Текст книги "Я люблю тьму (СИ)"

Автор книги: София Серебрянская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Глава XXXIV Бегство

Говорят, есть такие чудики – любят разные не особо приятные запахи. Бензина там, краски – и вроде как без всякой наркомании, просто нравятся, и всё тут. Ещё есть люди, которым в кайф запах дыма. Проблема в том, что мне – конкретной мне – не нравится чуять пресловутый дым, да ещё и посреди ночи. А ещё мне не нравится, совсем не нравится бежать через лес, когда босые ноги леденеют от росы, а об лицо, колени, плечи – да обо всё! – цепляются ветки. Во все стороны толком и не видно ничего: беги, беги, да попробуй, не навернись! Путается под ногами жёсткий подол: не поймёшь, то ли сарафан такой, то ли ночнушка, а то и вовсе – смирительная рубашка. Откуда ещё, как не с психушки, в таком виде мотать? Ветер, ветка, лист в волосы – ауч! Палец отбила! Под ноги смотреть как будто бы и некогда, некогда вообще смотреть. Вот так и несёшься – тело впереди, а мозг где–то сзади, на верёвочке болтается. Бревно, заросли мха, что–то затрещало – ух! Может, там берлога у медведя была, или гнездо у особо злобных шершней. Меня как–то покусали – говорят, от трёх укусов помереть можно, а у меня четыре – и ничего. Болят ноги, болит в груди; интересно, на бегу можно задохнуться? Краснеет лес, трещат, трещат ветки, громко – жуть! И дым уже кругом, в нос лезет, глаза слезятся. Там, за огнём, есть и кое–что пострашнее. И оно гонится за мной. Откуда знаю? Да самой бы кто объяснил! Времени нет думать, вспоминать, размышлять: вон, речка впереди, вроде узкая, а не перескочишь! Пусти меня, пусти, пусти, пусти… У самого берега я взмахнула рукой, оттолкнулась – и прыгнула. Звучит–то красиво, а на деле чего? Там, наверное, метра четыре, а то и все пять, сейчас как окунусь – полетит тина во все стороны. Ведь не мечтать же, чтоб из лопаток выросли крылья? С физикой–то у меня, конечно, не очень, но что–то подсказывает: воспарить, особенно в лесу, где куча–куча–куча внезапных камней и веток, и птице–то не алё. А что делать? Вода, она хоть немного пожар остановит, а там, глядишь, и укроюсь где–то… Укроюсь – от кого? Под ногами вместо воды заскользила твёрдая поверхность: обледенело, за секунду, а то и меньше! Удержаться бы на ногах – куда там! Так и проехалась, как пингвинчик, на животе, коленки ободрала. Трещит, трещит за спиной: хорошо хоть, не прямо подо мной! А то провалюсь, и кто доставать будет? Да от кого ж я спасаюсь–то, ё-моё?! Всё. Уже ни от кого. Хотя бы потому, что спасаться, когда и вдохнуть–то уже не можешь, вообще проблематично. А всё же страшно, страшно, да так странно страшно – как будто не мне. В смысле, бывало у вас это чувство, словно вы – вообще не вы? Какая–то другая девчонка, и это она сейчас ногти ломает, залезая на крутой берег, в нору под корнями плакучей ивы. Она–то знает, кто за ней бежит, и лес этот знает, как никто другой. Да только она – кто угодно, но не Виктория Романова, и воспоминания у нас разные. Вспоминай, вспоминай, вспоминай! Всё кругом настоящее, даже слишком: сверкает, сверкает над лесом огненное зарево, и слышны в отдалении крики. А может, она не одна бежала, девчонка эта? Чего тогда в нору забилась, нет бы передохнуть – и дальше, пока снова не вышибет дыхание, пока ноги не переломает, сверзившись в какой–нибудь овраг. А она – я – сидит, скрючившись, в грязи, нюхает речной ил, боится, так, что сердце в ушах колотится – и ждёт. Ждёт кого–то. Я нахмурилась, схватилась за голову, даром, что пятки тут же заскользили по мокрой грязи – вспомнить бы, вспомнить хоть что–то! Ведь есть же в голове запчасти от воспоминаний – как кусочки от мозаики, мелкие–мелкие. Я и в детстве–то мозаику не любила: как засадят за неё с речитативом, мол, нервы успокаивает, так и не выпустят. Успокаивает, как же! Потеряешь одну деталь – и всё, прощайте, нервы, подчистую! Девушка в белом – лес – огонь – ручей – мужская фигура без лица… Сердце одурело заколотилось, да ещё немного закололо: то ли бежала слишком быстро, то ли всё чувства виноваты. Чувства? Ага, странные такие. Представьте, что вы училке на стул кнопку сунули, а за неё не виноватого одноклассника ругают, хорошего, в общем–то, ненадоедливого, из школы отчислить грозят, все дела. Уже сама кричишь, что это ты виновата, а не слушают, отмахиваются, говорят, дружка выгораживаешь. Представили? А теперь умножьте раз так в хреналион. А на том берегу зашевелились кусты. – Чур меня, чур! – выкрикнул кто–то, и вспорхнули спугнутые птицы. – Зело чудно – месяц травень на дворе! Я зажмурилась, как в детстве. Знаете эту игру? Закрываешь глаза, и верещишь: «Меня не видно, не видно, не видно». Конечно, я не мелкая уже, знаю: закрыв глаза, в неведимку не мутируешь. А жалко даже! Пусть не заметят, пусть не смотрят, пусть придёт тот, кого я жду, если не помер ещё, или не сгорел живьём, в такой–то жаровне! – Мара, мара! – вдруг закричал незнакомец, разглядеть которого не позволяли спутанные корни. Откуда–то ясно: смотрит он прямо на меня. И я сиганула вниз, в почти оттаявшую речушку, и закружились, меняясь местами, лес и небо. Забилась в рот ряска, залилась вода, холодная, такая, что тело свело и зубы заныли. Плыть, плыть, а может, и потонуть, только б не догнали, только б не потащили назад, туда, где тлеет пожарище родного города… Для кого родного – для неё?.. Вместо воды ворвался в лёгкие воздух, и сильная рука бесцеремонно выдернула на берег, но не пришло облегчения, ничего не пришло. Думалось только: лучше утонуть, чем глаза открыть – и посмотреть в это лицо, лучше утонуть, лучше утонуть… Я открыла глаза – и вместо каких–то там лиц увидела потолок собственной спальни. Дышалось до сих пор тяжело, со скрипом, и вся спина мокрая, будто и правда бежала куда–то, и в реке тонула, и от дыма отмахивалась. Одной рукой я сжимала плоский камешек–оберег, подарок Светозара. Это он от руки так согрелся – или сам собой? Магия, как–никак. Да конечно, магия! Может, просто сон. Мало ли, какая туфта приснится. А по щекам вдруг сами собой, просто так, покатились слёзы, и я прикусила подушку, чтобы не взвыть от отчаяния – чужого, не моего, совсем не моего… – Ты ж должен был… И не пришёл! Взял – и не пришёл! – и слова не мои, и жизнь – как будто не моя. Ни та, во сне, ни эта, в простой московской квартире. Интересно даже: кого я – она – так ждала? А от кого бежала, кто скрывался там, за пеленой огня и дыма? Уж не тот ли тип с чёрными глазами?..

Глава XXXV Ври, да не завирайся

– И как это ты с мадам Гитлер такое учудила? Говорят, до сих пор квакает! Я вот читала, под гипнозом не делают то, чего бы в жизни не сделали. Ну совсем никак! Правда, Вик? Читала она, как же! Я давно уже заметила: чем меньше человек любит думать собственной башкой, тем чаще ссылается на всякие мутные книжонки. А Леська, в перерывах вгрызаясь в мороженое – самое подходящее лакомство под мелкой моросью в ноябре, не правда ли? – трещит себе: – Вот скажи, это что получается: мадам Гитлер у нас – жаба? – А то не заметно! Она что–то ещё несла: то ли про фотовыставку, то ли про чистку ауры, но слушать уже надоело. Ну её! Талант у человека выбирать неинтересные темы для разговора, что ли. А просто так не выкинешь, пристала, зараза, хуже пиявки! Да с киоском, вон тем, чуть поодаль, и с припаркованными машинами беседовать интереснее. Ей и самой–то неинтересно. Вроде треплется, а у самой уже не уши – локаторы, и нос подёргивается, будто принюхивается. Что ж, будем использовать по назначению! – Слышь, Леськ, ты ничего не замечаешь?.. И как бы невзначай – руку ей, прямо под дёргающийся носик. Намёк словился быстро, и, едва посмотрев на мои пальцы, пиявка восторженно запищала: – Колечко! Красивое! Откуда?.. Откуда–откуда… ну, может, и не от верблюда, так, позаимствовано из бабулиных запасов. Здоровенное такое, золотое, с рубином – не бриллиант, конечно, но сойдёт. Баба Света на такое ещё всегда фыркала, мол, что за безвкусица, грубая работа, но дорого как память, фамильная драгоценность и прочее бла–бла–бла, чтоб все точно убедились: не чернь перед ними, аристократка, вон у неё и золото фамильное, и прочая чухня. А сама таскала это колечко целыми днями, пока других не накупила: пальцев–то на руках всего ничего, а новенькими блестяшками похвастаться надо. Судьба «раритета» оказалась незавидной: пылился себе к шкатулке на туалетном столике. А я прихватила, что с того–то? Если подумать, то оно ж фамильное, так? Я вроде как часть семьи, все дела. Естественно, всё это озвучивать Леське – дело неблагодарное, да и она сама уже, понизив голос до шёпота, заговорщицки улыбнулась: – Он, что ли, подарил? Богатый, да? Не, богатый–умный–красивый – это будет, как говорится, перебор-с. С другой стороны, вот скажу я, мол, так и так, нищий труженик науки… И куда они денутся, все эти восхищённые взгляды и визги? Я плюхнулась на мокрую скамейку и многозначительно посмотрела на изнывающую в нетерпении Леську, готовую выпалить уже пару тысяч новых версий: – Не так чтобы… Но скоро будет! – Ой, а как? Ой, расскажи! – ну, что я говорила? Хлебом не корми, подкинь новых сплетен, да побольше, пожирнее! Вон, мороженое капает, а она и не видит: забралась коленями на скамейку, разве что не встала грязными сапогами. Теперь главное, чтоб не спалиться: личико посерьёзнее, умностей побольше… Кушай, детка, лапшу с ушей: – Он же у меня учёный! Книгу пишет, серьёзное историческое исследование. Слышала, под Верхоянском славянское захоронение нашли? Не слышала, конечно, но кивает–то с каким умным видом! Прям поверила бы, что вправду слышала, если бы сама только что это захоронение не выдумала. Несём ерунду дальше: – А ты сама подумай: это ж за Уралом, далеко! Там другие племена в древности жили, и вдруг – нате вам, курган, а в кургане украшения, прямо как в какой–нибудь Твери или Киеве. Вот и как они там оказались, спрашивается? – и глянуть на неё обязательно, так, чтобы совсем растоптать, и улыбаемся, улыбаемся. Ставлю что угодно, да хоть так пригодившееся бабушкино кольцо: про славян она в лучшем случае знает, что жили когда–то такие, идолам поклонялись и вроде у них ещё Перун был. Завозилась сразу, зачесалась, вроде и молчать неловко, и глупость ляпнуть неохота. Когда Леська уже вдохнула, будто с трамплина прыгать собралась, и раскрыла рот, я воскликнула: – А не было там никаких славян! Рот у неё захлопнулся, как будто на резиночке, даже зубы клацнули. И снова молчит, возится. Не, не выдержит: – Как это не было? – А вот так! – я за эти мхатовские паузы уже целый детектив выдумала, – Смотри, как там получилось: в тот год у археологов, ну тех, которые вроде как ошеломляющее открытие сделали, совсем с деньгами плохо стало. Ну кто их финансировать будет, если не находят ничего, так, копошатся? И они чего придумали: нужна всем сенсация, значит, будет сенсация! Они по музеям пошастали, из запасников всякого разного повытаскивали, ну, такого, которое в залах не выставлялось и на учёте не состоит, и сами «могильник» и выкопали. Представляешь, даже кости туда перетаскивали, ночью, чтоб никто не видел! – Ой! – прижала руки к щекам Леська. – Это точно, ой, ты дальше слушай! А мой парень, он туда тоже ездил, добровольцем на раскопки вызвался. Они думали – молодой, глупый, не поймёт. А он, как разобрался, что за дела там творятся, остальных несогласных собрал – и требовать, чтоб сделали публичное признание: враньё всё, не было захоронения. А они ему: наука у нас, молодой человек, загибается, сейчас соврём, так потом всему сообществу археологическому польза будет. Как же классно, когда тебя с раскрытым ртом слушают! Может, у неё там резиночка порвалась, вот и не закрывается? – И чего он? – Чего–чего… в полицию пошёл, к администрации местной ещё. Там–то этих «археологов» и накрыли. Он потом в газете местной интервью давал, про все их махинации рассказал. Теперь книгу пишет, про то, как учёные в разное время народ обманывали. – А это не слишком, Вик? Они же ради общего блага… По рожице видно – плевать ей и на учёных, и на общее благо. Просто если у кого–то есть что–то классное, чего у тебя нет – айфон, «Феррари», да хоть бы и парень с принципами, надо во всём этом найти какой–нибудь косяк. Сбавить, так сказать, градус эйфории. Но гнуть свою линию, так до конца: – Слишком! А кости из музеев перетаскивать и музейных работников, считай, грабить – это не слишком? Не своё же эти археологи в могильник побросали, чужое! Ну ты даёшь, Леськ. Сентиментальность – оно, конечно, хорошо, но ты чего, думаешь, воров и мошенников под суд отдавать не надо? Так, а–та–та по попке и иди гуляй? – Да ты чего! Я же так… спросила… Любит она тушеваться, не отнимешь; они все такие, которые вроде как вежливые. Кивают, улыбаются, а у самих вместо языка не помело даже, а гордо реющее знамя на ветру: услышать до конца ещё не успели, а сплетню выкинули. Посмотрю я, как завтра–послезавтра в школе заговорят. А что заговорят, это точно, без вариантов. Тут с Леськой случилась неожиданная метаморфоза: глаза, потухшие было, опять загорелись, как будто до того батарея садилась, а тут – раз! – зарядку воткнули вместо шила в известное место. Соскочив со скамейки, она кинулась к кому–то за моей спиной с воплем: – Ой, здравствуйте! А я Викина подруга, самая лучшая! Расскажите мне, пожалуйста, про Верхоянск! И тут я увидела, что к нам приближается изрядно удивлённый Светозар. Аут. Полный финиш. Пушной полярный зверёк, если изящно выражаться. Да чего я про себя словарь синонимов перечисляю, ситуацию спасать надо! Сказать, может, что она чего–нибудь спутала, или вообще это не мой парень вовсе… не признаться, конечно, сказать, что просто похож; это же даже почти что правда будет! Как назло, внутренний бредогенератор, так удачно выдавший про археологов–обманщиков, заклинило. – Прошу прощения? – Светозар, нет бы вежливо послать, остановился и с интересом уставился на чуть ли не скачущую вокруг мелкую Леську. Не дав ему опомниться, я затараторила: – Ну как же, милый! Ты же тогда всё научное сообщество просто спас, постоял за принципы! А те археологи, сволочи, хотели фальшивку за настоящий могильник выдать, да ещё не стеснялись, интервью раздавали… Блин, Вика, пять баллов тебе! Ненавязчиво так ввела в курс дела, вон, уже брови вверх поползли. Ещё и милым назвала! Нет бы сначала подумать, осмыслить, Леську, на худой конец, по башке чем тяжёлым огреть… а зачем огревать – я ведьма или где? Просто память подтереть, точечно так, аккуратно, как ластиком поработать. Ещё б попрактиковалась заодно, а то Маланья книжку с заговорами дала, а я всё никак не почитаю, неудобно. – Мне Вика только что рассказывала! Как вы их! А скоро книга выйдет? А как называться будет? А автограф мне дадите? – тем временем заходилась в экстазе Леська. Светозар молчал, то глядя на неё – как на надоедливую и очень брехливую собачку, – то на меня – настороженно, почти раздражённо. Как там говорится? Ври, да не завирайся? Вот, приехали. Вляпалась, да как вляпалась! С размаху, со вкусом, а под слоем грязи вдобавок ещё и сныкалась парочка готовых рвануть бочек с порохом. Сейчас фитилёк догорит – и полетят клочки во все стороны, даже шнурков от ботинок не останется. Я зажмурилась, ожидая оглушительного: «БУМ!» – Над книгой я всё ещё работаю, что же касается остального… Вам ведь и так о многом рассказали, не правда ли, уважаемая? – один глаз сам собой приоткрылся и даже, кажется, ухо зашевелилось – ослышалась, что ли? Или уже крыша поехала? Нет, не поехала: вот стоит Светозар, улыбается одними губами, словно и правда обрадован излишним вниманием. Следом он сгрёб полуобморочную меня в охапку. Я бы сопротивлялась, плевать уж на образ возлюбленной взрослого, да только деталь: вы пробовали дрыгаться секунду спустя после того, как морально подготовились грохаться в обморок? – Вы не возражаете, если я заберу у вас Ро… кхм… Вику? – радостное «Пронесло», как ему положено, пронеслось и сменилось беспокойством: нечасто слышишь, как твоё имя произносят вот так, то ли шипя, то ли рыча, – Я бы хотел поговорить с ней наедине. – Ой, да конечно, конечно, чего вы спрашиваете! – Леську аж затрясло, будто она к электросети подключилась, а тут – перегрузка; ещё немного, и искры во все стороны полетят. Попятилась, налетела на мусорное ведро – и, развернувшись, усвистела, только пятки засверкали. Ей–то хорошо, сейчас сплетнями делиться будет, а я чего? Только сейчас дошло: Светозар всё так же цепко держит меня за плечо. Во имя зелёных ёжиков и пресвятого Люцифера, почему я не умею сквозь землю проваливаться? – Я… я объясню, – вроде уверенно хотела сказать, а получилось невнятно, знаете, как в бабушкиных любимых сериалах, когда влетает героиня домой, а там муж в обнимку с другой, и он такой: «Да это не то, что ты думаешь, да у меня тут три чемодана с объяснениями и маленькая тележка»… – Потом поговорим. Жутко, жутко. Сейчас как скажет: «никакая из тебя ведьма, вот уйду, с квартиры вашей съеду, и тебя тени сожрут, недоучку», и куда я денусь, куда пойду? А по спине холодный пот, хоть вёдра подставляй: – Но я… – Потом, – нет, злым он не казался: скорее, усталым и раздражённым. Выпустив моё плечо, он поспешил мимо – словно не видел ни меня, ни Леську. Не догадался? Ага, как же! Одного взгляда хватит, чтоб понять: всё он понял, и про моё враньё, и про страхи. А глаза у него были – голубые–голубые, как лёд. Жутко даже стало. Да и как тут не испугаться?..

Глава XXXVI Я всё скажу

Когда постоянно что–то делаешь, изо дня в день так, то хочешь–не хочешь, а отработаешь до автоматизма. Тот же приход из школы. Заходишь в квартиру, ставишь сумку и пакет со сменкой, снимаешь ботинки – и всё под взглядом дорогой бабули. Подумаешь, боишься, Светозара разочаровала… Бабе Свете плевать, хорошее у тебя там настроение или нет, да приползи ты хоть в крови и с топором в спине, всё равно спросит: – Как дела в школе? Что ж, лучшая защита – нападение. Шаг через порог, и без всяких вопросов, ещё даже до первого взгляда в сторону бабушки: – Привет, ба, сегодня к доске не вызывали, и контрольных не было. А ещё к спектаклю готовились, репетировали там, а Костян себе веток в волосы повтыкал, в бочку залез, она в кладовке в школе валялась, и говорит – вот и весь костюм, хватит с вас счастья, сами ерунду с говорящим пнём выдумали… И тут мне отвесили подзатыльник, отвесили очень хорошо знакомой рукой, унизанной кольцами. Баба Света раздулась, как дракон, только дым из ноздрей не валит, и давай шипеть: – Виктория, объяснись немедленно! С какой стати ты позволяешь себе без спросу брать мои вещи? Это она из–за кольца, что ли, бесится?! Совсем уже опсихела! Подумаешь, кусок железки с камешком. Да у неё, вон, на каждом пальце по две штуки, а мне, значит, и одно прихватить нельзя?! А ведь не выдумали их, всех этих сказочных злых мачех: нет, с моей бабули содрали! – А тебе что, жалко, что ли?! Я ж не в ломбард его оттащила! Во, любуйся, во твоё кольцо! – и тык пальцем ей в нос, а то, глядишь, взорвётся. Круглой стала, как воздушный шар, так и хочется иголкой в бок ткнуть – глядишь, пар выйдет, опять нормальной станет. Нашла, из–за чего бочку катить. А ещё хочет, чтоб меня в школе тоже княгиней местного пошиба считали! Мол, настоящие девочки – они милые, красивые, с бантиками, и мальчики вокруг них так и роятся, за косички дёргают и портфелями бьют по башке. Как–то теряется, что у милых красивых девочек – у них и платья дорогие, и уши проколотые, с серёжками, и подзатыльников им дома не дают! А то хочет, чтоб меня все любили, а ей и вкладываться не надо – так, подождать, пока своими лапками наверх всплыву, а после хвастаться, красавицу–умницу воспитала, Василису Прекрасную. Очухайся, бабулец! Откуда у такой карги вдруг внучка – принцесса? Не в сказке живём! А раздувшаяся баба Света уцепилась за руку – больно, будто оторвать хочет. И ровнее так, будто спокойно: – Извинись. Сейчас же. – Это за что извиняться–то?! – и правда, за что?! Да она бы про это кольцо сто лет бы не вспоминала. Валялось, ненужное. А тут такой повод на внучку поорать, пристыдить, напомнить – не идеал ты, Викуся, ох, не идеал! Сдать бы тебя в магазин, где купили, как в детстве грозилась. Хмурится ещё, губами дёргает: – Дело даже не в том, что ты взяла кольцо. Дело в том, что ты даже не спросила разрешения. Ты в самом деле думаешь, что имеешь право… Вроде как всегда, величественно–пафосное лицо, но отчего–то вдруг дёргающиеся губы, ярко напомаженные, показались похожими на клоунские, и весь светлый лик бабули от этого стал жутко нелепым и смешным. И где драконша–то, где? Так, нелепость какая–то! А глаза–то круглые, глаза – чисто лягушачьи! Может, её бы, как мадам Гитлер, магией приложить – чтоб прям тут сплясала, как клоуны в цирке, или по голове себя постучала. Ругается – да пусть ругается! Пока попробуем так, чтоб сама поняла: она мне больше – не указ. А будет сопротивляться, так и намагичим, переделаем. Она мне ещё будет, как бабушки из рекламы, молоко в кувшинчике носить и пирожки печь! Ишь, императрица выискалась! – Да тебя послушать, у меня прав вообще нет! Так, ползай на коленях, бабулю слушайся, с тропинки не сходи и дневник таскай с пятёрками, вместо пирожков! Задолбала уже! За Руськой следи, а то она жрёт, как слон, вон, опять на ковёр блюёт, а я взрослая уже, сама решать могу! Взрослая – ты поняла?! Тут треснула маска вечного спокойствия, невозмутимости, и наружу полилось, хлестнуло, как из настоящего пореза. Будто не было вовсе бабушки, какая она обычно, а так, шкурка, и вдруг шкурка лопнула, и из неё настоящая баба Света вылезла: – Взрослая она! – крик на всю квартиру, на весь подъезд, да что там, на весь дом. – Взрослая, видите ли! Я тебя с детства воспитывала, с детства! Разве я тебя плохому учила?! Да если б не я, где бы ты была, а?! Где была бы, где была… Да хоть бы и Германии, с мамой, да хоть в интернате – там и то лучше! Там всем на тебя плевать, мозг никто клевать не будет, хоть на панель пойди. Всё, всё бы это заорала, но воздуха не хватало, будто баба Света, чтоб раздуться, его весь в себя утянула. – Ах, молчишь?! Пороть тебя в детстве надо было! Нет, жалели, как же, девочка! Меня вот в детстве лупили – человек вышел, а ты… – Ага–ага, – нет уж, не отступлю, пусть хоть оборётся, – Человек и вышел, карга осталась! Спасибо тебе, бабуль, за испорченное детство, за вопли твои – большое человеческое спасибо! И вдруг баба Света замолчала: то ли тоже воздух кончился, то ли желчью подавилась. Даже Руська замолкла, по сторонам посмотрела – и почесала в комнату, чтоб её жирной тушке сгоряча не досталось. В голове кружилось; может, и у меня там чего повредилось, лопнуло? Ещё бы – столько крики слушать! А напомаженные клоунские губы шевелились, шевелились; ни звука больше, но я так и слышала: – Дрянь неблагодарная… Шляется невесть где! Патлы распустила! Да ещё покрасила! А про покраску – что–то новое. Я покосилась на зеркало: пропустила чего–то, что ли? И в самом деле, пропустила. Я раньше замечала, что волосы быстрее стали расти: скоро, наверное, и в косу их заплетать смогу, как всегда хотела. Ещё они рыжим отливали. Раньше. А сейчас уже рыжие совсем, как шкурка мандарина, пожелтее чуток только. И когда это так посветлеть успела? – У всех внучки как внучки, а у меня… да что ж такое–то? – как–то даже жалко пробормотала баба Света. – Наказывают меня как будто… Жалкая, слабая; она меня всегда пинала, как лицо покажу. Твердила, что подросла уже, хватит сопли лить, в Африке, вон, дети с голоду помирают. Что ж, будем учиться хорошему у любимой бабушки: – Раз наказывают – значит, есть за что? А, бабуль? Клоунское лицо перекосилось, и она открыла рот, будто хотела что–то спросить – может, даже важное, а может, извиниться хотела, сказать, что погорячилась… Ведь не бревно же она! Должна понять, просто должна! Но в этот миг позвонили в дверь. – Алёша, наверное, вернулся, – обморочным голосом пробормотала бабушка и, не глядя, распахнула дверь. Но на пороге стоял не папа, а другая личность, хорошо знакомая – пахнущая духами, с модной стрижкой, в лёгкой ветровке не по сезону и на каблуках. Не спрашивая разрешения, она впорхнула в комнату, поставила у зеркала сумку и, чуть подтормаживая перед каждым словом, будто давно забыла русский язык, воскликнула: – Простите, что без звонка… Я сама не ждала, что получу визу так скоро. Но мне учли некоторые… мм… как это… особые обстоятельства… – Оля, – баба Света схватилась за сердце, – Оля, ты откуда? – Из Берлина, – мама улыбалась, как ни в чём ни бывало, затем перевела взгляд на меня – и бросилась обнимать, даром что я вся красная от воплей, растрёпанная: – О! Вик! Как я скучала… Скучала она, как же. По скайпу общаться не научилась, что ни звонок – «Ах, так дорого», и приехала только сейчас, готова поспорить – из–за «воскрешения» папы. Документы ей переделывать надо, разводиться с ним и всё такое, а не со мной повидаться. Нет бы просто так приехать, без повода… Я это всё скажу. Потом. А сейчас – помолчу.