Яков, можешь не считать! И получишь еще столько же, если сообщишь мне, сколько войска царь Петр усадил сегодня на свои струги.

– Что ж, запомни хорошенько, Солебас: у генерала Автонома Головина семь тысяч солдат, но в его регламенте лучшие царские полки – Преображенский и Семеновский! У генерала Франца Лефорта тринадцать тысяч московских стрельцов, но только один солдатский полк. А у Патрика Гордона, что двинется под Азов в пешем строю, обученный им самолично Бутырский полк и полки Тамбовского разряда, всего девять тысяч солдат.

– А пушки? – прервал Солебас тягучую речь лазутчика.

– Что пушки?! – рассмеялся Янсен. – Ты, должно быть, забыл, Солебас, что я сам у царя состою первым пушкарем. Его величество при мне назначил на Азов двести одну пушку, тридцать тысяч пудов пороха и тридцать две тысячи семьсот гранат, ядер и бомб.

– Спасибо, друг Янсен, думаю, ты и сейчас не обманываешь меня. За то – вот еще подарок от Муртозы-паши… – И еще один маленький мешочек с гульденами перекочевал в широкий карман голландца. Янсен уже встал и собирался выйти, когда Солебас остановил его: – Есть еще приказ от самого великого везира к тебе, Яков Янсен: запоминай все, что увидишь или услышишь в этом походе! Особенно слова самого царя!

– Сие самое легкое! – рассмеялся Янсен. – Ведь его величество приказал разместить своего лучшего бомбардира на царском судне. Думаю, у молодого царя не будет от меня секретов! Он так еще доверчив, царь Петр Алексеевич.

– Нам сие на руку, Янсен. Но если ты вздрогнешь, что тебя раскроют, тот час перебегай к нам из русского лагеря. Тебя укроют стены Азова. Так, говорят, молвил сам великий султан. Ты еще послужишь нашей славе, Яков Янсен, – не без почтительности заключил Солебас.

Тем же вечером чернобородый купец и два его здоровенных сидельца скакали по широкому Муравскому шляху, что вел прямо в Крым. Товары свои он оставил в глухом амбаре в Москве.