Текст книги "Счастье"

Автор книги: Софья Купряшина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

без снов

прошлое

Я так соскучилась по ней.

Именно в этом доме мне кажется, что она сейчас войдет. Вот висит ее курточка и пахнет ею. Вот ее лампа – это с кухни – в голубых клеенчатых полосочках. Когда утром, в тех же звуках, в тот же час, из комнаты с печкой выходит другая женщина, я едва сдерживаю крик.

Я так соскучилась.

Мне снилось мое отражение в зеркале – в совершенно другой цветовой гамме – примитивный мажор цветного телевизора. Бледно-синее лицо и – на виске – две ярко-фиолетовые жилки. И я понимаю во сне, что долго не протяну. Я чувствую степень моей разрушенности, и ужасно хочется жить.

Но все мои люди – большая часть – уже на том свете, и мне там будет лучше, хотя многое еще надо искупить.

Увязший в снегу автобус Тарковского, внутри снег, снаружи нацарапано:

Мирра

и

Отто.

Я не возражаю, может быть, это «Мир» и «ОТС», а может быть, мое утреннее воображение. Я не возражаю.

Но захотелось вдруг того мира – благо, почти истреблен. Мирра Липкина, гешефт с шубой, бикицер; Бабушка: Да, Лаз Борищщ, да. Вы уверены? Безусловно. Безусловно. Да.

Она разговаривает по телефону; я прижимаюсь к ней, трогаю рукав мягонькой немецкой кофточки такого уютного цвета; и домашний запах подсолнечного масла, и ее тела, и протирание очков, и бесконечные записи на календарных листах: 14.00 – ЦДРИ.

Звонят без конца: всем что-то нужно – совет, билет, пообщаться, пригласить выступить. Она – лояльна. Она отодвигает трубку от уха – картинно изображает невозможность дальнейшего слушанья – брови Пьерро, глаза наверх, я пролезаю к телефону и слушаю; она смотрит на меня.

– И вот, Эсфирь Владимировна, такая выходит ситуация… – быстрая-быстрая россыпь ерунды… Она перехватывает трубку, чтобы сказать: – Да, да. – И мы смеемся. И скоро обед. Придут Циля с Розой, Вера, Рита – люди, люди – а мне страшно – столько людей!

Обед в столовой. Достается мельхиор и серебро, и тончайшая перламутровая лопаточка с витой серебряной ручкой – для торта, супницы, салатницы и из «Праги» принесенные вкусности; вечернее черное платье с кружевными рукавами, фамильная диадема и кольцо с бриллиантом черной воды.

Они умерли целиком, умер тот мир, тот народ, наша столовая, наш милый черно-лиловый «Шредер», но до меня иногда долетает музыка откуда-то сверху. Шопен.

Я стою в снегу перед снежным полем. Пустые деревянные дома напряженно гудят; гирлянда лампочек по веткам уходит за угол снега и высвечивает его. Гулко бьет высокая колотушка моего утра. Редко. Здесь провода, и ворота распахнуты настежь: вход и выход; здесь граница пространства и времени Зоны и стоит автобус Тарковского (Мирра и Отто); кости людей укрыты снегом; на стульях бугры моих внутренних звонов. И флейта. И скрипка. И фагот. Отчего же я плачу?

Лес входит в меня.

санэпидемка

– Санэпидемкам тута… Нечего, нечего.

Концы платка и рта опущены вниз. Высокая, худая и одновременно обрюзгшая. Зеленые тени, щеки болотного цвета, без конца отряхивает руки, будто от крови потрохов.

– А как же они выживают?

– А никак. Обрабатываются. Кому надо – тот выживет.

– А врач?

– Врачи… (недовольное жевание). Делать им больше нечего, врачам. У врачей дела есть. Отовариться, конфеток, фрукты дают, надбавки, по кружке молока опять.

(Достает сверток журнально-газетного образца с черствыми кусками: желтый сыр, черный хлеб. Заботливо воссоединяет. Здесь же оказывается и жидкий чай в домашней чашке с рисунком «глухарь» и темными ободами предыдущих чаепитий. Она восстанавливает для себя еду в большом – больше даже эстетическом удовлетворении. Руки трудно и тщательно двигаются, дрожат, комбинируют.)

За сеткой копошение. Брезгливая кошка прядает ушами и отворачивается от обсосанного хлебного эллипса.

– Санэпидемка, конечно, – она продолжает свой собственный старый разговор, быстро облизывая руки после неудачного кормления кошки. – Я вот их спрашиваю – что же вы? А они – что, мол? А Ванятка…

Так, в коридоре, где разговор уже оформляется геометрически, звучит эта однотонная речь, загораются и гаснут лампочки, покрашенные синим, хлопают двери лифтов или камер; она не прерывает разговора, не видит, что я ухожу; она давно уже ничего не видит и забыла, что причиной ее выступлений была я; теперь она обращается к кошке или к лампочке; и вся ее сила вкладывается в помешивание несладкого чая; грохот ложечки и даже смех – такой настигающий:

– А я что? – слышу я уже на улице. – Уж это как выйдет: если кто и помрет – пойдет в план, нет – опять премия. И мы в обиде.

(Ложечка грохочет с силой турбины. Света не прибавляется.)

без снов

Она вдруг как-то тупо затосковала по его телу и запаху. Просто потрогать, просто потрогать. Просто. Что это? Какое-то житейское хотение – уже на изломе, на исходе дня, после форсирования себя и работ, на пределе каком-то, когда воспаленные глаза прилипают к предмету столь бессмысленно, сколь цепко. Как же немощно вдруг распускался живот, и все эти старые тряпки с вытянутыми резинками будто тоже напрягались, и почти привычка перекрывать боль в суставах коньяком, и все эти мечты, и разговоры со старым зеркалом – только тренировка лицевых мышц, а завтра ты вернешься к своему подвальчику и венику, и попросят убрать еще там-то и там-то, и снова все это затянется дотемна, потому что ты заснешь, сидя на подоконнике.

И снова – ведра, свет, знакомые звуки: плотник пришел. Она будет долго смотреть на него, узнавая. И узнает, как всех и вся, поймает и ту интонацию, и тот жест, но он, как и многие, испугается ее взгляда, потому что там будет что-то совершенно нечеловеческое; может быть, страсть. И он уйдет, и опять в полубредовой комнате ползать и чувствовать, как уменьшается горло до точки; и тогда вдруг – будет какой-то момент – ночью – светло: сыплются текстики, как крупа, кто-то гладит и говорит: «Вот только пить тебе не надо». А что же еще делать? И пойдет диалог. Это будет не выздоровление, а знамение: уже на той грани, за которой – конец, и она как-то вывернется у пропасти, сделает какое-то нечеловеческое антраша, и останется сидеть на той же койке с прожженной обивкой в окружении странных людей, которые ждут, когда она заговорит или когда ее можно будет раздеть – и все это будет тот же бред, не приносящий свежести, но дающий телу распределительную силу и кошачью мягкость для того же ведра и того же коньяка…

Огромные мусорные коробки с яркими картинками стоят вехами в этом дворе.

Все эти абстрактные советы под пиво в выселенной комнате, где в огромной ванне лежат свежесрезанные веники и одеяло.

– Да нет же, кончено. Кончено. Мышцы съели мой мозг, любовь – красоту; я жду той когорты, что живет в Большевистском переулке – они звали меня в коммуну и живут в выселенном доме при винном магазине – я им подхожу; то, что было мне дано, забудется, а обостренное внимание будет вынуто… Что? Я не помню, я уже плохо помню, только стыдно будет встретить кого-нибудь из знакомых. И вести я себя буду так, чтобы меня поскорей зарезали. Или чтобы зарезала я: это проще. Несколько лет я представляю себе это: он спит, как тогда, в ботинках и куртке, и называет меня сквозь сон чужим именем, и друг его спит на нашей постели поперек; они выпили четыре бутылки и будут еще; я беру длинный выржавленный нож, лежащий в бумаге с селедочным маслом – главное, длинный, чтобы достать до сердца, и от детского ужаса получить двойку, не могу вспомнить, где право, где лево. Он лежит на животе, значит, сердце выходит справа, потому что если перевернуть, то слева. Где же сердце – выше, ниже? – не попасть бы в ребро. «Таня, – рычит он сплошным бессогласным рыком, – Танюша, сними брюки!» Сейчас тебе будут брюки. «Танюша», значит. Нож входит нормально и тут же вытаскивается. И еще раз. Он тонко ахнул, одновременно трезвея и теряя сознание, и я прикрыла его детским одеяльцем вместе с ножом.

Входит его сын с другом, им открыла соседка, он просит разрешения «поправить здоровье» и я говорю:

– Тише, он спит. Возьми там, под столом.

Я ухожу очень быстро, пока кровь не начала просачиваться из-под двери, и – думаю я – они в любом случае нескоро спохватятся.

Снова, по порядку: комбинезон, который нет сил чинить, перекрашенные носки, губы карандашом, замотаться платком, бесформенное чужое пальто, складки его просверлены пылью, чужие ботинки, деформированные оттого, что и их зашивали, руки в карманы – перебирать два пятачка, и – куда же – по вечному ветру – к ведрам? к одиннадцати? К чему – прислониться – к жестяному холодному памятнику; а он, трагически усмехающийся, всегда трагически, скажет:

– Посмотрите, какая у нее рука.

Другая уборщица в это время пыталась утихомирить свою бровь и читала для успокоения «Пионерскую правду», найденную в актовом зале. Вчера она пила непрерывно двенадцать часов разные напитки: сухое вино, коньяк, водку, кагор и снова вино; бровь колотилась, как сумасшедшая, – уборщица придерживала ее рукой.

Она подняла с пола апельсиновую корку, откусила край и стала жевать. Все-таки она закричала вчера – после гроба с разорванным голубым шелком и поцелуя на морозном кладбище – тихом и солнечном. Ей даже хотелось могильщика в зеленом свитере – он колол ломом замерзшую землю, и она думала, как он приходит потом в кладбищенскую комнатку со старыми обоями и выпивает с остальными… все это было неясно, заторможенно. И закричала она в неудобный момент – при гостях – длинно и надсадно. Гости уже давно говорили о другом и вдруг – затихли. После стали собираться. Приходили другие.

Прежде она не думала, что люди спят на ходу; но теперь она шла домой и спала – совершенно, крепко, и снилась ей снежная дорога.

Вскоре обе уборщицы сидели на чердаке в том самом Большевистском переулке.

Трудно сказать, когда посыпалось время. Я лежала или сидела, меня разматывал вихрь ее миниатюрных прикосновений, я проглатывала холодные коньячные вздохи. Заколка отскочила в темноту, туда же отправились две пуговицы. Она меня как-то развинтила, расслабила, и у горла стояло нечто ледяное. Только бы не вспомнить, что мне это напоминает. А завтра – снова смерзаться, сворачиваться, и в туалете перед зеркалом, сделанном из черного гладкого камня, прижигать разбитую губу.

Она рассказала мне свою историю. Краденая помада – колония в восемнадцать лет – девочки-припевочки – все как обычно. Я все никак не могла понять: как же она жива – вот, смотрит на меня, улыбается, метет по пять часов в день, вечный ватник, плечевые мышцы (и у меня тоже), стольник в месяц – но в ней нет ни одного живого места: что – отбито, что – вырезано, остальное перешло в хронику, ежедневные мучения и не будет уже детей. Оставшееся от подметания время она утихомиривает боль – в основном этим делом. «Васька умер двадцать седьмого, а я на похоронах простыла». Лицо ее как бы искусственно сочленено. Упругие крепкие морщины, рельефно разбитый нос, неимоверно тоща и выветрена. Скепсис – октавами. Сквернословим, поднимая бровь: она – правую, я – левую (детский тик). «Вот зубы вставлю, пойду блядовать».

Мне было стыдно сидеть рядом со сгустком боли. Я чувствовала свою относительно здоровую теплую тушу, и в странной дрожи брезгливого страха, желания и жалости целовала ее руку, а она гладила меня по голове.

Кто-то сказал надо мной:

– Молодая такая, а уже…

Нельзя сказать, чтобы я упала с грохотом, но как-то с бульканьем. И потом, стоя на четвереньках посредине асфальта, долго думала о чем-то: чем он пах, жестоковыйный? Мне казалось, если я опущу голову и сожмусь, меня не увидит никто, и я уползу так в канализационную отдушину – в тюремное окно с шумящими бурными водами, и я почувствую былой детский объем свой – будто что ли изюм? – голова-изюм. Полость, полость. Раскачивание и смена объемов – ты видишь темноту?! – полосы по стенам: едут воронки – решетчатые окошки их прокатываются по стенам, и долго дрожит еще та часть тебя, на которой ты лежишь, и застучит – отчетливо, тепло – в пятке – сердце.

Мне приснилась война.

окно

Я впервые созерцаю этот протяжный вечер. Возникает покой – он пенист – каждый отдельный его пузырек сохраняет объем отражения. Выговаривается что-то – уже по инерции – в незнакомом тепле, без похмельной дрожи, и буквы тонут в глине покоя.

Но вот – лают вокруг, гремят кувшины, мастерятся цветочные почвы, звякает кафельный пол – все пропало. И пахнет сосисками. Я снова ощущаю свой объем болезненным привычным образом: все точки – боли, тонкое курсирование желаний: они заполняют меня. Я беру сигарету. Мне хочется сделать движение пролезающего в пещеру. Из розового камня ушел свет, он стал серым. В уютном карцере я потихонечку точу о бетонный пол спрятанную давно уже ложку; сколько прошло с начала собачьей свары? С новым сигналом надо начать раскачиваться из стороны в сторону и после не выдержать, упасть, доползти до шкафика, сделать привычную операцию – и увидеть снова свой покой, чувствовать прикосновения и замирать единым целым с огромными шелковыми руками, и далекие звуки не слышать, а только подразумевать, как грунт картона, как смерть живого человека, который никогда не посмотрит на тебя, как прежде.

Раздражение – кафельное скрежетание – вторая доза – третий час… вот и пауза. Когда нет времени пожалеть свое горло, надо пожалеть Бога.

Яркие, чистые сумерки наступают на всех картинах; только в окне нет ни единого огня.

слепая

Все уже дошли до определенной кондиции нетребовательности; кроме того, действо обещало прорицательски-хриплые интонационные узоры; после жаркого блюза, после злобы дня – ладно, давай! (завуалированное нетерпение); обыкновенно, я разогреваюсь к середине текста, обыкновенно, я не люблю извинительных предисловий; обыкновенно, меня выматывает это чтение, как портового грузчика. – Ладно, давай. – В треснутом зеркале несколько лиц: мое и моих родных. Девять пауз. Лампа наклоняется.

Старушка, заходя в лифт, сказала мне: «Милый, какой ты молодец!» – потому что я подала ей руку. Она была совершенно слепа и улыбалась. Когда наши руки встретились, я вспомнила, как мы шли по двору с бабулей; она опиралась на палку и на меня и говорила: «К о ша, я ведь скоро совсем не смогу ходить».

Мне стало страшно, и захотелось принять что-нибудь от страха; мне представилось, что я тоже протягиваю руку (и жду ответной руки, и оборачиваюсь; грани пространства валятся на меня соснами) – это странное чувство – тоннель страха – длинный и темный. В каком-то ступоре я вернулась в комнату и долго смотрела на блик магнитофонной клавиши. Был какой-то жаркий озноб, глаза раскрывались все шире, и мне захотелось узнать, жива ли я на самом деле, и тогда я позвонила – первый раз за многие годы – по какому-то номеру, припоминая с каждой цифрой этого человека. Я дрожала все сильнее, и удивленно-безразличное: «А, привет…» – подтвердило мое предположение: за то время, пока я работала, меня почти не стало. Оставалось принять что-нибудь, тщательно покурить и заснуть, чтобы во сне увидеть себя живой.

окно

Холодная синяя сталь приятна теплеющим пальцам. Словно жилы Иисуса, нервы натянуты. Скоро будет время мольбы. Я слушаю тело. Но нет сил видеть что-нибудь, кроме рук, слышать что-нибудь, кроме повторов.

– Сними мне тоску стаканом виски.

Поздно, листы улетают с кровати и, падая, под звуки аккордеона, я успеваю почувствовать хотение; и во сне хочется пить. Я хочу сказать что-нибудь, глядя на рубиновый брус чердака, но понимаю, что это бессмысленно. Розовые дома инородны.

Девочка в апельсиновом пальтишке держит в руках дощечку; темно-карие глаза; такой свет может быть только осенью – словно целый день заходит солнце, и сочные рыжие тени на всем. «Сними мне тоску, как кольцо». Поздно. День высветляется по краям, как бумага, и так же сгорает.

утро

…Я снова ищу его в большом лабиринте коммунальной квартиры; открывает некто (никто) – далее – из сумбура смежных комнат формируется женщина в зимней высокой шапке – она считает на счетах.

– Простите… – начинаю я.

– Нет, нет, минуточку, – она считает.

Эти неподозревающие, безмятежно-сосредоточенные глаза… Если бы она знала, кто я. Дальше и дальше, прячась и радуясь сей опасной игре, уворачиваясь от взглядов и недоумений, я проворствую в этой старорежимной конуре. Все дышит страшным словом «ЖЕНА».

…Никчемный поэтишка, враль и хитрец, ораторствовавший в кабаках и считавший количество блюдечек от рюмок коньяка, умер вчера так же наглядно, как жил. Он умер от печени, в шубе и шарфе, в чужой квартире, не допив бутылку можайского молока из молочной, что на улице Вожирар.

Сколько женщин было у гроба – молодых и старых, с печатью продажности и клеймом таланта. Все они молча смотрели в яркое лицо шута и каждая вспоминала свое.

Я трогаю темную последнюю траву на гобелене и чувствую, что поднимается температура. В грохоте рассветных строительных работ и уже теплеющем воздухе я читаю свои детские ощущения. Моя обычная реакция на стресс – простуда и легкие галлюцинации. Осенняя трава выходит за пространство гобелена. Она почти мертва и прохладна. Пасутся лошади у разрушенного барского забора; упавшая балка преграждает им путь в далекий желтый лес; осень зависает в воздухе то ли нотой, то ли гармонией, и черная лошадь оборачивается на мой взгляд.

От запаха табака, волос и после ночи дождя в этом утреннем холоде хочется обрадоваться тому, что так тихо, и это – пятница, и не было страшно и стыдно всю ночь. И уже помнишь: осень, прохладно, костры расставлены, как ловушки счастья, необязательный урок, засохшая конфета, выпавшая из прежней жизни строка… Именно тогда мне не хотелось, чтобы меня замечало утро: я была с ним единым целым.

великомученица хавронья
(очерк)

– Сначала у меня ничего не получалось, – вспоминает она, раскрасневшись у плиты. – Все падало, сыпалось, взрывалось, горело, проливалось, билось и вылазило. А потом ничо – сделаю три дюжины подовых пирожков – и в бассейн. Приду, съем их и – опять в бассейн. Девки мне говорят: «Ты, Хавря, словно типа лягуха – скоро тиной обрастешь. И чего ты там барахтаесси?» А я говорю: «У меня абонемент». А они: «Банимет свой засунь себе в задницу и давай с нами скореича в Терпигорьево – Витька трехрядку купил».

Она не спешит. По одному вытягиваитпирог, покрывает его глазурью «Гольденвейзер», сливками «Вейзмир», вареньем «Дуремар».

– А таперича – и-и-и-и! Тольки и слежу, чтобы больше обещанного не сделать и с плитой срослась прям.

Она действительно приросла к плите одним своим боком, но об этой ее беде – чуть позже.

Вскоре она покрывает пирожки салфетками и, волоча за собой плиту, бежит в бассейн.

…Жила в далеком еврейском местечке простая девочка Голда. Ничего не знала, ходила с босоногими девочками в университет на филологический факультет. По вечерам – филармония, диспуты. Яишнаподгорала у нее всегда.

– И если бы кто-нибудь мне сказал тогда об иной ментальности, – переходит она на свой обычный язык, – рассмеялась бы в лицо, закидала сковородами. Покойный Лотман специально приезжал из Тарту, просил взять кафедру. «Не п-п-п-ы-брезгуйте! – (и она на секунду превращается в Лотмана). – Не дайте умереть еврейской т-т-т-радиции в русском литературоведении! Русские о себе ничего не погнимают и понимать не хотят. Умом, говорят, Россию не понять». А я ноньми выпустилась и уже кахверду на себе волокчи? Не-е-е.

Она снова переходит на язык, непривычный и трудный для нее, но уже родной.

– Я как тот ассимилированный самурай Иван Иваныч, что в сорок пятом году к нам в плен попал, – продолжает она. – Слыхали? К нему евойная династия приехала на Колыму, на самурайство звать – а он их матюгами. Здесь жена, дети косенькие, язык забыл, этикет забыл, – целоваться сперва полез. Подарки ихние пропил все, «Самсунги», только одна кассета с ритуалами осталась да самурайский меч. Он как нажрется – выйдет на колымский тракт, помашет им у кого-нибудь перед носом – и вспомнит свое происхождение. А большего ему не надо. Мне, вероятно тоже.

– И если нас выгнали – значит сумели выгнать, – говорит она вдруг ни к селу, ни к городу. – Богоизбранничество характеризуется слабовыраженным инстинктом самосохранения – не сочтите это за богохульство. Я, ить, человек православный… Хавроньею крещена… А ведь русских-то как гнали – и ничто… Иль там чтоб сорок лет по пустыне скитаться – да они б всем глотку перегрызли за такие дела… Безответный мы народ, мягкий…

Все это она говорит, методически, точно и мелко рубя капусту. И после минутной задумчивости продолжает:

– Был у нас в ту пору проректором профессор Горьков. Шибко я сохла по нему. И бает он мне раз: если хочешь, девка, держаться подле меня, ступай-ка ты в люди. Ты хоть и еврейка, но в хвилогии рубишь почище иных русских. Токмо опыту тебе не хватат. Иди, блядь, на фабрику, изучай пласты русского языка. А потом ко мне придешь – мы с тобой все и скумекаем.

Попала я на кондитерскую фабрику. По воскресеньям носили мы пирожки медовые в Трехсвятскую церкву. Я как войду туда – старухи шипят: «Ты куда прешься, нехристь усатая?!» – и гонят вместе с подносом. Профорг говорит: «Креститься тебе надо – мы так план не выполним». Что ж – надо так надо. Окрестили меня в день великомученицы Хавронии. И опять незадача: как писаться-то мне – Хавронья Рубинштейн, что ли? Пришлось стать Рубашкиной.

И верно говорят: как имячко с фамилией поменяешь – так и жизнь у тебя другая пойдет. Усы мои выпадать стали от жару печей, и словно поблекла вся, порыжела. Брови в муке. Пришла к Горькову – он сперва всматривался дико, а как заговорила – отрезал: «Я Голду хорошо знаю, а ты иди отсюда, русопятская харя; ты ивановска аль тверска?» – и смеется с Гиткой Фельдман и с нею обнимается.

А на фабрике упреки типа «аннулировал ты коня, четырехглазый» продолжали сыпаться на меня лавиною. И в сушильне морили, и в чан опускали, а приходят раз – ты чего, говорят, паскуда, в пирожки напихала, что их раскупили мы-мы-мыгновенно?! – запинается она, изображая то ли Лотмана, то ли самое себя. – Маслица, – говорю. – Вот мы из тебя сейчас маслице и сделаем.

Запихнули в плиту так, что до сих пор не могу из нее бок выпрастать. И что ж – сдалась я?! Нет! Открыла домашнюю пекарню и даже ходить с плитой наловчилась, ибо возможности человеческие не а-хы-хы-граничены. Девки-то, которые в плиту меня затолкали, приделали к ней колёски, облегченьице сделали. А литературой я боле не займаюсь и старшей по подъезду пообещала: ни стуку, ни грохоту, ни бутылок, ни предсмертных воплей, ни песен, ни статей, ни стихов вы боле от меня не услышите. Прошлое существует для меня лишь в виде рецептов.

А теперь что мне надо? А глэйхер тыш для пирожков да агизунд, чтоб у плиты не навернуться.

Она грустно улыбается, вспоминая о чем-то безвозвратно ушедшем, и, тихо напевая «Як помру я, заховайтэ на Украйни мылой…», принимается месить тесто.