Текст книги "Заупокойная месса"

Автор книги: Станислав Пшибышевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Она с удивлением посмотрела на него. Он вдруг заметил, что говорит совершенно бессознательно.

Снова остановились.

– Да ведь ты еще дитя, – сказал он с удивлением, – я мог бы взять тебя на руки и нести. И идешь ты так легко, что я едва слышу твои шаги…

– Идем, идем, еще далеко.

– Далеко? Но я едва могу идти.

– Дай руку. Так..

Вдруг почувствовал новую силу.

– Ты будешь держать мои руки, крепко, как можно крепче, даже во сне, хочешь?

– Да, да…

– Еще далеко?

– Сейчас, сейчас…

Шли молча.

– Здесь! – сказала она тихо.

– Здесь?

Взошли на первый этаж.

– Ну, иди, иди, – она бегло поцеловала его, – мы оба так страшно устали, так страшно устали, – повторила она задумчиво. – Я буду спать с тобой и все время держать твои руки.

Он лег и взял ее на руки, как ребенка. Она обняла руками его шею.

– Так ты чувствуешь меня сильнее? – сказала она серьезно.

– Кто ты? – тихо спросил он.

Она не отвечала.

Он тотчас же заснул.

Они сидели на веранде ресторана.

Было далеко за полдень. Дома бросали тяжелые, густые тени на широкую улицу, густая листва деревьев была испещрена пурпурными пятнами. Там, впереди – дерево, листья которого уже совершенно пожелтели, а в стороне, вдоль улицы, беспокойно дрожала целая скала красок, от лихорадочно-пурпурного до тусклого бледно-желтого: он почувствовал внезапный интерес к тысячам красочных переливов…

– Почему ты ни слова не говоришь? Неужели же нам сидеть все время молча?

Агая была очень возбуждена. Он взглянул на нее и странно усмехнулся.

Она вздрогнула.

– Почему ты так смотришь на меня?

Они долго пристально смотрели друг на друга. Она покраснела и опустила глаза.

– Ты никогда еще не смотрел на меня так, – пробормотала она тихо.

Он придвинулся к ней ближе.

– Да, Агая, я никогда еще не смотрел на тебя так. Ты права. Но ты для меня уже больше не то, чем была вчера. Я хочу знать, кто ты. До сих пор я не знал тебя.

Она напряженно смотрела на него.

– Я смотрю на тебя не так, как смотрел вчера… – Помолчал немного. – Почему я не говорю? Я не хочу сказать тебе ничего страшного.

Она высоко закинула голову и вызывающе посмотрела на него.

– Но я жду его все время – это страшное. Всю жизнь, двадцать четыре года жду я это страшное! Скажи же его, наконец.

Он пронизывал ее своим взглядом. Она смотрела в сторону.

– Я не шучу, Агая! Сегодня я необыкновенно серьезен. Никогда еще в жизни не был я так серьезен.

– Да? Вот как? Но почему же тебе не быть серьезным.

Он злобно рассмеялся.

– Ты любопытна, ты хочешь у меня выпытать… Но разве ты не знаешь, что я хочу тебе сказать? Разве ты этого не чувствуешь?

Она молчала.

– Не чувствуешь? – Задрожал.

Молчание.

Она чокнулась и выпила.

– Пей же, – засмеялась она. – Не хочешь ли ты записаться в общество трезвости? А? Верно, опять лихорадка? Бедняжка!

Он жадно выпил; рука его дрожала.

– Но скажи же, наконец, страшное! Разве ты не видишь, как я заинтересована?

– В самом деле сказать?

– Почему бы и нет? – она презрительно смялась. – Но пей же, пей! Жилы твои бьются, как будто хотят разорвать кожу.

Он снова выпил.

– Агая, помнишь ли ты ту страшную ночь – тогда…

Она заметно вздрогнула.

– Помнишь?

– Нет!

– О, о, – ты помнишь очень хорошо. Уже двенадцать лет думаешь ты об этом. Зачем ты лжешь? Тебе было тогда лет двенадцать, тринадцать – так! Ты боялась грозы и пришла ко мне в постель, я должен был рассказывать тебе сказки…

Она принужденно рассмеялась…

– И я рассказывал тебе всю ночь напролет. Я мучился желанием придумать что-нибудь новое. Ты была так избалована, ты спала у меня каждую ночь… Он посмотрел на нее почти с ненавистью.

Пальцы ее беспокойно, в нервном возбуждении бегали по столу.

– Небо бросало молнии и огонь. И каждый раз, когда оно разверзалось и наша спальня наполнялась зеленым огнем, мы крестились и твердили молитву: и Слово плоть бысть… Ты не помнишь? И ехал рыцарь на черном коне, и у коня были золотые копыта. Они блестели на солнце так, что люди слепли… Снова гремело небо: и Слово плоть бысть… И вот приехал рыцарь к горе, которую сторожил великан… И Слово… Не правда ли? Так продолжалось всю ночь. И потом вдруг, этот страшный, длившийся целую минуту гром и треск, молния ударила в тополь, совсем близко от нашего дома! Ты, дрожа, бросилась ко мне на грудь и так крепко прижалась ко мне… Теперь еще чувствую я твои худенькие ручки, обвившиеся вокруг моего тела, и нежные ноги, впившиеся в меня в болезненном жару… У тебя была тогда лихорадка. У тебя всегда бывала лихорадка. Теперь ты знаешь?

Она низко опустила голову. Он не мог видеть ее лица. Оно было закрыто широкими полями черной летней шляпы.

– Ну, пей же! – сказал он с таинственной усмешкой. – Твое здоровье!

Она, молча, чокнулась с ним.

– Да, ты пьешь великолепно. К этому приучил тебя я. Ты боялась, что я стану тебя презирать, если ты не будешь пить. Боже, как ты должна была меня любить! Ты все делала только ради меня. А теперь, теперь?.. Агая! Теперь? Он напряженно ждал ответа.

Она молчала.

– Теперь? – спросил он горячо.

– А страшное ты уже кончил?

Голос ее звучит насмешливо и презрительно.

Он громко засмеялся.

– Ты, как видно, быстро оправилась. Это было так неожиданно. А сначала ты была совсем больна от возбуждения. Я вижу еще, как дрожат твои руки и на лице горят красные пятна.

Она с бешенством посмотрела на него. Он ответил на ее взгляд циничной усмешкой.

– Нет! Я совсем еще не кончил… Да, тогда… Ха, ты так охотно это слушаешь… Я проснулся рано. Я не мог спать. Осторожно снял твои руки с своего тела. Ты заснула у меня на груди. Я встал и начал одеваться. И тут я вдруг увидел тебя. Да, вдруг: до тех пор я никогда еще тебя не видел… не видел! понимаешь? Было, должно быть, жарко, потому что ты ногами сбросила одеяло и лежала совсем нагая.

Он хрипло засмеялся.

– Рубашка собралась у тебя до самой шеи, спала ли ты тогда?

Он тихо, на ухо, прошептал ей этот вопрос. Она смотрела на него. Лицо ее подергивалось. Глаза были полны горячего, лихорадочного блеска.

Она медленно, жадно проникала своим испытующим взглядом в его душу.

Он съежился.

– Ты не слышишь, что я говорю? Твоя рубашка поднялась до самой шеи, и ты лежала совсем нагая. И я уверен, что ты не спала, я уверен, что твой взор из-под длинных ресниц вползал в мою кровь… Да возмутись же немного! Разве ты не возмущена?

Она снова опустила голову.

Он внезапно успокоился.

– Я наблюдал тебя. Я не мог оторваться от твоего тела. Сердце мое стучало так, что я не мог стоять.

Она вскользь с искажающим, лихорадочным смехом взглянула на него.

– И что же тогда, – спросила она хрипло…

– Тогда, тогда… – голос его дрожал, тогда я припал к тебе и целовал тебя…

– В губы? – она с трудом выговорила это…

– Нет… – Снова начал говорить шепотом. – Да, ведь, ты же знаешь, ты не спала – ты проснулась, все твое тело сильно дрожало…

Лицо ее снова исчезло.

Когда она взглянула опять, в лице ее сиял как бы восторг муки и глаза мерцали бесконечной, жестокой болью.

– Говори же! Говори дальше! – произнесла она вдруг.

Его начало лихорадить. Кровь внезапно бросилась ему в мозг.

– Потом я забыл тебя. Я не видел тебя почти двенадцать лет. Я женился. И с тех пор ты перестала быть для меня женщиной, ты была лишь бесконечно дорогой сестрой… Да, впрочем! Однажды, в прошлом году, когда мы были с тобою одни и так много пили, ты вдруг сделалась необыкновенно зла, насмехалась надо мной, делала пикантные намеки насчет моей женитьбы и вдруг бросилась на меня и укусила в губы, так что потекла кровь… Тут по мне начало пробегать что-то горячее.

– Я тебя укусила? – она зло засмеялась.

– И потом, когда ты у нас гостила и однажды утром принесла мне в постель кофе…

Она в бешенстве вскочила.

– Ты, кажется, с ума сошел? Не хочешь ли ты внушить себе, что я люблю тебя, как женщина?

Он странно усмехнулся.

– Ты сама себя выдала. Ты никогда не любила меня, как сестра. Ты всегда дрожала при виде меня, как я теперь дрожу в твоем присутствии. Так знаешь, когда еще? Однажды, когда был день твоего рождения, и к нам пришло так много детей? Мы играли в прятки. Ты всегда проскальзывала ко мне в самые темные уголки и горячо прижималась ко мне. Взгляни же на меня, дай посмотреть тебе в глаза… Еще знаешь, когда мы оба так разгорячились и едва не задушили друг друга в таком возбуждении, которого у детей обыкновенно не бывает?

Тогда я стал мужчиной…

Вдруг умолк, ему показалось, что он чересчур много сказал.

Она злобно смеялась.

– Ты, наверное, хочешь писать роман? Какую-нибудь извращенную историю любви между братом и сестрой, не так ли? Да… Но ты меня не проведешь…

– Я вовсе и не хочу тебя провести. Значит, ты мне не веришь? Не доверяешь? Послушай, Агая, разве ты не слышишь в моем голосе этой ужасной серьезности? Зачем ты сопротивляешься? Почему не хочешь допустить, что ты меня любишь? Разве ты не сказала мне вчера, что едва не помешалась, когда я в прошлом году снова уехал за границу? И ты думаешь, я не знаю, что ты украла у матери деньги и послала их мне, когда я нуждался?.. Разве сестра так поступает? Зачем? Зачем ты хочешь скрыть, что любишь меня?

– Я люблю тебя, как любят брата, не больше, – сказала она холодно.

– Ха, ха, ха, разве так любят брата? Расскажи это какому-нибудь криминалисту-психологу… Почему же ты стала теперь мертвенно бледной, почему дрожат твои руки? И пьешь ты много, только для того, чтобы не сознавать, что я говорю. Не мучь же меня…

Он стал серьезен, тело его дрожало.

– Не мучь меня! Я так несказанно счастлив твоей любовью… Я, я… – Голос его понизился до едва слышного шепота… – Послушай, Агая, во мне произошло что-то странное…

– Я люблю тебя! – сказал он вдруг, тяжело дыша, и голос его прервался.

Наступила длинная пауза. Молчание длилось необыкновенно долго.

– Поняла ты это? – прошептал он тихо. Она не отвечала.

– Вчера это прорвалось в моей душе… Ты была у меня ночью… Ты не сестра мне больше…

Она с ужасом смотрела на него. Углы ее рта подергивались от муки. Они впились друг в друга глазами, взгляды их неразрывно сплелись.

– Это ужасно! – сказала она. Болезненный страх лихорадочно перебегал по ее лицу.

– Да, это ужасно, – повторили он, как бы не сознавая.

Снова долгое молчание.

Она вскочила.

– Иди домой! Иди! Иди!

Он никогда еще не видел ее умоляющей.

– Нет, Агая, я не могу уйти от тебя.

– Но чего же ты от меня хочешь? – крикнула она вдруг в бешенстве.

– Ничего, ничего… Конечно, ничего…

Бессмысленно усмехнулся.

– Вчера еще для меня было что-то, что называется кровосмешением… Да, кровосмешение. Я пришел в безутешное отчаяние, когда открыл, что женщина, с которой я праздновал неслыханные оргии, была моя собственная сестра. Сегодня я потерял сестру. Сегодня я вижу Агаю, женщину, постороннюю женщину, которая для меня дороже всякой другой женщины в мире, уже потому только, что она есть кровь от моей собственной крови, физическая часть меня.

Вдруг запнулся.

– Послушай, Агая, ты боишься кровосмешения?

– Я его совсем не боюсь.

Она язвительно смеялась.

– Но? Но?

Он смотрел на нее с дрожащим страхом, точно дело шло о его жизни. Она тупо, с жестокой холодностью, посмотрела ему в глаза.

– Но? Ты спрашиваешь: но? Нет никакого но, потому что ты для меня как мужчина совсем не существуешь. Ты просто мой брат.

– Ты лжешь! Ты лжешь! Зачем ты мучаешь меня своей ложью? Не разрушай самого священного во мне, того, чем я живу, что составляет содержание всей моей души.

– Ты забыл о своей жене, у тебя лихорадка, руки твои горят, а глаза ядовито, как белена, впиваются в мою кровь… Я не хочу тебя видеть. Ты разрушаешь мою душу, ты…

Она вдруг пришла в себя и с насмешкой бросила:

– Смешно: бесконечно смешно! – передохнула она, – ты женат на самой красивой, самой прекрасной женщине! Никогда не видала я такой чудной женщины и тебе все еще мало: ты бегаешь за другой женщиной, которая к тому же твоя сестра.

– О, ты бегаешь за мной так же, как и я за тобой… Ты только труслива, да, труслива. Ты не решаешься признаться в этом. Но когда я вчера сказал тебе, что, может быть, сегодня уеду – ты думаешь, я не видел мучения и усилий, которые ты употребила, чтобы его скрыть? Я уважаю свою жену, но люблю тебя. Пойми же: тебя, тебя люблю я! С самых детских лет жаждала ты этого слова, да, этого: я люблю тебя! Ты дрожала, ожидая его от меня. Ты хотела вынудить его от меня, и теперь, теперь, когда я, наконец, сказал его, ты хочешь так грубо меня оттолкнуть? Ты, быть может, не веришь, что это серьезно, потому что это случилось так внезапно и неожиданно, в момент страдания. Но теперь я живу лишь этим чувством, мой мозг с лихорадочным сладострастием погружается в то прошедшее, когда ты еще не умела скрывать своего желания. Моя душа внезапно вскрылась, я вспоминаю каждое слово, сказанное тобою двенадцать лет тому назад, я вспоминаю тысячи вещей, тысячи мелочей, тысячи взглядов и движений из того времени; я вспоминаю обо всем, что еще вчера было забыто…

Он путался; вдруг потерял нить мыслей и с минуту подумал.

– Нет, нет, я люблю тебя не со вчерашнего дня: я люблю тебя давно. Это случайность, что мне только вчера пришло это в сознание. Тебя мне всегда недоставало. Подумай только: ведь я был счастлив с женою, но всегда, всегда тосковал по тебе!

Мука переполнила его, у него захватывало дыхание, холодная дрожь пробегала у него по спине, он трясся в лихорадочном ознобе.

– Я обожал, я любил до безумия твою любовь, ждал, чтобы только получить от тебя письмо. И когда получал, я читал его и перечитывал без конца. Я читал все то, что ты не могла написать, но что дрожало в каждом слове, я целыми неделями носил с собой твои письма еще тогда, когда я и не подозревал, что ты станешь для меня тем, чем стала сегодня. О, я люблю каждое твое слово, я люблю твою жестокую душу, которая не может найти достаточно горя, чтобы похоронить себя в нем; я люблю твое маленькое томное личико с бездонными глазами; я люблю шелк, охватывающий твое тело, я люблю формы этого тела, я чувствую, как оно прижимается ко мне, обнимает меня, я вижу твои маленькие груди, я чувствую, как они горячо впиваются в мое тело… я… я…

Он начал заикаться. Он неистовствовал, мозг его превратился в одну огромную вздувшуюся опухоль жил.

Потом он снова начал говорить бессмысленно, бессвязно, слова выходили как бы сами собой, горячие, больные, как бы выбрасываемые вулканом.

Она в безмолвной судороге держала его руку, болезненно впивалась пальцами в его кожу. Она схватила его за кисть руки и снова сжала свои пальцы: какое-то безумное ликование было в этой трепещущей, горячей руке.

Вдруг она страшно взволновалась. Ничего больше не слышала, не видела. Она сжала руки так, что все суставы затрещали, потом сжала кулаки и снова распустила пальцы.

– О, Боже! – простонала она, тяжело дыша.

Отодвинулась от него.

– Не говори больше ни слова! – крикнула она, – ни слова! Я уйду, уйду немедленно, если ты скажешь еще хоть одно слово!

У него подкосились ноги.

– Нет, нет, я больше ничего не скажу. Да я и не могу больше! – пробормотал он устало.

Молчание, убийственное молчание, медленно пилившее один нерв за другим.

– Идем! – сказала она, наконец, и встала.

– Куда?

– Разве тебе не все равно, куда ты пойдешь со мной? – она язвительно засмеялась. – Ведь ты хочешь только быть со мной вместе?

– Но только с тобой! Только с тобой одной!.. Я чувствую отвращение к людям, я никого не могу видеть! Я плюю на людей! Я не могу выносить человеческих рож!

– Идем! – сказала она тоном безусловного приказания.

Он изумленно взглянул на нее, посидел с минуту, все время не переставая пристально смотреть на нее, потом поднялся и пошел.

– Ни один человек еще не приказывал мне чего-либо! – сказал он тихо по дороге. – Ни один! Я до сих пор не знал, что значит повиноваться, пока ты вдруг теперь не сказала: иди! И я повинуюсь…

Он злобно рассмеялся.

– И ты хочешь солгать мне, будто любишь меня только как сестра? Да, ты любишь меня только как женщина! Ты ждала лишь этого слова: «я люблю тебя!» и сейчас же как будто переродилась. Ты знаешь, что можешь теперь мне приказывать, на что раньше не решалась. Откуда эти инстинкты, которыми обладает лишь любящая женщина; откуда это чуткое ухо для этого «я тебя люблю» и всех его последствий? Зачем ты лжешь? Ты тоскуешь по мне, в тебе то же безумное желание, ты… ты…

Она остановилась и с бешенством посмотрела на него.

– Если ты скажешь еще хоть слово, – я уйду!

Он опять рассмеялся.

– Попробуй только! Иди, иди!.. Тебе так же невозможно уйти; как и мне… О, как ты прекрасна! Как пылает твое лицо!.. Но где я потерял свою сестру?

Он взял ее под руку и судорожно прижал к себе.

– Я должен держать тебя. Я не уверен в том, что ты в конце концов не уйдешь! Ты безжалостна к себе. Для твоей души все еще не достаточно мучения, еще далеко не достаточно. Ты была бы счастлива только в аду. А теперь, теперь ты мучишь меня. Тебе хотелось бы подвергать меня пытке для того только, чтобы твое сердце разрывалось от моих мук. Oh, je mʼy connais [29]29
  Я знаю в этом толк ( фр.).


[Закрыть]это величайшее сладострастие, но мои нервы слишком слабы для этого.

Он безумно смеялся. Они очутились в обществе. Вдруг. Сразу. Мозг его совершенно не заметил длинного промежутка времени. Он не мог уяснить себе, как это он вдруг попал сюда.

Вдруг он стал трезв и холоден.

Он очень разумно разговаривал с каким-то господином в бархатном жилете и с бриллиантовой запонкой в рубашке. За столом его соседкой оказалась молоденькая свежая девушка, которой удивительно нравилось смеяться.

Вдруг снова точка света: встретил глаза Агаи.

Он читал в ее душе, как сомнамбулист. Видел в ее глазах страстное желание, скрючившуюся, судорожно сжавшуюся боль: вся ее душа застыла в этом долгом, жадно болезненном взоре.

Все вокруг него слилось в крутящуюся массу стука ножей, смеха, говора, потом он слышал неприятный шум отодвигавшихся стульев. Видел, как темная масса человеческих тел, мелькавшая перед его глазами, поднялась и машинально встала.

Вдруг к нему вернулось сознание.

Видел, как люди вошли в гостиную. Попробовал пойти за другими, но остановился, как вкопанный. Что-то потянуло его назад. Осмотрелся. Он стоял перед открытой темной комнатой. Его толкала туда чья-то чужая рука. Ему показалось, что его что-то повернуло туда: ноги его, казалось, двигались сами собой, он не сопротивлялся больше: в темной комнате он стал приходить в себя.

Невыносимый страх крепко вцепился в его душу. Это ее воля! Она наложила ее на меня! ее страшная, телесная воля. Мысль, которая стала властью, гигантской, наполненной кровью, властью с длинными, призрачными руками…

Он лепетал это про себя, чтобы успокоиться. Сидел долго в тупой, безумной истоме. Вдруг вздрогнул: она сидела около него.

– Агая?!

– Тише!

Она схватила его руку. Точно кипящий поток пробежал по нему. Тело его начало дрожать. В его мозгу стучали короткие, болезненные удары.

Руки их судорожно сплелись. Что-то бросило их друг к другу.

Они погрузились, исчезли в этом безмолвном пожаре крови. Стремглав, безрассудно, бросились они в страшный водоворот полового экстаза.

Когда они выпустили друг друга, то руки их еще крепко переплетались, как будто сделались самостоятельными органами.

– Больше я ничего не могу тебе дать! – Он чувствовал, что она говорила, но не мог дать себе отчета, действительно ли она это сказала.

– Твое тело, твое тело! – лепетал он.

– Да ведь я была уже твоей!

– Когда? Когда?

– Сегодня ночью…

Мгновение он ничего не сознавал. Она вдруг исчезла. Душа его мучительно замирала в возрастающем страхе. Была ли это она? Было ли это только видение?

– Вы, вероятно, больны? – спросил господин в бархатном жилете, когда он вышел в гостиную.

Он едва слышал. Глаза его, отыскивая, блуждали вокруг. Наконец, заметил ее. Она сидела неподвижно с холодным лицом сфинкса и спокойно смотрела на него.

Он подошел в ней.

– Ты была у меня там? – спросил он, дрожа.

– А ты не уверен? – Она странно усмехнулась.

– Я боюсь тебя, ты – ты сатана!

Он дрожал все сильнее.

– Это почему? – Она равнодушно повернулась и начала говорить с каким-то господином.

Его душа сжалась. Была ли это та женщина, которая несколько минут пред этим с такой безбрежной страстью прижималась к нему?

– Я еду завтра домой! – с бешенством шепнул он ей.

Она взглянула на него.

– Да, уже давно пора, – сказала она холодно. – Еще два дня, и ты сойдешь с ума.

– Ты груба! – он почти кричал.

Она вновь отвернулась и продолжала разговаривать с незнакомым господином.

Он вдруг сделался совершенно спокоен. Как будто в нем все оборвалось. Незаметно исчез и прошел в переднюю.

– Ты не уедешь! – он видел, что она дрожит, а ее горящие глаза пожирают его. – Ты не уедешь! Я вырву твою душу из тела, если ты уедешь!

Он слышал, как ее зубы, словно в ознобе, стучали друг о друга.

Он презрительно смотрел на нее.

– Мне больше нечего с тобой делать, – произнес он медленно и холодно.

– Ты не уедешь! – задыхалась она.

– Я уеду! Я не хочу больше проституировать свою душу. Я должен спасти тебя в своем сердце от этой… Он презрительно указал на нее пальцем, – бессердечной женщины… спасти развалины.

Он улыбался, как во сне.

Она вцепилась в него.

– Будь завтра после обеда там, где был со мной сегодня… Если тебя не будет, то, то…

– То?

Она подошла совсем близко к нему. Долго смотрели друг другу в глаза.

И, не сказав ни слова, разошлись.

Он долго и тщетно ждал.

Сморщил лоб в глубокие морщины и улыбался. Все время улыбался. Тупая, бессмысленная улыбка как бы окаменела на его губах.

Лихорадка росла и усиливалась. В горле пробегали глубокие тонкие булавочные уколы. Мысли болезненно, как раскаленные металлические прутья, кружились в его голове.

Он будет ждать еще пять минуть, только пять минут.

Спокойное безумное торжество пылало в его душе.

– О, если она не придет, тогда он освободится от нее.

Чувствовал это ясно.

Вдруг вздрогнул: знакомый! Уселся поглубже на диван, схватил газету и закрыл ею лицо.

Но тот уже заметил его. Он спокойно подошел к нему и сел с ним рядом.

– Ваша сестра должна скоро придти, – сказал он, – я встретил ее сегодня, она сказала мне, что придет сюда.

– Она это сказала?

– Да.

Он в бешенстве стиснул зубы. Снова схватил газету и начал читать. Но не понимал ни слова. Тупое, судорожное бессилие толстой корой налегло на его сердце. И он чувствовал, как сердце до глубоких ран билось об эту кору.

Так просидели они наверное с час.

Он, наконец, вскочил.

– Подождите мою сестру. Я должен идти.

– Вы в самом деле должны идти?

Он, шатаясь, вышел на улицу.

Едва мог идти. Дикое бешенство против этой женщины останавливало его кровь. Он готов был плакать. Силы заметно оставляли его. Его душило, как будто он глотал прогорклый дым.

Медленно передвигал он одну ногу за другой. Каждый шаг причинял боль в мозгу: если он пойдет быстрее, разорвутся все жилы. Сознание начало оставлять его.

Он бессмысленно повторял отдельные предложения, говорил какую-то чепуху, тихо смеялся и потирал руки.

И снова вспыхивало в нем тихое торжество: ему не нужно ее видеть. Он освобожден, избавлен от своего вампира.

Усмехнулся.

Вдруг сразу остановился: сердце его сильно сжалось: заметил вдали шуршащее черное шелковое платье…

Нет, это не Агая.

Беспокойство поднималось в нем. Беспокойство и давящая тоска.

Нет, нет, – он должен идти домой. Лечь в постель. Он смертельно болен.

Солнце ослепительно светило ему в глаза. Чувствовал, что острые удары солнечных лучей резко бьют его по нервам. Голова его кружилась: сел на скамью.

Отвратительно: упасть в обморок на улице! – вдруг мелькнуло у него в мозгу. Представление о суматохе, о носилках разом встряхнуло его.

Он заставил себя видеть, ясно видеть и различать людей, которые скользили мимо него, как тени.

И вдруг увидел ее. Ему показалось, будто он уже раньше видел, как она прошла взад и вперед перед его скамейкой.

Она шла спокойно, приветливо кланялась на все стороны, на ней были красные перчатки. Длинные ярко-красные перчатки.

– Агая! – крикнул он.

– Ну? что ты здесь делаешь?

Он молча взял ее под руку и повел в уединенное пустое кафе.

Почувствовал в себе силу.

– Если ты еще раз, – голос его прерывался от бешенства, – если ты еще раз будешь сажать мне на шею людей, то я… то я…

Она, смеясь, глядела на него.

– Что ты?

Он внезапно успокоился. Силы его таяли, как лед на огне. Снова усмехнулся. Вдруг в нем опять что-то встрепенулось. Чувствовал, как коварно подстерегавшее воспоминание вдруг вырвалось наружу.

– Разве ты вчера не сказала мне, чтобы я ждал тебя сегодня?

– Нет!

– Не лги, Агая, ради Бога, хотя теперь не лги. Я страшно боюсь за свой мозг… Ты, ты в самом деле не сказала этого?

Молчала.

– Скажи, скажи – я не уверен в этом. Все сливается в моей душе. Я не мог понять, почему я ждал тебя там.

Она вздрогнула.

– Да, я это сказала.

Он тяжело вздохнул.

– Зачем же ты назначала мне свидание, если не хотела придти?

– Я не хочу быть больше с тобой наедине, – произнесла она холодно.

– Не хочешь больше?

– Нет!

Он задумался и встал.

– Да, тогда и я не хочу больше быть с тобой вместе, Агая. Я не могу на людях быть с тобой вместе. Я чувствую отвращение к людям. Я не могу видеть ни одного человека, кроме тебя. Нет, Агая, я не хочу этого.

Она схватила его за руку. Он сел снова. Она была серьезна и печальна.

– Неужели ты не можешь быть разумным? Разве ты не понимаешь, что все безнадежно, разве ты не понимаешь этого?

– Почему безнадежно?

– Потому что я твоя сестра.

– Ты лжешь. Об этом ты не думаешь ни одной секунды. Тебе нравится мука, ты не можешь вдоволь насытиться своими и моими мучениями…

Долго молчали.

– Послушай, Агая, это потому… да – не правда ли? Ты очень любишь мою жену.

– Да.

– А если бы ее не было.

– Тогда может быть.

– Может быть?

Она не отвечала.

Снова молчание.

– Я хочу остаться с тобой, – говорила она умоляюще. – Я хочу быть всегда вместе с тобой, но не наедине. Этого мы не должны. Я прошу тебя об этом.

– Ты боишься меня?

– Себя самой. Ведь ты любишь меня. Разве ты не можешь сделать это ради меня?

– Что?

– Ты не должен стараться быть со мной наедине, и… – она опустила голову – ты не должен больше до меня дотрагиваться. Я чувствую к этому невыразимое отвращение, – сказала она твердо.

– Ты чувствуешь отвращение при моем прикосновении?

– Да!

По его телу как будто заструилась раскаленная, распавшаяся на мельчайшие шарики, металлическая масса. Душа его с болью сморщилась. Чувствовал стыд и отвращение к себе. Он прикасался к женщине, которая чувствовала к нему – к нему отвращение.

Пришел в себя. Холодную, сухую ясность ощущал он в голове; как зарница, вспыхнуло тихое торжество в его истекающей кровью освобожденной душе.

– Благодарю, что ты теперь, наконец, честна… Ты права… Никогда больше не буду я ни говорить об этом, ни прикасаться в тебе.

Видел лишь поля ее шляпы. Голова ее была низко опущена, и руки в красных перчатках далеко вытянулись на столе.

– Может быть, нам отыскать того человека, которого ты послала мне для развлечения?

– Нет!

– Ну, так поищем кого-либо другого.

– Нет!

Долгое молчание. Он стал совершенно спокоен. Лихорадка сразу исчезла. Он как будто освободился от какого-то волшебства.

– Ну, взгляни же! – сказал он дружелюбно после долгого молчания. – Теперь мы можем говорить друг с другом спокойно и разумно. Теперь ты достигла, чего хотела. Да, ты знаешь меня, ты знаешь, до чего стыдлива моя душа. Что касается меня, то ты можешь теперь призвать хоть тысячу человек У меня тоже больше нет никакой потребности быть с тобой наедине. Кроме того, я с величайшей охотой сорвал бы с тебя твою проклятую шляпу. Эти большие поля очень удобны… Ну, Агая, дорогая сестра, разве ты не можешь говорить совершенно разумно со своим братом?

Вдруг взглянула на него.

Ему показалось, что он видит слезы в ее глазах.

– Агая! – произнес он медленно.

Слезы покатились по ее щекам.

– Ты плачешь? – спросил он холодно и спокойно.

– Нет! – грубо ответила она.

– Да, ты плачешь, я ведь вижу! И я сижу и ломаю себе голову, почему ты собственно плачешь. Я не верю твоим слезам. Твоя душа изолгалась. Она только судорожно ищет новых пыток… Ха, ха! ты, может быть, обладаешь способностью плакать когда угодно? Ты хочешь тронуть меня своими слезами?

Она взглянула на него; взгляд, кричавший в мучительной судороге. Но только один момент, одно мгновение видел он, как дикая ненависть мелькнула в ее глазах, разрослась в сверлящий, сосущий свет и бросила жгучее пламя в его душу.

Это длилось целую вечность. Потом свет резко разорвался в его глазах, ее лицо стало жестким, она смотрела перед собой, потом снова пристально посмотрела на него с каким-то стеклянным выражением, и вдруг глухая ненависть прорвалась снова, она откинулась на спинку дивана.

– Ну, слава Богу! Теперь твоя лихорадка прошла, – сказала она с язвительной насмешкой, – теперь ты можешь вернуться к своей жене и рассказать ей все, что ты пережил со своей сестрою.

– Да, я это сделаю.

– Часто бывает у тебя подобная лихорадка? – насмехалась она. – Я хочу сказать: часто ли ты обманываешь свою жену под прикрытием такой лихорадки?

– Очень часто. Здесь, например, у меня есть девушка, еще дитя, у которой я сплю каждую ночь.

Она тихо вскрикнула. Он посмотрел на нее с насмешливой яростью.

– Что, это тебя задело за живое? – злобно усмехнулся он.

– Ты лжешь! – крикнула она подавленно.

– Нет! Зачем мне лгать?

– Так, так… Зачем же ты тогда просишь милостыни у меня?

– Я не прошу милостыни. Разве я просил? Я ничего не знаю об этом… И… и… я прошу у тебя прощения за все, что произошло. Я чувствую себя бесконечно смешным. Собственно, ты напрасно меня так больно пристыдила. Ну, я надеюсь, твоя душа теперь ликует от радости…

Руки ее нервно двигались.

Он сделался еще приветливее.

– У тебя удивительные перчатки. В этом проглядывает что-то извращенное. Это а la Ропс. У тебя вообще одно из тех лиц, которые всегда рисует Ропс. И эта похотливая, дерзкая невинность… Ха, ха, ха… ты умеешь одеваться! Это шелковое платье я очень люблю. Такое сладострастное ощущение в концах пальцев, да, да – твой шелк поднимает сладострастие в моих жилах… Ну, ты, кажется, совсем меня не слушаешь… Да у меня и нет больше ничего интересного. То, что было интересного и пикантного в наших отношениях, то, что пахло сатанизмом и кровосмешением, это ведь прошло. Теперь мы можем вернуться к сомнительным будничным радостям.

Она вдруг долго и пронизывающе смотрела на него.

Глаза ее искрились странной усмешкой.

– У тебя лихорадка, – сказала она медленно. – Лишь теперь я вижу, как ты болен. Твои глаза ввалились, твои глаза горят, как угли, у тебя больное лицо. Ты не в состоянии больше отличать действительность от бреда. Ты слышишь, как трава растет в моей душе. А иногда ты не слышишь целых предложений. Разве это не так?