Текст книги " Варламов"

Автор книги: Сократ Кара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

–       Разве вы не собирались вместе за табльдотом?

–       Какой там табльдот, когда не кормят!

Супу он пять недель не видал.

–       Все едят по своим каморкам, то яйцо, то кусочек ветчи¬

ны – вот не толще этой скатерти. А, главное, пить не дают ни¬

чего жидкого... И это в летнюю пору!»

С искренним удивлением и негодованием рассказывал о ска¬

редности «пруссаков»:

–       Подъезжает, например, к зоологическому саду коляска.

Ливрейный лакей в красных штиблетах и в шляпе с кокардой

распахивает дверцу коляски. Выходит старуха, франт с моно¬

клем и две барышни. Садятся все за столик и спрашивают себе

четыре кружки пива. Лакей подает мешочек и оттуда старуха

вынимает бутерброды и всем дает по две штуки... Свое едят! Или

сидит военный, весь на вате, грудь колесом, с ним – дама, веро¬

ятно, жена. Эти спрашивают себе одну кружку на двоих и по

очереди отхлебывают из нее: он хлебнет, потом – она. Посидят

молча. Потом опять он сделает глоток, за ним – она... Когда

я дал лакею на наши деньги семь с половиной копеек, то думал,

что он мне в ноги упадет... Салфеткой передо мной песок на до¬

рожке разметал!

–       Ах ты, боже мой, то ли дело у нас, дома! Хоть поешь,

сколько душеньке угодно...

Все не нравилось ему в чужих краях, все было не так. Все...

А видел-то мало, впечатления скудные, все в одном узком кругу.

В немецких театрах не бывал, картинными галереями (уж

в Дрездене-то!) не интересовался.

–       В Берлине позвали меня сниматься в кинематографе.

Посадили в кресло, говорят – «делай мимику». Ну я, пожалуй¬

ста! Навели на меня стекла и давай снимать. Потом режиссер

ихний через переводчика велит мне подняться и пересесть по¬

ближе к аппарату. А я ему – «передвинь-ка лучше свою трубу

ко мне, она, чай, полегче меня будет». Уважил, хоть и немец.

Посмеяться – посмеялся, а трубу передвинул...

Из заграничных поездок всегда возвращался с целым сунду¬

ком подарков: безделушки всякие, смешные игрушки. Раздавал

их друзьям и знакомым. И все весело, с прибаутками, шутливо.

Иногда с намеком: молодым супругам – куклу, которая пищит

«мама»; дирижеру театрального оркестра – детскую шарманку;

актеру из бывших офицеров – немецкий орден; опереточной

певичке – заводную канарейку; директору театра – мраморного

слоника на письменный стол, чтобы не забывал слона-Варла-

мова; заядлому курильщику – сигару, которая взрывается; сво¬

ему исповеднику попу – мусульманский полумесяц из марци¬

пана, – «кушай, мол, батюшка, знак басурманский вместо про¬

свирки».

Да, только дома было хорошо. Жил сегодняшним днем, се¬

годняшней летучей радостью. Тем, что, как ни говори, – все

ладится у него, все идет слава богу. А что все? Затверженный

домашний уют, ежедневный привычный путь свой от дома, что

на Загородном проспекте у Пяти углов, – в Чернышев переулок

и через Чернышев мост на Фонтанке – в нарядную Театраль¬

ную улицу (ныне улица зодчего Росси), которая упирается

в Александринку.

Являлся в театр за два часа до спектакля, чтобы переодеться,

загримироваться не спеша. Не надо было звать его на сцену или

поторапливать. Сам ждал готовый, уже сидя в кулисах.

XI

Кажется, уж куда полнее быть нашей «Чеховиане»?

Собрано все, написанное Чеховым, все, написанное о нем.

Изданы-переизданы все воспоминания об Антоне Павловиче,

о котором писал каждый, кто встречался, знался с ним. Такой

уж был человек пленительной простоты и душевного богатства.

И все-таки есть один пробел в воспоминаниях о Чехове: две-

три странички, продиктованные Константином Александровичем

Варламовым некоему газетчику. Затерялись они в подшивке

давно забытых газетных листов («Петербургская газета», 17ян¬

варя 1910 г.), не вошли в литературный обиход.

А ведь они очень интересны. В них увиден Чехов глазами

человека незаурядной наблюдательности. Да хорошо виден и сам

Варламов. И какой-то особый настрой взаимных отношений

Чехова и Варламова. Надо бы пополнить литературу о Чехове

и этими воспоминаниями. Сдается, что станет она богаче не

просто на две-три странички, а побольше.

«Мое первое знакомство с Чеховым, тогда еще молодым че¬

ловеком, было довольно оригинально.

У нас ставили «Чайку». Я пришел в театр и отправился

в свою уборную, которая была отделена от соседней только тон¬

кой перегородкой.

Вижу – стоят чьи-то галоши. Смотрю – буквы «А. Ч.». Ду¬

мал, думал, кому они могут принадлежать, так и не догадался.

Махнул рукой и пошел к себе. Стал снимать шубу и вдруг

остановился... За стеной буквально раздавались звуки виолон¬

чели.

Чарующие звуки так охватили меня, что я прямо онемел —

стоял с закрытыми глазами и упивался ими.

Звуки так и лились... Это говорил кто-то мне не известный,

ясно было одно: этот голос не принадлежит нашему артисту.

Только тут я вспомнил про буквы «А. Ч.» в галошах. Это – его

голос, неизвестного мне человека.

Я разделся и пошел в соседнюю со своей уборную. Посредине

ее стоял высокий, худощавый господин в пенсне. Он говорил

о чем-то самом обыкновенном. Но что это был за голос...

Не выдержал я и быстро подошел к незнакомцу.

–       Вы поете? – спросил я.

–       Нет, не пробовал никогда, – отвечал он мне.

–       Так учитесь, учитесь же. Ведь у вас чудный голос.

Обладатель этого голоса удивленно посмотрел на меня и

сказал:

–       Позвольте представиться – Чехов.

Так я познакомился с автором «Чайки», «Иванова», «Виш¬

невого сада» и многих других вещей, в которых я играл и играю

до сих пор.

Чехов тогда еще мало был известен. Эго была его первая

связь с театром. Он только собирался блистать.

Для меня он был в то время лишь молодым талантливым

человеком. Я преклонялся перед нашими колоссами литературы,

с многими из которых встречался. Об этих встречах я рассказы¬

вал и Антону Павловичу. Он охотно меня слушал.

Вот встреча с теперешним Чеховым – была бы другое дело!

Теперь – это величина. И большая! Но его уже нет...

Чехов был удивительно мил и симпатичен. Но совершенно

другим становился он, когда бывал не в духе. Лицо его станови¬

лось каким-то бледно-серым, лоб морщился. Часто и очень часто

Антон Павлович как-то задумывался о чем-то своем.

Меня Чехов очень любил. Я всегда действовал на него как-то

ободряюще. Стоило мне только появиться в дверях, и Ан¬

тон Павлович начинал улыбаться, становился весел и сразу

оживал.

Он относился ко мне удивительно хорошо. Но ни он сам, ни

я не могли долго понять и объяснить характер этих отношений.

Выяснилось это как-то случайно.

Я был однажды болен и меня навестил отец Иоанн Крон¬

штадтский. Прощаясь, отец Иоанн положил мне на голову руку

и сказал:

–       Ничего, ничего, большой ребенок, поправишься скоро и

будешь здоров.

Встретившись после своей болезни с Чеховым, я рассказал

ему о посещении отца Кронштадтского и о его словах.

Не успел я произнести «большой ребенок», как Чехов вос¬

кликнул:

–       Вот-вот, теперь я понял, как к вам отношусь! Именно,

именно «большой ребенок»! Вот кто вы, Константин Александро¬

вич...

Последние годы его жизни я уже совсем не встречался

с Антоном Павловичем. Не приходилось как-то. Сохранились

у меня его письма и фотографическая карточка с теплой

надписью. Память...

Вот и все мои воспоминания об Антоне Павловиче».

«У нас ставили «Чайку».

Варламов ошибается, относя свое «первое знакомство»

с Чеховым к осени 1896 года, когда начались репетиции «Чайки»

в Александрийском театре. (Известно, что А. П. Чехов приехал

в Петербург 7 октября, на четвертую репетицию пьесы.)

За несколько лет до этого, в январе 1889 года (Варламов

был в шубе!) в Александринке ставили новую редакцию «Ива¬

нова». Тогда-то и состоялась первая его встреча с Чеховым,

«еще молодым человеком»; это и была его «первая связь с теат¬

ром».

Но Чехов знал Варламова как актера и раньше. И очень це¬

нил его талант. В письме, в котором он сообщал свои пожелания

о распределении ролей, особо было оговорено: «...Свободин и

Варламов будут играть хорошо». (Письмо А. С. Суворину,

19 декабря 1888 г.)

И после первых представлений «Иванова»:

«Мне весело при мысли, что, вернувшись из театра, я услышу

массу вставок и поправок, какие я должен был сделать, услышу,

что Варламов был хорош, Давыдов сух, Савина мила, но рассер¬

жена Далматовым, который на этот раз наступил ей на мизинец

левой руки». (Письмо А. С. Суворину, 4 января 1889 г.)

«Иванов» и в самом деле был одним из редких на Алексан¬

дрийской сцене спектаклей художественно цельных, ладных по

всем слагаемым. В нем играли все «первые актеры» театра, по

словам современника, – «без различий рангов и самолюбий»:

В. Н. Давыдов (Иванов), М. Г. Савина (Саша), П. А. Стрепетова

(Сарра), В. П. Далматов (Львов), П. М. Свободин (Шабель-

ский), К. А. Варламов (Лебедев).

«Сохранились у меня его письма»...

Письма Чехова, о которых говорит Варламов, остались неиз¬

вестными. Видно, кто-то худо распорядился варламовским архи¬

вом. Но такие письма несомненно были. Писал же Чехов

(А. С. Суворину, 4 мая 1889 г.):

«Вчера вечером вспомнил, что я обещал Варламову написать

для него водевиль. Сегодня написал и уж послал».

Речь идет об одноактной комедии «Трагик поневоле». Об

этой же «шутке в одном действии» «из дачной жизни», написан¬

ной для Варламова, упоминается и в письмах к И. Л. Щеглову.

Не может быть, чтобы, отсылая пьесу Варламову, не написал бы

Чехов и ему хоть несколько строк.

Встречается имя Варламова и в других письмах Чехова (за¬

долго до «Чайки», сразу после «Иванова»),

«Мне пишут, что в «Предложении», которое ставилось

в Красном Селе, Свободин был бесподобен: он и Варламов из

плохонькой пъесеики сделали нечто такое, что побудило даже

царя сказать комплимент по моему адресу. Жду Станислава и

производства в члены Государственного Совета». (Письмо

И. Л. Щеглову 29 августа 1889 г.)

Чехов любил веселую кутерьму водевилей. Вот слова, сказан¬

ные им другу и литератору Ивану Щеглову как раз в ту же пору:

–       Для водевиля нужно, понимаете ли, совсем особое распо¬

ложение духа... жизнерадостное, как у свежеиспеченного пра¬

порщика, а где его возьмешь, к лешему, в наше паскудное

время? Да, Жан, написать искренний водевиль далеко не пос¬

леднее дело.

Это совсем особое расположение духа, жизнерадостное, как

у свежеиспеченного прапорщика, было в высшей степени свой¬

ственно Варламову. За это и любил Чехов веселый талант Вар¬

ламова. И его самого – одного из тех счастливцев, которые по

человеческой сути своей «освобождены от необходимости терпеть

зло, а тем более – совершать его».

Так ведь и говорили о нем: «счастливец Варламов», «милый

Костя», «Варламов-добряк», «беспечальный Варламов», «боль¬

шой ребенок»... Ни одно недоброе слово не приставало к его

имени.

Но в «Иванове» он играл человека грустного, подавленного

сознанием своего личного ничтожества, опустошенного. Ничего

не осталось в нем от бывшего студента Московского универси¬

тета Паши Лебедева, у которого были и светлые идеалы, и за¬

ветные мечты о служении народу. А теперь:

–       Какое мое мировоззрение? Сижу и жду околеванца. Вот

мое мировоззрение!

Богат Павел Кириллович Лебедев. Говорят, состояние его

уж и за миллион переваливает. Да ведь все – в руках жены,

алчной и немилосердной Зюзюшки. Она начальствует в доме,

в имении, в земской управе. Павел Кириллович подвластен ей,

на побегушках у нее. Еще один «муж-слуга», «муж-мальчик»...

Несколько десятилетий прошло со времен «Горя от ума», а Пла¬

тон Михайлович Горич только постарел на десяток лет, чуть

больше обрюзг в этом Лебедеве, но остался той же затоптанной,

потухшей головешкой.

Прося у жены хоть какое-нибудь угощение для гостей

(«...люди молодые, небось проголодались, бедные»), Варламов

в роли Лебедева канючил плаксивым голосом, стлал на пол

платок, чтобы опуститься перед ней на колени. Посланный ею

к Иванову, чтобы затребовать давнишний долг по векселю, бес¬

помощно улыбался, не знал, что поделать с руками, потирал

друг о друга, совал их в карманы, теребил платок, деланно смор¬

кался. И как отдавал свои деньги Иванову, чтобы тот отнес их

Зинаиде Савишне (...«нате, мол, подавитесь!»)! И как просил,

чтобы Иванов, не дай бог, не проговорился, откуда деньги...

«Это было одно из цельных, прекрасных созданий Варла¬

мова, – пишет Евтихий Карпов. – И его внешность – опустив¬

шегося в уездной тине, ожиревшего интеллигента-помещика, ле¬

жащего под башмаком жены, и его лениво-добродушный голос, и

сочный рассказ о прелестях закуски... А сцена, когда Лебедев

предлагает тайком от жены деньги Иванову? Со слезами на гла¬

зах вспоминая их общую alma mater? Все это было неподражаемо

и интеллигентно-тонко изображено Варламовым»...

Е. П. Карпов вспоминает, что он с восхищением говорил

М. Г. Савиной о тонкой, интеллигентной игре Варламова в «Ива¬

нове».

–       Какая там интеллигентность у Кости, – ответила Сави¬

на. – Вся его заграница – Третье Парголово, а литература —

«Петербургская газета». Вот и вся его интеллигентность! А что

он хорошо играет Лебедева, так это у него от бога...

Теперь уместно бы еще раз вспомнить строчки из письма

Чехова о том, что «Варламов был хорош», о том, какие он,

автор, должен был сделать «вставки и поправки»...

Разумеется, эти вставки и поправки делал Варламов в роли

Лебедева. Но очень осторожно, бережно и точно. И только

в двух местах, где Лебедев говорит о еде. Тут Варламов позво¬

лял Лебедеву оживиться, развеселиться, плотоядно смачно жи¬

вописать закуску под водку. Да своими словами, подробнее, чем

по тексту роли, в гастрономическом восторге, дразнительно.

Словно накойец-то дорвался Варламов до своей нешуточной

мечты: сыграть поваренную книгу!

И как вел себя Варламов во время последнего монолога

Иванова:

–       Слушай, бедняга...

Варламов садился, готовый внимательно выслушать, чтобы

тут же возразить. Ведь Лебедеву все так ясно, так просто: «по¬

толок белый, сапоги черные, сахар сладкий»... Но Иванов сказал

такое, что Лебедев понял не только его, Иванова, но и себя са¬

мого.

–       Перед тобой стоит человек в тридцать пять лет уже утом¬

ленный, разочарованный, раздавленный своими ничтожными под¬

вигами: он сгорает со стыда, издевается над своими слабостями...

Варламов слушал молча, неподвижно, словно окаменев.

И только из глаз лились слезы, текли по толстым щекам, падали

на отвороты сюртука. Самоунижение Иванова звучит для него

как надгробное слово по Лебедеву. Да, жизнь прожита даром,

впустую... От всего он отступил и ничего не добился.

В «Чайке» Варламову была поручена – по воле автора —

роль управляющего у Сорина, поручика в отставке Шамраева.

Репетиции шли туго, со скрипом. Только недавно принятая

в Александрийскую труппу Вера Федоровна Комиссаржевская

одна сразу нашла свою Нину Заречную – образ человека откры¬

той, мятежной, но легко ранимой души.

Вот как рассказывает о поре подготовки «Чайки» режиссер

спектакля Евтихий Карпов:

«Чехова коробил всякий фальшивый звук актера, затрепан¬

ная казенная интонация. Несмотря на свою стыдливую деликат¬

ность, он нередко останавливал среди сцены актеров и объяснял

им,значение той или иной фразы, толковал характеры, как ему

они представляются, и все твердил:

–       Главное, голубчики, не надо театральности... Просто все

надо. Совсем просто. Они же простые, заурядные люди...

Чехов все время чувствовал, что пьеса идет без подъема, без

настроения».

Да и сам Антон Павлович писал сестре (12 октября 1896 г.):

«Пока «Чайка» идет неинтересно... Вообще настроение не¬

важное»,

И Суворин отметил в своем дневнике, что Чехов «беспоко¬

ился о пьесе и хотел, чтобы она не шла».

Должно быть именно в эти дни видел Варламов, каков бы¬

вает Чехов «не в духе. Лицо его становилось каким-то бледно-

, серым, лоб морщился. Часто и очень часто Антон Павлович

как-то задумывался...»

Вряд ли так уж и верно, что Александрийская труппа отно¬

силась к «Чайке» недоброжелательно или без доверия, хотя

толки этого рода потом имели широкое хождение.

«Генеральная репетиция прошла благополучно, Комиссар¬

жевская всем понравилась, а Чехов был от нее в восторге.

Вообще репетиция прошла с подъемом – нравилась и пьеса,

и ее исполнители, все предсказывали большой успех.

–       Ну, это – как сказать, – говорил Чехов, когда ему пред¬

сказывали успех.

–       Вам не первый раз иметь успех на сцене, вспомните

«Иванова»! – возражали актеры.

–       Да вы хоть какую пьесу вывезете! Один Давыдов в роли

Иванова чего стоит... Лучшего Иванова я себе и не представ¬

ляю! А Варламова в роли Лебедева забыть не могу!

Словом, все рассчитывали на успех предстоящей премьеры».

Это – из «Записок» Ю. М. Юрьева. Свидетельство – отменно

достойное полного доверия. Нет сомнения, что в ходе репетиций

в конце концов было найдено какое-то верное решение, общий

язык актеров с чеховской пьесой. Одолела же Александрийская

труппа «Месяц в деревне», пьесу не менее «Чайки» непривыч¬

ную.

Но на первом представлении —17 октября 1896 года —

«Чайка» провалилась.

Только что отыграли первое действие. Зрительный зал остался

холоден, даже враждебен. Никаких примет общения с тем, что

происходило на сцене. Никаких признаков не то что одобрения,

даже понимания.

«За кулисами – полное смятение и растерянность, словно

после ужасной катастрофы. Все потрясены, подавлены и не могут

опомниться... Говорят тихо, почти шепотом, как в доме покой¬

ника...

Больше всех волнуется К. А. Варламов. Беспрестанно кре¬

стится, вздыхает... У него нервная дрожь, руки трясутся.

–       Господи, что же это такое?... – шепчет он. – Что же про¬

исходит?! Слишком тридцать лет я на сцене – и ничего подоб¬

ного никогда не бывало. Ну, проваливались пьесы, шикали ав¬

тору, шикали актерам... А это что же?! Да неужели такая срам¬

ная пьеса? Ведь нет же. Ничего не понимаю...

К Антону Павловичу были все симпатии, и естественно, что

в данный момент беспокоились за него».

И вот Антон Павлович пришел за кулисы.

«Я даже не думал, – пишет Ю. М. Юрьев, – что можно столь

внезапно осунуться, как это было тогда с Антоном Павловичем,

которого я только что перед тем видел. Растерянный, бледный,

со сконфуженной улыбкой, он рассеянно слушал актеров, пы¬

тавшихся ободрить его.

–       Я ничего... Я уж как-нибудь, – беспомощно лепетал Ан¬

тон Павлович. – А вот каково вам? Ведь у вас впереди еще

целых три акта...

–       Мы стреляные воробьи, – пробует шутить Варламов. —

То ли бывало? Нас не прошибешь... – а у самого зуб на зуб не

попадает.

–       А может быть, прекратить представление?

–       Что вы, что вы, Антон Павлович! Такого еще не бывало.

–       А право, было бы лучше, а? Давайте?!

–       Ничего, ничего... Бог милостив! – ободряет его Варла¬

мов. – Может и пронесет... Ну, дай, господи!

И крепко обнимает Чехова.

Но слова Варламова не оправдались: не пронесло...»

Эти большие выдержки из «Записок» Ю. М. Юрьева пона¬

добились только потому, что в них ясно видна если не роль

Варламова в «Чайке», то его место и роль в той обстановке, ко¬

торая складывалась вокруг первого спектакля.

17 октября 1896 года.

Этот день навечно остался в истории русской литературы и

театра недоброй памятью о провале «Чайки». Как остался и друг,

гой памятный день: великолепного успеха «Чайки» на сцене

Московского Художественного театра.

17 декабря 1898 года!

Именно этот день дал право новому театру навсегда удержать

на своем занавесе вольную чайку с распростертыми крыльями.

Но что же произошло на первом представлении «Чайки»

в Александрийском театре? Почему, как писал Чехов, «театр

дышал злобой, воздух сперся от ненависти, и я – по законам

физики – вылетел из Петербурга, как бомба»? Чехов ушел из

театра задолго до конца спектакля. А рано утром, ни с кем не

повидавшись, – на вокзал, домой, в Москву.

Вот как пишет об этом Мария Павловна Чехова (в книге

«Из далекого прошлого»):

«Петербургские театралы пришли посмотреть новую пьесу

московского писателя Чехова, который в Петербурге был очень

популярен как беллетрист...

Чем больше я вглядывалась в эту чопорную, расфранченную

холодную петербургскую публику, тем сильнее овладевало мной

беспокойство, и я вспоминала слова брата из письма, что здесь

«все злы, мелочны, фальшивы». Начался первый акт. С первых

же минут я почувствовала невнимательность публики и ирониче¬

ское отношение к происходящему на сцене».

Сохранились письма и дневниковые записи многих очевид¬

цев провала «Чайки». И большинство из них – именно об этом,

об особой публике. Так объясняли дело и некоторые газеты и

журналы. Да и сам Чехов, немного отойдя от горечи первых

впечатлений, писал (в письме А. С. Суворину 14 декабря 1896 г.):

«17 октября не имела успеха не пьеса, а моя личность. Меня

еще во время первого акта поразило одно обстоятельство, а

именно: те, с кем я до 17 окт[ября] дружески и приятельски

откровенничал, беспечно обедал, за кого ломал копья... – все эти

имели странное выражение, ужасно странное... Одним словом,

произошло то, что дало повод Лейкину выразить в письме собо¬

лезнование, что у меня так мало друзей, а «Неделе» вопрошать:

«Что сделал им Чехов», а «Театралу» поместить целую коррес¬

понденцию (№ 95) о том, будто бы пишущая братия устроила

мне в театре скандал».

Да, действительно, скандала будто бы и не было. Но много

ли надо, чтобы нагнать в зрительный зал стужу равнодушия,

создать невидимые помехи для его живого общения со сценой?

Актеры сразу же наткнулись на глухую стену, которая вдруг

загородила сцену от зрительного зала. И пошел спектакль враз¬

валку, безалаберно. Играли плохо – все! Даже Комиссаржевская.

О том, что оглушительная неудача первого представления

«Чайки» была неправомерна, вызвана посторонними обстоятель¬

ствами, свидетельствует второй спектакль – 21 октября 1896 года.

«Сейчас вернулась из театра, – писала Комиссаржевская

автору, – Антон Павлович, голубчик, наша взяла! Успех пол¬

ный, единодушный, какой должен был быть и не мог не быть!»

И посыпались из Петербурга в Москву письма, телеграммы

Чехову. Поздравляли, радовались успеху «Чайки». И не только

друзья (В. В. Билибин, И. Н. Потапенко, Н. А. Лейкин и дру¬

гие), но и люди едва знакомые (например, А. Ф. Кони). А за

успехом второго спектакля – пошли третий, четвертый, пятый...

Именно после удачи Александрийской «Чайки» подхватили

пьесу провинциальные театры —в Киеве, Вильне, Ростове-на-

Дону, Астрахани, Таганроге...

И если «Чайка» получила не просто второе, а по-коренному

новое рождение на сцене Московского Художественного, это —

особая статья, это – в другом ряду истории мирового театраль¬

ного искусства.

А что Варламов? Каков он был в «Чайке»?

Трудно сказать. Статьи о первой «Чайке» полны шума и

дыма вокруг спектакля. Театральным критикам не до актеров

было. Да и роль Шамраева далеко не из главных.

Иное дело – Сорин в новой постановке «Чайки» на Алексан¬

дрийской сцене в 1902 году.

Долго добивалась этой второй постановки В. Ф. Комиссаржев-

ская. Но так и не дождалась, ушла из труппы театра. А разре¬

шение на «Чайку» пришло, как на зло, через три недели после

ее ухода.

Ставить спектакль было поручено М. Е. Дарскому, который

слыл режиссером выучки Московского Художественного театра.

«Готовились мы к «Чайке» с Дарским старательно. Неболь¬

шого роста крепыш, широкоплечий, с выпяченной грудью,

с пенсне на орлином носу, Дарский шагал на стучащих каблу¬

ках с громадной тетрадью в руках. Он путался в своих записан¬

ных мизансценах. В его путеводителе по «Чайке» были обозна¬

чены переходы для действующих лиц и излюбленные «паузы»:

там-то такой-то актер или актриса встает, там садится, там,

после паузы, говорит... Подходя к актерам, он чуть ли не на ухо

начитывал роли. Это стало раздражать.

Даже добродушный Варламов был недоволен режиссер¬

скими комментариями. Разгуливая с ним под руку, Дарский на¬

читывал.

–       Вы, Константин Александрович, идите на Бе (под буква¬

ми у него были обозначены различные режиссерские указания),

остановитесь вот тут на Be, затем повернитесь и сделайте не¬

сколько шагов по направлению скамейки к дереву Зе, а потом

уже садитесь тут на Же.

Огромный дядя Костя с наивной улыбкой удивленно разгля¬

дывал режиссера-грамматика.

–       Милый, чего ты хлопочешь? Что ты меня азбуке учишь?

Ты лучше скажи, куда идти-то, а что сидеть-то – я и без тебя

знаю на чем: шестой десяток кроме Же ни на чем не сижу».

Так рассказывает о репетициях «Чайки» Н. Н. Ходотов (в

книге своей «Близкое – далекое»).

На роль Нины Заречной была приглашена Л. В. Селиванова

из Малого театра. Впрочем, роль удалась ей еще меньше, чем

М. Л. Роксановой, которой Чехов остался недоволен даже в

спектакле Московского Художественного. Но зато во второй

Александрийской «Чайке», как в первой Комиссаржевская,

блеснули теперь Ходотов в роли Треплева и Варламов в роли

Сорина.

В успехе Варламова имело большое значение именно то, что

Треплева играл Ходотов. Снова и по-новому дал знать о себе

закон о «сообщающихся сосудах». Ходотова, тогда еще моло¬

дого, – весь в поисках, – ярко одаренного актера, нежно любил

Варламов, был отечески привязан к нему. Если не занят на сцене,

садился за кулисами – «смотреть, как сильно играет Коля Ходо¬

тов, как он там бунтует».

А Николай Николаевич Ходотов чаще всего играл роли

«бунтарей»: вольнодумных студентов, непокорных сыновей, млад¬

ших братьев, бедных родственников, которые смеют палить прав¬

дой, выходить из повиновения, яростно бранить вздор нынеш¬

них порядков, грозить грядущим... Разумеется, все это —в пре¬

делах возможного на сцене императорского театра.

Близкий по своему душевному складу и помыслам к передо¬

вой русской интеллигенции, мог бы позволить себе и большее.

Но не спускал глаз со сцены господин театральный полицмей¬

стер, который бдительно восседал в отведенной ему ложе.

И вот Варламов и Ходотов встретились в одном спектакле:

Сорин и Треплев, дядя и племянник.

Двадцать восемь лет Петр Николаевич Сорин «прослужил но

судебному ведомству, но еще не жил, ничего не испытал...»

В молодости «хотел сделаться литератором – и не сделался; хо¬

тел красиво говорить – и говорил отвратительно; хотел женить¬

ся– и не женился». Ничего не успел и ни в чем не успел.

И теперь, на старости лет, «хочется хоть на час-другой воспря¬

нуть от этой пескариной жизни», но нет сил. И интересов в

жизни никаких.

И варламовский Сорин подчинил всего себя Треплеву. В нем

его жизнь, его несвершенные мечты. Не было у него самого мо¬

лодости – теперь живет молодостью племянника. Не было у него

своей любви, но так горько и безответно влюблен Костя Треп¬

лев. Хотел стать писателем, а вот Костя уже печатается...

И у варламовского старика Сорина сердце бьется в один лад

с Треплевым.

Варламов ясно показывал стариковскую влюбленность Со¬

рина в «милую соседку» Нину уже в самом начале пьесы. Встре¬

чал Нину радостным, просветленным взором, доброй, ласковой

улыбкой, как бы разделяя чувства и волнения Треплева.

– Глазки, кажется, заплаканы... Ге-ге! Нехорошо...

И долго держал ее маленькую ручку в своих огромных лапи¬

щах, словно согревая, успокаивая ее.

У него Сорин был самым благожелательным зрителем треп-

левской пьесы и ее исполнения Ниной. Глядел на сцену как

завороженный, ловил каждое слово, поддакивал кивками

головы.

–       Через двести тысяч лет ничего не будет, – не без ехид¬

ства бросает Сорин у Чехова, слушал монолог Нины.

А Варламов – изумленно, восторженно и мечтательно:

–       Через двести тысяч лет?!

И... проглатывал остальные три слова.

Невежливо обошлась Аркадина с пьесой сына. По Чехову

здесь Сорин должен упрекнуть сестру. Но у Варламова это был

не упрек, а негодование, резкое и сердитое замечание по праву

старшинства. Не мог снести обиду.

И когда Нина собралась уходить, варламовский Сорин умо¬

ляюще повторял:

–       Останьтесь....

Нельзя было отпускать ее, ведь уйдет, не попрощавшись

с Треплевым. Да и самому не хотелось, чтобы она ушла.

–       Останьтесь на один час, и все. Ну, что, право... Остань¬

тесь.

В конце пьесы Сорин говорит о Нине:

–       Прелестная была девушка... Действительный статский со¬

ветник Сорин был даже в нее влюблен некоторое время.

Слова эти звучали у Варламова как запоздалое и конфузли¬

вое признание, как дорогое сердцу воспоминание. И вроде бы

вспоминали и другие: да, старик в самом деле, конечно, был

влюблен!

Так вся душевная жизнь Сорина, по толкованию Варламова,

проходила по треплевским замерам. Он, кажется, один понимал

чувства Кости, смятение его духа. И горой стоял за него. Не

просил у Аркадиной денег для Кости, а требовал, настаивал —

денег, костюма, пальто, свободы.

Таков уж был у Варламова этот удивительный, неравнодуш¬

ный Сорин!

Эта роль в «Чайке» всегда имела хороших исполнителей на

русской и советской сцене. Чаще всего (и не без оснований)

играли его человеком немного отрешенным от мира сего, усталым

и потерянным, погруженным в свое прошлое, в ту, минувшую

жизнь, которая так не задалась ему. Все, что происходит во¬

круг, теперь мало касается его. Он – старый и больной, уже не

разволнуется из-за житейских неурядиц. Просто доживает свой

век. Конечно, добр и мил. Но доброта его безразлично обща,

а милота идет от стариковской отчужденности.

Всклокоченная борода, взъерошенные волосы. И одежда: как

правило, – мышиного цвета серый сюртук, не очень-то опрят¬

ный, поношенный, с перхотью на плечах.

Этот навык толкования образа берет начало у В. В. Лужского,

который играл роль Сорина в спектакле Художественного театра.

Совсем иной был варламовский Сорин. Не доживал свой век,

а кажется, наконец-то жил.

По-своему был красив: мягкие, гладко причесанные седые во¬

лосы, небольшая холеная бородка. Светлая домашняя куртка с

темным бархатным воротником. Чистенький, ухоженный старик.

Сидел в своем кресле на колесиках и все следил за тем, что

делает Треплев, что говорит, о чем, куда вышел, зачем.

Уже много лет спустя постаревший Николай Николаевич Хо-

дотов рассказывал, как просил его Варламов:

–       Коля, голубчик, напиши ты письмо Антону Павловичу, по¬

проси от моего имени. Пусть-ка сделает так, чтобы Сорин умер

до того, как узнает о самоубийстве твоем, то есть, Треплева...

А то ведь каково старику! Ты только подумай... Как ему далыне-

то жить?

–г Но ведь Сорин больше не появляется на сцене. Сказал

доктор Тригорину, что, мол, застрелился Треплев – и занавес!

Кому какое дело до Сорина?!

–       Вот то-то и оно... А каково ему? Спит себе в соседней

комнате, а проснется – скажут. Ты напиши Антону Павловичу,

он – добрый, он поймет.

Более чем через полвека*, в 1955 году, «Чайка» была постав¬

лена на сцене Театра имени Вахтангова. В роли Сорина вы¬

ступил в этом спектакле уже престарелый мастер сцены – Павел

Павлович Гайдебуров. И играл ее как бы в ключе, найденном