Текст книги " Варламов"

Автор книги: Сократ Кара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

минание только у Марии Павловны Чеховой:

«Это возмутило Чехова, но он и вида не подал... и деликатно

отказал». (В книге «Вокруг Чехова».)

С 1865 года, когда Крылов принес в театр свою первую пьесу,

и до 1890 года – за 25 лет – было поставлено на сцене свыше

сорока его сочинений! А писал он и ставил свои пьесы и дальше...

За это время Виктор Александрович Крылов, бывший учите¬

лем начертательной геометрии, стал начальником репертуара те¬

атра и твердой рукой начертал художественную его линию.

Таков был облик Александрийского театра в последней четвер¬

ти прошлого столетия.

«Артисты, – пишет А. С. Суворин в «Театральных очерках»

об александрийцах, – заботятся не о том, чтобы соответствовать

своему положению в пьесе, а о том, чтобы отличиться. Это стара¬

ние отличиться можно даже заметить в тех несчастных, которые

докладывают о том, что карета подана. Всякий, видимо, хочет по¬

казать, что он вовсе не то, что он изображает, что он не лакей, не

конюх, не мужик, а артист императорских театров, что лакея,

конюха или мужика он только представляет по приказанию на¬

чальства».

Прошла пора трескучей славы Каратыгина и его ложноважной

«выступки». Но еще держится в умах человечность искусства

Мартынова. Совсем недавно умерла Линская. Выдворен вон из

театра Васильев. Уходит в отставку Самойлов. А «первый комик»

В.       И. Виноградов, актер большого таланта и человек удивитель¬

ной судьбы (бывший крепостной крестьянин, выучился грамоте

уже после того, как стал известным артистом), – заметно стареет

и выходит из строя.

Но подспудно, ненамеренно идет обновление.

В 1874 году принята в труппу Мария Гавриловна Савина.

В 1875 году – Константин Александрович Варламов.

В 1880 году – Владимир Николаевич Давыдов.

В 1881 году – Пелагея Антипьевна Стрепетова.

Спустя три года – Василий Пантелеймонович Далматов.

И немного позже – Модест Иванович Писарев, Мамонт Вик¬

торович Дальский, Павел Матвеевич Свободны.

Важно, что Варламов был замечен сразу.

«В старую труппу вошел человек с ярким, самобытным та¬

лантом, самородок, выращенный провинциальной сценой.

33

Петербург,– извиняюсь за выражение, загалдел о Варламове,

носился с ним. Что ни роль – то новый успех.

Куда ни приди, бывало, только и слышишь: видели Варла¬

мова? Каждый автор желал, чтобы в его пьесе играл Константин

Александрович. Для него стали писать роли, как для Савиной...

«Костенька», как звали товарищи по сцене Варламова, без про¬

текции, без заискивания у рецензентов, прокладывал себе дорогу.

Оставалось только радоваться, что Константина Александро¬

вича пригласили в дни весны его таланта, а не тогда, когда он

начал бы уставать, измотанный скитанием но провинции».

Так написал старый петербургский театрал А. Н. Плещеев в

своей книге «Что вспомнилось» о первом годе работы Варламова

на Александрийской сцене.

IV

Поначалу втолкнули Варламова в веселый хоровод легких на

ногу водевилей. И понесло его... Что ни вечер, после основного

спектакля, новый водевиль. Играй не хочу, а отыграл – поминай

как звали.

Третьего дня играл штатского генерала, что не по чину и во¬

преки преклонному возрасту то и дело распевает дребезжащим

старческим фальцетом молодцеватые куплеты из популярных опе¬

ретт. Вчера – доморощенного вологодского помещика, который

прикидывается ох каким парижанином. Сегодня быть ему бес¬

шабашным гусаром-усачом, забубенной головушкой, искателем

выгодной партии, мужчиной не промах.

А завтра? Что у нас там завтра: приезжий заволжский барыш¬

ник (борода вразмет!), нехитро обойденный шустрым стряпчим,

или немец-колбасник с Васильевского острова, рогатый муж пре¬

лестной Анхен, посмешище всего околотка?

Да нет! Вызывают в дирекцию театра и велят к завтрашнему

приготовить Осипа в «Ревизоре».

С тех пор, после этого срочного ввода (взамен П. В. Василье¬

ва), всю жизнь – почти 500 раз! – играл роль Осипа. Любил ее

нежно, разрабатывал из года в год, довел до совершенства, стал

самым знаменитым, всеми признанным Осипом. И, если на то

пошло,– уже одним этим обрел свое вечное место в истории рус¬

ского театрального искусства. Как, скажем, М. С. Щепкин ролью

Городничего.

Очень трудно быть на сцене одному. Даже две-три минуты. Без

собеседника, без определенного занятия, за которым мог бы сле¬

дить зритель не скучая... А Гоголь начинает второе действие

«Ревизора» в маленькой гостиничной комнате: Осип один. И нет

у него решительно никакого дела. «Лежит на барской постели»,—

сказано в авторской ремарке. Лежит и вспоминает вслух, разго¬

варивает сам с собой. Да не две-три минуты, а двенадцать,

пятнадцать минут!

Вот как играл Варламов роль Осипа (конечно, не на первом

спектакле, а много позже, когда она стала навечно своею).

Открывается занавес – и, кажется, совсем пуста маленькая,

обшарпанная гостиничная комната. Не видно и Осипа. А он ле¬

жит на барской постели, натянув одеяло на голову. Спит. Слышно

сладкое посапывание: короткий храп (это – вдох) и тихий свист

(выдох).

Появляется огромная ручища, откидывает одеяло и с остерве¬

нением принимается почесывать кудлатую голову. Осип про¬

снулся.

Вот он приподнимается на локте – и зрители уже смеются.

Чему? Мятому, заспанному лицу; осовелым, еще незрячим бес¬

смысленным глазам; тому, что этот дворовый мужик, послужив

у молодого барина в Петербурге, постарался – сколько мог – на¬

вести на себя столичного лоска: свисают с его толстых щек мох¬

ны «галантерейных» бакенбардов.

Итак, приподнялся Осип на локте, чуть склонил голову набок

и стал прислушиваться. Умолк смех в зрительном зале. Варламов

как бы призвал всех: прислушайтесь-ка, мол, и вы! И тут же по¬

валился на подушку, ласково погладил большое свое брюхо и, на¬

конец, произнес первые слова:

–       Черт побери, есть так хочется, и в животе трескотня та-а-

ка-ая...

Оказывается, он прислушивался к этой трескотне. Зрители сно¬

ва смеются. Уже тому, что обманулись, затихли и старались было

что-то услышать.

Начинается длинный монолог Осипа. Но у Варламова это не

монолог. Говорят разные люди, разными голосами, и у каждого

свой напев речи, другое произношение, другой ритм. Вот молодой

барин Осипа, который «профинтил дорогою денежки», но—...вишь

ты, нужно в каждом городе показать себя: «Эй, Осип, ступай по¬

смотри комнату, лучшую, да обед спроси лучший. Я не могу есть

дурного обеда, мне нужен лучший обед».

Слова Хлестакова Варламов выговаривал именно тем голосом,

в той интонации, что свойственны актеру, который исполняет

роль Хлестакова в сегодняшем спектакле. Играл он «Ревизора»

с добрым десятком разных Хлестаковых. И каждый раз по-ново¬

му, под сегодняшнего Хлестакова – «Эй, Осип, ступай по¬

смотри»...

И когда появлялся на сцене сам Хлестаков и произносил свои

первые слова, зрительный зал разражался хохотом. И был он вы¬

зван не самим Хлестаковым, а заранее завоеван Варламовым.

Зрители уже слышали этот голос, эту интонацию, они смеются

тому, как точно представил Варламов еще не известного им Хле¬

стакова.

–       Добро бы было в самом деле что-нибудь путное, а то ведь

елистратишка простой...

Варламов поднимался с подушки, садился на кровать, и при

слове «елистратишка» вытягивал вперед кулак с отставленным

мизинцем и удивленно глядел на него, на этот мизинец-елистра-

тишку!

И дальше, когда второй раз заходит речь о Хлестакове —

(«а все он виноват»)—Варламов еще раз выставлял мизинец и по¬

вторял «елистратишку». Это – отсебятина. У Гоголя нет повтора.

Но Варламову нужно было прикрепить «елистратишку» к мизин¬

цу. В третий, четвертый раз, говоря о своем барине, он снова бу¬

дет разглядывать этот мизинец – то с укором, то с презрением.

Слово «елистратишка» больше не произнесет, но мизинец уже

сам стал елистратитпкой Хлестаковым. Не словесным, а зримым

образом.

Однажды Владимир Николаевич Давыдов, который играл Го¬

родничего, в заключительном монологе, как всегда, вышел на

авансцену:

–       ...Все смотрите, как одурачен городничий! Дурака ему, ду¬

рака старому подлецу.

Тут он, как велено в авторской ремарке, погрозил самому себе

кулаком:

(       – Эх ты, толстоносый! Сосульку... принял за важного чело¬

века.

При слове «сосулька» Давыдов вдруг выставил мизинец и

уничтожающе посмотрел на него.

После спектакля к Давыдову в уборную пришел Варламов.

–       Что ж ты, друг Володя, обкрадываешь меня?

–       Как это обкрадываю?

–       Да с мизинцем...

–       Стыдно тебе, Костенька, такое слово-то говорить. Не об¬

крадываю, а подарок тебе подношу. Ты пойми, твой Осип с Хле¬

стаковым уехали в четвертом действии. Весь пятый акт идет без

тебя, зрители, может, и помнить забыли об Осипе... А я этим ми¬

зинцем напомнил. Слышал, как грохнул зал от смеха? Не мне, а

тебе подарок этот смех. Тебя уже давно нет на сцене, вон ты уже

успел снять грим, переодеться, а зритель все еще смеется: «Айда

Варламов, ай да варламовский мизинец»... Понял?

–       Умен ты, Володя! Так объяснишь, что...

–       А ты помоги мне с этим мизинцем.

–       Как?

–       Да вот в третьем действии, когда Городничий и Анна Ан¬

дреевна спрашивают тебя, какой чин у твоего барина, и что он

любит, и на что обращает внимание, и какой важности человек,

ты найди момент, выставь мизинец и качни головой... Я, конечно,

ничего не пойму тогда, мы, Сквозник-Дмухановские, в таком

раже, что при чем тут мизинец? А вот после чтения Хлестаков-

ского письма Тряпичкину, при слове «сосулька» в последнем

монологе, вдруг осенило: мизинец! Ах ты, бестия Осип, ведь все

знал, все понимал, умнее меня, Городничего!

Так и «закрепили» этот мизинец – выразительный образ Хле¬

стакова, елистратишки, сосульки...

Но продолжается монолог Осипа.

–       Эх, надоела такая жизнь! право, на деревне лучше...

Варламов не рассказывал, а выпевал про мечтательную дере¬

венскую жизнь. Медленно, протяжно, со вкусным круглым волж¬

ским оканьем, как бы с удовольствием вспоминая молодые Оси¬

повы годы в хозяйском имении.

–       Ну кто ж спорит, конечно, если пойдет на правду, так

житье в Питере всего лучше...

Но про Питер, про «кеатры» и городские утехи – чуть сни¬

сходительно и в другом ритме: городской человек тороплив.

В избыточной щедрости интонаций звучал и скрипучий голо¬

сок старухи офицерши, и звонкое щебетание шаловливой горнич¬

ной, которая «фу, фу, фу» как хороша, и «сурьезный» басок быва¬

лого солдата, что расскажет «про лагерь и объявит, что всякая

звезда значит на небе».

–       Наскучило идти – берешь извозчика...

И в голосе важный, самодовольный барский бархат. А как «не

хочешь заплатить» и удерешь проходными дворами – лукавая

плутовская скороговорка.

Нет, Варламов не был один на сцене двенадцать-пятнадцать

минут. Он был. «в лицах». То представлял своего елистратишку,

то «политично и деликатно» беседовал с чиновником на перевозе,

с «кавалером в лавочке», изображал праздного лоботряса, который

разгуливает по Щукиному рынку, и старого барина – отца Хле¬

стакова, которому неведомо, каков столичный образ жизни сынка.

Монолог Осипа шел под непрерывный смех зрителей. Словно

рукою, не знающей скудости, полными пригоршнями бросал

Варламов семена смеха в зрительный зал. И всходили они там

безудержно, буйно.

Так, явление первое второго действия «Ревизора» играл Вар¬

ламов как свою одноактную комедию, на время выделенную из

большой пьесы; как спектакль в спектакле. И имел он ясно очер¬

ченный конец – новый приступ ощущения голода, ласковое по¬

глаживание брюха с неизбывно тоскливым нытьем:

–       Ах, боже ты мой, хоть какие-нибудь щи!

Тут раздавался стук в дверь.

–       Стучится, верно, это он идет.

И дальше еще одна отсебятина (слов этих нет в тексте пьесы):

–       Пойти открыть, что ли...

Говорил так, а поступал наоборот: ложился, вернее – валился

на кровать.

Осип должен встать (у Гоголя – «поспешно схватывается с

постели»), открыть Хлестакову дверь, принять у него фуражку и

тросточку. Варламов этого не делал, вставал только после того,

как Хлестаков уже вошел.

–       А, опять валялся на кровати?

И ответил – без тени смущения, переводя взгляд с Хлестакова

на измятую постель, с которой только что встал:

–       Да зачем же бы мне валяться? Не видал я разве кровати,

что ли?

Гоголь пишет об Осипе, что он «в разговоре с барином при¬

нимает суровое, отрывистое и несколько даже грубое выраже¬

ние». У Варламова не было ни суровости, ни грубости. Пренебре¬

жение барином, презрительное равнодушие. Ни в грош не ста¬

вил его. И не служил ему, а жил при нем.

Этот тон взят с самого начала и выдержан до конца спектак¬

ля. Вот Осип уже в доме Городничего: спрашивает, что можно

бы поесть?

Мишка. Простого блюда вы не будете кушать, а вот как барин ваш

сядет за стол, так и вам того же кушанья отпустят.

Осип. Ну, а простого-то, что у вас есть?

Мишка. Щи, каша да пироги.

Осип. Давай их, щи, кашу и пироги!

Кажется, нет ничего смешного в самих этих словах.

«Варламов же, изобразив на лице предвкушение предстоящего

удовольствия, представляя не просто голодного человека, а чело¬

века с прожорливостью, соответствующей этой огромной фигуре

в длинном сюртуке, с заросшей каким-то чертополохом головой,

произносил «Давай их, щи, кашу и пироги...» на вдохе, втягивая

в себя воздух. Это всегда вызывало в зале неудержимый смех.

Интересен уход Варламова в среднюю дверь сцены, когда слу¬

га Городничего приглашает его полакомиться щами и кашей.

Взглянув па слугу сверху вниз, как на ничтожество, пресмыкаю¬

щееся, Варламов, выпрямившись во весь свой громадный рост,

выпячивал грудь и, заложив за спину руки, ладонь в ладонь, по¬

шевеливал большими пальцами. Далее он на минуту останавли¬

вался, а затем, закинув голову назад, важной поступыо, как

победитель, уходил. Этот уход Варламова всегда сопровождался

аплодисментами...»

Так описывала эту маленькую сценку артистка Н. Л. Тирас¬

польская – участница спектакля «Ревизор».

Тут уж не только Хлестаков, но и Осип изображает важного

барина.

Разморенный ленью, сытым и сонным покоем в доме Город¬

ничего, оживлялся только в конце четвертого действия, когда ну¬

жно было удирать от греха подальше, как, бывало, давал стрекача

от извозчика петербургскими проходными дворами.

И понятно, откуда бралась такая прыть: спасаться! Не о гос¬

подине своем пекся варламовский Осип – о себе.

Никто из русских художников не рисовал портретов действую¬

щих лиц «Ревизора» вернее Петра Михайловича Боклевского.

А Осип у Боклевского – долговязый, худущий, мрачный челове¬

чина с насупленными жесткими бровями и уныло висящими уса¬

ми. Словно бы «дядька» из служилых солдат, приставленный

Хлестаковым-отцом к своему непутевому сыну.

Кажется, один только Н. К. Черкасов взял этот внешний ри¬

сунок образа, играя Осипа в постановке «Ревизора» 1951 года на

тех же подмостках, где некогда выступал Варламов. Был очень

хорош черкасовский Осип, очень верен Гоголю и Боклевскому.

Злой от голода и смешной в попытках поучать необыкновенно

легкомысленного барина своего, Черкасов, пожалуй, был единст¬

венным Осипом, который ничего не взял у Варламова. Все дру¬

гие исполнители этой роли, на протяжении нескольких десятиле¬

тий, так или иначе пользовались варламовскими находками и

опытом. Повторяли, подражали, утвердили варламовское толко¬

вание образа Осипа.

Так, по-варламовски сыграл Осипа уже в наше время А. Н.

Грибов в кинофильме «Ревизор».

Большой, грузный, ленивый, малоподвижный. Брюзга и вор¬

чун, только и озабоченный тем, чтобы поесть. Кажется, и не мо¬

жет быть у Хлестакова другого слуги. Именно вот такой Осип,

варламовский: бессовестный захребетник при записном бездель¬

нике. Разве может быть он «дядькой» Хлестакову, может настав¬

лять его?

Весь дух крепостнического строя, узаконенное господское

дармоедство словно бы залезли в душу этого Осипа, источили,

исказили ее, извратили человека вконец. Осип в толковании Вар¬

ламова был не жертвой несправедливого общества, а его порожде¬

нием, его уродливым плодом.

И смеялись над ним, как смеются люди, глядя на огурец, ко¬

торый, загнанный в бутыль с самой завязи, неестественно разрос¬

ся, приняв причудливый вид.

О варламовском Осипе можно бы сказать словами Гоголя (из

«Развязки «Ревизора»):

«В таком совершенстве, в такой окончательности, так созна¬

тельно и таком соображении всего исполнять роль свою – нет,

это что-то выше обыкновенной передачи. Это второе создание,

творчество».

Сохранился фотографический снимок – Варламов в роли Оси¬

па. Но в те времена оптика была плоха, светочувствительность

пластинок очень мала. Фотограф просил: «Не двигайтесь, не ды¬

шите...» И чуть ли не целую минуту «выдерживал». Поэтому на

снимке варламовский Осип выглядит скованным, застывшим ис¬

туканом.

Сохранилась граммофонная запись монолога Осипа. Но и спо¬

соб, возможности звукозаписи были в те времена не бог весть

какие. Да и Варламов не играет Осипа, а читает текст роли по

книге. И очень торопится, потому что сказано было: «Только во¬

семь минут! На восковке – сорок витков, больше не берет»...

А словесное описание того, как Варламов играл Осипа? (Оно

сложилось из великого множества рассказов людей, видевших его

в «Ревизоре».) Оно ведь тоже не заменит живого впечатления от

актерской игры.

И – другая комедия Гоголя – «Женитьба», оговоренная авто¬

ром как «совершенно невероятное событие в двух действиях».

И совершенно невероятное событие для Александрийской сцены;

спектакль удивительно стройный, слаженный, во всем согласный

авторскому посылу. Играли его с прочным и привычным успехом

долгие годы кряду. И не так, как заведено было в этом театре, —

кто во что горазд. Спектакль художественно цельный по всем сво¬

им слагаемым, равновысокий по уровню исполнения всех ролей.

Ни одного неверного или полого звука, ни одной нескладицы.

Беспримерный хор ладно спевшихся первых голосов.

Агафья Тихоновна – Е. И. Левкеева (позже – М. Г. Савина),

Фекла Ивановна – В. В. Стрельская, Подколесин – В. Н. Давы¬

дов, Кочкарев – Н. Ф. Сазонов (позже – К. Н. Яковлев) и Яич¬

ница – Варламов...

Что за человек этот Иван Павлович по «содомной» фамилии

Яичница и ио должности в департаменте – «экзекутор»?

Еще до того, как появится на сцене, рассказывает о нем сваха

Фекла Ивановна:

–       ...Такой важный, что и приступу нет. Такой видный из се¬

бя, толстый; как закричит на меня... Да еще, мать моя, вклеил

такое словцо, что и неприлично тебе сказать. Важный господин.

Неча сказать, барин так барин: мало в эти двери не войдет – та¬

кой славный.

И вот появляется сам.

Уж кажется все знали Варламова: велик ростом, дороден. Но

в роли Ивана Павловича Яичницы вроде бы становился еще

выше и тучнее. Глыба глыбой! Входил в двери боком, потому —

поперек себя шире. Походка топтыгинская, тяжеловесная, косо¬

лапая. Иссиня-черные, смоляные густые волосы, брови, бакен¬

барды торчком – ни пригладить, ни причесать. Глаза цепкие,

хваткие, сосредоточенно мрачные. Лицо – цвета луковой шелухи.

И так же лоснится.

На нем вицмундир темно-зеленого сукна. Кажется, вот-вот

треснет по всем швам от тугих телес. А не треснет, так, значит,

сшит медной проволокой. Сапоги – рыжие, пудовые.

Войдя в комнату, Варламов внимательно, дотошливым взгля¬

дом осматривался, оценивая в уме обстановку. Ведь Яичнице не

так невеста нужна, как ее приданое – «движимое и недвижимое

имущество». Извлекал из кармана «регистр», прилежно состав¬

ленный со слов свахи.

–       Каменный двухэтажный дом.

Голос гремучий, гулкий, на басах – что рык медвежий.

Прочитав первую строку из регистра, Варламов подходил к

боковой стене и, напирая плечом, всей тушей своей наваливался

на нее: каменная ли? (В этот момент за кулисами четверо рабо¬

чих сцены поддерживали декорацию. Варламов мог обрушить ее.)

–       Дом каменный двухэтажный – есть! Флигеля...

Став возле окна, смотрел во двор.

–       Есть. Дрожки, сани парные с резьбой...

Искал глазами сарай во дворе и словно видел с высоты вто¬

рого этажа, сквозь железную крышу сарая дрожки да сани. И не¬

довольно бурчал:

–       В лом годятся... Ложки серебряные, две дюжины.

Упирал взгляд в огромный дубовый шкаф и удовлетворенно

кивал головой: ложки, конечно, есть – две дюжины, серебря¬

ные.

Читал дальше по «регистру» про то, чего не могло быть в этой

комнате. Выходил вперед и сообщал свою мысль зрителям:

–       Нужно все это проверить на деле. Теперь, пожалуй, обе¬

щают и домы, и экипажи, а как женишься...

Злой, недоверчивый, пристальный взор в публику. И сразу

наружу вся косматая душа нещадного корыстолюбца.

Когда в доме Агафьи Тихоновны собирались искатели ее ру¬

ки, варламовский Яичница разговаривал с ними небрежно, ронял

слова свысока – подбирай, мол, сам, кому надо. Чиновник не¬

большого звания, держался так, словно и губернатор ему не брат.

Сверх всякой меры полон тупого сознания своей значительности.

И говорил не «в сторону», как требует того авторская ремарка,

а прямо глядя на Жевакина, Анучкина, Старикова:

–       ...Я пойду обсмотрю со двора дом и флигеля: если только

все как следует, так сего же вечера добьюсь дела. Эти женишки

(мерил глазами всех поочередно) мне не опасны. Народ что-то

больно жиденький. Таких невесты не любят.

И, убедившись в добротности «недвижимого», уверенный в

своей неотразимости, «сего же вечера» требовал ответа Агафьи

Тихоновны: «да или нет», «изъяснитесь». И гремел многотруб¬

ным голосом, будто не с невестой беседует, а распекает подчинен¬

ного коллежского регистратора, который провинился по службе и

должен быть выгнан взашей.

–       Ух, прибьет, прибьет, – вскрикивала Агафья Тихоновна и

убегала.

А ведь с него станется, такой Яичница и впрямь прибьет, а

то и вовсе сживет со света.

Надут, нелеп, страшен. И смешон своей нелюдской громозд¬

костью, непомерным и несостоятельным величием, призрачной

силой, за которыми угадываются человеческое ничтожество, мел¬

кота побуждений, убогая нищета духа. Смешное в этом несоответ¬

ствии внешнего и внутреннего. Внушительного вида глыба —

всего только пустотелый пузырь. Его – первого из женихов

Агафьи Тихоновны – сдувает. От одного обманного слова Ночка-

рева.

Что невеста – дура, что «за ней водится дурь с самого сыз¬

мала», не тревожит Яичницу. Наоборот, Варламов улыбался, ус¬

лышав эти слова, улыбался в первый и единственный раз.

–       Дура тоже хорошо!

И на короткое мгновение Яичница, казалось, ясно представ¬

лял себе счастливую жизнь с женой-дурой, покорной, раболепно

почитающей превеликий разум богоданного супруга своего.

–       Дура тоже хорошо... Выли бы статьи прибавочные в хоро¬

шем порядке.

Но Кочкарев уже не отступится: какие там «прибавочные

статьи»? И дом-то – одна слава, что каменный, «стены выведены

в один кирпич, а в середине всякая дрянь – мусор, щепки,

стружки».

Исчезла мгновенная блаженная улыбка. Варламов рычал ог¬

лушительным басом. Точь-в-точь – «генерал перед фрунтом».

Гремели бранные слова про сваху: оиа-де и бестия, и ведьма, и

старая подошва, хотела обмануть его, Яичницу! И тут Варламов

стучал кулачищем по столу .с такой силой, что казалось, оста¬

нутся на дубовой доске глубокие вмятины. Топал тяжелыми но¬

гами так, что половицы ходили ходуном. И, убираясь вон, никак

не мог продраться сквозь отнюдь не узкие двери, застревал в них.

Протискивался боком. И одна нога за порогом, другая – еще

здесь, бросал свои последние слова.

–       А невесте скажи, что она...

Какое бы словцо «вклеить»? Варламов угрожающе смотрел в

противоположную дверь, за которой скрылась Агафья Тихоновна,

и после длинной паузы – повторял:

–       А невесте скажи, что она... подлец!

И с этим – вон.

Несуразные слова о невесте, что «она подлец», произнесенные

самым низким протодьяконовским басом-профундо, медленной

волной раскатывались по всему театру, на всю высоту его ярусов.

И грохотал зрительный зал от хохота и рукоплесканий. Дейст¬

вие пьесы останавливалось чуть не на минуту. «Немая сцена»

как в конце «Ревизора». И не только потому что дальнейшему

ходу мешал бушующий зрительный зал. Действующие лица за¬

стывали ошеломленные, оглушенные Яичницей. Им тоже надо

было прийти в себя, понять, что исчезло это дикое наваждение,

этот содомный Яичница.

И, казалось, с уходом его – сцена становилась шире, про¬

сторнее.

Известный в ту пору театральный критик Ю. Д. Беляев пи¬

сал, что Яичница в исполнении Варламова – «гоголевский образ

во плоти», что доставленное им художественное наслаждение —

«именины сердца» русского человека, который любит «смех Го¬

голя».

Другой критик —• Э. Старк – писал о Яичнице (в книге, по¬

священной творчеству Варламова):

«Этот удивительный экзекутор, это чудище дореформенных

присутственных мест в исполнении Варламова приобретал такую

грандиозную форму, через край полную нелепостью, дикостью и

грубостью, что... верилось, что когда-то на Руси действительно в

преизобилии водились подобные типы».

Но зачем же выталкивать варламовского Яичницу из живой

современности в далекое «когда-то на Руси», в «дореформенное»

прошлое?

И если события в комедии не без лукавства были определены

автором как совершенно невероятные, то характеры в ней были

совершенно вероятны и способны на прочную живучесть. Наду¬

тое чванство, тлетворное корыстолюбие, счет за посчет восседа¬

ли тут же, в зрительном зале. И хохотали, утешительно полагая,

что поднят на смех кто-то другой, какой-то там «дореформенный»...

А Гоголь презирал этот «легкий смех, служащий для празд¬

ничного развлечения и забавы». И раздраженно замечал: «Ведь

посмеяться мы любим нац другими, а не над собою; увидеть не¬

достатки ведь мы любим в других, а не в себе». Он хотел смеха

едкого, бьющего наотмашь, который, «не пощадя ничего, поразит

так, что от стыда весь сгоришь, не зная, куда скрыть собственное

лицо свое».

Да если хорошенько подумать, то не один Городничий, а все

герои комедий Гоголя имели право выйти на авансцену и обра¬

титься в зал со злым вопросом:

–       Чему смеетесь?

И уверенно объявить:

–       Над собою смеетесь!

И сокрушенно вздохнуть:

–       Эх, вы!..

Варламов играл Яичницу так, что обретал право и на этот

вопрос, и на это утверждение, и на этот горький упрек.

Переиграл в комедиях Гоголя все, что было ему с руки.

В «Ревизоре» – попечителя богоугодных заведений Земляни¬

ку, судью Ляпкина-Тяпкина, наконец – Осипа. В «Женитьбе» —

Степана, слугу в доме Подколесина, разухабистого Кочкарева, на¬

конец – Яичницу. В «Игроках» – елейно-сладенького старичка

Глова. В «Тяжбе» – высокопоставленного сенатского чиновника

Пролетова, сытого, благополучного и мстительно злобного.

И еще жаловался:

–       Мало написал Николай Васильевич для театра.

В постановке «Мертвых душ» играл генерала Бетрищева. Не¬

понятно, зачем была вынесена на сцену недописанная глава из

второго тома поэмы Гоголя? Разве только предопределено для

Варламова?

Чичиков, гостя в имении отставного генерала Бетрищева, ме¬

лет всякую чушь, рассказывает забавные истории про выдуман¬

ного своего дядю. А Бетрищев смеется, хохочет над проказами

«старого дурака». Только и всего... Но надо было видеть, как это

делал Варламов!

Вначале улыбался. Потом – усмехался. Дальше – смеялся.

Заливался безудержным смехом. Покатывался со смеху. Хохотал

до колик, откинув голову и держась за бока. Валился без сил на

диван. И уже одни плечи вздрагивали – то ли от беззвучного хо¬

хота, то ли от рыданий.

Все степени, все мерки, все виды смеха, раздельно изображен¬

ные на репинской картине «Запорожцы» во многих лицах, Вар¬

ламов доказывал один. Мало кому такое под силу.

В другой сценической переделке «Мертвых душ» играл Соба-

кевича. Вот образ, как бы писанный для варламовского исполне¬

ния. Этот на диво необтесанный, топорной выделки господин с по¬

вадками волкодава, введенного в гостиную, – куда как точно при¬

ходится на варламовские данные. Но нехороша была инсценировка

«Мертвых душ», нестроен спектакль. Прошел пять-шесть раз и —

долой с афиши театра. Так затерялся Собакевич в актерской био¬

графии Варламова, сгинул за зря. Об этом можно только пожалеть.

Впрочем, немного воображения, совсем немного воображе¬

ния – и поразительно легко представить себе Варламова в роли

Собакевича в отличном мхатовском спектакле «Мертвые души».

Ведь К. С. Станиславский так высоко ценил Варламова – об

этом речь впереди! —и называл его артистом «непревзойденного

таланта». Разве ж отверг бы он варламовского Собакевича?

В спектакле МХАТа были и есть безукоризненные исполнители

этой роли: первый из них – М. М. Тарханов, в наше время —

А. Н. Грибов, С. К. Блинников. И все-таки – Варламова бы в

этот спектакль!

Три с лишним десятилетия бессменно оставались за ним роли

Осипа и Яичницы. Был истинным артистом театра Гоголя, верно

и преданно служил его нелегкому обличительному смеху. Любил

Гоголя больше других авторов, в чьих пьесах играл. Почти во

всех воспоминаниях о Варламове приводятся слова, сказанные

им в последний год жизни не то при большом стечении людей, не

то повторенные много раз в частных беседах:

– На том свете с Гоголем встречусь. Очень приятно будет

познакомиться. Удивительный...

Готовиться к смерти с веселой мыслью о том, что где-то там,

на небесах повидается, сойдется с Гоголем! Каков, а?!

V

Первая в истории русской драматургии «чеховская» пьеса —

«Месяц в деревне» Тургенева.

Уже она порывала с насильной сведепиостью естественного

течения жизни к одной прилежно разработанной сюжетной ли¬

нии, отвергала канон плотной пригнанности действия к драмати¬

ческому событию, стремилась в даль свободного повествования,

которое вбирает в себе обстоятельства многослойные, сопричаст¬

ные.

Основное драматическое развитие «чеховской» пьесы Тургенева

не очищено от вольного и непринужденного вмешательства со¬

пряженных частностей – богатства и многообразия самой жизни.

Приверженность к незыблемым канонам неизбежно отсекла бы

все постороннее драме (или комедии?) Натальи Петровны,—на¬

пример, сватовство перезрелого Болыпинцова, объяснения док¬

тора Шпигельского с Лизаветой Богдановной и т. д.

Нет в «Месяце в деревне» закрученного сюжета, броских сце¬

нических событий, внешнего действия. Пьеса построена на тон¬

чайших изгибах душевных переживаний, на внутренней сути

чувств и мыслей ее героев, на скрытой насмешке по отношению

к сытым, бездельным и многословным Наталье Петровне и Раки¬

тину. Лица, действующие в пьесе, не выкладывают в речах своих

все, что на душе, не договаривают. Она полна недомолвок, наме¬

ков, подспудного смысла сказанного. В ней имеет большой вес

то, что потом будет называться новым словом «подтекст».

И был новым словом в драматургии «Месяц в деревне».

Осенью 1850 года Московский Малый театр собрался было

сыграть комедию Тургенева. Она была известна в списках под