Текст книги "Заупокойная месса"
Автор книги: Станислав Пшибышевский
Жанры:
Классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)
И вот опять настал голубой час, час великой тоски, когда море поет возвышенную песнь о тебе и обо мне, мрачное страдание нашей печальной судьбы.
Все сливается в моей душе; грезы моих ночей переходят в бодрствующий день; в глубокой тьме на голых деревьях расцветают тяжелые, золотые зонтики цветов; вокруг на скалах спят черные птицы судьбы, и миллиарды звезд сеют бледный свет в морскую бездну.
Никогда я не видел тебя такой печальной.
Такими печальными видел я однажды черные поля в день всеобщего поминовения. Ветер гнал опавшие листья, свистел в высохшей траве на заиндевевших лугах, мрачно нависла ночь над могилами, мрачно, как призраки, стояли обнаженные тополя у дороги, и сквозь безумный мрак с трудом пробивался слабый свет из далекого окна хижины.
Таким печальным видел я однажды солнце, когда оно заходило в осенний вечер. Весь день лил дождь. Не переставая, струился он и рыдал, погружая душу в беспокойную тоску, а сверху давило свинцовое небо в безнадежном размышлении. Смеркалось, но солнца не было видно, лишь слабое, грязное сияние проползло по краю неба и исчезло.
Такой печальной я слышал однажды песнь, разорванную леденящим ветром, над могилой ребенка. Сухие хлопья снега кружились в воздухе; режущий ледяной ветер обрывал тощие верхушки молодых деревьев, и на маленький гроб падали замерзшие комья жесткой земли, падали и стонали последнюю колыбельную песню.
И такой печальной видел я однажды чайку с надломленным крылом, перед морским приливом сидевшую на рифе скалистого острова. Уже перекатывались волны через скалистые камни, уже разбивалась их пена о крошечный риф; медленно погружался остров в пенящиеся волны, и в смертельной тоске смотрела чайка на приближение гибели. Еще раз взлетела она, еще раз бессильно упала назад, просунула голову между крыльев и стала ждать смерти.
В голубой час, в последнем блеске кровавого отражения погружающегося солнца видел я тебя одно мгновение, и ты уже летела по небу, как тень земли, и погрузилась в мрачное молчание ночи.
Ты пролетела, как неуловимая тень земли. Лишь тяжелый взор успела ты бросить мне, взор, полный рыдающей тоски, печальный и такой беспомощный, как лепечущая просьба ребенка.
И я унес в своей душе твой тяжелый молящий взор, как эхо отдаленного воспоминания о счастье, как затихающий звук лопнувшей струны, и искал тебя, искал…
По всем морям блуждал я, но мой корабль не мог найти твоей белой родины лунного света. Много стран прошел я, но никогда не мог уловить твой взор, который, как голубой чудесный цветок, цветет в моем сердце.
Дай мне твою руку!
Когда-то я уважал человеческую руку. Она приблизила отдаленнейшие пространства, перекинула железные радуги через зияющие бездны, пробуравила горы, просверлила землю и направила ее воды в новые русла. Она мрамор воспламенила жизнью и в твердом граните вырубила ткань нежнейших кружев, она породила всю красоту и удовлетворила все стремления, —
но что для меня могучая рука человека в сравнении с твоей нежной, узкой рукой, когда она, светясь, протягивается во тьме, как меланхолический аккорд арфы, ложится мне на сердце и разливает над тоскливым сумраком моей жизни звездно-блаженное великолепие твоих золотых волос!
О, дай мне твою руку!
И взгляни на меня!
Я видел все красоты этой земли. В лоне вечности я любовно обнимал огромное солнце, когда оно лило пылающую кровь огня на обнаженную землю; я пережил чудеса эдема и купался в блеске, которым сияла от одного полюса мира до другого моя королевская корона. Я построил пирамиды и на тысячи миль провел воду из морей в пустыни, я видел страшную красоту океана, когда он как будто переливается через края неба в мировое пространство, и я видел, как взрывается земля и все гибнет в кипящем потопе —
но что для меня вся красота и все могущество в сравнении с твоим взором, этим печальным взором, когда он упал на мою душу в голубой час, пробудил в ней чудесный цветок, который широко раскрытым венчиком пьет тоску и желание.
О, взгляни на меня, как ты раз в сумерки глядела на белом взморье…
Мы молчали, но души наши росли, сплетались друг с другом и грезили, грезили:
о вечной тишине, когда лучи звезд можно слышать, как дрожащие струны;
о бесконечной ясности, когда край неба не касается земли и взор бесконечно и бестелесно блуждает по всему мировому пространству, —
о забытом великолепии древних саркофагов, в которых тысячелетиями тлеют гордые тела королей, —
о тихих морях, которые равнодушно размышляют в гладком, как зеркало, покое, —
о молчащих птицах, которые с широко распластанными крыльями беззвучно летят через бессолнечные дали, —
о мертвых городах, которые в лишенном теней молчании живут отражением невидимых звезд.
Так сидели мы, задумчивые, чуждые жизни, и грезили об ином мире. Ибо нет большей красоты, как мертвое великолепие, затканное паутиной, как старые, разъеденные ржавчиной короны и тусклый блеск, которым сияют умершие вещи.
И говори со мной!
Охотно слушал я, когда на террасе моего дворца в лунном сиянии чужеземная рабыня серебряными палочками ударяла по цитре и пела однозвучные песни, – песни, какими шумят пальмы в одиноких оазисах пустыни или плачут стройные кипарисы над забытыми могилами. Стальными крыльями шумело мое сердце, когда мое войско с презирающим смерть бряцанием кимвалов и медных рогов проходило мимо меня. Долгие часы просиживал я у моря, давая царственно-гордым ритмам вечности проходить в моей душе, —
но что для меня все звуки, все упоение, и зной, и тоска этих песен в сравнении с музыкой твоего голоса, когда он вместе с уплывающей зарей вечерней грусти входит в мои грезы и вплетает в мои мысли пурпурные венки поздних осенних цветов!
Приди! Говори со мной!
Сон, сон, все лишь сон!
Я видел в красном свете зари, как мое бесконечное царство расплылось в утреннем тумане; на моей голове солнце растопило гордую королевскую корону; во все стороны рассеялись мои черные воины; в золотую солнечную пыль рассыпались мои дворцы и сады, и снова бьется прибой у моих ног, снова ночь, темная ночь над морем.
Глубь зияет из черных волн; две звезды с трудом пробивают свой тусклый свет сквозь ночь и бросают сверкающие круги на бурю моря.
Вокруг двух звезд вырастают красные блестящие туманные кольца; они растут, свертываются в тучи, колеблются на небе, и две звезды превращаются в два огромных огненных очага. Они, как два кратера, глубоко погружаются в небо, раздирают ночь на пылающие пурпурные полосы и в искрящемся водовороте сыпят в воду потоки огня.
Одно мгновение море стоит среди высоко поднявшихся волн огня, выбрасывает к небу свои пышущие огнем руки, поднимается у краев высоко вверх, и небо со всех сторон всасывает в себя кипящий прибой.
И среди всеобщего пожара я вижу тебя с далеко вытянутыми руками, с пылающими волосами, которые, как хвост кометы, разметались по небу.
Медленно исчезает чудо; небо гаснет, и во тьме моря дрожат, потухая, две бледные звезды, как блестящие кольца. Но тебя я все еще вижу, выпрямившуюся, светящуюся, как тогда, когда по моему божественному властному слову ты возникла из первичной воли:
ибо я был Богом!
Я был творческой волей земли, через которую она вечно изменялась и преображалась. Я был разделяющей волей, благодаря которой вода отделилась от земли. Я был направляющей мыслью, которая предначертала звездам неизменные пути. Я был сердцем мира, и моей кровью жил мир.
Солнцем был я, и вокруг меня в равномерном беге с шумом неслись земли. Я был силой времени, которая приводила в оцепенение пламя, выветривала скалы и образовывала плодородную почву. Я был мудрым провидением, которое подготовляло материнское лоно для зародышей жизни.
Пока не наступило время, когда моя творческая воля ослабела; мои мысли блуждали над океанами и распростирали своими крыльями мрачное небо над вселенной, или, как усталые чайки, жались друг к другу и жадно смотрели в бесконечные светлые дали.
И когда я в белом свете купал свое создание, когда я разрежал все дали в голубом тумане сумерек, когда я, утомленный дневным сиянием, тушил свет и погружал мир в темные рвы ночи, когда вечности и предвечности пробегали над моей душой, тогда я испытывал смутное предчувствие того, что еще одно стремление, еще одно желание ждет во мне своего: Да будет!
И долго я думал о выполнении этой неясной тоски; но я напрасно разрушал миры и строил из обломков новые; тщетно сотрясал звезды и бросал их на новые пути; напрасно переворачивал я снова и снова порядок вещей, превращал день в ночь, гасил свет и зажигал его опять: неудовлетворенно и равнодушно смотрел я на бесплодную игру.
И вот наконец настал час, когда слово стало плотью, моя воля исполнилась неведомой доселе силы, и в ночь великого чуда содрогнулся мир от моего громового: Да будет!
Так возникла ты!
И из первичного источника моей силы бесконечно лилась божественная милость в твою душу. Она распростерлась над землей; тысячей чувств охватила она мое сознание, проникла в его глубочайшие тайны, прикрепила звезды на их пути, разгадала отдаленнейшую судьбу.
Твоя власть равнялась моей, ибо я дал тебе всю красоту и всю силу. И ты была тем на земле, чем я был на небе.
Любящими руками сыпал я на тебя сияние звезд и задумчивые волны света бледной лунной ночи, новое небо раскинул я над тобой, разостлав пред твоими глазами радужные светлые дали и обнаженную землю превратил в рай.
Полной горстью бросал я семя в весеннюю почву.
И где некогда в течение тысячелетий выветривались обнаженные горы, там зацвели теперь бесконечные волшебные сады. Где некогда дикие ураганы подымали к небу высокие горы песку, там расстилались теперь великолепные луга и тучные пастбища; и где еще недавно зияли призрачные ущелья и высились скалы, росли теперь девственные пальмовые леса.
По голым стенам скал взвились роскошные виноградники; тощие болота покрылись широкими листьями и цветами желтых водяных роз; по пропастям спустилась вниз густая сеть плюща.
Но напрасно требовал я у неба все больших чудес; напрасно изощрялась моя власть, чтобы вызвать из земли все новые редкие богатства. Чуждо и равнодушно смотрела ты на бесконечный ряд рождений и смертей, на бесконечную смену роста и гибели.
Тихой и печальной видел я тебя среди сладкого аромата вечерней зари, когда ты, как тусклый блуждающий огонек, скользила в волшебных садах среди черных пальм.
Тихой и печальной видел я тебя, когда ты спускалась вниз по склонам гор, как бы тая в белых лучах тумана.
Я видел тебя, когда ты грезила на морском берегу, погруженная в ночные мелодии моря, которые сонно затихали у берега.
И когда на вершинах гор гасли все огни, когда над садами и лесами, дрожа, замирал последний свет и в молчании ночи умирал всякий звук, тогда море, чаруя, подползало к твоим ногам, медленно охватывали тебя, увлекая, волны и несли на ту сторону к новым берегам.
Как во сне шла ты по морю. Глаза твои, широко раскрытые, чуждо смотрели в темную даль, и по волнам влачила ты блестящий поток твоих золотых волос.
Одиноко блуждала ты, и сердце твое увядало в тоске, как вянет цветок от зноя тропического солнца.
Жадно протягивались в твоих грезах бледные руки к невидимому Богу, который бросил к твоим ногам великолепие и изобилие этой земли.
Жадно искали твои глаза того Бога, которого ты вдыхала в аромат твоих садов, которого ты пила в мелодии океана, которым ты сияла вместе со светом, тебя окружавшим.
И когда однажды твои волосы снова, как бледное сияние луны, мерцали над морем, упала ночь с твоих глаз, и ты увидала меня, твоего Бога, на том берегу.
На мгновение ты остановилась в трепетном счастье; еще раз воссияла моя божественная милость любви, как юное солнце, вокруг твоей головы, и вдруг, как бы растаяв в вечерней заре, испарилось твое тело.
Так пропадает роса, когда утренний ветер проносится над лугами.
Так замирают на берегу последние аккорды волн, когда отдаленное весло бороздит вечернюю гладь моря.
Так исчезает в глубокой тьме блестящий след падающей звезды, так уплывает в сумерках потоп пьяных красок, когда ночь расстилает молчание над небом…
И вот мне часто грезится первоначало для тебя и меня, я грежу долгие часы напролет, ищу тебя и желаю.
Ты потухла, как блуждающий огонек, улетала, как туман в первые часы утреннего света. Быть может, ты умерла и царишь, недостижимая, над всеми горестями и страданиями жизни, но все еще твой взор, блуждая, проникает в глубочайшие тайники моей души, все еще твой голос вливает мне в сердце печальные звезды, которые некогда сияли блистающим венцом над нашим счастьем.
Часто вижу я тебя, сидящую на краю моей постели и с печальной улыбкой глядящую мне в полупроснувшиеся глаза. Твоя рыдающая рука гладит мои волосы. Твои уста нежно покоятся на моем лбу, и глаза твои пьют желание в моей крови.
Часто вижу я тебя, лежащую на пенящемся гребне волн, когда они в полдень бьются о берег. Точно алмазный венец, блистает в сиянии белая пена на золотых прядях твоих волос.
Часто вижу я тебя, когда ты в лунные ночи сидишь на скалах далеко в море и поешь – поешь в широких, как степи, ритмах звезд, которые тысячу раз преломленными волнами света любовно ласкают твои ноги.
Тогда месяц тает на твоей голове, струится, распустившись жемчужным дождем, сквозь шелк твоих волос и тонкими серебряными лучами ниспадает в воду.
И улыбаясь в грезах, бросаешь ты обеими руками блестящую серебряную росу растаявшего месяца в благоговейное молчание, притаившееся вокруг тебя. Не переставая, бросаешь ты алмазную пыль в золотые волны звездных лучей, которые тысячекратно преломляются в море у твоих ног, и медленно расцветает вокруг тебя в блистающем, мечущем искры великолепии обручальное кольцо моря.
Покачиваясь, омывает оно твои ноги, отделяется от моря, искрясь, вырастает до тебя, как драгоценная лента, обвивается вокруг твоего тела, подымается кверху, вплетается в твои волосы и обхватывает в виде диадемы, сотканной из лунного света и золота звезд, твое чело.
Но когда я поднимал якорь своего корабля, когда натягивал паруса, чтобы плыть туда, к тебе, о ты, невеста моря, я видел, как ты, дрожа, исчезала в блестящей дали, видел, как погасал твой черный, долгий взор, видел твои волосы, как они рассыпали над морем алмазную росу лунного света и золотой венец звезд…
Звезды блекнут, море просыпается и, как сон минувшего счастья, звучит в душе моей твой черный взор.
Розы завяли, и их аромат исчезает в голубоватом молчании утреннего света, и с букета шиповника падают белые лепестки, точно звуки, невидимой рукой срываемые со струн арфы.
Море пробуждается, пылающая заря востока будит день, и, как тень земли, ты, уходя, скользишь по небу.
На всех морях искал я тебя, исследовал все земли и не мог тебя найти.
И все же ты сидела когда-то рядом со мной на небесном троне над облаками. Млечный путь был у нас под ногами, и лучи всех миров сплетались в венец всемогущества над нашими головами, и наш взор упивался, в блаженном покое божественности, незапятнанной красотой вселенной.
Вместе с тобой потерял я рай, и среди рева урагана, среди криков молний, которые срывали с черного неба мрачные руны моей судьбы, нес я тебя, бедное дитя, и искал, где бы тебя положить.
И снова царила ты вместе со мной над народами и странами; по твоему желанию я посылал тысячи моих рабов на гибель, чтобы они приносили к твоим ногам редкие красоты; я приказывал жечь города, когда ты боялась темноты, и приказывал стирать их с лица земли, чтобы ты могла видеть мои корабли, когда они, при звуках победоносных труб, входили в гавани.
Сидя подле меня, смотрела ты в печальные глаза Распятого. На своих руках унес я тебя из вечного города, когда орды варваров бросали горящие факелы в священные храмы. И ты скакала рядом со мной, когда я отправлялся в поход, чтобы своей кровью освятить священный гроб.
И насколько видит назад моя бессмертная душа, ты всегда была рядом со мной. Тысячу раз разрывала она склеп моего тела и воплощалась снова, но всегда был я с тобой вместе.
И теперь я знаю!
Я не был царем, я не был Богом и никогда не покидал я пустынного морского берега, на котором стоит моя хижина.
Теперь я знаю:
На этом берегу испытали мы наше величайшее счастье; подобно гордым детям царей, бродили мы по непротоптанным путям и собирали редкие цветы в скалистых ущельях.
На этом берегу я чувствовал твою руку, которая горячо и радостно пылала в моей руке; слышал твой тихий смех, сиявший в темные ночи, и грезы твои бились у моего сердца, как белые крылья птицы.
Я не был Богом, я не был царем, ибо с самого начала я был сыном моря, а ты, возлюбленная, недостижимой мечтой, которую напевает опьяненная красотою лунная ночь на светящихся волнах.
И снова настал голубой час, час великой тоски, когда море поет возвышенную песнь о тебе и обо мне, мрачную жалобу нашей печальной судьбы.
И снова переживаю я великую ночь чуда, когда впервые твой долгий, тяжелый взор погрузился в темнейшие глубины моей души и раскрыл ей глубочайшую загадку моего первоначала.
Ночь над морем!
Пароход, стеная, боролся с бурей, и в стекла каюты хлестали бешеные волны.
Я думал о моей далекой родине, о ее пустынных жнивьях в волшебном блеске лунных осенних ночей; думал о гнезде аиста, которое я когда-то мальчиком построил на самой верхушке тополя и в котором никогда не жило ни одного аиста; думал о страшных сказках, которые рассказывала мне наша старая нянька, прядя лен в бесконечные зимние вечера…
Пароход боролся и стонал. Против меня несколько пассажиров играло в карты, вокруг на диванах спали люди; я прислушивался к завывавшей снаружи буре, к однообразному стуку машины и… вдруг вздрогнул.
Я увидел маленькое, бледное, как свет месяца, пристально устремленное на меня женское лицо, я увидел глаза – глаза…
Я не различал их формы, их цвета; я чувствовал только, как они мягкими, умоляющими руками берут мое сердце, прижимают его к себе и целуют в лихорадочном трепете.
Одно мгновение я видел, как задрожали ее уста, как будто она хотела что-то сказать мне, как будто она ждала, что я скажу ей что-то; но это было только одно мгновение. Лицо ее снова замерло.
Только глаза ее еще глубже впивались в мое сердце. Что-то толкало встать и пойти за этим взглядом. И я чувствовал: если бы я встал, то он понес бы меня, как звезда, зажженная надо мною, через все моря и бури.
Я не знаю, долго ли мы так смотрели друг на друга. Я не знаю, было ли это наяву или во сне. Но вот свет потух в ее глазах, они закрылись, и лицо ее снова упало на подушку.
В толпе на пристани я потерял ее.
И я искал ее – о! как я искал ее! Никогда раньше я ее не видел, но с самого начала мы были вместе.
И с утра до поздней ночи я тщетно искал ее по всем улицам большого города. День за днем. В каждой женщине я надеялся узнать ее, мне казалось, что я вижу ее в каждом окне, как она следит за мной все с тем же жгучим вопросом во взоре, не приду ли я, не пойду ли за ней.
И я видел, как эти глаза становились большими и светлыми; видел, как они горели, словно раскаленные угли, видел, как они блестели, словно белый свет электрических ламп, и часто на ночном берегу я видел, как кружатся около этих глаз радужные кольца, какие видишь сквозь заиндевевшие стекла около газового пламени.
И чем дальше я искал, тем шире становились кольца лучей вокруг этих глаз, этих двух пылающих звезд. По всему небу распустились, как два гигантских цветка, два громадных огненных диска и дрожали в красном тумане у края земли, пока, наконец, два этих глаза, как два кровавых солнца, не исчезли в море – недостижимо…
Я шел в тяжелых грезах. Быть может, я исцелился бы, если бы мог убить эти глаза.
Я шел и думал о других глазах. Два человеческих глаза смотрели на меня с золотого блюда…
О, с каким наслаждением проколола их она, дочь царя, золотой, острой иглой! Высоко брызнули вверх две нити крови, глаза расширились в судороге страдания, вскрикнули и потухли. Безумно ликовала дочь царя, ибо теперь исчезли любовные чары.
Так я грезил, и шел, и искал.
И вот услыхал я на ночном берегу протяжный, вкрадчивый голос, полный влекущей загадки и заманчивых тайн. Звук его, казалось мне, не имел начала, но без конца струился в вечность и сливался сам с собою в кольце вечности.
Теперь лишь я понял!
Это был голос, который кровью сочился из глаз, которые я искал.
Это было море; оно впело тогда в мою душу свой взгляд. И этот голос, манивший теперь мое сердце вдаль, этот голос впел и в ее душу звездный взгляд: голос моря – взгляд в рай вечности…
Ибо этот рай поет лишь море!
Так началась моя святая любовь.
Никогда прежде я не видал его, хотя мое сердце часто грезило в пелене его туманов; теперь я знал, что с самого первоначала оно было со мной, кровь от моей крови, сущность моей сущности, мое дитя, моя сестра, моя невеста – море.
Ни один смертный не любил его так, как я его люблю. О, это чудо из чудес, Слово творения, ставшее морем.
Я люблю его, когда свет освобождается от сладострастных объятий ночи, закидывает на небо свои, обрызганные кровью, руки, а огромный венец, как будто охваченный пламенем коралловый остров, горит по всему востоку багряным сияньем. Тогда море бросается на небо и длинными пурпурными языками врывается в его глубь; над морем, слившемся с небом, вырастают дворцы, расцветают чудесные сады. На небе возникают исполинские папоротники, листья пальм, как будто вырезанные из пламенных кристаллов, чашечки орхидей, перевитых в огромные кисти.
Я люблю его в знойные полдни, когда солнце сыплет свою бриллиантовую пыль на подернутую легкой зыбью гладь воды, когда миллиарды и миллиарды миллиардов крошечных кристаллов перебегают в бешеном мелькании и ослепительными огоньками танцуют над великим материнским лоном.
Я люблю его, когда буря схватывает его в свои бешеные объятья, кидает к небу и разбивает о скалы, или выбрасывает на берег его вспененные волны, словно потоки лавы —
но больше всего люблю я его, когда час мрака, окутанный кровью и лазурью, приближается к его лону —
когда отголоски далекого звона легко, в тихой печали, как будто хлопья снега, падают в бездонные глуби —
когда воспоминания, с тихим шумом улетающих крыльев, ударяются о небо —
когда тоскливая печаль наплывает на душу, с таинственным шелестом опадающих листьев, сорванных ядом осени —
Тогда я люблю его больше всего, сижу на крутых обрывах скал и упиваюсь вечностью.
Вокруг вечно тихих, покрытых снегом гор, катит ночь в черные пропасти свое темное бремя.
На глубины моря бросают скалы мрачные тени, которые в глухой тишине стерегут могилы зашедших солнц.
Уже горит молчание вокруг горных ущелий, уже звезды плетут над водой свои первые грезы, уже море блестящей мглой врезается в края неба:
Забудь, сердце, забудь!
И из цветка вечности, что распустился на снегу величавых гор, струится над морем печальная песня.
Лазурная рука медленно, тихой молитвой, крадется по воде, дрожащими пальцами скользит по волнам, точно по зернам четок, и над темной глубиной раскидывает траурный флер, и я слышу священную музыку страдания:
Через сто лет все забудется!
И священное богослужение моря, свет, бьющий из его глубин и из чашечек звезд возвращающийся назад в глубины, песнь гор, что рыдает в печальном оцепенении моря, все это лишь один звук, один сон золотой, одно унылое счастье:
Все забыть!
И вот моя душа расправляет свои отягченные сном крылья, – от одного края неба до другого обнимает она море сонными руками, и сердце к сердцу отдыхаем мы оба, я и море.
Ибо никогда еще так не любило море смертного, как оно любит меня.
Ибо моя душа – море. Те же безбрежные формы, то же пенящееся величие свободы, тот же порыв и безумие.
И море желало меня, и долгие годы жил я вместе с ним, его тихой вечерней молитвой убаюкивал тоскующее сердце, и, пробуждаясь, вздымался вместе с ним к ясному и лазурному предрассветному небу.
Но однажды, когда настал вечерний час и море начало петь свои священные песни, я увидел ее, женщину со звездными взорами, женщину с голосом моря, женщину, которую я когда-то искал.
Она пришла, как бесприютная голубка, как заблудившаяся чайка, которая нашла, наконец, свою родину.
Из-за тысяч миль, через реки и горы шла она, следуя вечерней звезде, что сияет на востоке моря.
И когда она вышла из леса, который растет на берегу моря, она пала ниц и беззвучно заплакала:
То была ты!
И я взял тебя на руки и отнес в мою хижину.
Твои ноги были изранены от трудного странствия и все были в крови.
И я обмыл твои ноги и целовал святые раны.
Мы остались вместе.
Вокруг нас беззвучно кричали молнии…
Но море сердилось. Потому что в порыве нашего счастья мы забыли о его красоте.
И однажды в темную осеннюю ночь, когда мы в нишей хижине смеялись жаркими губами, мы услыхали, как море заревело всей пастью.
Руки наши сразу разнялись, и мы с ужасом стали смотреть в окно.
Выше верхушки самой высокой сосны выросли друг против друга две огромных волны, перекатились друг через друга и снова поднялись и, как предсмертный визг издыхающего зверя, прозвучал сквозь гром моря сигнал тревожного свистка и рога… Мы выбежали стремглав.
На острой верхушке волны увидали мы лодку, она взлетела и исчезла.
Мы стояли и смотрели… несколько клочьев человеческих трупов, разбитых досок кружилось среди грохота.
А над бушующим морем, как гаснущая лучина, далеко в черном тумане стоял узкий луч маяка…
Мы безмолвно вернулись обратно в нашу хижину. Во всю ночь мы не промолвили ни слова. Но я чувствовал, как твои глаза в больной тоске горели среди мрака…
С этой ночи наша любовь стала робкой и болезненной. И однажды, в черную зимнюю бурю, когда гнев моря обрушился на нашу хижину серными молниями и ударами грома, моя залетевшая голубка улетела далеко, далеко одна и бросилась в море.
И тогда море снова успокоилось в былой красоте и солнечном величии от одного берега до другого, потому что оно снова получило свое сердце.
Ибо твое сердце было сердцем моря.
Это сказало мне само море.
Когда однажды моя душа в тоске распростерлась над морем, я вдруг почувствовал, что вокруг меня порхает чье-то сердце и стучится у моей груди. Я видел, как оно пролетало над морем и погрузилось в него, как оно подпрыгнуло, и снова почувствовал я его лихорадочное биение, словно трепет крыльев птицы в предсмертной судороге.
В ужасе стал я свистеть, кричать, смеяться, чтобы заглушить страх, но я все сильнее чувствовал, как оно бьется о мое лицо и стучится в мою грудь.
И сердце растет, растет, разрывает ночь и вдруг погружается в море.
Вот оно стучится: вся земля трепещет и содрогается, сердце проникает в землю. Широко раскрывается морское дно, и вся кровь земли, все реки, озера и океаны текут обратно к сердцу земли.
В моей крови растут длинные, дрожащие, призрачные руки тоски. Я взлетаю на высочайшие горы, и по моему властному слову со всех высот низвергаются вниз снежные лавины на морское дно: и там, где еще недавно блестела вода, синеет теперь бесконечная снежная поверхность.
Ибо так подсказала мне моя тоска, что я в черную ночь хоть увижу ее тень на снегу, когда она парит над миром.
Но я не видал никакой тени.
И по моему слову все глетчеры земли скатили вниз огромные ледяные лавы, и тусклым опалом зеленеет лед над снегом.
Ибо снова подсказала мне моя тоска, что я увижу, как в черную ночь зажжется пламя над сверкающим льдом, если только ее сердце бьется еще для меня.
И вот взвивается тонкое пламя, расширяется; как беглый огонь, катится оно над ледяной поверхностью – и снег и лед в одно мгновение превращаются в море огня, сердце земли трепещет снова и рассылает всюду свою святую кровь.
И снова блестят туманы, снова горит молчание в лучах месяца вокруг краев неба, и снова каплет свет звезд дрожащими, разделенными на тысячу нитей, серебряными жилками, вниз, на самое дно.
Никогда море не любило меня так, как с этого времени.
Оно открыло мне все свои тайны: свой взор, свой голос, свое сердце.
Оно ничего не терпело больше на своих волнах; как плохо склеенные коробочки, разрывало оно мне в жертву тысячи броненосных судов, и тысячи тысяч человеческих костей покрывали берег моего скалистого острова.
Только я, я один, сын моря, сын его загадок и бурь, мог плавать в нем.
И в одну темную ночь я выехал. Длинный, узкий челнок, как волчок, вертелся вокруг себя. С одной волны на другую перепрыгивал он широкие пропасти, падал из бездны в бездну, сотрясаясь, как капля с горы в долину, как пена из долины в гору.
Я кричал в восторге от дивной игры, в которую играло море со своим сыном.
Вдруг стало тихо. Лишь на секунду. Море лежало гладкое, как зеркало.
И я увидал, как челнок мой растет; я чувствовал, что он начал жить, стал теплым, кровеносным живым телом. С обеих сторон море высоко поднялось, и поднявшиеся морские поверхности вросли в тело; два огромных крыла распустились; я сидел на спине какой-то исполинской птицы.
Взмах крыльев – и ставшее плотью море медленно отделилось от дна. Еще взмах, и глубоко внизу я увидел угасавшую звезду: землю…
И снова катит ночь вокруг вечно тихих, покрытых снегом гор в черные пропасти свое темное бремя.
Усталое сияние солнца гаснет на краю неба, прохладно клубится покой, и, как трепет вечности, сверкает зарница.
Бесконечно далеко отлетает все близкое, душа плетет на воде блестящую ткань из звездных лучей, и через все близи и дали пылает зарницей вечности мой утренний сон:
Через сто лет все забудется.
Погасла радость, исчезло счастье. Давным-давно уже выветрилось страдание. Лишь море осталось, и моя любовь осталась, которая из глубины своей жестокой участи бросает пылающие пожары грез.
И снова я простираю над морем, от края до края, свои белые, измученные жизнью, крылья; тоскующими руками обнимаю его сожженный страданием сумрак и прижимаю к себе и пью его вечность, мое великое тайное счастье. О моя милая – о море мое.
