Текст книги " Варламов"

Автор книги: Сократ Кара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

сттинку кресла, как тот генерал... И Варламов удовлетворенно

смеялся. И смеялись все: Кречинский, Лидочка, сам Расплюев и

все зрители/

Так, благодушным смехом и завершалась сценка допроса. Пой-

мался не Расплюев, а сам Муромский? Поймался на пустяке?

Нет, еще нет!

Должен еще появиться Нелькин с обвинением в том, что Кре-

чинский украл драгоценный солитер Лидочки, а Кречинский —

доказать, что Нелькин лжет; он, Кречинский, еще должен разыг¬

рать благородное возмущение и, оскорбленный клеветой, отка¬

заться от руки Лидочки. Только теперь, когда Муромский мог бы

спасти свою дочь от немилого его сердцу брака, – он сдается.

Просит прощения у Кречинского, соглашается на свадьбу неза¬

медлительную, на завтра.

Вот где Варламов в роли Муромского оказывался «беспомощ¬

ным как слон». Стоял – большой и бессильный, – сам не свой.

Переминался с ноги на ногу, ни с места сойти, ни слова вымол¬

вить. И оставался таким оцепенелым всю следующую сцену, когда

приходит Нелькин уже с полицейским чиновником и ростовщиком

Беком, в руках которого доказательство мошенничества Кречин¬

ского.

Тут Муромский еще должен произнести несколько слов, но

Варламов делал это безучастно, деревянно, как бы оставляя всю

силу чувств для последнего выплеска:

А т у е в а. Батюшка Петр Константинович! а нам-то что делать?

Муромский. Бежать, матушка, бежать! от срама бегут!

Варламов произносил эти последние слова, как пишет об этом

Ю. М. Юрьев, «с незабываемой интонацией, в которой столько

горечи и грусти, и вместе с тем с какой-то покорностью судьбе».

Уже здесь, в конце «Свадьбы Кречинского», как бы угадывался

тот Муромский, который будет бедовать в следующей пьесе Су-

хово-Кобылина—«Дело». Потерянный, разбитый, растоптанный

Муромский, претерпевший полный душевный разор.

Роль Муромского в «Свадьбе Кречинского» – одно из блиста¬

тельных сценических созданий Варламова. В «Записках»

Ю. М. Юрьева содержится подробное описание этого спектакля

в Александрийском театре.

«Какими же средствами Варламов достигал тех же высот

творчества и в равной степени с Давыдовым и Далматовым

привлекал и к себе внимание зрителей в роли неизмеримо более

скудной во всех отношениях по сравнению с тем актерским ма¬

териалом, который так щедро отпущен Сухово-Кобылиным ис¬

полнителям двух главных ролей его комедии? – пишет Ю. М. Юрь¬

ев. – Ну, разумеется, прежде всего надо было иметь такой

талант, каким обладал этот замечательный артист, и его полное

неумение быть банальным – это первое. И кроме того, творчество

большого художника тем и отличается от творчества обыкновен¬

ных дарований, что оно нет-нет да и поразит вас своей неожидан¬

ностью, каким-то откровением, проявляющимся в самые обыкно¬

венные моменты, совсем на первый взгляд не примечательными,

но один легкий штрих, набросанный внезапно, одна какая-то ин¬

тонация поведет вас к целой гамме ощущений и выявит то, что

смутно таилось в вашем сознании».

Такою была мера актерского проникновения Варламова в саму

сердцевину образа Муромского.

В мае 1900 года литературная и театральная общественность

России торжественно отмечала 150-летие русского театрального

искусства. Праздновался юбилей очень пышно, в Ярославле, где

возник Федора Волкова первый русский театр. В программу юби¬

лейных спектаклей входили лучшие произведения отечественной

драматургии: наряду с «Ревизором», «Горем от ума», «Грозой»,—

и «Свадьба Кречинского». Для участия в спектаклях были при¬

глашены все завоевавшие общее признание исполнители ролей

в первейших театрах страны.

В «Свадьбе Кречинского» играли:       из Малого театра —

А. П. Ленский роль Кречинского, участница премьеры комедии

в Малом театре в 1855 году Н. В. Рыкалова – роль Атуевой, из

Александрийского театра В. Н. Давыдов – Расплюева и, конечно,

Варламов – Муромского. На спектакле присутствовал престаре¬

лый (было ему 83 года!) автор комедии и потом писал, что она

«блистательно была сыграна» всеми.

«Дело» – вторая пьеса Сухово-Кобылина, не в пример первой,

с большим трудом пробивала себе дорогу на театральную сцену.

Правительственная цензура четырежды запрещала ее постановку.

Слишком велика была секущая сила ее правды! Видели в ней —

и не без веских оснований – нещадный суд над крапивным чи¬

новным семенем и безоговорочную расправу над самим законом.

Именно за это Сухово-Кобылин ценил свое «Дело» много выше

счастливой по судьбе «Свадьбы Кречинского». И особо преду¬

преждал в обращении «К публике», что новая драма его «не

есть, как некогда говорилось, Плод Досуга, ниже, как ныне

делается, Поделка литературного Ремесла, а есть пол¬

ной действительности сущее из самой реальнейшей жизни

с кровью вырванное дело». Хотел он показать, как чудовищное

беззаконие «совершается под сению и тению дремучего леса за¬

конов, помощью и средством капканов, волчьих ям и удилищ

правосудия, расставляемых по полю деятельности человеческой».

И заранее выражал полное понимание того, как отнесутся к его

драме критики с «казенным аршином и клейменными весами».

Двадцать лет потребовалось на то, чтобы прошибить каменную

стену цензуры. Но и пьеса вышла из этих сшибок крепко помя¬

тая. Строчка вымарана тут, словечко – там, глядишь – и не гово¬

рится о законе, что он «старый шут, расшитый по швам, разря¬

женный в ленты и повесивший себе на шею Иудин кошель»; и

про чиновничий род, что это «гадина, которая в петербургском

болоте водится»; и про честных людей—«разве мало их гниет

но острогам, изнывает по судам»... Даже окрестили пьесу по-но¬

вому: «Отжившее время!» Было, мол, дело в пору, давно отошед¬

шую в прошлое.

В первых газетных отзывах на спектакль благонамеренные

театральные критики с казенным аршином и клейменными ве¬

сами так и писали: «Автор в данном случае употребил всю силу

своего таланта на борьбу с призраками зол минувших» (Е. Львов

в «Московских ведомостях»); «при теперешних судебных уста¬

новлениях подобного рода «дела» немыслимы» (В. Буренин в

«Новом времени»).

Знакомый напев: пореформенная Россия – рай небесный!

А зрители-то отчетливо понимали, что пьеса метит в день

сегодняшний, в эту пореформенную... И что не отжито время

дикого судебного произвола и чиновничьего вымогательства, хоть

трижды назови «Дело», живое и вопиющее, «Отжившим време¬

нем». Каждый раз гремел зрительный зал рукоплесканиями, от¬

зываясь на слова Муромского:

– Разбой!.. Здесь грабят... Я вслух говорю – грабят!.. Тут

все одна шайка...

Поистине «правда пошла горлом вместе с кровью и дыханием».

Не остыл Сухово-Кобылин к драме, написанной в 1861 году,

и через двадцать лет. И когда в 1881-м наконец было получено

разрешение на ее постановку, взялся за дело горячо. Находя, что

нет в труппе Малого театра актера на роль Тарелкина, настоял

на приглашении В. Н, Андреева-Бурлака из провинции. Ходил

на репетиции в театр, как на службу, подолгу толковал с актерами,

читал за них роли. И, говорят, читал как нельзя лучше.

Спектакль прошел очень хорошо. Был безупречно верен

И. В. Самарин в роли Муромского, некогда «изваянной резцом

покойного М. С. Щепкина» (в «Свадьбе Кречинского»). Писавшие

о спектакле (среди них и В. И. Немирович-Данченко) менее всего

были удовлетворены О. А. Правдиным в роли Варравина: испол¬

нение его «являлось не в форме живого создания лица, а в услов¬

ной форме, напоминающей об актере и роли, которую он играет».

И когда через три месяца после первого представления драмы

в Малом театре начались переговоры с Александринским о ее

постановке, Сухово-Кобылин сразу наметил несколько неожидан¬

ное распределение ролей:

«Муромский – Давыдов

Варравин – Варламов».

Варравин – Варламов? Но Варламовым уже была сделана роль

Муромского. И сделана отлично! Он как бы сросся с этим обра¬

зом. А Варравин?..

Варламов, который снискал славу комика, назначается на роль

свирепого и искусного мастера «капканной взятки» («она берется

до истощения, догола!»), изощренного лихоимства, – олицетворе¬

ние чиновного величия и нравственной низости, человека без со¬

вести, стыда и жалости! И откровенного, оголтело убежденного

в праве и силе «вершить несказанное»:

–       Ведь я тихой смертью изведу, знаете!

–       Ведь я из бренного-то тела таким инструментом душу вы¬

ну, что и не скрипнет... Понимаете?

Угадать в Варламове, в этом благодушном толстяке, смешном

увальне, способность раскрыть разбойную силу зла! Нельзя не

удивиться и не восхититься прозорливым решением автора.

Не сделай этого Сухово Кобьтлин, осталась бы в темной неизвест¬

ности еще одна блистательная сторона щедрого варламовского

дарования.

Что и говорить, – счастливая пришла Сухово-Кобылину мысль

поручить Варламову роль Варравина! Счастливая для самого ав¬

тора, актера, спектакля, зрителей, для истории русского театраль¬

ного искусства.

Максим Кузьмич Варравин.

Выходил на сцену грузный, громоздкий, в туго пригнанном

иссиня-черном суконном департаментском мундире. И мундир

этот – без единой складки и морщинки – сама кожа Варравина,

оболочка его души. На груди сияет орден – «за тридцатилетнюю

беспорочную службу»! Стоячий воротник подпирает маленькую

на обширном туловище голову.

Черные волосы, чуть побитые сединой, торчат что иглы у ежа.

Кустистые брови тяжелым карнизом нависают над острыми

буравками глаз. Губы – не варламовские, а тонкие, узкие, при¬

жаты как защелкнутый кошелек.

И руки тоже не варламовские, не мягкие и теплые, а жесткие,

заскорузлые, волосатые. Варламов их гримировал для роли Вар-

равина, наклеивал черную шерсть на тыльную сторону ладоней

и пальцев.

Величественное спокойствие, превосходительная уверенность

в себе, самообладание – дьявольское. Воплощение чиновной касты,

совершенного знания Закона и всех возможностей изловчиться

и обойти его. Или повернуть на свою пользу, запутав и просите¬

лей и подчиненных, и начальствующих. Единственное вероиспо¬

ведание – корысть! Только ради корысти, оказывается, в этой

бездушной машине, именуемой Варравиным, присутствует чело¬

век. И может кисло улыбаться, прикинуться обиженным, добро¬

детельно возмущенным. Только ргз-за корысти!

Так, Муромского, при первом его посещении, варламовский

Варравин выслушивал с сочувственной улыбкой. Да, ни Муром¬

ский, ни его дочь, может быть, ни в чем и не виноваты. Слушал

рассказ Муромского, доверительно и мягко повторяя одно и то

же слово:

–       Верю...

И каждый раз со вздохом. Коротко и внушительно:

–       Верю.;.

Он, Варравин, как человек и дружески настроенный к Муром¬

скому собеседник, кроток и покладист. Но есть Закон. И Закон

неумолим. И, говоря именем Закона, произносил длинную-длинную

фразу без выражения, холодно, как бы без знаков препинания,

на одном дыхании:

–       ...положение дела вашего по фактам следствия остается

запутанным и могу сказать обоюдоострым с одной стороны оно

является совершенно естественным и натуральным а с другой

совершенно неестественным и ненатуральным можно ли чтобы

ваша дочка такую драгоценную вещь отдала чужому ей лицу без

расписки и удостоверения ибо есть дамы и я таковых знаю ко¬

торые и мужьям своим того не доверяют во-первых по какой

таинственной причине дочь ваша повторительно и собственно¬

ручно...

Давыдов, игравший Муромского, пытался вставить в эту одно¬

тонную машинную речь какие-то нужные ему слова. Но они

тонули, пропадали. А Варламов продолжал, продолжал не пере¬

водя дыхания и тем доказывая, как непреклонен и самостийно

разумен, рассудителен Закон. И, конечно, его блюститель.

Всегда обильная живыми интонациями, выразительная речь

Варламова, ставшая теперь тусклой, ровной, бесцветной и нече¬

ловеческой, производила ошеломляющее впечатление. Кажется,

останавливалось само время, – никто не смел ни шевельнуться,

ни дышать, пока Варламов не прервет это бесконечное течение

слов, полное какой-то колдовской силы сковывать всех и вся.

И когда кончал Варламов говорить от имени безучастного Закона

и строго глядел на подавленного Муромского, зрители не знали,

как им быть: аплодировать актеру, который так хорошо провел

сцену, или сейчас это неуместно, не пристало? Может, лучше от¬

дышаться, прийти в себя?..

Варламов в простоте своей никогда не скрывал, что любит

громкие рукоплескания зрительного зала, что прямо блаженствует,

слыша их. Но бывал вполне доволен, если в этом случае замирал

зал в молчании. Значит, проняло...

И после долгого испытующего взгляда начинал толковать

Муромскому, как по-разному можно расценивать его дело. И те¬

перь слова, произнесенные в ряду с другими безо всякого вы¬

ражения, повторял, любовно смакуя их многозначительный

смысл:

–       О-бо-ю-у-до-ост-рость*..

И жесткими, волосатыми руками, то одной, то другой, —

показывал, как обоюдоостро режет меч правосудия.

И что дело неясное и имеет «качательность»:

–       Ка-ча-а-тель-ность...

Руками же показывал, какова «качательность» на весах пра-

восудия.

Эти два слова становились страшными призраками, которые

витают над судьбою Муромских – отца и дочери.

–       О-бо-ю-у-до-ост-рость и ка-ча-а-тель-ность вашего дела, по

которой оно, если поведете туда, то и все оно пойдет туда...

а если поведёте сюда, то и все... пойдет сюда.

И было ясно, что туда – позор, сюда – покой; осуждение,

наказание, неисчислимые беды или – спасение, избавление, тихое

беспечное житие.

Объясняя все это, Варламов изображал Варравина любезным

и терпеливым наставником при малоразумном дитяти, которому

предоставлено право самому решать, куда поведется его дело.

Одним словом он грозил и пугал, другим – успокаивал и утешал.

Одним жестом карал беспрекословно, другим – миловал и погла¬

живал по головке прощенного. То был лютым врагом, то прики¬

дывался другом благожелательным.

Обоюдоострость меча правосудия и качательность его весов

оказывались легкими игрушками в руках Варравина. И играл

Варламов ими, невидимо присутствующими и неожиданно пред¬

метными.

И для пущей ясности, словно шутки ради, учинял невинное

обсуждение вопроса о том, сколько бы взял «приказный прежних

времен», чтобы начисто прекратить это дело? И до тех пор, пока

Муромскому невдомек иносказательный смысл этой беседы, Вар-

равин мягок и даже ласков, нежен. Варламов улыбался – и

чудо! – улыбка на варламовском лице, на этот раз какая-то лип¬

кая, смрадная улыбка, – казалась чужой, насильно напяленной

на варравинскую личину, от природы неспособную выражать

добро. Со знанием дела торговался с Муромским от имени пред¬

полагаемого приказного, уступал несколько тысяч, учитывая

«нынешний прогресс»..,. Но когда тугодум Муромский уразумел

наконец, о чем речь, Варламов убирал улыбку, словно снимал

маску, становился тверд и сух: двадцать четыре тысячи, никак

не меньше. Уже и следов-то нет от шутки или иносказания!

Муромский. По чести, ваше превосходительство, приказный бы

этого не взял.

Варравин. Взял бы, достопочтеннейший. Взял бы.

Муромский. Нет, он бы этого не взял.

Варравин. Как вам угодно.

Варламов вставал с места и старательно, сосредоточенно соби¬

рал со стола бумаги. И тут играли варламовские руки: они

тщательно подкладывали бумаги по порядку, листали их, пере¬

кладывали, обнаружив ошибку; аккуратно завязывали тесемки

папок, подняв со стола, как бы взвешивали папки... Большие,

ухватистые, волосатые руки-клещи хапуги! Пусть-ка насмотрится

на них неподатливый старик Муромский. Да и время надо дать

ему на раздумья. Но нет, он не понял значения этой молчаливой

минуты.

Варравин кладет папки под мышку.

– Имея по должности моей многосложные занятия, прошу

извинить.

Варламов произносил эти слова так четко и холодно, что, ка¬

жется, покрывались они инеем. И уходил вон из канцелярии,

печатая шаг, как на марше.

Итак, переговоры окончены, начинаются военные действия!

Всю эту сцену, снова встретившись друг с другом, Варламов

и Давыдов проводили в упоении полного актерского взаимопони¬

мания. Как это случалось и в других спектаклях, Варламов мог

сегодня в каких-то частностях сыграть своего Варравина не так,

как в прошлый раз. А Давыдов в роли Муромского, который

встречался с Варравиным впервые, не мог заранее знать, как по¬

ведет себя этот могущественный глава департамента. Он, Давы¬

дов, не только как Муромский, но и как актер, играющий Муром¬

ского, должен был тонко уловить, понять, куда гнет Варламов

сегодня? И если не понимал, – выходило натуральным и это

непонимание. Ведь Муромский действительно не сразу разгадал,

с кем имеет дело... Так и Давыдов не вдруг постигал сегодняшний

маневр варламовского Варравина.

Снова шло на пользу дела столкновение двух различных ме¬

тодов актерского творчества. Художественный итог выводился не

от сложения, а умножения двух данных сумм.

И дальше, от сцены к сцене, вырастал образ Варравина в своем

значении до невообразимых размеров. По Варламову вымогатель¬

ство превращается у Варравина в священнодействие, отступиться

от которого – впасть в недозволительную ересь. Тарелкин не¬

сколько раз просит сбавить назначенную взятку. А Варравин:

–       Нельзя!

–       Я сказал нельзя!

Эти слова Варламов произносил сухо, жестко. Варравин не

может сбавить да поскорее покончить с несговорчивым упрям¬

цем Муромским. Нельзя, не позволяет антихристов канон: его

должно исполнять неукоснительно.

Биограф и исследователь творчества Варламова театральный

критик Э. Старк (в книге «Царь русского смеха») особо отметил

односложные реплики, которыми во втором явлении второго дей¬

ствия Варравин обменивался со своим подчиненным Тарелкиным,

помогающим ему «раздевать» просителей. Замечательным была

их тональность совершенной и непоколебимой категоричности:

«Одна дочь. Вся жизнь. Тридцать»... «Достанет»... «Дочери ли¬

шится»... «Имение заложит»... «Продаст!»

После длинных периодов без точек и запятых Варламов вбивал

эти короткие слова как гвозди в дерево, одним ударом, по самую

шляпку!

И чем несговорчивее Муромский, тем изобретательнее Варра¬

вин в стремлении сломить опасного еретика. И мстительная сила

его так велика, что он, осторожный, осмотрительный, – идет на

риск. Позволяет Муромскому обратиться с жалобой к князю, ко¬

торый в пьесе назван Важным лицом.

И тут Варламов показывал еще одну сторону сущности Варра¬

вина: при том, что неприступно важен с чинами нижестоящими,

он едва скрывает презрительное неодобрение и к Важному лицу,

прямому своему начальнику. По Варламову – это Важное лицо

ничто по сравнению с Варравиным! Вертит им Варравин, как

хочет. Важное лицо смотрит на дело из рук Варравина. Пусть

оно, Важное лицо, что-то и предлагает по своему вельможному

праву и разумению:

Варравин. Воспрещено законом.

Князь. Воспрещено?

Варравин. Как же, ваше сиятельство, воспрещено.

Князь. А, ну... делать нечего.

По пьесе всю сцену с князем можно бы толковать и так: Вар¬

равин лебезит перед большим начальником, и если поправляет

и направляет его, то соблюдая чинопочитание, исподволь, только

тихонечко напоминая о каких-то правилах ведения дела. А Вар¬

ламов верховодил, приказывал.

В последние годы роль князя играл В. П. Далматов, актер

большого дарования, «самый умный и интересный'человек в Алек¬

сандрийском театре» (так писал о нем А. Р. Кугель, крупней¬

ший театральный критик той поры). И Далматов со смехом го¬

ворил:

– Подавляет меня этот чертов сын Костя Варламов. Как ни

пыжусь – перепыжит меня. И чем берет? Уверенным голосом,

громадой туши, а еще больше – какой-то внутренней силой. По¬

пробовал раз покричать на него, так он приструнил меня ответным

тихим шепотом: «Воспрещено-с!» Шепотом взял...

А в пятом действии пьесы, когда вероломный Варравин брал

тридцатитысячную взятку и тут же бросал Муромскому обвинение

в попытке подкупить его, Варравин, по Варламову, не просто

мастер лихоимства, а магистр, Великий Дракон некой чиновной

масонской ложи, не признающей пощады в священном деле гра¬

бежа.

По свидетельству современников, «не смешил Варламов, а воз¬

мущал умы»; «можно было содрогнуться от образа такого Варра¬

вина»; «не омерзение вызывал, а ужас»; роль Варравина —

единственный случай в артистической работе Варламова, когда

постоянно благосклонные к нему зрители радовались не выходу

его на сцену, а уходу со сцены.

Варламов – «этот мягкий актер, этот человек большой нежной

души становился поистине страшен, когда играл Варравина... Что-

то зверски ужасное появлялось в его лице, в его движениях, в его

тяжелых руках, тяжелой походке, – вспоминает В. А Мичурина-

Самойлова (в книге «Шестьдесят лет в искусстве»). – Это было

до такой степени жуткое впечатление, что как-то столкнувшись

с Варламовым за кулисами, я искренне воскликнула:

–       Я вас боюсь!»

Это – за кулисами-то! А со сцены на зрительный зал словно

падала черная тень этого злокозненного и страшного Варравина,

тяжелая, огромная, в десять крат! Подавляла.

Об этом рассказывает Б. А. Горин-Горяинов:

«Если при первом появлении Варламова публика еще пыта¬

лась улыбаться, то при первых словах Варравина улыбка слетала

с уст и заменялась недоумением, затем любопытством и, нако¬

нец, жадным вниманием. Многие спрашивали себя, да Варламов

ли это, не подменили ли его? Фигура была трагически зловещая

и возбуждала страшную ненависть к ней. И ненависть эта росла

от акта к акту.

Падал занавес, и публика облегченно вздыхала.

«Фу-у, хорошо, что опустили занавес, а то разорвал бы его

на части».

Пьесу играли хорошо, Варламов же лучше всех. Но внешнего

успеха он имел меньше всех. Только когда люди возвращались

домой и немного освобождались от тяжелого впечатления, начи¬

нали понемногу разбираться в виденном, тогда говорили:

–       А здорово играл Варламов, вот тип-то создал, даже сейчас

вспомнить неприятно!

Я так смело говорю о публике, потому что я сам в то время

был публикой».

Об этом пишет и Э. Старк:

«Варламов, при всем богатстве своих комедийных и комиче¬

ских тонов, воплощал, согласно замыслу автора, в чертах столь

отталкивающих, что, глядя на него, невольно вспоминалось былое

время, когда зрители в наивной непосредственности своей увле¬

кались до такой степени, что испытывали неудержимое желание

запустить чем попало в актера, очень хорошо сыгравшего злодея,

а в крайнем случае проводить его со сцены свистками.

Просто поразительно, откуда Варламов брал эти суровые, же¬

сткие тона, которыми он расцвечивал все речи Варравина, и до

такой степени полно сливался с изображаемым героем, до такой

степени сразу при первом же появлении на сцене вносил с собою

атмосферу чего-то зловещего, что зритель, привыкший всегда

радостно настраиваться перед выходом Варламова, здесь как-то

сейчас же настораживался, подбирался, и улыбка гасла на его

губах, с тем чтобы не появиться больше вплоть до самого окон¬

чания спектакля.

...Спустя много лет, посреди многих других, сыгранных Вар¬

ламовым, ролей, фигура Варравина встает в памяти, как живая,

заслоняя собой не только все роли второстепенные по своему

содержанию, – это что уж говорить, – но даже многие другие,

с которыми сам Варламов сроднился».

Да, сатанинской силы образ Варравина встает не вылеплен¬

ный, а кованный. Из железа. И навечно! Памятником всему

окаянному чиновному сословию, которое, по словам Сухово-Кобы-

лина, раздирало «в одну сплошную рану великое тело России».

Это был сатирический образ, доведенный до чрезвычайности,

до самого большого калибра. Не сведен и не сводим к смеху. Уже

нс смешна, а страшна сатира.

Вот случай, когда можно сказать, что не Варламов нашел роль

но себе, а роль сама нашла Варламова, помучившись в чужих

людях.

В неопубликованных бумагах А. В. Сухово-Кобылина есть

слова восхищения Варламовым в роли Варравина (их приво¬

дит К. Рудницкий в монографии «А. В. Сухово-Кобылин»).

Играл Варравина и на первом представлении «Отжившего

времени» на Александрийской сцене в 1882 году, и во второй

постановке 1892 года, и в дальнейших возобновлениях – уже под

названием «Дело». С годами вступали в спектакль новые испол¬

нители ролей. Не сменялись только Варламов и Давыдов.

VII

Странные сложились отношения между двумя александрин-

скими знаменитостями – Варламовым и Давыдовым. Сердечные

друзья и постоянные соперники. Жили в мире и добром согласии,

но работали с вечной оглядкой друг на друга.

Артист младшего поколения Б. А. Горин-Горяинов рассказы¬

вает (в книге «Кулисы»):

«Однажды я сидел за кулисами с Варламовым. Мимо прошел

А. Н. Лаврентьев, бывший в то время управляющим труппой.

Константин Александрович подзывает его:

–       Андрюшечка! Так никак не хочешь освободить меня от

этой роли?

–       Нет, уж играйте. Это нужно для дела. Кроме вас никто

так сыграть не сумеет. С вашим талантом...

–       С талантом, с талантом... А главную роль Давыдов играет,

а не я!

–       Так та вам не подходит, а эту вы сыграете так, что она

будет главной.

–       Ну, что с тобой поделаешь, ладно. Только беру с тебя

слово: сделай так, чтобы Володя меня не переиграл».

И каждый раз одно и то же. Получая роль в новом спектакле,

если рядом должен был играть Давыдов, начинал ворчать:

–       Ох боюсь, переиграет меня Володя...

И Давыдов:

–       Опять тягаться с Костей? Повалит ведь он меня!

Слова эти (или подобные им) приводятся решительно во всех

воспоминаниях и о Варламове, и о Давыдове. Стало быть, гово-

рены были не раз.

И во всех воспоминаниях – другие, более примечательные

слова:

–       Если бы я был так же талантлив, как Варламов, великим

был бы артистом, – говорил Давыдов.

–       Если бы я был так умен, как Давыдов, то я бы... – говорил

Варламов.

Иногда эти речения вкладывают в прямой разговор между

Варламовым и Давыдовым.

«Бывало, вздыхая, Варламов говорил:

–       Эх, Володя, Володя! Будь у меня твоя голова, что бы я

натворил...

А Давыдов отвечал:

–       Эх, Костя, Костя! Мне бы твой талант... Вот бы я играл!»

Какие были актеры! Какие разные и равные!

Редко в чем сходились, но всегда ходили в одной упряжке,

помогая друг другу и ничем не поступаясь, любя друг друга

и ревнуя к ролям.

–       Что ж это, он—Городничего, а я Осина? Он Фамусова,

а я Горича или того хуже – бессловесного князя Тугоуховского?

Это – справедливость? – ворчал Варламов.

Но в сцене бала у Фамусова, в бессловесной роли князя Ту¬

гоуховского, хоть на минуту становился главным лицом. И вдруг

оказывалось, что и сей князь бывал когда-то Фамусовым да по¬

хлеще Фамусова!

Давыдов говорил шутя:

– Верно, мы с ним разные, но не скажешь, что он – Иван,

а я – Степан: не сходятся Иван со Степаном. Но можно сказать:

он – Борис, я – Глеб, или он – Козьма, я – Демьян. Есть такие

двойные иконы, даже церкви: Борисоглебские, Козьмадемьянов-

ские. Эти – иеразлучимы... Так и мы с Варламовым.

И не удивительно: кто бы ни писал о Варламове, волей-нево¬

лей сравнит его с Давыдовым; кто бы ни писал о Давыдове – не

обойдется без имени Варламова. Словно искусство этих двух ве¬

ликих актеров – чудесной чеканки монета, которую обязательно

нужно рассмотреть с обеих сторон. Или разнотравье одного и того

же луга?

«Давыдов и Варламов – явления исключительные. Подобные

таланты рождаются раз в столетие, – пишет Ю. М. Юрьев в своих

«Записках». – Но, боже мой, как они противоположны друг другу.

Ничего общего ни по своей внутренней сущности, ни по свойству

своего дарования. Различны подходы к творчеству. Каждый из

них отталкивается от своей индивидуальности, ничем не напо¬

минавшей индивидуальности другого.

Громадный талант Давыдова не обладал такой стихийностью,

которая была у Варламова. В Давыдове было все мягче и, я бы

сказал, сдержаннее, корректнее. Творчество Давыдова выливалось

в более определенные и вполне законченные формы. Такт, чувство

меры – отличительная черта исполнения этого артиста. Его речь

четкая, будто каллиграфическая, как бы характеризовалась мно¬

гообразием «шрифтов». Фразы тщательно отделаны, как бы от¬

шлифованы. Все подчиняется воле художника. Но той яркой

самобытности, какая была у Варламова, – не наблюдалось.

Варламов поражал своей оригинальностью, Давыдов – преем¬

ственностью традиций... А между тем, когда они сходились вместе

и вели диалог, никакого разногласия не получалось, наоборот,

возникала полная гармония. Исполнение как бы сливалось в

одно целое, и смотреть и слушать их вместе было наслажде¬

нием».

Тщательно, умно и толково изучал Давыдов роли, которые

предстояло играть. Думал, разминал, искал наиболее верное внеш¬

нее выражение внутренней жизни своего героя; хорошо найден¬

ное запоминал, закреплял, повторял из спектакля в спектакль,

чеканил, оттачивал.

А Варламов изобретал на сцене, по ходу действия, решая

образ по сиюминутному состоянию героя, по своему актерскому

самочувствию в роли. Найденное однажды – повторял редко.

Чаще – играл по-новому, по-сегодняшнему. Беспечно ломал уста¬

новленные мизансцены, говорил в иной, чем прежде, интонации.

Давыдову, когда он оказывался на сцене наедине с Варламовым

(а это случалась очень часто, во многих спектаклях), надо было

все время быть на чеку, неотступно следить за тем, «как поведет

сегодня Костя». И раз на раз не приходилось.

Так и играли они Мошкина и Шпуньдика в «Холостяке»,

Расплюева и Муромского в «Свадьбе Кречинского», Муромского

и Варравина в «Деле», Силана и Курослепова в «Горячем сердце»,

Иванова и Лебедева в «Иванове»...

И никогда не терялись свежесть, неповторимость, подлинная

истинность происходящего на сцене из-за неподдельных, подска¬

занных минутой варламовских озарений, из-за того, что Давыдов

слушал, чутко подхватывал сегодняшнее, живое, возникшее с ходу,

по правде чувствований. И, поддерживая Варламова, сам перено¬

сился в новое для себя творческое русло. Так они играли каждый

раз – словно в первый раз! Воодушевленные, на подъеме.

После таких спектаклей, похожих на состязания в актерском

искусстве, валился Давыдов усталый, совсем без сил. А Варламов

пребывал в преотличном настроении. Он даже не понимал, как

озадачивает своего напарника на сцене, в каком держит его на¬

пряжении. И каково Давыдову не обнаруживать перед зрителями

этого напряжения, сколько для этого нужно душевного самообла¬

дания и актерского мастерства.

А Давыдов – умный и тонкий художник – не роптал, не одер¬

гивал Варламова. Так высоко ценил счастье свободного творческого

излияния, сам шел навстречу и радовался ему. Растолкуй все это

Варламову – потеряется, сникнет. Как та сороконожка из поба¬

сенки: велели ей проследить за тем, что делает тридцать пятая

левая нога, когда сгибается в коленке двенадцатая правая... За¬

думалась сороконожка и вконец разучилась ходить.

Давыдов привык проверять жесты, мимику перед зеркалом.

А Варламов говорил:

–       Если я увижу свою игру в зеркале, – пропала роль!

Понимали друзья особенности варламовского творческого