Текст книги "Я люблю тьму (СИ)"

Автор книги: София Серебрянская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Глава XLVI Не бывает плохих людей

Люди любят распинаться – чернуха, то да сё, новости смотреть страшно, того и гляди, трупы будут показывать крупным планом. Не очень–то зрелище, особенно за завтраком или там ужином. Ещё любят на интернетовские блоги ссылаться – мол, вот где вся правда, по ТВ‑то не покажут. И кино лучше тоже смотреть любительское, они типа больше стараются, не сидят над ними надсмотрщики с кнутами. Говорят, казалось бы, в чём беда – выходи на улицу да снимай себе! Держи карман шире! Пока мы к месту съёмки ехали, Лапанальд Радиевич, бодро присевший на уши к бабке, на все лады расписывал трудности. И разрешений–то надо сто штук получить, и там, и сям снимать нельзя, с каждого ларька с шаурмой на тебя могут наорать, чтоб не приведи пресвятой Люцифер не попало в кадр и кусочка названия: типа, реклама. А уж если человек незнакомый в кадр попал – вообще чума! Весь мозг съедят. Но только в квартире снимать – оно тоже как–то нехорошо. Потому радостный дедок, бодро отщёлкав пару–тройку дублей с душещипательными разговорами на фоне нашей кухни, заявил: едем в парк. В Царицынский. Мне там раньше нравилось: развалины, всякое такое… Классно же! Я в детстве, когда с мамой гуляла, по ним даже лазала. Сейчас бы снова полазать – фигушки! Кто–то вспомнил, что надо всё кругом благоустраивать. Так что теперь тут всё гладенькое, вылизанное, прям–таки стерильное; тьфу на них! Все эти дома красивые – чужие, и мама совсем другая, такая же прилизанная. На этот раз, правда, баба Света надо мной поработала, замаскировала под приличную девочку: юбочка, блузочка, куртка типа «колобок», шапочка с помпоном. И чего старается, спрашивается, чего меня под малолетку косит? Всё равно ж по ящику скажут – шестнадцать лет. Нас всех, конечно же, нарумянили и накрасили – это чтоб на экране хорошо выглядеть. Правда, не учли, что холод на улице, снег вот–вот пойдёт, и так щёки покраснеют. В итоге я вся–вся румяная, ну чисто каноничная матрёшка. Хотя Вовке ещё хуже: идёт, несчастный, с голыми руками, без перчаток. Откуда такой мазохизм? Да просто оказалось: «Ваши хорошие новости» никому и даром не сдались, так что Вовка и есть тот самый оператор. Тащит, бедный, камеру больше собственной башки, старомодную такую: на что поновее, видать, бюджета не хватило. – Возле пруда надо бы… уточек покормите, чтобы вместе, всей семьёй! – бодренько командовал Лапанальд Радиевич. То ли имя так повлияло, то ли энтузиазм, а только ему совсем не холодно: скачет в расстёгнутой куртке, без шапки, как первоклашка. Всех расставляет, главное, энергичный такой. Улучив момент, я спросила у Вовки: – А чего, реально нас по телику покажут? Или это так?.. – Не о чем думать больше, что ли?! – проворчал наш мерзляк. – Покажут, покажут… Может, даже посмотрит кто. У нас со зрителями–то напряг, всем ужасы подавай. Раньше у нас и операторы были, и ведущая, а теперь, вон, с дедом на пару всю передачу делаем. – И нафига? – ну не удержалась от вопроса, не удержалась. – В плане, зачем, если не смотрит никто? Охота дурью маяться! Не стала говорить, конечно, да только подумала всё равно: а может, не так просто всё? Вроде добренькие, про хорошее говорят… Кому охота на чужое счастье пялиться?! А те, кто смотрят – те завидовать начинают, злиться, вот вам и нечисти подкормка. Туфта это всё, что за других можно радоваться. В лучшем случае меланхолично покивать можно и канал переключить – это если у тебя никаких проблем. Баба Света каждый раз всякие там «Жди меня» смотрит, и не по–княжески слезами обливается. Ясное дело – нет у человека своих бед, хочется над чужими сопли попускать. Беда – да не твоя, вот это – хорошо. А когда не твоё счастье… ну, вы поняли. – Чего надулась? – хорошо, что Вовка всё–таки мысли не читает – или он так прикидывается? – Опять мировые заговоры решаешь? Или случилось чего? – Да отстань ты! – я уже решила для себя: не слушать. Наговорить–то много чего можно! А он открыл рот, и собирался уже, наверное, опять начать песочить мозги, но тут Лапанальд вспомнил про внука–оператора: – Вовка! Ты куда загулял? Снимай давай! Вика, и ты подходи! Мне в руки всучили батон и подогнали к краю моста, к маме и папе. И, наверное, мы почти мило со стороны смотрелись – как же, чудесная семья, самая настоящая, как из рекламы! А может, эти рекламные семьи – они такие же? В смысле, на экране всё сладко и гладко, а по жизни все далёкие, чужие; как и не семья вовсе. Враньё, чистое враньё. Разве будут светлые такими делами заниматься?.. – Снимаем, снимаем! – воскликнул Лапанальд Радиевич и убежал из кадра. Я отщипнула кусок хлеба и бросила к плававшей в чуть подмерзающей воде утке. Попала прямо в утку; та забила крыльями, пытаясь скинуть подачку. Так смешно у неё это выходило, что я засмеялась, в кои–то веки. Потом, по сценарию, папа положил руку мне на плечо, и тут зазвонил телефон у мамы, громко–громко, и она тут же схватила трубку и убежала из кадра, как ветром сдуло. – Может, телефон отключите? Съёмка же! – воскликнул Лапанальд Радиевич, но мама только на секунду прервалась в торопливой немецкой речи, чтобы бросить: – Не могу! Понимаете, мне могут позвонить… Дальше я слушать не стала. В одном кадре ей, что ли, сложно изобразить из себя настоящую маму?! Такую, которая рядом стоит и улыбается, которая дочку всякой женской ерунде учит. Так хотелось сказать, всё и сразу! А получилось только: – Вроде приехала, а пропадаешь, дела, документы! Что, ждёшь не дождёшься, пока снова от меня подальше уедешь?! – Виктория, прекрати, это неприлично… – загудела баба Света, а я побежала, как можно быстрее, чтоб точно не догнали, и, наверное, бежала бы ещё долго–долго, но где–то споткнулась и полетела кубарем. Повезло ещё – за лавку схватилась. А то была бы вся в грязи. Все бы ржали, даже утки. – Ты куда ломанулась–то? – Вовка, будь он неладен, да ещё со своей камерой. – Сама выдумала, сама обиделась! А может, там и правда важное что–нибудь… Важное, неважное… Она мама, она приехала, у неё одно важное должно быть – я! Но говорить всё это не буду: если человеку плевать – значит, плевать! Вот ещё, унижаться, пусть даже перед мамой. У деда Егора, соседа, давным–давно собака была, так он её бил по морде, если не по делу лезла, ворчал ещё: не понимает тварь, что видеть её не хотят. Не хочу, как собака, любовь выпрашивать. – Нормально всё. Отвали. – А чего ревёшь, если нормально? – Вовка сел рядом на скамейку, камеру тут же положил. – Совсем с людьми говорить разучилась? Всё ждёшь, что кто–нибудь мысли прочитает, сам догадается? – Ничего я не разучилась! А реву – ударилась потому что. Молчит, покашлял только, будто языком подавился. Ну и пусть себе молчит, сколько влезет! Знаю, знаю все эти штучки: подловить, пока мягкое брюшко видно – и бац туда каблуком! Всегда так делают, что близкие, что не очень. Бьют же только по тем местам, где больно; а если не больно, то проще кучу песка попинать, не человека. – Забавно. Вот ты вроде: смелости поднабралась, а вместо хорошего гадость всякую говоришь. Объяснить, что тебе не нравится, не пробовала? Помогает иногда. Знаешь, что я думаю? Ты просто всё ещё думаешь, что тебя слушать не будут. Слушают–то людей, а ты не человек, ты так, игрушка заводная. Угадал? А может, всё–таки читает мысли втихаря, придуривается просто. Я на всякий посмотрела на окрестные деревья – не толпятся ли там чучела сов? Нет, никаких чучел, да и сов, в общем–то, тоже. Даже живых. – Чушь–то не неси. Всё я могу сказать, не хочу просто. Больно надо. – Надо–надо, – Вовка даже покивал в такт этому своему «надо». – Знаешь, от чего всё зло идёт? От непонимания. Если б все друг друга понимали и говорить умели, тогда б и зла не было. Люди, они ж тоже не злые и не добрые. Средние они, в большинстве своём. Только очень им хочется быть хорошими, но только так, чтоб выше других. Не выше не интересно. – Чего? – ох, любит он эти пространные рассуждения… Нет бы попроще сказать! Как специально голову морочит. – Да сама смотри. Хорошо быть доброй среди добрых? С кем сравнивать–то тогда, на чьём фоне возвышаться? Ведь лучше других быть хочется. Вот и начинается – специально начинают плохих, злых выискивать, чтоб было кого поколотить, если вдруг беда. Вроде как это не мы виноваты, что проблема какая–то, а вон те или эти. Сейчас мы их побьём, и будет вселенская благодать. А зло уже давным–давно внутри сидит, прижилось, и уходить не собирается. Но в себе червоточины не ищут, сложно это. – Классная логика. То есть, ограбили – сам виноват, бегал медленно, сопротивлялся плохо? Так, что ли? – Да что ты передёргиваешь! – Вовка даже вскочил и руками взмахнул, благо тут не театр, и покричать можно. – Я ж не об этом. Бывают люди дурные, кто б спорил. Да только они знаешь кто? В своих глазах – добряки, ещё какие. Вроде как я не последнее забираю, а чуть–чуть только, чтобы жить, а злые те, кто не поделился. Это в обе стороны работает, соображаешь, балда? Не виноватых искать надо, а исправлять. А то так и окажется – все кругом виноватые. Добро, зло… просто повелось так, что одни – свои, другие – чужие. А если б все вокруг свои друг другу были, по–настоящему, так и правда глупостей бы не творили. Он немного помолчал, а затем вдруг добавил: – Знаешь, чего думаю? Все в одном мире живём. И не делить его надо, а уживаться. С нечистью с той же. – Туфта какая–то, – подвела я итог. – Нечисть же людям вредит! Может, им про свой прекрасный мир расскажешь? Внучок Лапанальда Радиевича мученически уставился в небо, а затем вдруг к пруду поспешил, под мост – быстро, чуть ли не вприпрыжку. Утопиться, что ли, удумал? Я подошла ближе – не настолько, конечно, чтобы до меня можно было дотянуться. Мало ли, поговорит о добре–зле, да и утопит к чёртовой бабушке. – Смотри. Да не бойся, дурында, смотри! На ладони Вовки болтался грязно–зелёный лист, как от кувшинки. Нет, не сильно удивительно, хоть и ноябрь – в этом пруду вечно какой–нибудь мусор болтается. Я моргнула: да не лист это вовсе, а крохотная старушка! Сидит на ладони, как на диване, а лист на самом деле у неё навроде широкой шляпы. Старушка тоже на меня посмотрела – и вдруг испуганно отшатнулась, так, что чуть не кувыркнулась с Вовкиной ладони; а тот её изловил, и тихо заговорил: – Ну–ну, не боись, не отдам на растерзание! И тотчас старушка успокоилась, и снова уселась, болтая пухлыми ножками в зелёных валенках. Вовка продолжал что–то говорить – тихо так, почти шёпотом, что толком и не разберёшь. Вдруг старушка начала молодеть на глазах: пропали морщинки, появились веснушки, всё зеленее, ярче становился лист. Раз – и вместо старушки под листом сидит теперь такая же пухленькая девица с широкой улыбкой и круглыми щёчками. Ещё немного – и на листе появился бутон, раскрылся… Кувшинка! Да ещё какая – белая–белая, даже снег свежевыпавший курит в сторонке. – Ты до лета подожди, будешь ещё цвести, – шепнул ей Вовка и спустил на воду. А я что? Я молчала. – Видала? Они, если не навредишь, самые добрые на свете будут. И с людьми тоже так. Не бывает, чтоб они просто так плохими были. Просто они от кого–то зла набрались, вот и на других его нагоняют, чтобы внутри не копить. Поверь, если человека знать, там много чего найти можно… Пожалеть его даже. – Вот ты где! – из–за дерева выскочила внезапная, как всплывающие окна в инете, баба Света. – Это что ещё за поведение?! Ну ничего, дома с тобой поговорю… Вырастила, на свою голову! Не бывает, чтоб просто так плохими были? Вовку бы в мою семью на месяцок, сразу бы запел другие песни.

Глава XLVII Пропала!

Той осенней ночью как–то внезапно наступил летний день. Здоровский такой, пахнущий травой и цветами; в обе стороны тянулась просёлочная дорога: влево – деревня, вправо – горизонт и поля, поля… Не сильно грозный пейзаж, это вам не ночной лес. Наоборот, спокойно всё – аж тошно! И на душе тоже – спокойно. Ни бежать не хочется, ни прятаться; разве только подальше отойти от деловитой пчелы, мало ли, ужалит. А трава–то какая высокая – какой там по пояс, тут по плечи! И пахнет классно, точно мёдом. Пускай сон – ну и что? В таком сне и подольше задержаться не грех. Сколько лет мне хорошие сны не снились? Обычно, если вижу чего, так ад–ужас–преисподняя. Может, тут сейчас чего страшное начнётся? Змей Горыныч там налетит, я не знаю? Если налёт и планировался, то с ним вышла заминка. Никаких угроз – только фырчит далеко–далеко, на другом конце поля, трактор. Хорошее место, хоть и не люблю природу; сюда б сейчас ноут, да с бесплатным инетом – сиди, кайфуй! Никакой бабы Светы, никаких Вовкиных нудных бесед. Хотя ладно, уточним заказ к воображению: ещё лимонадику бы, холодненького… И тут на меня с разбегу налетели. – Не подходить! У меня оружие! Стрелять буду! – так ему, сумасшедшему, который тут носится, так! Я брыкалась с минуту, пока не сообразила: не чудовище вдруг выбежало из высокой травы, а девчонка. Худющая, ужас просто, и одета совсем не по–летнему: юбка до полу, и рукава, хоть и закатанные, а всё равно длинные. А коса–то какая! Прям как в советских мультиках рисуют – чуть не до земли. Только Василисы Прекрасные больше светленькие, а эта – брюнетка. И руки грязные, пыльные, будто на огороде копалась и не вымыла. – Не надо стрелять! – испугалась, видно, даже руки на груди сложила, будто молится. Ненормальная, что ли? Это сон, конечно, а только всё равно соображать надо: в руках у меня пусто. Не из пальца же палить буду, в самом деле! – Ой! – вдруг всплеснула руками девчонка. – Не наша! И глазищи – круглые–круглые, вот–вот из орбит вылезут. – А «ваша» – это в смысле? – я даже испугалась слегка, и попятилась: мало ли, ненормальная. А рубашка на самом деле смирительная, потому и рукава такие длинные. Но девчонка, перекинув через плечо тяжёлую косу, махнула рукой: – Громская*! Я тут, в деревне, всех знаю, ты не наша. И одежда чудная. Ты, наверное, в соседнее село шла и заблудилась, да? – А что так – в соседнее, – чисто машинально получилось, ну, такое вот у меня обострённое чувство противоречия, – может, я к вам, дедулю там навестить. Девчонка огляделась и встревоженно заговорила, будто боялась, что услышат: – Нет, у нас в городе никого нет. Все здесь живём, все друг другу родня. Точно, не наша ты. – Ладно, ладно, не ваша так не ваша, не претендую. А ты чего неслась–то? Гонятся за тобой, что ли? И вдруг она стала белая, как сметана, и присела, будто спрятаться в траве решила. Я тоже пригнулась – мало ли! Всё лучше, чем случайно по башке получить. А трясётся–то эта девчонка как – точно боится. Напрямик, что ли, спросить? Но прежде, чем я заговорила, меня схватили за руки, и она зашептала: – Помоги мне, а? Ты ж городская, ты уедешь. А меня искать будут, ой, а если найдут… – Да не тарахти ты! Тебя как звать–то? – я людям вообще–то особо не верю, чтоб с первого взгляда; а тут – поверила. Девчонка по–настоящему тряслась, чуть не плакала. Кажется, если б я ещё с секунду помолчала, она бы мне и руки целовать начала. – Фотька я, то есть, Фотина Никаноровна. Не хочу я в Громске оставаться, ой, не хочу! В город уеду! – Так поезжай, а я тут при чём? – странные у меня сны в последнее время, ох, странные! Настоящие почти что. Фотька жалобно округлила глаза, сжала губы и вдруг выпалила: – Я замуж хочу! Опа. Ладно, это было внезапно. Девчонке–то лет пятнадцать, ну, максимум – мне ровесница. Чего за свадебная лихорадка среди подростков, мне кто–нибудь подскажет? Фотина тем временем говорила и говорила, почти бессвязно: – Папенька строгий, не позволит… Верующий он, а Николаша в Бога не верит, креста на нём нет… Ой, беда, беда! Не убегну, придётся за Фёдора идти! Так. Есть суровый папашка, ещё одна штука. Есть некий Фёдор – видно, местный. А ещё есть Николаша, к которому Фотька и намылилась сбегать. Всё поняли, едем дальше. – Николаша шофёр, часто тут бывает, проездом. А ещё станция недалеко есть, вон по той дороге идти, там поезда, в самый Ленинград. Я думала – билет куплю, станцию проеду, а там меня Николаша подберёт, в Москву поедем! Папенька тогда в Лениграде искать будет, про Москву не подумает. Прям шекспировские страсти, Ромео и Джульетта. План у Фотьки, конечно, был весь в дырах, точно сделанный из сыра; но кто я такая, чтоб её разубеждать! – Такая жуть берёт, как подумаю – ехать куда, одной… Уж лучше сразу к Николаше – и в Москву! Так поможешь? – Чего делать–то?! – всё, мозг сварился. Может, говори она чуть помедленней или погромче, я бы ещё поняла. А так, уж извините, упорно создавалось впечатление, что я перегрелась и что–то пропустила. – Ой, я не сказала?.. Волнуюсь, прости! Давай одеждой поменяемся, а? Я билет тебе отдам, до Ленинграда… Мы так–то похожи, тебя за меня примут! Я задумалась. Питер – что вообще в голове у девчонки, если она переименование города пропустила? – конечно, город красивый, спору нет. И друзья там вроде какие–то были у деда, может, пустят переночевать, а если повезёт, и в Москву отвезут… Да о чём я вообще, это ж долбанный сон! – Ладно. Давай только по–быстрому! – Ой, спасибо! – Фотька, даже стаскивая кофту, не переставала трещать, – А правда – в городе дома высокие, до неба? А ещё там в театре играть можно. Актрисой буду, самой настоящей! Папенька говорит, грех это – на сцене корчиться, а Николаша помочь обещал, говорил, учиться устроит. Ну и трещотка! Зато радостная какая, глаза горят. Снова грустью кольнуло – вот такую бы внучку моей бабке! И покорная вроде бы, и скромная, и в театре играть хочет. Но закон подлости не дремлет: я не хочу – меня на сцену пинками гонят, а у Фотьки шиворот–навыворот всё. В моей одежде мы стали ещё больше похожи; правда, у меня теперь волосы светлее, почти рыжие, но кто заметит! Фотина ещё раз посмотрела по сторонам, одёрнула блузку, достала из небольшой сумки на поясе ножницы… И – раз–два! – отчекрыжила роскошную косу. – Ты чего?! – блин, смотреть больно на такое святотатство. Вот что грех, на самом–то деле! Была красна девица, а осталась с короткой, почти мальчишеской стрижкой. – Надо так! У тебя волосы короче, чем мои. Ну никак нас не спутают, как платком ни укрывайся! А так – косу найдут, знать будут, что отстригла. На просёлочной дороге тем временем показался автомобиль – крохотный грузовичок. Я думала, Фотька в траву кинется, а она наоборот, чуть не под колёса, и руками размахивает, правда, не кричит, боится, видно. Из кабины высунулся шофёр – молодой совсем, как его за баранку–то пустили? Он подхватил Фотьку, что–то спросил, а потом они посмотрели на меня – вдвоём. И Николаша – он это, больше некому, – спросил: – Как тебя звать–то? – Виктория, – обстановка, что ли, так подействовала, а может, выражения лиц участников, что я представилась полным именем. Фотька захлопала в ладоши: – Красивое имя! Вот будет у нас дочка – так и назову! Думала, Николаша от таких разговоров шарахнется или вообще уронит свою суженную. Нет, вроде ему нормально. Он улыбнулся – широко–широко, а Фотька, передав мне билет, юркнула в кабину. И уехали оба. Быстро, только клубы пыли поднялись. Ладно. Обещала, значит, выполню. Вроде станция по той дороге? И я в самом деле пошла, как можно быстрее, путаясь в длинной юбке. Я, конечно, этого самого папеньку с жутким имечком Никанор не знаю, да только и желанием узнать не горю. Вдруг что–то громко зазвенело – я что, на путях встала и не заметила?! Нет. Это телефонный звонок. В настоящей, не приснившейся, квартире. Уже слышно возмущённое ворчание, шлёпанье босых пяток – и баба Света в коридоре ворчливо протянула: – Шесть утра! Вы соображаете, во сколько звоните?! Да плевать мне, кто вы и откуда! Вы хоть понимаете… Вдруг стало тихо, и я пожалела, что не могу расслышать то, что сейчас говорят бабушке на том конце провода. Но прислушиваться и не потребовалось, потому что она заговорила снова: – … Да, я Романова, бабушка Виктории… Да, она с Катюшей в одном классе… Тут пауза повисла надолго, после чего бабушка уже не ворчливым полушёпотом, а во весь голос воскликнула: – … То есть как – пропала?!

Примечание к части

*Упомянутое село выдумано автором. Возможно существующие реальные населённые пункты с аналогичным названием в виду не имеются.

Глава XLVIII Пряники с вареньем

Чай у нас в последнее время в принципе быстро заканчивался, а тут внезапно начали заканчиваться ещё и запасы валокордина. Скоро, наверное, бабка вообще на алкоголь перейдёт: у нас его полный шкаф, ещё деду дарили. Мама сидит, вся в своих мыслях, и папа изредка повторяет: «Да что ж такое–то». Ему вообще про всю эту дрянь с пропажами людей думать неприятно, наверняка. Плохие воспоминания и всё такое. По телефону бабе Свете много чего наговорили. Так и тянет добавить «хорошего и не очень», но сразу скажу, хорошего там было мало. Дело в том, что Катенька, вся из себя воплощённая добродетель, звонившая мамочке каждый раз после школы, не явилась домой. Конечно, дома пытались не беспокоиться; Катенькина мама сначала ругала дочурку на чём свет стоит и прикидывала, что с ней сделает по возвращению. Затем – заволновалась, давай по подружкам–друзьям искать, а потом и до больниц добралась. И вот теперь сидит и ревёт у нас на кухне, валерьянку сосёт и косметику по щекам размазывает: – Да она же… Такая девочка воспитанная! В полиции сказали – загуляла, три дня ждать… Да моя Катюша… Даже плачет вроде, и искренне так, а противно. Не переживает как будто, а своей доченькой хвастается: и пунктуальная–то она, и милая–добрая, и вообще солнышко. Сказать, может: «Да с Кирюшенькой своим ваше солнышко, со студентом, который поэт», – или чего в духе? Возмутятся? А я вроде как утешаю, помогаю, так сказать, следствию. – Да ты не плачь, Мариша, – баба Света всё вокруг гостьи скакала, разве что не квохтала, – может, не так и плохо всё… Алёша, вон, вернулся, и Катюшу тоже найдут… Видно, не стоило вспоминать про папу – Катенькина мама мигом вспомнила, сколько лет тот отсутствовал, и вдвое громче заревела. И чего разоряется?! Всё–таки похожи они с дочкой: думают, если поплакать, так всё само собой исправится. Баба Света, похоже, тоже так подумала, потому что сдвинула брови: – Давай, поднимайся. Нечего на ментов надеяться! Они, пока трупа не будет, и не почешутся… По району походим, поспрашиваем, вдруг кто видел чего… – Думаете? – шмыгнула носом Катенькина мама; Алёшка всплеснул руками: – Ну конечно! И я пойду. И мужа своего подключите, оно ж, чем больше народу, тем лучше будет… – Да где я его найду–то?! Мы в разводе! – простонала Мариша. Вот так сопля! У неё, значит, дочь пропала, а она всё на наши руки стелется. Типа, идите, верные рабы, сделайте всё за меня, я вам тогда, так и быть, платок с балкона кину! – Мариша, возьми себя в руки! Так дела не делаются, – баба Света, как всегда, принялась тянуть одеяло на себя. – Маньяков у нас не водится, район хороший… Найдётся твоя дочка! Не сквозь землю же она провалилась! «Провалилась», – и чувство вдруг накатило жуткое, будто вместо мыслей у меня бездонный колодец, где эхом отдаётся только одно простое слово. Сначала так, как его бабушка сказала, затем уже по–другому, моим голосом, как будто я снова трясла Катеньку и орала, орала на весь актовый зал: – Да чтоб тебе провалиться! Она и провалилась. Исчезла. Ё-моё! Я про магию много чего слышала – от Светозара, от Маланьи. Маланья говорила: только те желания сбываются, которые истинные, самые сильные. Это что же получается: больше, чем маму вернуть, больше, чем заткнуть бабку, я хотела убрать с пути Катеньку? Вот она и убралась. Сейчас сидит, наверное, где–нибудь далеко–далеко, да хоть в Египте, среди болота с крокодилами. А что, если… Мамочки! Хотелось бежать, узнать много разного, и я вскочила, слишком резко, сшибив кружку с чаем. – Вика, что с тобой такое?! – всполошилась баба Света. Глаза–то как выпучила! Точно придумала себе целый криминальный роман, со мной в главной роли. Я б посмеялась, да только получается, что я в самом деле что–то с Катенькой сотворила. А вдруг она совсем пропала?! В смысле, так, что вернуть не получится… Сами собой задрожали губы; только бы не разреветься! И что я скажу? Простите, уважаемая Марина Никитична, я тут чисто случайно колдовством занималась и стёрла вашу дочку с лица земли, примите извинения, я вам новую Катю наколдую?! Да меня за такое не в ментовку упекут, а в психушку! – Вроде у неё студент знакомый был, – делать нечего, будем заготовками пользоваться, – Кирилл, или как–то так. Вы ему звонили? Вдруг она… ну… ночевать осталась? Мало ли… Катенькина мама побледнела, стала белее мела, белее свежей скатерти: – Кирилл?.. Какой?.. Не знаю такого! Ох, Господи, за что же мне такое… Она снова принялась хвататься то за сердце, то за валокордин, а я помчалась к двери. Быстрей, к Светозару! А то точно разревусь, начнут расспрашивать… Нет, не могла я! Я же не преступница какая–нибудь, чтобы вот так кого–то убирать! Но мысли всё равно плясали, одна другой страшнее. Многочисленных воображаемых Катенек жрали крокодилы и резали маньяки, они растворялись в воздухе, как дым, становились невидимыми и неслышимыми; под конец воображение и вовсе подкинуло жуткую картину: сидит Марина Никитична у себя на кухне, чай пьёт, а в вазочке с конфетами лежит Катенька, целиком пряничная. Задумавшаяся мама не смотрит на пряничное лицо, она сразу откусывает, и губы у неё все красные–красные, и облизывается: – М-м, клубничное! Твою ж Машу, воображение, ты вроде должно быть на моей стороне! Но руки тряслись, и я всё никак не попадала по звонку; когда же попала, давила на кнопку изо всех сил, даже тогда, когда уже защёлкал замок. Слёзы и сопли уже лились сами собой, как у детсадовки, а слова получались только бессвязные: – Колдовала… Я просто сказала, а она… Пряники… с вареньем, с клубничным… Но Светозар каким–то образом всё–таки прочёл спутавшиеся мысли и затащил меня в прихожую, прикрыл дверь. Картина с вазочкой со сладостями всё рисовалась и рисовалась, проигрывалась, как будто воображение заело. Как–то незамеченным прошло, что меня обнимают, легонько похлопывают по спине. Это только в кино красиво, когда на плече ревёшь; в реале в это плечо, как в платок, сморкаешься. Но Светозар рубашку не пожалел, пожалел меня. Точнее, похлопал слегка по спине и очень уверенно заговорил: – С чего ты взяла, что дело в твоём колдовстве? – … Так я сказала, а она… пропала же… – шмыганье носом получилось похожим на хрюканье; что ж я как поросёнок какой–то! Стыдно и страшно, ещё как; интересно, если я сейчас про Вовку спрошу – ответит? Светозар вдруг наклонился к моему лицу; я чуть не отшатнулась: куда так близко! Но он вдруг провёл у меня перед глазами висевшим на шее руническим знаком, словно паутину сдёргивал. Потом отошёл, вытянул перед собой ладонь, сжатую в кулак, раскрыл и дунул: так мелкие пылинки сдувают. – Я ведь предупреждал тебя: тёмные маги порой бывают очень убедительными. Хотела переспросить, а получилось только снова носом зашмыгать. Хорошо всё–таки, когда тебя без слов понимают! Не надо распинаться, выдумывать что–то: всё просто и понятно, без вывертов. – Думаешь, многие бы пошли на тёмную сторону, если б им прямым текстом говорили: мы злые, и зло творим? Серость вообще вещь удобная: куда захочешь, туда и повернёшь. Человека заставляют думать: что бы в мире ни случилось, в этом непременно есть его вина. А там и до самооправданий недалеко, и до самообмана. – Но я ж хотела, вот она и… – Ужасно, что твоя одноклассница пропала. Но дело здесь явно не в твоей магии. Главное, уверенно говорит. Мне бы хоть капельку этой уверенности; попросить, что ли, отсыпать? Светозар положил мне руку на плечо: – Магия так не действует – спонтанно, так, чтобы ты даже не заметила… – А вдруг из тёмных рядом кто был?! Исполнил… – пряники с вареньем в виде кучи маленьких Катенек назойливо скакали по голове, пытались влезть в рот; я почти наяву чувствовала вкус проклятой клубники. Что со мной не так?! – Чтобы стереть человека, нужны огромные силы. Но есть и свои нюансы. Если человек исчезает из мироздания, он исчезает и из памяти. Твою одноклассницу не вспомнил бы никто – ни родственники, ни друзья, ни даже ты сама. Вдох–выдох. Как говорил Карлсон, спокойствие, только спокойствие. По крайней мере, пряничные Катеньки временно отступили, перестали колоть меня мелкими заточенными леденцами. Знатно я, наверное, смотрюсь – опухшая свинка! И с чего я вообще решила, что Катенька в самом деле пропала? Может она, как Фотька из сна, к Кирюшеньке своему смотала. Может, он и не выдуманный. – А её как–нибудь найти можно?.. Магией, в смысле, – я попыталась отойти и сделать лицо поадекватнее, чтобы не казаться такой нюней. Чуть что – реветь, себя винить! Ерунда какая. Лучше с силами соберусь, и найду Катеньку. Чего зря сидеть! Будут меня хвалить, как самую натуральную героиню, может, по телику покажут. Телик… одно хорошо: с исчезновением подлизы бабка на время забыла про сериал. – Лучше тебе пока не высовываться, – покачал головой Светозар. – Пока Огнеслав здесь, никто из нас не может чувствовать себя в безопасности. Тем более что его сын… – А он говорил, что нет такого мага, а отца у него Иваном зовут, – само собой вякнулось. Светозар не смутился, только посмотрел на меня глазами – прозрачно–зелёными, как в нашу первую встречу. – По паспорту он, может, и Иван. Да только имена, которые дают при рождении – ничто по сравнению с истинными. Их человек находит сам. Кто–то выбирает, как ты, Рогнеда. Кому–то истинное имя дают при посвящении. Ничего себе новости! Создаёшь персонажа для ролёвки, а потом – раз! – и это твоё истинное имя, оказывается. Хотя логика есть: персонажа–то клепаешь такого, чтоб играть за него приятно было! А чаще всего получается приятно, когда герой как ты, но во всём чуточку лучше. Или не чуточку. Тут кому на сколько чувства меры хватит. – Возвращайся домой. И постарайся не высовываться. Недавно в центре была авария… думаю, без Огнеслава не обошлось. Держись подальше от него и его сына! Вот уж кто воистину умеет заговаривать зубы. Вроде бы всё снова объяснилось, и довольно складно; но что–то царапало, будто внутри кошка очень вредная засела. Кошка! И Руська ведь пропала, и Катенька; странно как–то, что все пропадают! Странно и жутко. Вдруг это я должна была пропасть? Или, скажем, Катеньку всё–таки украл Огнеслав – не магией стёр, а просто в машину сунул и увёз? Или Светозар так меня утешал, а на деле я виновата?! Кому верить–то, спрашивается?! Про себя я думала всякое разное, а на деле уже набирала номер Лапанальда Радиевича – он бабе Свете оставлял, вроде как на всякий пожарный. В школе мало чего полезного говорят, но всё–таки там учили: хочешь понять чего–нибудь – посмотри со всех точек зрения. Попробуем… – Алло! – естественно, трубку схватил Вовка; дед у него, конечно, на глухого не похож, но всё–таки старик. Я начала рассказывать: и про Катеньку, и про слова Светозара. Говорила быстро, постоянно косилась на дверь кухни: вдруг выйдет кто? – Вика? Ты, что ли?.. Тебя почти не слышно! Да что ж за ерунда! Сколько лет телефон работал, а тут – нате! Хотя не удивлюсь, если у Лапанальда с внуком стоит древний телефонный аппарат, не с кнопками, а с диском, который крутить надо. – Пропала она, понимаешь?! Светозар говорит, не я это, а всё равно… Ничего не понимаю! В трубке затрещало, запыхтело; сквозь помехи с трудом прорвался голос Вовки: – Не понимаешь?.. А ты оглянись! Иногда посмотришь – и всё кругом совсем другим окажется… Он ещё что–то продолжал говорить, но шум стал громче, как будто что–то засело в проводах и принялось в голос рычать. Щёлк! – и короткие гудки. Делать нечего, пришлось трубку вешать. Спросила совета, называется! Легко сказать – оглянись; объяснил бы ещё, куда смотреть–то! Телефон зазвенел снова, и кажется, даже подскакивать начал от нетерпения, как живой. Наверняка перезванивает! Но вместо помех и Вовки послышался голос Стеллы: – Ты там как, жива? Ладно, неважно. Мне тут Светик говорил, ты про сериал бабке наврала, а как отвертеться, не знаешь. Только этой язвы сейчас не хватало! Не так всё было. Когда львов укрощаешь, все методы важны, все нужны; в споре с бабой Светой – то же самое. Само оно вырвалось, само! Стелла, впрочем, не ждала ни ответов, ни оправданий и трещала себе дальше: – У нас тут кастинг завтра намечается… На главную роль, между прочим! Им как раз школьница нужна, говорят, надоело постоянно одни и те же лица на экране видеть. Попробуешь заодно своё… магическое обаяние! – и смеётся. Странно: я ведь затем Светозару и рассказала, чтоб он как–нибудь на Стеллу повлиял. Не буду ж я сама у неё просить подачку. И вдруг – так не вовремя! Сейчас бы Катеньку искать, или Огнеслава, неважно, кого, хоть даже Руську… Я хотела уже отказаться, как вдруг в коридор высунулась баба Света: – С кем ты говоришь? Под тяжёлым взглядом само выдавилось: – Это Стелла… ну, насчёт сериала, помнишь? Куда я там, напомните, собиралась отступать?..