Текст книги "Девушка кормившая чаек (СИ)"
Автор книги: Соро Кет
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)
Филипп вталкивает меня в раздевалку и повернув в двери ключ, прижимает к стене, впиваясь в губы так яростно, как остервеневший от желания кот, впивается в загривок истошно орущей в притворном нежелании кошки.
Мои джинсы слетают в один момент. Кажется, я слышу треск молнии, но сейчас это последнее, что меня волнует. Обхватив шею Филиппа локтями, я подтягиваюсь и в тот же миг он обеими руками подхватывает меня под бедра. Треснувшись затылком о стену, что проходит почти незамеченным, я со стоном принимаю его в себя.
КОНЕЦ ПЯТОЙ ЧАСТИ
Часть шестая
В СТЕКЛЯНОМ ДОМЕ
Глава 1
«РАДИ ВСЕХ СВЯТЫХ»
Кое-как пригладив стоящие дыбом волосы, – никогда больше не стану заниматься сексом, у стенки! – я, вслед за Филиппом, поднимаюсь в холл.
– Понятия не имел, что постояльцам выдают отдельный ключ от раздевалки.
– Это было первое, что пришло мне в голову.
– Никогда не забуду эти глаза...
– Мне уже начинать ревновать?
– Пожалуйста, – любезно отвечает Филипп.
Я как раз пытаюсь ущипнуть его за сосок, а он – ухватить меня за запястья, когда останавливается лифт. Из кабины, постукивая руляторами начинают выбираться старички и старушки в элегантных ситцевых блузках. Оставив Филиппа, я спешно стягиваю поnуже свой кардиган. Вязанные края цепляются за ощеренную молнию. Как же трудно скрыть грех, когда разорваны джинсы.
– Не волнуйся так, – говорит Филипп, оказывая посильную помощь. – Хуже, чем в раздевалке, о нас уже не подумают.
– Уверен? Деградировать можно до бесконечности.
– Кто сказал?
– Мой приходской священник.
Ответить Филипп не успевает: в холле со звонком приземляется второй лифт и из него выходят по очереди – Ральф, молоденький отец Петер и Хади. Последний изгибает угольно-черную бровь и то ли одобрительно, то ли насмешливо произносит:
– Дет-т-ти мои!
Все трое останавливаются, одинаково сложив вместе кисти опущенных рук, как делают футболисты.
– Взгляните на них, отец Петер. Не рановато ли для греха?
Тот хмурится и краснеет, но не так сильно, как мой приходской священник. Ральф так и пылает гневом. Взлетев по шее, румянец заливает его лицо.
«Ты совсем уже охренел?!» – вопят глаза и Филипп моргает. Непонимающе и невинно.
– К делу, – хлопком соединяет ладони отец Хадиб; потирает их в предвкушении. – Кто из вас двоих хочет исповедаться?
– Ты. Трахал. Мою. Сестру! – шепчет Ральф с яростью. Если бы слова могли убивать, эта фраза прошила бы Филиппа, как автоматная очередь.
– Давай, назовем это «занимался любовью»? – спокойно ухмыляется тот. – Здесь леди.
– Для таких «леди» существует другое обозначение.
– Вы могли бы рассказать отцу Петеру чуть подробнее, отец Дитрих? Отец Бенедикт не знает толка в подобных женщинах, а я – слишком грешен, чтобы заводить речь о таких вещах.
Отец Петер мучительно и ярко краснеет. Мне почти его жаль. Почти. Хадиб понимающе улыбается ему и что-то говорит на латыни. Что-то про соитие и женские гениталии. Я не сильна в латыни, но «куннус» и «коитиус» мне знакомы. Дрогнув, молодой священник блеет какие-то жалкие извинения и удаляется прочь. Почти что бегом. Ральф оборачивается к Хади, как Цезарь к Бруту.
– Вы что, сговорились сегодня?!..
Филипп невозмутим:
– Этот бедный мальчик, что девственник? – спрашивает он, провожая взглядом алые уши Петера. – Что он делает среди вас двоих?
– Подвергает испытаниям свою веру, – предполагаю я.
– Шпионит, – не сводя с меня бархатных глах глаз, Хадиб загадочно улыбается. – Если ты еще не слышала, я тебе с удовольствием расскажу. Если ты мне расскажешь...
Это шутка, но что-то внутри меня вдруг вспыхивает и расцветает, как Красный Цветок.
Ральф рассказывал, что полгода назад Хадиба почти отправили в «ссылку». Он слишком увлекся приватным толкованием женских стонов при лунном свете. Услыхав же об африканской глуши, где ему предстояло проповедовать слонам и горилам, Хадиб усомнился в своем призвании. Он уже почти написал прошение о снятии сана, когда в епархии вспомнили, как много в него вложили.
В том числе, в его медицинское образование.
Учитывая нехватку священников, – Ватикан вынужден рассматривать по сто тысяч прошений о снятии сана в год, – отца Хадиба просто перевели в другой город. Туда, где прихожанки не так уж часто пересекаются между собой у дома священника.
Хорошая уступка для парня, который одним лишь взглядом может расплавить женщину до костей.
– Я на плохом счету! – добавляет он, зловеще двигая вверх и вниз бровями.
– Потому что стоит тебе увидеть смазливую телку, ты забываешь об осторожности, – Ральф усмехается, но взгляд у него недобрый. – Даже сейчас, когда стоишь между мной и Филом, ты флиртуешь с девчонкой, которые мы пока что между собою не поделили.
– Что я могу поделать? В моих жилах бурлит не вода, а кровь.
– А почему ты вообще стал священником? – вырывается у меня.
– Чтобы женщины не мешали мне думать о боге, – безмятежно отвечает Хадиб, перебирая четки с таким лицом, словно позирует для иконы. – Знала бы ты, какие глупости приходят им в голову, стоит только встретить «того самого парня»! – он вскидывает руку и начинает загибать пальцы. – Брак, дети, ответственность, дом в кредит... Ффф... Нет уж, дудки! Я очень успешно работаю с бесноватыми, но с женщиной, которая хочет замуж, наука бессильна. Остается лишь одна защита – Господь.
Хади вдруг резко обрывает спектакль.
Из вновь прибывшего лифта выбирается настоящий святой – отец Райнер, в сопровождении своего нового друга – Фуражки. При виде нашей живописной группы, он останавливается, чуть изменившись в лице. Похоже, то, чем я занималась, написано у меня на лбу. Внимательно рассмотрев восковые лбы своих подопечных, Райнер без труда находит прелюбодея.
– Ты мерзок, фон Штрассенберг! – выдает старик с ходу. – Всякий раз, я думаю: все. Он упал до самых низов. Но ты доказываешь мне, что падать можно до бесконечности!
Филипп притворяется что польщен и тут же отвешивает изысканный поклон с прижатой к груди ладонью.
– Спасибо! Вы в курсе, что она – моя падчерица? И к слову, – он наклоняется к старику и вздернув брови, расширяет глаза, – она – несовершеннолетняя.
Сжав кулаки, словно речь о его родной дочери, Райнер оборачивается к Ральфу.
– Отец Дитрих! Я думал, сегодня мы с вами и епископом все это обсудили, сделали выводы и пришли к определенному соглашению! Вы обещали епископу, что отправите вашу сестру обратно. Вы клялись, что между ней и этим человеком ничего нет! И что я вижу?!
– Да, что? – поддакивает Филипп.
– Похоже, отец Дитрих не в силах обеспечить должный надзор за своей сестрой, – вставляет Фуражка, к которому повернулись задом. – Граф?
Филипп оглядывается и Бауэр протягивает ему ладонь. Левую. Я видела его в ресторане и знаю, что адвокат – правша. Просто на левой руке он носит свой ролекс и тайно боится, что этого не заметят. В первый миг мне кажется, что Филипп возьмет этого идиота за горло и как следует, дважды ударит его ногами об пол.
Но он лишь прячет руки в карманы и улыбаясь, как Дракула, зависает над коротышкой:
– Тта, Иг-гор?
Бауэр багровеет. Будто бы ему воткнули нож в спину. Даже не в спину, а ниже. Воткнули и провернули. Два раза влево – три вправо. Его руки сжимаются в кулаки, тело трясется, как в лихорадке. Заметив это, отец Райнер берет Фуражку за локоть.
– Не обращайте внимания, дорогой друг. Этот человек – животное. Злобное, коварное и больное. Он сам не ведает, что творит.
Затем, обращается к Ральфу.
– Отец Дитрих, – в голосе Райнера клокочут ярость и стыд. – Я очень хотел бы с вами кое-что обсудить!
Ральф кивает. Очень почтительно. Взгляд, которым он одаривает Филиппа, прорезает воздух, словно стрела.
– Жду вас в ресторане, – цедит Райнер сквозь зубы и в его голосе хрустит арктический наст. – А что касается вас, милое дитя, блуд – это совсем не то, чем девушке в вашем возрасте следует заниматься!
Он поворачивается спиной ко мне. Так самоуверенно, словно не знает, что за ссадина на лбу у его «дорогого друга».
– Ты спятила? – Ральф с такой силой сжимают четки, словно хочет их раздавить. Взгляд, посвященный мне, почти такой же свирепый как тот, которым он одарил Филиппа.
Отец Райнер уже почти уходил, но тут останавливается и говорит мне через плечо трясущегося от Фуражки:
– Я буду молить господа, дочь моя, чтобы вы сумели сделать определенные выводы.
Я уже сделала выводы; спорить с упертыми и святыми, все равно, что с веганами или новоиспеченными мамами. Они стоят на своем, как памятники на гранитных надгробьях и готовы сожрать любого, кто усомнится в их правоте. Провожая его ненавидящим взглядом, я неосознанно сжимаюсь в комок. В висках грохочет от ярости кровь. Я стискиваю пальцы так сильно, что ощущаю ее пульсацию в кулаках. И лишь потом понимаю, что меня держут.
Ральф взглядом просит увести меня прочь. Его глаза темнеют от злобы.
– Отец Райнер! – окликает он и бросается вслед за своим наставником. Подол сутаны летит над ковром, обнимая Ральфа за ноги.
– Я убью его! – в бессильной ярости выдыхаю я.
– Дитя мое, – передразнивает Хадиб. – Встань в очередь и жди, как мы все.
Глава 2.
«НЕ ЕГО ТАЙНА»
– Ненавижу этого выродка! – я колочу диванную подушку, не в силах подавить ярость и никого не убить. – Как он смеет?! Кто он такой?
– Первый секретарь епископа, – любезно напоминает Филипп. – Локоть неправильно держишь. Выше подними, а то сломаешь запястье... Вот, молодец... Ты всегда так реагируешь на советы добродетельных старцев?
Я оборачиваюсь, взревев, словно шторм за окнами. Природа бушует; ветер ломает ветви, дождь колошматит по окнам и мостовой. Даже море, посерев как гранит, грохочет волнами о разделительные полосы из больших валунов.
Рассмеявшись, Филипп сгребает меня в охапку, как игрок в регби и придавливает к дивану. Я сопротивляюсь, как бешеная. Меня сейчас все раздражает, в том числе – он. Но Филиппа это лишь сильнее заводит и в итоге, свалившись на пол, мы катимся по нему клубком, как спаривающиеся кошки. С воплями, укусами и шлепками.
Имеющий уши, да слышит, а наш сосед-епископ – отнюдь не глухой. Со дня приезда он ни разу не сошел в ресторан, ест только у себя и мне пришлось дать на лапу Лоне, но я своего добьюсь. Я возьму этого мудака за яйца. А пока – пусть слушает, – двуличный старый козел.
Пусть слушает...
***
– Ты ни разу не спросила меня о том, что я здесь делаю, – говорит Филипп, возвращаясь из ванной.
Я продолжаю смотреть в окно. На границе моря и неба, плотно клубятся тучи цвета «мокрый асфальт» и небо давит на голову, как потолок гробницы. Даже секс не помог мне унять тревогу. Надо попросить Хади, чтобы прописал мне успокоительное.
И перестать пить кофе.
– А это важно?
– Да, важно.
Впервые со дня нашего знакомства, Филипп так грубо припирает меня к стене, требуя ответа. Я понимаю, что это значит. Пора паковаться: наверное, пока я плескалась в душе, Ральф медитировал ему, что денежки целы и можно сворачивать лавочку.
– Если пытаешься со мной расстаться, так и скажи. Какая разница, зачем ты сюда приехал? – я отхожу от окна к дивану и плюхаюсь на него.
Филипп оборачивается:
– Я вообще интересую тебя, когда одет?!
«Прости, – так и хочется прокричать в ответ. – Я была грубой самкой, которая совершенно забыла о том, что у тебя есть чувства!»
– А я тебя?
Он выдыхает, словно на что-то решился. Задергивает штору, хотя никакой нужды в этом нет: «Смарагд» – Гулливер среди двух– и трехэтажных отелей. В окно может заглянуть лишь какой-нибудь летучий супергерой.
– Ты прекрасно знаешь, что да, – говорит Фил сухо; щелкает выключателем.
Откуда, по его мнению, я должна это знать? Может быть, существуют какие-то особенные сигналы? Как понять, что ты нравишься, если мужчина, бывший верным тебе всю ночь, на следущий день приезжает с какой-то Ульрике? Он ведь уехал сразу после ухода Ральфа. Значит понятия не имел, что на пристани, до утра качало и трясло его яхту.
– Единственное, что я знаю наверняка, так это то, что у тебя с потенцией все в порядке; невзирая на сплетни.
– Я тебе нравлюсь?
– Да. Очень.
Филипп улыбается. Даже глаза улыбаются, потеплев изнутри.
– И ты мне. Очень-очень.
Глубоко вздохнув, я блаженно улыбаюсь в ответ. Качнувшись, Филипп делает шаг ко мне и распахивает руки. Подчиняясь тому же стремительному порыву, я поднимаюсь на цыпочки, чтобы крепко обнять его. Ответный захват так крепок, что почти расплющивает легкие. Но это сладкая боль.
Мы стоим, не двигаясь. Зачарованные новым, потрясающим ощущением близости, мы не слышим ничего, кроме грозы за окнами и биения двух сердец. Но волшебство не вечно...
– Тук-тук, – произносит Ральф. – Можно?
Не дожидаясь ответа, он распахивает дверь и заходит. У меня возникает такое чувство, словно под сутаной у него подрагивает кожа, как у нервного породистого коня. Взмахнув слегка приглаженной гелем гривой, Ральф щелкает каблуками:
– Какая удача – застать вас обоих одетыми! – восторженно восклицает он.
– В чем дело? – спрашивает Филипп, неохотно выпустив меня из объятий.
Я отворачиваюсь, не в силах выносить вид Ральфа.
Забавная штука – любовь.
Стоит снять розовые очки и рассмотреть, что взаимности нет и не было, – как она проходит. Только пыль кружится, разъедая глаза и нос. То чихать, то вдруг плакать хочется. И еще жутко стыдно: как можно было быть настолько слепой?
– У меня новости.
– Да? А я думал, ты просто узнал, что мне хорошо и уже не мог спокойно заниматься своими делами.
Неприязнь клубится по комнате, как клубятся между небом и морем темные облака.
– Весь отель уже в курсе, что тебе хорошо, Филипп. А больше всех об этом знает твой родственник.
– Я вас оставлю...
– Сядь, – роняет Ральф, глядя куда угодно, только не на меня.
– Можно чуть уважительнее?
На этот раз Ральф поворачивается, чтобы взглянуть в упор. Удивленный и одновременно разгневанный.
– Что ты сказала?
Я и сама не верю. Я что, осмелилась ему возразить? За окном беззвучно бьет молния; расколов голубыми трещинами потемневшее небо, освещает его лицо.
– Ты слышал.
– СЯДЬ.
– НЕТ.
– Оставь ее в покое, – Филипп медленно поднимает голову, словно боится резким движением нарушить хрупкий баланс. – Мне плевать, как вы общаетесь дома, но здесь, следи-ка за языком. Все, что ты скажешь, я приму на свой счет.
– Вот это настоящий мужчина, – восклицает Ральф, хлопнув себя по ляжке. – С яйцами! Как ты и хотела...
– Зачем ты пришел? – перебивает Филипп. – Поупражняться в риторике?
Ральф усмехается, полоснув его таким взглядом, что мужчинка помельче распался бы на две части.
– Они подают аппеляцию. Бауэр пересмотрел иск. Теперь он настаивает на проведении психиатрической экспертизы и немедленной передаче опеки кровному родственнику. Он уже заручился поддержкой Райнера, который, если ты помнишь, куколка моя сахарная, помог нам удочерить тебя.
– Мне почти восемнадцать. Это не имеет значения.
– Вот так и скажешь в суде. Только словами. Не надо снова бить адвоката по морде. Даже если ты не согласна с его видением дела.
Он говорит; торопливо, скомканно. На автомате выдавая гладкие, лишенные всяких эмоций фразы. Факты, – так Ральф обозначил их, – список моих «достижений в психиатрии».
– ...замкнутость, неумение строить отношения с ровесниками, агрессивное отношение к особам своего пола. Ювенильная шизофрения, – привет тебе из Швайнфурта, киска. Драки. Большинство из них – с нанесением увечий собственной матери. Чрезмерный и ненормальный для твоего возраста интерес к сексу. Отвращение к ровесникам. Побег из дома, за три месяца до окончания школы. Все это, при желании можно трактовать как угодно. У Бауэра, к примеру, возникла мысль о насилии в семье и сексуальном растлении несовершеннолетних.
– Я даже знаю, когда у него эта мысль возникла, – чуть слышно рычит Филипп. – Когда он встал на цыпочки и заглянул в ее декольте. А уж послушать Джессику...
– Это не имеет значения! – обрезает Ральф, глядя на него почти с ненавистью. – Его желания, в отличие от твоих действий, недоказуемы!.. – тут он срывается и переходит на рокочущий низкий рык. – Ты стелишь ее на каждой горизонтальной поверхности, которую видишь! Как по-твоему, это выглядит? Педофилия? Инцест? Роман Набокова?
Филипп отодвигает меня за спину, делает шаг к Ральфу.
– Все это дерьмо – яйца выеденного не стоит. Очередной адвокатишка, который пытается сделать имя! Что тебя волнует на самом деле?!
– Три миллиона евро, – едко вставляю я. – Те самые, что его отец перевел на мой счет, выдав за наследство. То самое, на которое пытается претендовать забулдыга, выдающий себя за моего дядю.
Они оборачиваются. Удивленно, резко, напрочь позабыв друг о друге. Даже не заметив, что встали плечом к плечу, они глядят на меня в упор, сплоченные мужской солидарностью.
– Когда ты уже научишься спрашивать напрямик, вместо того, чтобы подслушивать и шпионить? – спрашивает Ральф и Филипп не возражает.
– Кто бы говорил?
Выпучив глаза, Ральф задыхается своей яростью. Прижав к груди кончики пальцев, безмолвно крича: кто, я?! Но говорить напрямик – не входит в курс обучения. Тут и без слов понятно, что я имею в виду.
– Ты трахалась с моим другом!
– Мы расстались!
– Неужто?! Я думал, позавчера мы опять сошлись.
– Ты мне ни слова не сказал о суде. Считай, что снова расстались.
– Ах, вот как?
– Да. Все логически и трагично, как в шахматах.
– При чем тут вообще шахматы?!
– Я слышала, что в шахматах все жертвуют пешками, чтобы спасти ферзя. Тебя прижали, воспользовавшись мной. И ты готовишься мной пожертвовать. Отправить назад в деревню и держать там, пока у меня не останется сил пытаться вырваться.
Ральф смотрит на меня, широко распахнув глаза; смотрит так, словно видит впервые. Остаточной долей разума, я понимаю, что тоже должна молчать. Но меня несет стремительным и бурным потоком, вытряхивая из трещин застоявшееся дерьмо. Так река, поднявшись из берегов, несет по чистым улицам окурки, шприцы и стянутые узелками презервативы.
– Ну, технически, – вставляет Филипп, в стремлении немного разрядить атмосферу, – прижать тут меня пытаются... Почему главный злодей вновь он?
Я отмахиваюсь, клокоча от накопленных годами обид. Все мелкие ссоры, претензии, которые я расставляла, как косточки домино, с грохотом начинают падать. Одна за другой.
– Вся проблема в том, что они думают, будто бы это у меня есть деньги. А у меня их нет. Нет и не было! Без денег я никому не нужна. Лишь тебе – прикрыть моей шкуркой свои финансовые аферы. – почему-то вспоминаются дурацкие дорогие подарки, которые он складывал в сейф, безымянная хрень с кнопками и акции Эйпл, купленные вместо айфона. На душе становится его тоскливей и гаже. И этот человек еще смеет чего-то от меня требовать. – Но с меня хватит! Это твои деньги, твой бизнес и твои проблемы! Я больше не стану жертвовать собой в твою пользу!
Он умолкает. Осекается, стоя с открытым ртом.
– Это всего на несколько дней, – вставляет Филипп.
Я хохочу в ответ. Так, наверное, он Джессику в больницу отправлял. Какой же дурой я им кажусь! Они, что, правда верят, я настолько наивна? Те двое желают упрятать меня в психушку? Допустим, но стоит им врубиться, что денег у меня нет, как они оставят меня в покое. Фуражке нужна не я. Фуражке Фил нужен. Ральф же хочет избавиться от меня. Вернуть обратно в деревню. И Филипп... Филипп просто помогает ему.
– Господи!.. Ну, естественно. Он заблокировал мою карту, ты предложил мне денег за секс. Знал, что у меня нет выбора, что ты можешь меня гнуть, как желейную трубочку!..
– Ты заблокировал ее карту?! – перебивает Филипп.
Ральф оборачивается. Стремительно и резко, как дуэлянт.
– Ты заплатил ей за секс?! Когда я просил тебя удержать ее, ты ей денег дал?!
Грохот грома.
– Если бы он дал, меня бы здесь не было, – говорю я тихо. – В глубине души, я с самого начала подозревала, что он все врет. Просто мне хотелось верить в обратное. Тебе ли не знать?..
Филипп, молча, раздергивает шторы, повернувшись к нам спиной. Ральф, также молча играет четками. Я, тоже – молча, смотрю в пустой матовый экран телевизора. Вопросы заданы, ответы даны. И все мы оказались виноваты друг перед другом. Виноваты по-детски. Нелепо и глупо: словно расхватав погремушки, не заметили, что завладели чужой.
Мы тянем время, не желая смотреть друг другу в глаза.
– Может, хотите выпить? – спрашивает Филипп.
– Девять утра, – покосившись на него, сообщает Ральф. – Мне еще работать на конференции. Меня отпустили на час – уладить вопрос с принцессой.
– Разблокируй мою гребаную карту и я уеду!
Опять молчание.
Они как-то искоса друг на друга поглядывают; как два мальчишки у кабинета дантиста. Кто первый? Я самоустранилась, изучаю свои ладони. Пусть делают, что хотят. Через десять дней никто не сможет указывать мне, что делать. Теперь, если бы мне пришлось писать сочинение «Что я думаю о зрелости», я написала бы: «Зрелость, это пора, когда ты имеешь право на собственную банковскую карту. Зрелость – это когда ты поступаешь, так, как считаешь нужным. И никто не вправе решать – когда, куда и с кем ты отправишься... Зрелость, это когда ты видишь, что не можешь всерьез заинтересовать мужчину и удаляешься, вместо того, чтобы прыгать к нему в постель».
– Я не блокировал твою карту.
– А кто тогда? Кто?!
– Откуда я знаю, сколько еще парней содержит тебя? Ты всех опросила?
– Ты – сволочь! Ты с самого начала собирался вернуть меня обратно домой. Фрау Вальденбергер спрашивает, что мне подарить на мой день рождения. А я как-то не в курсе, что ты я буду праздновать день рождения.
– Попроси айфон. У нее денег куры не клюют.
– И попрошу! Может быть, она подарит мне настоящий айфон, а не акции, как делаешь ты!
– Дяде следовало бы тебя открыто усыновить,братишка, – задумчиво говорит Филипп. – Он даже в законном браке не смог бы родить такого наследника!.. Ты никогда не спрашивал... Он не потому ли пошел в священники, чтоб не тратиться на жену?
– Это была его основная мысль, – отвечает Ральф сухо. – А еще, вера в бога.
Я их почти не слушаю. По семейной традиции фон Штрассенбергов, вторые сыновья испокон веков принимали сан. Старший брат Филиппа погиб, когда младшего турнули из семинарии. И спустя положенное приличиями время, когда все было аккуратно замято и заросло травой, младшенький занял его место. Вступил в право обладания парой пригорков, украшенных живописными руинами тринадцатого века и вступил в права на наследование титула.
«Если бы я бы вампиром, о лучшем наследстве можно было только мечтать! – сказал он, когда размякнув на яхте от нашей любви, делился со мной семейными хрониками. – Но деньги всегда оставались в той ветви, к которой принадлежит епископ...»
И добавил, что когда придет час, ему хотелось бы увидеть рожи людей, которые считают себя наследниками.
Ральф прокашливается. Подходит ближе. Слава богу, у него хватает соображения не прикасаться ко мне... Я допускаю мысль, что тоже ему противна, но мне плевать. Пусть что угодно испытывает, только не прикасается.
– Послушай, Куколка, – начинает он томительно нежно, – давай поговорим, как нормальные люди?.. Этот телефон, он тебе даже не нужен. Ты просто хочешь меня прогнуть, не так? Иначе ты сама бы себе купила.
– Ты прав. Это все, или ты прочтешь проповедь?
– Нет, – смущенно.
– Тогда, давай к делу.
– Я хотел бы, чтобы ты вернулась домой. Как можно скорее.
Гнев клокочет в горле, как овсяная каша. Надо было ему по морде папками садануть. При чем тут, в конце концов, Бауэр? Маленький уязвленный мужчинка, вынужденный жить в мире задниц высоких людей. Он всего лишь пытается защищать свою гордость. А Ральф стелет маленькими людьми дорогу. Не потому, что они его оскорбили. Просто так ему удобнее и мягче шагать к упеху. И его дорогая обувь, дольше сохраняет товарный вид.
– Тетя готовит нечто грандиозное по поводу твоего совершеннолетия! – произносит Ральф умоляюще. – Подумай хотя бы о ней.
Я начинаю всхлипывать.
– Круто! Не могу дождаться, снова увидеться со своими друзьями!
– Я думал, у тебя нет друзей, – вставляет Филипп.
Он уже успел задумчиво добрести до бара и теперь, все так же задумчиво, крутит бутылки за горлышки, не зная, какую выбрать.
– Спасибо, что обратил внимание, – говорю я, размазывая слезы. – Я уже боялась, что мне лишь кажется, будто бы я что-то там говорю. Что никто не слышит.
– Я слышу тебя, – шепчет Ральф, чуть ли не на надрыве. – Но ты должна вернуться.
–Ты говорил, что тебе легче видеть меня мертвой, ты помнишь, Ральф? Мне тоже. Лучше умереть, чем похоронить себя заживо. Я не поеду. Насрать на епископа. Если ты так решил, я иду к Фуражке... К Бауэру! Пусть будет психушка. Только не снова деревня. Что угодно, только не вновь назад. Я вернусь только в пластиковом пакете.
– Вот балкон, Ви. Самый верхний этаж. Ты хочешь умереть – прыгай.
Филипп решительно поворачивается к бутылкам спиной. Чуть склонив голову к плечу, он выдвигает челюсть вперед и медленно, смакуя слова, спрашивает:
– Почему так важно отправить ее назад?
Ральф молчит. Подбородок безвольно ложится ему на грудь, закрывая белый воротничок священника.
– Так будет лучше для всех.
– Могу я невежливо спросить – почему?
Я удивленно поднимаю заплаканные глаза: это еще что за номер? Хороший и плохой опекун?
– Это не моя тайна, – постукивая кулаком по ладони, бормочет Ральф.
– В таком случае, мы не станем тебе мешать. Храни ее дальше, – Филипп открывает сейф и достает оттуда толстую пачку сотенных. Он терпеть не может пластиковые карты и теперь я хорошо могу понять – почему.
Не считая, отделяет довольно плотную стопку и сует мне в руки.
– Держи.
Я тупо смотрю на деньги, вдыхая сладковатый запах свежих купюр.
– Как договаривались. Ты свободна. Можешь ехать в любой момент.
– Эээ...
– Только один вопрос: ты сказала, будто я тебе нравлюсь, а я, что и ты мне нравишься. Хочешь поехать со мной?
Ногтем бесмысленно листая купюры, я киваю, снова начиная реветь. Филипп обнимает меня за плечи и на миг прижимается губами к моей макушке.
– Все хорошо, моя девочка. Все хорошо, не плачь.
Я неуверенно поднимаю к нему лицо. Филипп коротко улыбается, забирает деньги, которые я все еще пытаюсь ему вернуть и сует мне в карман.
– Считай, что это с твоей карточки. Ральф их с удовольствием мне вернет.
Какие у Ральфа сейчас глаза! Как у загнанного волка, догнавшего свою стаю... когда собратья, – голодные, безжалостные, – обнюхивают искалеченную капканом лапу. Щерят зубы, учуяв замерзшую на металле кровь. Он знает, что его сейчас прикончат те самые, за кем он, теряя силы, бежал.
Филипп – его лучший друг, его единственная любовь.
Я отворачиваюсь, не выдержав. Слабым женщинам не место на бойне и в Инквизиции. Когда самцы выясняют между собой отношения, самкам лучше держаться на расстоянии. Я не могла бы помочь, даже если бы захотела. Но мне не хочется. Пусть сами разбираются меж собой. Как равные.
– Она поедет домой! – говорит Ральф тихо.
– На что поспорим? – перебивает Филипп. – Она моя падчерица. Забыл? Она жила с тобой лишь потому, что я ничего не имел против.
– Ты не понимаешь!..
– Я понимаю, что ты мне врешь. Верена, я или он? Быстро.
Я отвечаю «ты», не колеблясь. Кажется, стоит раскинуть руки, я воспарю над землей. Вот он какой – полет. Ощущение, что ты кому-то нужна. Настолько, чтобы плюнуть на все условности, схватить меня за руку и приказать: пошли! От волнения начинают дрожать колени. Хочется обнять Филиппа, всем телом прильнуть к нему и прошептать: «Спасибо!»
– Ты не можешь забрать ее в Гамбург, – мертвенно-тихим голосом произносит Ральф.
– Ты повторяешься! – возражает Филипп.
Он быстро, строевым шагом проходит в спальню и распахивает шкаф – вынуть из него большую спортивную сумку.
Не обращая внимания на Ральфа, методично начинает скидывать туда свои вещи. Быстро, но аккуратно.
– Надоело вечно жить в тени твоей юбки. Все время ты, Ральф. Ты, ты, ты, ты! Я должен считаться с твоей карьерой священника, с чувствами твоей тети, с требованиями епископа... Но что насчет меня?! – Филипп выпрямляется с искаженным покрасневшим лицом. – Мой отец презирает меня. Я женат на чокнутой и ни одна нормальная девушка не желает знаться со мной, благодаря репутации, которую обеспечила Джессика. И единственная, мать твою баба рядом со мною – ты. И я шел за тобой, не задавая вопросов. Раз в жизни я прошу тебя, Ральф! Объясни мне, в чем дело. И что ты мне говоришь? «Это не моя тайна!» – Филипп выпрямляется. – Знаешь что? Иди на хер!
Короткий взмах рукой в мою сторону.
– Я все. Собирайся, Ви.
– Верена, – исчерпав разумные доводы, Ральф оборачивается ко мне. Ухватив за запястье подтягивает к себе, не сводя умоляющих глаз с моего лица. – Пожалуйста! Дай мне время...
– ...и почку для раненых, – на ходу подсказывает Филипп. – Оставь ее в покое!
– Филипп!
– Да, Ральф?! – он едва поворачивает в его сторону ухо. Бросив в сумку дорожный нессесер, шумно застегивает молнию. – Ты передумал? Тебя уже не заводит, что я ее трахаю?
– Прекрати это! – выдыхает тот яростно. – То, что мы говорили позавчера; я не врал...
– Врал! Я видел твое лицо там, у лифта.
– Проблема не во мне, идиот! В епископе!
– Да? Тебе все еще недостаточно наших денег?
– Дело не в деньгах!
– Тогда почему ты считаешь каждый гребаный цент, словно Скрудж Макдак? Чего ради ты разрываешься между бизнесом и мать ее, церковью? Он разве признал тебя? Или, у тебя есть страший братик и ты решил, что обязан поступить по традиции? Твоя фамилия не фон Штрассенберг. Ты ничего не должен ему!
– Господи, Филипп, тебе всю жизнь было плевать почему и для чего ты что-либо делаешь. Когда епископ предложил тебе жениться на Джессике, ты задал только один вопрос: сколько. С чего теперь ты стал вдруг таким дотошным?!
– Я женился на Джессике, ты, придурок, чтобы девочка осталась с тобой. Но чего ради? Если ты так любишь ее, почему отсылаешь? Вот что мне интересно. Такое чувство, что она знает какую-то военную тайну. Ты ее прячешь, прям как в том фильме... Про Железную Маску, – он восстанавливает дыхание и сплевывает. – Лживый ублюдок.
– Когда же я лгал тебе? – выдыхает Ральф яростно.
В его голосе слились отчаяние, решимость и боль. Он кусает губы, глядя широко распахнутыми, подернутыми влагой глазами. На мгновение закрывает ладонью рот. Но Филипп прет вперед, словно бронетранспортер.
– Скажи лучше, когда ты этого не делал? С каких пор ты и я живем вместе, а? Ты живешь, мать твою, в Резиденции!.. Какого черта врать даже в мелочах? Или ты стесняешься рассказать, что твой папочка не выпускает тебя из дома? Джессика рассказывала мне, как он тряс тебя, заподозрив, что ты не к тете раз в месяц ездишь в Баварию. Или, это тоже – тайна?
Ральф проводит ладонями от висков к затылку, с силой приглаживая волосы. Словно решившись, поднимает холодные, сверкающие глаза. Делает шаг ко мне.
