Текст книги "Заупокойная месса"

Автор книги: Станислав Пшибышевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Это мысли моей бессознательной, темной, безмерной животной души; какие скудные, какие бедные, какие туманные…

Море света, бесконечное сознание хочу я иметь, чтобы собственными зубами вцепиться в колеса своей судьбы!

Впереди в темноте улицы выплывают два ряда горящих фонарей, они идут параллельно по обе стороны и исчезают вдали; один круг света втиснут в другой, с игривыми блестящими протуберанцами. И оба эти ряда стоят перед черной стеной неба, которое целует землю в ночном молчании. Они, как огненные мечи, стоят перед дверью потерянного рая и сторожат тайны сверхмировых утех; они, молчаливые хранители рая.

И я иду, иду в черную ночь. Далеко позади исчезает город, лишь издали дрожат мелькающее рефлексы, гнилостное свечение саркофага.

В влажном, росистом мху лежу я; надо мной звездное небо, темная даль предо мной, а в моем сердце страх и ужас.

Да, меня охватывает ужас перед этими молчаливыми тайнами, страх встает во мне, дрожит, разрывает все мои жилы; каждая былинка, склоняющаяся ко мне, внушает мне страх, шелест ветра, весь мир стал для меня страхом. Женщина живет и трепещет в нем, гонит и внушает мне страх; она терзает мое сердце диким бешенством, волною встает она во мне, оскаливает зубы, вырастает в длинные пальцы и охватывает когтями мою шею – о, страшное лицо с пустыми, бездонными глазами! Я вижу его, я вижу его снова.

Огни погасли. Над далекими, пустыми полями навис страх смерти. Холодно, бесприютно стоят у дороги голые деревья. Время от времени пробегает ветер по мертвым, черным полям и насвистывает печальную песнь ночи.

Надо мной, как кошмар самого безумного ужаса, ночь.

День всех усопших.

Теперь все мертвецы восстанут из могил и пойдут в церковь. Старый мертвый священник оденет на себя ризу, что лежит на алтаре, станет читать по большому, отделанному в серебро, требнику, и во всей церкви ничего, кроме страшного хруста ребер, ничего, кроме пустой могильной черноты, которая таится в тупых глазных впадинах, ничего, кроме оскаливания белых зубов и блеска саванов. И они стоят там вокруг катафалка с черным гробом; они стоят там в жутком, слабом, желтоватом сиянии толстых погребальных свечей.

И с алтаря смотрит на меня Распятый дышащими страданием глазами…

Помоги мне, Рабби!

Вокруг меня тишина и томление смерти.

И глаза Его сияют во мне, как два потухающих солнца, проникают в мое сердце до самого дна – вот они уже тухнут, как вдруг потоки света хлынули в ночь – и тихое сияние дивно нежного голоса:

– Сын Мой, Сын Мой!

И услышал я пение, поющее на тысяче труб из нервов, трепещущее тысячей обнаженных щупальцев, пение, болезненное до физического страдания удушья. И сердце, сердце, полное беспредельной любви, почувствовал я, как оно вливает кровь в это пение и наполняет его жаром, все горячее, трепетнее и яростнее, пока это пенье не лопнуло и не полилось на меня, через меня, в меня влажной, теплой, дымящейся кровавой атмосферой…

Нет, оно звучало иначе: белое, совершенно белое, растаявшее высоко, на самых высоких горах. Потоком течет оно вниз в долину, беззвучно скользит по широким ледяным плитам, и становится таким мягким и льющимся; прошедшее по тысяче горных склонов, протекшее по тысяче обнаженных скал.

И я все еще слышу его, такое нежное, такое мягкое, эту древнюю песнь милосердия ночного небесного блаженства с нежными, плачущими взорами…

И свершилось!

На объятое траурным флером поле души моей упала бледная роза.

Я не знаю, рука какого ангела бросила ее мне, я не знаю, какой вихрь жизни пригнал ее ко мне.

Родилась ли она на могилах в тени печальных плакучих ив? Соткана ли она из бледных лучей давно умерших миров? Приплыла ли она сюда ко мне на серебряных волнах смерти мягких туманов?

На широкое поле души моей упала бледная роза.

Дрожа, дремлет за горами в светлом золоте солнце, и в диком, дерзновенном изгибе клубится утро.

Женщина, ты во мне. Я – ты. Ты – я.

И сплетенные друг с другом, как пышные стволы диких лиан, соединенные друг с другом, как бесконечные нити человеческого творчества, так покоимся мы, ты сердце от моего сердца, мозг от моего мозга.

Ты с детскими грудями.

Ты, мое робкое предчувствие, ты, мое отдаленнейшее чувство и прислушивание; ты, священное утешение любви, тысячелетнее царствие которой да приидет:

Андрогина!

IX

И тихо теперь, так тихо, что каждый звук висит в воздухе, каждый луч света глохнет в атмосфере.

Ни звука, ни света…

Я лежу здесь, мне так мягко, так тихо вокруг меня, так мягко и так тихо.

И этот меланхолический мрак, этот усталый от желания, больной мрак с лихорадочно-горячими, стучащими висками.

Розы совсем поблекли. Как дрожат они в мрачном флере мрака, и в урнах их чашечек покоится смерть. И лепестки падают, точно звуки задетой струны…

И снова я вижу тебя, как некогда, во всем великолепии твоих обнаженных членов; но ты далека мне, и я смотрю на тебя холодным взором утихнувших страстей.

Мой великий глаз, мировое солнце, извлек тебя из мрака. Моя космическая воля нашла в тебе вечность. Ты была смешной игрушкой, которая в моих руках сделалась фетишем, священным идолом. Я пробуждал в тебе желания и приписывал тебе вечно новые прелести – но теперь мой взор потух для тебя, сердце больше не бьется в ритм твоему желанию.

Нет, нет!

Ты, с манящей страстью своего тела.

Ты, с животной жаждой твоего лона.

Ты не нужна мне, и я равнодушен к своему белокурому мальчику, этому смешному кусочку бессмертия.

Но ты во мне, ты, вечная спутница моего мозга, ты, безграничная мощь моего сердца —

Лишь ты, ты, разложенная на тысячу поверхностей, ты, рассеянная в тысяче пылинок очарования аромата —

Ты в миллиардах светящихся искр —

Ты, рассеянная, раздробленная, расщепленная на тысячу настроений, на тысячу тончайших чувств —

Ты, вечерняя заря над осенним полем —

Ты, мистическая прелесть религий: Ты была и есть мое бессмертие:

Ты, мое великое, святое искусство!

Для меня исчезло и забыто великолепие твоего тела; но ты во мне – восход нового мира. Я создал новые инстинкты, я пробудил для наслаждения тысячи дремавших, органов, я утвердил в сотнях мозгов новые соединения, и я вижу, как все это распространяется дальше и дальше, я вижу, как все это увеличивается грядущими поколениями, я вижу рост новых культур, я вижу более тонкий половой подбор – я живу через тебя в бесконечности рода человеческого…

И я вижу, ко мне протягивается длинная, мягкая рука; как свет звезды в тумане, мерцает она из тьмы.

Свет в комнате – какой-то образ в лучезарном великолепии:

Авель!

Каким образом восстал ты со своего одра? Разве я не убил тебя?

Приди, приди, мои брат по сердцу глубокая тайна:

Мы сосали из грудей одной матери, мы окрепли от одного и того же материнского молока, мы дети грехопадения.

Понимаешь ты, что я должен был тебя убить? Брат сердца, знаешь ты это?

Ты был сильным, девическим Я во мне, зиждительной страстью, которая, как святое «Да будет» нуждалась в новом хаосе, чтобы проявить себя.

Да, я должен был тебя убить; ибо сила моих желаний, протягивавших руки к новым страстям, была слишком велика для сытого покоя твоей изначальной воли.

Брат, приди поближе; совсем, совсем близко:

Я – Каин, я, видевший великие тайны, я – дух познания и зла, я старше тебя, потому что я – грех и преступление, я это знаю:

Мы оба недоноски, наша мать лже-откровение, и сам он, породивший мать, он есть насмешка того, кто над ним.

Да: он есть, и он будет облачаться в новую половую волю, пока я и ты не станем одно.

Авель, Авель, ты станешь мною!

Но теперь тихо-тихо…

Розы поблекли, и стучащая, лихорадочно-горячая тишина вокруг меня…

Приди, приди, мой белокурый сын; приди, моя крошечная частица бессмертия!

Мы оба в грандиозности нашего ничтожества, мы – бедные черви земли.

Ты, я и белый, красноглазый кролик.

У МОРЯ
© Перевод с немецкого М. Семенов

Эту книгу, задуманную, созданную и пережитую нами, посвящаю тебе, Дагни.

Introibo

Ты, которая пропитанными светом пальцами вплетаешь красоту увядающей осенней печали, усталый блеск пресыщенного великолепия, лихорадочные краски сожженного солнцем рая в мои тяжелые грозы —

Любимая —

много лун уже зашло с тех пор, как я тебя увидел, но мое сердце все еще сияет ярче тех звезд, которые ты посеяла в моей жизни; из моей крови все еще вырастают руки, ищущие, молящие о счастье, которое ты когда-то зажгла в моей душе.

Ты, которая в сумерках заката нежными руками плетешь прихотливую ткань никогда не предчувствованных мелодий на заколдованной арфе: о блаженных часах, пронесшихся как отдаленное эхо; о солнцах, которые, погружаясь, льют над морями свой сонный блеск; о ночах, охватывающих больное сердце своими мягкими крылами —

Любимая —

много лун уже зашло с тех пор, как ты пела мне мою глубочайшую печаль и мое тяжкое счастье, но я все еще вижу, как в сумерках заката плачут твои глаза чуждым миру страданием, и светящуюся руку вижу я, которая призрачно протягивается ко мне из тьмы и в трепещущем крике отчаяния обвивает мою.

Ты, которая прекращаешь для меня день и ночь, гасишь мне свет в темных пропастях, приближаешь ко мне все дали и отодвигаешь в бесконечную даль все близкое – ты, которая зажигаешь в моем сердце тусклые блуждающие огни и растишь черные цветы грез —

Любимая —

много лун зашло с тех пор, как твой последний взор болезненно впился в мою кровь, а я все еще вижу твое бледное, как свет луны, лицо, золотую корону шелковистых волос над твоим челом, и вижу, как в больную улыбку тяжело и медленно скатываются две слезы из-под длинных ресниц, и слышу твой голос, льющий мне в сердце свое мрачное страдание.

Ты, которая взламываешь печати всех тайн и показываешь мне священные руны скрытых сил, и после всех бурь жизни снова, как радуга, протягиваешься от одного неба милости до другого над моей скорбной судьбой —

Любимая —

никогда еще не видал я, чтоб мои звезды такими дикими порывами неслись по небу; никогда еще моя душа не распластывала по тебе так широко свои крылья; никогда так мучительно не раскрывались для тебя мои объятия; никогда еще не видал я, чтобы сияние, зажженное вокруг твоей головы моей тоской, блистало так кроваво, как теперь, когда ты погрузилась в океаны вечности.

Любимая!

Вот мои грезы! Вокруг твоих ног обвиваю я венки, которые сплело мое тяжелое счастье —

Вот мое сердце – мое сердце. В твои руки кладу я мое сердце!

Рапсодия I. Эпипсихидион

Бесконечно было мое царство, и власть моя не имела границ.

Я царил над пустыней и раем, священные реки бороздили мои земли, три моря ограничивали мое царство.

Тысячи и тысячи тысяч рабов падали предо мной на колени и поклонялись сыну света.

Стоило мне пожелать, и реки переводились в новые русла, пустыни покрывались морями. Стоило мне пожелать, и перед моими дворцами в одну ночь возникали райские сады чудес, и прежде чем луна дважды завершала путь свой, возвышались до самого неба могилы, строившиеся моим предкам.

Я покорил могущественнейших этой земли, я смеялся над богами, ибо не было власти, которая бы могла сравняться с моей, не было силы, которая бы могла помериться с моей.

Ибо я был сын света и солнца, и пред моим величием бледнел всякий блеск, и пред моей мощью повергалась в прах всякая власть.

И трижды в день приносил я жертвы солнцу, потому что я любил солнце, мою родину, мою мать, мое священное перволоно.

Неизмеримым счастьем и всеми богатствами земли осыпало оно любящими руками своего сына.

На всех морях надувались белые паруса моих кораблей, и часто, когда я смотрел вниз, на море, с террасы моего дворца, перед моими глазами тянулись корабли, как бесконечная стая альбатросов.

Во всех землях стояли мои воины, черные великаны, питавшиеся мозгом убитых львов. И когда они бесконечными полчищами подходили к террасе моего дворца, тогда стонала земля, и солнце зажигало свои самые яркие огни на серебряных шлемах и щитах.

Не было ничего, что не склонялось бы перед моей властью.

И вот однажды, когда мои полчища возвратились из своих далеких походов, встал предводитель пред моим троном и сказал:

«Повелитель! Мы были далеко за пределами твоего царства; твои корабли привели нас далеко за пределы трех морей, ограничивающих твое царство, в чудесную землю.

Блеск солнца там не греет, солнце кажется исполинским топазом. День похож там на сумерки раннего утра, и земля из невидимого источника проливает в ночь бледно-зеленый свет.

Там нечего было взять в добычу, ибо это страна теней; земля не приносит никаких плодов, и люди там не из нашего мира.

Мы принесли тебе оттуда, о, царь, женщину, бледную, как наши лунные ночи, с волосами, на которых точно расплавилось солнце, с голосом, который, кажется, приходить издалека, точно ветер в вечерние сумерки повеял над морем какой-то чуждой песней».

И ты медленно прошла через зал к ступеням моего трона.

И казалось, точно тихо опали листья розы, когда их осыпает ветер – точно во тьме протекли, как долгие дождевые капли, звуки задрожавшей струны – точно зарница в жаркий летний вечер золотыми полосами разлилась по небу.

В зале было тихо, как в голубой час утра, когда весь мир с затаенным ожиданием прислушивается к борьбе света на небе.

И ты подошла ближе, как отдаленнейшее эхо вечности. Еще ближе. Я почувствовал, как я отшатнулся назад в каком-то тайном благоговении, как отшатнулся, казалось, весь зал, я видел, как туманный блеск наполнил покои…

Ты остановилась.

И вот я вижу устремленные на меня твои глаза, глубокие, как темная даль неба, печальные, как осенний трепет сумерек, и нежные, как сияние моря в черные ночи.

И я пал пред тобой на колени, и ты, рабыня, стала моей госпожой.

Ты пришла из темной страны, где солнце светит, точно на прощанье, тусклое и красное, как шафран. Ты пришла из страны вечных теней, из отражения давно потонувших миров: там моря умерли и отливают бледно-зеленым опалом, там горы, как призраки, причудливо переплетшимися цепями погружаются в море, там леса, листва которых темнеет мертвыми красками красной меди.

Ты пришла, как луч, который после миллионов лет с какой-то неведомой звезды, заблудившись, попал на землю.

Ты, пришла, как сны приходят на усталое от наслаждения сердце, тихо и мягко, со слабым тоном пожелтевшей листвы, падающей на землю.

Ты пришла, как затихающий звон, который слышится в сердце, как взмах крыльев какого-то отдаленного воспоминания, ты пришла с тишиною ночи, когда она разливает на землю свою тоску.

В чудеса солнца моей родины пришла ты, где гнетущий жар добела раскаленного солнца высушивает реки, где ночью удушливый зной насыщенной огнем земли захватывает дыхание и где звезды блестят, как горячие лихорадочные пятна, которые бешеное сердце вселенной вызывает на небе.

Твои широко раскрытые глаза с боязливым вопросом смотрели на дикое великолепие моего царства.

Они стали болеть от жгучего блеска, кровь твоя, казалось, кипела, и на лбу, надувшись, выступила тонкая сеть жил.

Ты сделалась боязлива и начала чахнуть. Ты скрылась в глубочайшие покои моего дворца, завесила окна тяжелым шелком и всякий звук заглушила толстыми коврами.

Я еще вижу тебя, как ты тихо проходишь бесконечную линию темных зал, еще слышу твои шаги, как клубящийся туман меланхолических аккордов.

В твоих светлых волосах черная роза. Тяжело и знойно-устало блестела она в бледной волне золота твоих волос.

Ты стала боязлива, как антилопа на диких утесах моих гор; твой робкий взор смущенно блуждал в бесконечной анфиладе темных зал, а по ночам я слышал, как ты плакала в больной тоске – по своей родине, по исполинскому топазу на глубоком сумеречном небе.

Я начал ненавидеть солнце, которое тебя убивало.

Я желал бы, если бы я обладал властью, заставить небесный свод остановиться в тот час, когда утренняя заря освобождается из душных объятий ночи и бросает по небу свои кричащие, напоенные кровью ветви, и по всему востоку, как огненный коралловый остров, в красном свете цветет могучая корона.

Я желал бы, если бы обладал властью, заставить небесный свод остановиться, когда тьма покрывает небо и земля отражает в тучах любовный пыл солнца. О! в этот час удержать голубой час неба, когда звуки медленно, точно хлопья снега, с тихой грустью падают в бездонные глубины, когда в сердце расцветают смутные сны и их тоска бесцельно блуждает над всем пространством и далью: высоко над горами, которые дико кричат в небо изломанными линиями, высоко над морями, которые погружаются сами в себя, высоко над первобытными лесами моего царства, где размышляет вечность в глухом покое.

И я желал бы, если бы имел власть, соединить свет утра с вечерней зарей, смешать неведомые краски, натянуть над землею новое небо, чтобы день больше не смущал твою душу белым сиянием, чтобы ночь больше не стесняла твой пылающий тоскою взор.

Новое небо хотел бы я раскинуть над твоей головой, светящееся, как северное сияние в вечной туманной ночи. Но лишь без солнца, которое резкими ударами ранит твои глаза и выращивает ядовитые зародыши в твоей крови.

В темном зале сидел я у тебя и видел, как глаза твои открывались все больше и боязливее, как лицо твое становилось прозрачным и бледным, точно изрезанный голубыми жилками алебастр.

Я сидел и размышлял, как бы мне создать для тебя свет, холодный, мертвый свет, который заменил бы тебе небо твоей родины.

И я послал своих гонцов по всему миру, чтобы они изрыли землю в поисках за редкими камнями, холодный блеск которых осветил бы твои залы.

И принесли тебе из Индии алмазы, гордые и прекрасные, как окаменевший свет, холодные, как рука мертвеца, и успокаивающие, как чудодейственные листья лотоса.

Из Греции прислали голубые сапфиры, которые некогда украшали полумесяц Артемиды, чистые, целомудренные и холодные, как печальные ночи осенней норы.

У галльских жриц похищены были священные изумруды, которые на жертвенных алтарях друидов в тесных дубовых лесах излучали руны будущих судеб.

У египетских магов отняли их хризолиты, которые, как замершие лучи солнца, цвели в холодном сиянии, – хризолиты, которые исцеляют безумие, прогоняют ночные призраки и пред жадно затуманенным взором развертывают неведомые чудеса райского счастья.

Из неведомых стран доставили неизмеримые сокровища: черные агаты с белыми жилками; гиацинты, зеленые, с красноватыми полосками; темные, как бездна, янтари, ядовитые и одуряющее, как белена.

Вся земля была изрыта в поисках за редкими камнями, все моря обыскали в поисках за жемчугом и кораллами, в темных залах громоздились сокровища на сокровищах – камни, на которых еще запеклась кровь убитых жрецов и чародеев; бериллы, возвращающие жизнь мертвым; ориты, опьяняющие самое печальное сердце неземными грезами; тусклые халцедоны, дарующие вечную юность.

Потом камни, которые, как глаза голодных тигров, метали искры ярости: предательские ониксы, открывающее все бездны страдания; тысячецветные опалы, белым туманом обволакивающие мозг и погружающие сердце в смутную печаль.

Казалось, будто сияющие звезды, расплывшись, слились в одно большое, мертвое солнце.

Над безжизненным мерцанием агатов и оритов плыла меланхолическая волна света фиолетовых аметистов. В гордые дифирамбы сияния алмазов острыми лучами впивался молчаливый холод ониксов. Зеленовато-золотой блеск топазов танцевал с гиацинтами под дикие фанфары света. О чуждых мирах грезили изумруды, и в голубом свете сумерек сияли сапфиры своим строгим очарованием.

И среди крутящегося водоворота сияющих красок, среди вихря и крика бешеного солнца из драгоценных камней ты тихо стала подходить ко мне. Ближе, все ближе. Ты склонилась надо мною. И тихо сказала:

«Я не хочу этой жертвы; принеси мне в жертву солнце – твое солнце; принеси мне в жертву, о сын солнца, твою мать!»

Мне показалось, будто почва ушла у меня из-под ног, будто подломились колонны зала и тяжелый потолок обрушился на меня.

Казалось, будто упала вечность. Лишь коварное мерцание драгоценных камней, лихорадочно кружась, сыпало мне в глаза дождь искр.

И я все чувствовал пристально устремленный на меня твой взор с тяжелым, выжидающим молчанием, которое, как улетающая зарница, скользнуло по белым стенам.

И молчание наполнило большой зал, поглотило свет; погас блеск драгоценных камней, и среди немой тишины я слышал удары твоего сердца, точно глухие удары в ворота вечности.

Наконец я почувствовал, что должен ответить, и точно чуждое эхо отозвались мне стены:

«Я приношу тебе в жертву солнце!»

И ты взяла мою голову в свои бледные руки и сказала:

«Благодарю тебя, о, царь!»

И снова пылало молчание среди белых стен, пока внезапно не вырос какой-то дикий цветок, широко раскрытым венчиком кричавший в безумном счастье:

«Любимый!»

С того времени ты меня полюбила.

Твоя любовь была бела, и чиста, и нежна, как крылья полярной чайки.

Я чувствовал, как твое сердце на моей груди вдыхало зной моего солнца, и как в мою кровь вливала ты рай, напевая чуждые заклинания, которых я не понимал, чуждые слова, которые я ласкал и целовал, слова, которые душа моя видела живыми, которыми она уже когда-то наслаждалась, когда я еще вместе с тобой в лоне бытия пил вечность и грезил о первоначальной земле.

И я был счастлив. Я был счастлив, хотя и чувствовал, что гибель висит надо мной, и красные молниеносные тучи приближаются.

Я просиживал с тобой бесконечные часы. Белый туман клубился вокруг меня, красные молнии блистали вокруг; страх и отчаяние худыми руками призраков рыли глубокие ходы в моем сердце – но я был счастлив.

Снаружи поджидало меня солнце. Солнце, которому я некогда трижды в день приносил благодарственные жертвы. С раннего утра до самой ночи подстерегало меня солнце.

Оно двигалось медленнее, чем обыкновенно. В поддень оно, казалось, останавливалось; замедленным движением погружалось оно к вечеру в море, чтобы скоро, о, скоро, пылая местью, снова восстать над моим царством.

День за днем стояло оно над моим дворцом и ждало.

Но я никогда больше не приносил ему жертв. Из жертвенной чаши пила моя белая королева напиток любви и забвения, на священных ризах покоились ночью ее члены, и освященные солнцем рубины жертвенника грезили на ее пальцах о былом великолепии праздников солнца.

Я издевался над солнцем; я ненавидел его и в тоскливом ожидании страшился его мести.

Никогда больше не говорила ты о своей родине, но я чувствовал ее над собой, вокруг себя, ибо ты сделалась моей родиной.

Твой взор поцелуями вливал в мое сердце, как губительный яд, призрачные часы твоих гор; твои руки внушали моим мыслям увядшую печаль твоей мертвой страны, и твой голос разливал над моими снами краски расплавленного опала, краски твоих мертвых морей.

Когда я шел с тобой, мне казалось, будто ноги мои погружаются в тысячелетний мох, и я видел, как со всех сторон в медно красных сумерках темнели леса твоей страны.

А когда приходили ночи, ночи, короткие и светлые, как взор тигра, разломавшего свою клятву, – когда твои руки блуждали по арфе, и звуки, как голубые нити тающего снега, струились по бесконечным ледяным полям, тогда моя тоска расширяла свои полные страданий крылья, взор блуждал далеко над освещенными луной крышами миллионного города, стремился далеко за пределы горизонта который опоясывал море темно красной лентой, и из молчания моей раненной души вырывался крик к солнцу, которое за морем готовилось к своей мести.

Как я жаждал тогда солнца!

Еще раз только видеть, только раз, как оно на закате льет красное сияние над моим царством, – только раз, как оно в полдень в жгучем блеске стоит над крышами моего города, – раз только, как оно с торжеством рассеивает ночь.

Я хотел бы видеть белую стаю моих кораблей альбатросов, когда они усталые, пожираемые светом, стоят на море; горящие отблески хотел бы я видеть, которые солнце зажигает на серебряных шлемах моих воинов.

Что-то разрывало, терзало меня. Я едва владел своими членами. Мое сердце украдкой рвалось за море; глаза в пьяном наслаждении любовались чудом всех чудес, и в кричащем ликовании приветствовал я солнце, мою мать, мое счастье и мою погибель.

Но я снова заглушил в себе отчаянный крик к солнцу, снова вернулся в красное царство света наших покоев, и в темной бездне твоего томящегося взора потонула моя тоска.

И казалось, что твои руки любили меня тогда сильнее, что глаза глубже и горячей проникали в мое сердце, что с каждой ночью кровь твоя сильнее стучалась по мне.

Я прижимался к тебе, я всеми чувствами отдавался счастью, которые ты, ты одна, мне давала, но я никогда не мог забыть, что там, снаружи, солнце рассеивает ночь и далеко через все небо раскидывает свои кровавые руки.

Руки солнца, которые в напрасном мучении каждое утро хотели отделиться от неба, чтобы схватить своего блудного сына.

Но настало время, когда мое сердце открыто кричало по солнцу.

Взор мой неуверенно блуждал в сумрачном зале по кристальным цветам, которые вились вдоль стен; он стал больным в холодном мерцании драгоценных камней, которые гнилым светом сияли в мои жилы.

Руки мои стали прозрачны; мой голос звучал для меня чуждо, и все сильнее становилась моя жажда дня, удушливой жары, полдневного зноя, в котором мое царство расплавлялось в одну белую пустыню света.

И мрачно, с больной печалью, погружал я твой взор в свою душу. Глубоко, еще глубже, проникал он в нее и читал мою тоску и мой страх. Твой взор уступал перед моим желанием, моей страстью к солнцу.

Чуждо расплетались твои руки, когда я держал их в своих; угасал свет твоих глаз, и тускло, в тупом отчаянии смотрела ты пред собой.

А снаружи стояло солнце и порождало чуму, гибель и голод в моем царстве.

Оно сжигало посевы на полях; оно иссушало реки в моей земле; роскошные пастбища стали красны, как огромная рана; оно иссушило у моего народа мясо на костях, так что оно отпадало кровавыми клочьями, и я слышал, как перед моим дворцом народ выл, как тысячеголовая пена, и корчился в отчаянных судорогах голода; я чувствовал, что его проклятия и заклинания, как серный дождь, падают на мое сердце, но я не выходил к солнцу.

Тебя, тебя лишь я видел, как ты забилась в самый темный угол, как твои широко раскрытые глаза истекали кровью от тоски по потерянному раю.

Я сидел и размышлял, но душа моя стала тупа и холодна в чрезмерности своего несчастья.

И вот однажды, обезумевши, народ рабов разломал ворота моего дворца и пал пред моим троном.

Сердце мое содрогнулось.

Что стало с моим народом! Эти отвратительные существа с бледной кожей, которая прилипла к костям и позволяла видеть внутренности – это был мой народ?!

И в бешенстве я закричал: Прочь с моих глаз! Прочь!

Но народ не трогался с места!

И, как по данному знаку, все сразу пали с вытянутыми в стороны руками перед моим троном, и в невыразимом ужасе я увидел перед собою в бесконечном зале кладбище распростертых крестом скелетов.

Потом я уже ничего больше не видел.

Я чувствовал лишь, что меня вынесли на террасу; глаза мои были безумно устремлены на обтянутые отвратительной кожей мертвые головы моего народа, на торчащие кости тысяч протянутых рук, которые, крича, подымались ко мне; я видел, как блестели глаза, точно у околевающих шакалов, и жаждущий мести и убийств, истекающий кровью, народ кричал:

Дай нам твою белую рабыню!

И как земля в гневе разверзается и изрыгает огонь на землю, так это отродье рабов изрыгало свою кровожадную месть:

На крест ее! На крест! В жертву солнцу!

Так не свирепствует тайфун, когда из глубочайшей пропасти, как мячик, бросает к небу море; так не свирепствует самум, когда сыплет горы песка на мои караваны; так не свирепствовало даже солнце, когда сеяло чумный яд над моим царством, как свирепствовал здесь у моих ног этот народ, этот гноящийся народ.

Вдруг наступила тишина. Сразу. Как будто бешеный жеребец, сдерживаемый железной рукой, остановился над бездной, и земля готова оборваться у него из-под ног.

Как будто невидимый серп одним взмахом, как сноп ржи, подрезал весь народ:

На террасу, на изрыгающий чуму зной солнца, медленно вышла моя белая королева.

Ее глаза были закрыты; лицо как бы застыло в судороге страдания.

Со сложенными накрест руками, медленно переступая, подходила она все ближе и ближе.

Я хотел закричать, хотел броситься на нее, чтобы оттащить ее назад, но я точно прирос к земле, каждый член был точно скован железными цепями, горло мое не издало звука, я должен был лишь стоять и смотреть на нее.

Вот она остановилась, вот, дрожа, блуждает ее нога на раскаленных ступенях, вот страшный толчок: она стала так бледна, что, казалось, она тает на солнце, еще толчок, еще крик, и безжизненная, она упала к моим ногам…

Ужасно было мое мщение.

В течение многих дней неистовствовал я над своим народом. Но он добровольно позволял распинать себя на кресте, добровольно бросался под колеса священной колесницы с мечами, в восторженном счастье принимал он все истязания и муки, которые я для него придумывал, ибо небо отверзлось, прохладные ветры прогоняли чуму, и в ночь в неслыханном изобилии вырастали плоды.

Еще раз проклял я солнце, еще раз проклял рабское отродье, называвшееся моим народом, и заперся в темном зале с мертвым солнцем камней, где твои бледные руки в тревожном предсмертном трепете охватывали мои.

В этом мертвом зале я услышу, как истекает кровью твоя арфа, я увижу блестящий туман, который ты когда-то распространяла в сумрачной тьме, я услышу твое сердце, как оно в тяжелой тишине стучит – стучит – стучит, и зовет, и влечет меня в твою родину, обратно к тебе, в твою родину, где солнце, тусклое и шафранно красное, сияет как будто прощаясь, где моря отливают бледно-зеленым опалом, и леса темнеют медно-красными оттенками.

Прежде чем месяц завершит свой путь, мой корабль натянет белые паруса и повлечет меня через море, в мою новую родину лунного света, к тебе, моя белая рабыня, обратно к тебе.