Текст книги "Я люблю тьму (СИ)"

Автор книги: София Серебрянская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Глава XXXVII Заговор

Вы замечали когда–нибудь, что то, насколько хорошо идут дела, можно измерять в чайных пакетиках? Или даже в выпитых чашках чая, не суть, в пакетиках просто проще. Обычно у нас уходит пачка–две в месяц, не больше: я не водохлёб, а баба Света – кофеманка. Гостям разве что предлагаем. А если кто нервничает, то он вообще не следит, сколько там чашек выдул. Вот и получается: за кусок сентября и октябрь ушло шесть пачек. Как–то сразу заметно: дело нечисто. А фрау Хельга Леманн хлебала себе чашку за чашкой, в перерывах между глотками всплескивала руками: – Ох, всё это так не вовремя… Не поймите неправильно, я рада, что Алексей в добром здравии. Но, что касается документов… Rechtsfall, сами понимаете. – Оля, ты к нам надолго? – баба Света, как обычно, сидит с прямой спиной – как палку проглотила. А руки трясутся, так, что половина чая уже в блюдце расплескалась, и чашка гремит. – Пока не оформлю развод, как полагается, конечно же. И потом, надо будет убедиться, что не возникнет никаких проблем при пересечении границы, и потом, я – bürgerin… гражданка… другого государства… И снова – какие–то непонятные, невнятные речи, наполовину русские, наполовину – немецкие. Будто половину мамы, которую я помнила, оттяпала незнакомая иностранная тётка. Да как оттяпала – внаглую, без остатка. Вон как распинается – о каких–то там визах, паспортах, штампах… – А у меня спектакль в школе через месяц. Обе – и бабушка, и мама – замолчали. Вот бабка надулась, нахмурилась: – Виктория! У нас серьёзный разговор, так что… – Спектакль? Это замечательно! Раз – и бабуле пришлось захлопнуть рот: она при маме никогда особо не наглела. Два – и меня уже трясут, как мягкую игрушку, крутят во все стороны, даже по носу разок щёлкнули: – Вик, как ты всё–таки подросла! Старшеклассница уже… Вот школу закончишь, к нам поедешь… Немецкий–то учишь? А я киваю только, киваю; скажу, что нет – и начнётся ругань, а я её порядочно наслушалась, спасибочки. Лучше буду про спектакль, про школу, про всё то, про что нормальные дети рассказывают маме каждый день. Не то точно взорвусь, скажу всё, что думаю. Например, что лучше пусть она тут остаётся; и папа вернулся, и она, будет целая семья, по–настоящему, а не как раньше. А за границей – там и живут по–другому, и муж у неё новый, чужой совсем. Чужие – они хорошими не бывают, родных не заменяют. Лучше про спектакль. – Знаешь, чего там будет, а, мам? Мне мадам Ги… Мария Валентиновна сказала: если вдруг Катька откажется, или заболеет там, я главную роль играть буду, а она вместо меня выйдет! Ничего она, конечно, не говорила, ну да ладно, потороплю события: говорят, в школу она уже вернулась. Завтра у нас ноябрь, первое, хорошее дело для новых начинаний: вот и проверим колдовство на всё том же подопытном кролике. – А что ж она сама вместо этой Катьки не выйдет? – удивляется мама; а я только плечами возмущённо подёргиваю: – Ма, Катька падчерицу играет, а я – злую тётку, типа мачехи! Хороша будет классная в роли девочки–сиротки? В кухне тепло и уютно, и всё нормально, настолько нормально, что забиваешь на размышления, просто радуешься. Тем более баба Света, вон, притихла, про колечко нотации не читает… Так–то, бабулец! Что, при маме меня строить не получается? Я снова набрала в рот побольше воздуха – рассказывать, рассказывать, не замолкая, обо всём подряд, лишь бы только не молчать… Чашка со всей силы звякает о блюдце. – Виктория, не могла бы ты выйти? Вот так, разом, как отрубила всё хорошее настроение. Умеет бабка, практикует; а мама лишь заулыбалась – беспомощно так: – Вик, я понимаю, ты соскучилась… Подожди немного, ладно? Может, потом сходим вместе куда–нибудь… И дверь закрыли, прямо у меня перед носом. Потом. Потом! Всё время, как чего не попрошу – «потом». Мне сейчас надо, а не когда–нибудь, сто–двести лет спустя. А то здорово выдумали, конечно: дела–дела, дел выше крыши, будут бегать, суетиться, а потом – «Ой! Прости, забыли! В другой раз приеду, хорошо?» К себе, в комнату! Не нужна им – и не надо; сама проживу! Тут под ноги что–то подвернулось, грохнуло – Руська, что ли?! А, нет, не Руська: всего лишь сумка. От удара она перевернулась, и на пол выпало несколько книжек: математика, физика – и «Учебник белой магии. Заговоры». Я прижала «Белую магию» к груди, покосилась на дверь. Разговаривают они! Разговаривают, значит. Времени на меня нет? Ничего, я теперь всё исправить могу. Будет и время, и улыбки – как в кино или рекламе. А книга тем временем открылась – сама, на нужной странице. Ага, взять платок, в узел завязать… да ну, чушь всё! Маланья говорила – не слова даже важны, а то, о чём думаешь; я слушала голоса с кухни – и шептала: – Придёт помощь неведомыми мне путями, реальностью обрастёт желание моё, приобретёт оно событиями путь для осуществления… Приобретёт, конечно, куда денется! И не уедет мама никуда, не оставит меня. Останется тут, в московской квартире; и папа здесь будет, и бабушка перестанет беситься. Нормальная будет семья, хорошая, как у всех, как должна быть! И почему это вдруг другим – и родственники, и сёстры–братья, а мне своё зубами отгрызать приходится?! Тут голова закружилась, словно силы выкачали насосом; будто не только слова из меня вылетели, а что–то ещё, посильнее. Наверное, была бы верующая, ну, из тех, что по церквям ходят, представила бы птичку. А птичка эта, с привязанным к лапке моим желанием, полетела бы высоко–высоко, на небо. Странные мысли лезут в голову, это точно. Тем временем что–то мигнуло в дверном проёме комнаты. Что там? Думала – страшное чего–нибудь, даже драться приготовилась, а оказалось – ноут выключить забыла. Минуту, а когда я его включила–то? Вроде пришла, с бабкой ругалась, а потом сразу мама приехала… Но на экране светился знакомый фиолетовый форум с черепами и паутинками, давным–давно брошенный. Новых сообщений было немного. Всего два. Посмотреть, что ли… Первое оказалось спамом. Знаете, все эти рассылки о переселении душ и прочей чухне. Зато второе заставило забыть разом и прочитанный заговор, и обиду на бабушку с мамой, и даже, наверное, как меня зовут: «Svetozar: Завтра встретимся».

Глава XXXVIII Не та Лаура

Не люблю я слово «завтра», хоть тресни. «Завтра» – оно какое–то неконкретное, расплывчатое: целые двадцать четыре часа. И вот так ждёшь–ждёшь и думаешь: а вдруг встреча, та самая, к которой так готовишься, будет только вечером, а то и ночью? Бегать–то, суетиться начинаешь с утра, как проснёшься. Увы, трясучка оказалась напрасной: никто не спешил окликнуть возле подъезда, не топтался в школьном дворе. Предполагаемая встреча ощутимо откладывалась. В школу я стандартно опоздала. Да и как тут не опоздать, когда идёшь медленно, крутишь башкой туда–сюда? Потормозить бы ещё немножко – и пришла бы к первой перемене. У нас, как перерыв, вечно двери нараспашку, декоративный Юрик прилагается: учителя, ученики – все шастают на крыльцо, а то и за забор, покурить. Стоят, нейтральные, нотации друг другу не читают. Прям хочешь–не хочешь, а вспомнишь, что хищники на жертв у водопоя не бросаются. Прошла бы с толпой, и незаметно; а тут – пялься на ботинки, изображай раскаяние: – Юрий Саныч, пустите, а? Я больше не буду, понимаете, меня бабушка на ключ снаружи закрыла, пришлось ждать, пока с магазина вернётся, а потом я в лужу по дороге упала, переодеваться ходила… Тут неважно, на самом деле, что говорить: главное – не затыкаться. Юрик, он такой, легко перегружаемый: послушает, да и отмахнётся. Он в суть–то не врубается, так, слышит, много слов и незнакомых буковок. Ещё чуть–чуть – и нахмурится, надуется, руки на груди скрестит, и скажет…

– … Эх, и кто ж из вас, опоздунов, вырастет? Хочешь, как я, в сторожах сидеть? Опасное ж дело, неблагодарное… Иди, иди давай! Опасное, как же! Послушать таких бравых Рэмбо, так у нас каждый день и теракты, и пожары, и войны гражданские, полный, как говорится, боекомплект. А на деле – сиди, пятую точку у батареи грей, кроссворды разгадывай и вентили всякие в подвале закручивай, если вдруг уборщицам самим никак. Ну точно – бомбёжка круглосуточная, смерть рядом бродит. И вот только я прошла мимо надутого Юрика, как раздался звонок. Закон подлости, не иначе. С другой стороны, когда к училке проще подойти, да так, чтоб никто не спалил контору? Правильно – на перемене! Сунув руку в сумку, я погладила корешок «Белой магии». Со Светозаром, конечно, объяснюсь – не будет же он на меня вечно злиться, в самом деле! А пока будем использовать школу по назначению: учиться. И не какой–то там скучной ерундени вроде математики–химии–физики, а реально полезным штукам. Будет мне и главная роль в спектакле, и другие плюшки. Держись, мадам Гитлер! Пребывание в дурдоме – или где там она торчала последнее время? – на нашей дорогой классной не особо сказалось. Сидит, как обычно, размалёванная, из–под журнала зыркает. Кругом роятся третьеклашки, норовят побыстрее свалить из кабинета. Скорей бы! А то не при мелкоте же колдовать, в самом деле. Пропалят ещё. – Романова! – да, это уже не лягушка–квакушка. – Явилась, не запылилась! Надеюсь, у тебя была очень уважительная причина для прогула, потому что в противном случае… Она ещё что–то несла про все кары небесные, которые непременно обрушатся на мою голову, а я не слушала: вспомнить бы заговор, вызубренный накануне. Плохо у меня с памятью, ой, плохо…

– … Как всякий жалеет себя, так… ээ… пусть жалеет мой учитель меня, как там… – … Вопиющая безответственность и наглость… Ты что–то сказала? Глазищи–то у неё – прям мандельштамовские, тараканьи*. Хотя Мандельштам вроде про Сталина писал… А, Сталин, Гитлер – одна байда. Так и таращится, надувается, того гляди, лопнет! Ладно, была ни была! – Мария Валентиновна, а может, я главную роль в новогоднем спектакле сыграю, а? Вы же сами понимаете, не потянет Катька, завалит! Да над нашей школой все смеяться будут! – и взгляд поубедительнее, чтобы её волю взять, как пластилин – и перелепить, чтобы знала, как правильно себя вести. Изо всех сил я воображала самое глупое, что только могла придумать, с участием Катеньки. Воображаемая Катенька, эдакая прянично–мармеладная девочка, вся сочилась сахарным сиропом, так, что текли слюни и сводило челюсть. А что? Пусть не только у меня при виде нашей подлизы зубы болят! И мадам Гитлер покорно сморщилась, будто кусок лимона в глотку запихала; совсем теперь на старую обезьяну похожа! Представляю, какая рожа у Катеньки будет, как ей от ворот поворот объявят: соплями умоется наша сладенькая, однозначно! – Не получится. Вот так, как гром средь ясного неба! Я тотчас представила соковыжималку, гигантскую такую, и запихала туда классную: будем прессовать, давить! Волосы зашевелились, наэлектризовались, даже затрещало что–то; а она, жалкая, с обмякшим лицом, трясущейся челюстью, твердит: – В административных делах без порядка нельзя! Актёрский состав утверждён, менять нельзя. В другом спектакле – посмотрю, что можно сделать, а тут… нельзя! Никак! Сопротивляется, дрыгается! Если глаза у неё – тараканьи, то пусть будет на самом деле как таракан, а я тапочком побуду. Только представила – и мадам Гитлер, по–поросячьи взвизгнув, закрыла голову руками: ей, наверное, чудилось, что её вот–вот прихлопнут. И прихлопну! Какой там другой спектакль, мне сейчас надо! Чтоб и бабка заткнулась, и перед мамой покрасоваться, а не старуху уродливую из себя корчить. Но знаете? Чувство было такое, словно тугой резиновый мячик давишь: вроде только промнётся чуть–чуть, и сразу в другом месте раздуется. Из–под ноги выскальзывает: вроде давить–то не трудно, а вот на месте поди удержи! Очередной рывок – и мячик вывернулся, вырвался; лицо мадам Гитлер мало–помалу приобрело осмысленное выражение: – … О чём это я? Ах да. Опоздания могут оправдываться чем бы то ни было лишь тогда, когда не превращаются в систему. Впрочем, Романова, это не твой случай, так что… Ну её! Я выскочила за дверь, в шумный коридор. На душе – как кошки, причём не царапают, а гадят вовсю; раньше–то что угодно получалось, а тут – раз! – не вышло! Совсем недавно по одному тычку по–жабьи квакала, а главную роль мне дать – это, видите ли, слишком! Документы у неё, видите ли! Ну, оформила бы заново, тоже мне, проблема! Вообще, любят люди сами себе беды выдумывать: Юрик террористов воображает, мадам Гитлер – что кто–то смотрит в её несчастные бумажки. Уныло в школе, хоть головой об стены стучись: не смеяться же, в самом деле, вместе с малолетними дебилоидами, которые при слове «сосиска» ржут с передоза двусмысленности? А вот и однокласснички любимые: клубятся у кабинета Ласточки, литераторши. Она там, кажется, ещё трендит то ли про Гоголя, то ли про связь древних славян с ведическим буддизмом; не, я тоже мистику люблю, но не такую ж низкосортную и откровенно бредовую! Отлетается когда–нибудь эта Ласточка, точно говорю. Ладно, будем улучшать настроение через Леську: сейчас, от мыслей о неудаче отделаюсь – и вперёд, лапшу на ушах развешивать. Фиг бы с ней, с главной ролью. Пусть Катенька на сцене покривляется, порадуется деточка: авторитета у меня точно побольше, чем у неё, будет! Подумаешь, учительская любимица: меня зато в школе уважать будут, сплетничать про меня, вопросы всякие задавать. И вообще, чего с какими–то спектаклями маяться? Вот попрошусь у Стеллы, чтоб меня в массовку пропихнула, буду с ней сниматься, и посмотрим, кто тогда круче! – Говорят, у неё парень взрослый! В институте учится, – Маринка вроде шептать пытается, а басит всё равно, не хуже Шаляпина. Я б заурчала, только, боюсь, поймут неправильно. Это же круто, когда про тебя говорят! Потому что разговаривают только про важных людей, а про тех, кто ничего не стоит, и болтать не будут. – Ага, точно! В Литературном. Он у неё поэт, представляешь? Говорит, мол, я – Франческо Петрарка, а ты – моя Лаура … Стоп, а вот такого я не говорила! С другой стороны, чего с Леськи–то взять? Ей тоже подвыдумывать охота. Словечки–то какие, прямо как из бабушкиных любимых сериалов! Петрарка, Лаура… Каноничнее бы, конечно, припомнить Данте и Беатриче, но что поделаешь, фантазия – она такая, без вопросов несётся… – Да вон она! Кать! Кать, скажи, твой–то тебя Лаурой называет, да? Чего?! Кажется, теперь я знаю, как это, когда в соляной столб превращаешься. А Катенька вырулила, трогательная такая, губки бантиком, бровки домиком, разве что нимб из ёлочной гирлянды не прикрутила. Мученица, блин! И хихикает, жеманится: – Ах, мой Кирюшенька такой творческий человек, такой увлекающийся! Правда, у Лауры с Петраркой не вышло ничегошеньки, а у нас, надеюсь, конец будет посчастливее! Дрянь, дрянь, вот же дрянь! Это у меня взрослый парень, а не у неё; это на меня, на меня должна так смотреть Леська, с приоткрытым ртом, с дёргающимся носиком. Нет бы ей, твари, подвинуться! Что ж за день такой сегодня?! И колдовать не получается, и Катенька опять одеяло на себя тянет. А ведь выдумала, наверняка выдумала! Нет у неё никакого Кирюшеньки. А если есть даже, то точно какой–нибудь страшный, прыщавый; подцепила его себе, чтоб меня отодвинуть подальше, типа, знай своё место! Да чтоб ей, гадине, провалиться! – Куда! – попытался преградить путь Юрик, но я уже выскочила во двор. Школа–школа, я не скучаю; обойдутся сегодня и без меня!

Примечание к части

*Имеется в виду стихотворение О. Мандельштама «Мы живём, под собою не чуя страны»: http://www.poetry-collection.ru/mandelshtam_my_zhivem_pod_sobou.html

Глава XXXIX Страшная история

Знаете, в чём вечная проблема прогульщицы? Заняться нечем. Домой не пойдёшь, за уши оттаскают, по улицам шляться – на знакомых нарвёшься. Правда, как и многие другие проблемы мироздания, эта решается деньгами: в кино там сбегать, на дневных сеансах обычно никого, в общепите каком посидеть с книжкой. Другой вопрос, откуда их взять, деньги эти. Кольцо, что ли, бабулино загнать? Ага, так у меня его и возьмут. Там и телефон могут потребовать оставить, и паспорт посмотреть. Ё-моё, как будто он у меня с собой! Другой вопрос – я вроде как ведьма. Ну так и чего парюсь? Приду и наворожу, чтоб меня забесплатно на сеанс в кино пустили. Перед глазами проплыла мадам Гитлер, твердящая про важные бумажки и утверждённый актёрский состав, и уверенности как ни бывало. А может, я вообще колдовать разучилась? Приду, начну про вселенскую доброту и сострадание к ближним в моём лице впаривать, а меня – раз! – и в ментовку. Или вообще в психушку. А то и бабке позвонят! Брр, даже думать противно. Не то чтоб прям в кино хотелось. Просто уверенности бы, хоть грамм–полтора. Эдакий листочек, где будет написано: «Сим официально заявляется, что Виктория Алексеевна Романова является всемогущей колдуньей и любое древнее зло может по росту построить». Не, так тоже не пойдёт. А то древнее зло построю, а чудиков, которые билеты проверяют – нет. – Эгегей! – кричит кто–то за спиной. Да ну его! Мало ли, кто докапывается. Может, училка какая–нибудь вздумала догнать и почитать лекции о том, как прекрасно школьное образование. Вот побегу быстрее, пусть догоняет! Мне бы полезному научиться, да хоть бы понять, отчего магия не работает. Это ж вам не хухры–мухры, вроде Леськиного гипноза и трёпа Ласточки, а по–настоящему! И тут меня ухватили за руку. – Кудыть побегла?! Встала, встала, кому говорю! Уфф, совсем старуху ухайдокать удумала! – испугаться я, однако, не успела, запоздало узнав Маланью. Узнала – и тут же стало стыдно. Хороша ж я со стороны, наверное, бабку за собой носиться заставляю… Извиняться не буду, она, вон, уже улыбается: наверняка мысли прочитала, поняла всё. Стоп, если она тут, значит… – Чего вертишься–то, чего крутишься? – глаза у Маланьи стали похожи на щёлочки – хитрые–хитрые, а уж улыбка! Видели когда–нибудь, как Колобка рисуют? Вот тут точно так же, губы разъехались чуть не до ушей, щёки собрались складочками, а посередине всё ровное, натянуто туго, как на барабане. И чего спрашивает, а? Сама же всё знает! Ну ладно, озвучим, поиграем в примерную девочку: – А Светозар не здесь? Злится он на меня, что ли? Вместо улыбки рот тут же сложился в идеально круглое «О», округлились под стать и глаза; Маланья хлопнула себя по щекам и покачала головой, направо–налево – ну чисто бабуська из какой–нибудь комедии, к которой внук явился зимой без шапки: – Злится! Да какой – злится. Делать ему больше нечего. Ты, родненькая, больно выдумывать за других любишь: чего чувствуют, чем живут, с кем чаи распивают. А он и думать про такие дела забыл: кто из наших не привирал, по молодости–то! – И Светозар привирал? – сомнительно звучит, это точно. Ладно, могу представить брехуньей молодую Маланью; со Стеллой и представлять ничего не надо, эта до сих пор соврёт и недорого возьмёт. А вот с ним поведение плоховато монтируется. Повисла пауза. Может, спрашивать не стоило? Хотя Маланья оскорбившейся не выглядела, растерянной скорее: глаза туда–сюда, туда–сюда, как маятник у метронома. Слышно прямо: щёлк–щёлк–щёлк… Ладно, зададим уточняющий вопрос: – Просто… он же у вас учился, да? Или у другого кого–нибудь? И с чего я взяла, что Маланья давно Светозара знает? Мало ли, сколько колдунов на свете; может, они по городам кучкуются, а он, скажем, и правда только сейчас в Москву переехал. Не знаю даже. Просто они так ведут себя… ну, по–семейному. Словно всю жизнь бок о бок. Тем временем бабулька надула щёки и с громким «пуф!» хлопнула по ним, после чего затараторила: – Если б – у меня! Там история была… ох, нехорошая! Страшная даже. Знаю, знаю, думаешь: чегой–то он молоденький такой, а у нас за старшого? Признавайся, думала? В плечо меня – тык! Чего она вдруг про нехорошую историю какую–то заговорила, вроде я про другое спрашивала… А Маланья ответа и не ждёт – дальше шпарит: – Сама–то я не видала, чего случилось… Слыхала только. А говорят – силы тёмные разбушевались, да как! Начали, значит, к себе души молодые сманивать. Они ж, пока душа выбор не сделает, и силов–то не имеют, навредить чтоб! Убьют если только, а душу не заполучат. Я аж поперхнулась. Ничего так переход! Маланья снова заулыбалась, то ли ободрить пытается, то ли ещё чего: – Я как думаю: они, тёмные, только тем вредят, кто уже порченый, подгнивший с одного бока. Такой, считай, уже целиком ихний, с потрохами: его и зашибут, а то и исправиться ж могёт. А если до конца стоять, то и отступятся. Тут Маланья отчего–то закашлялась, надолго, на минуту или даже на две. Сначала вполне натуральный, позже кашель стал натужным, искусственным. Не хочет продолжать? Уж лучше б говорила побыстрей, а то мысли в голове тоннами роятся, и все нехорошие, даже жуткие. – Чегой–то не хочу? Подавилась просто! Он, значит, в учениках тогда ходил, как ты теперь; а учитель у него был невнимательный, старый совсем. Наверное, не стоило так выразительно коситься на морщины самой Маланьи. Щелчок по носу подтвердил это на все сто: – Ты не смотри! Старость – она где? Она у человека в серёдке сидит! Можно и в твои года старухой быть. Да не куксись ты, не намекаю! А Негорад и правда дряхлый был, в отцы мне годился. Судя по имени – не в отцы даже, а в деды или прадеды. Хотя, чего хохмить? Светозаром Белославовичем тоже не каждого второго обзовут. – Негорад детей–то учил, а объяснять главное, чтоб про зло не забывали, к себе не пускали – на потом всё откладывал, успеют, говорил, ещё; а колдуны, тёмные которые, лазейку почуяли. И как нагло, главное, сделали: пришли, понимаешь, к этому разгильдяю, говорят, знаем, молодёжь у тебя талантливая, хотим поддержать. Мы, мол, светлые тоже, издалека просто. Так он им учеников своих и отдал, обмен опытом этот новомодный, тьфу ты! Другие просто говорят – «тьфу», а Маланья в самом деле плюнула. Видно, здорово её доконал в своё время дедок со стрёмным именем. Стоп, секунду: – А учеников много было? – Не так, чтоб много, но с нашей–то мерой… Трое, как сейчас припоминаю. Молодые совсем, неопытные. Светозар самый старший был, а ему всего шестнадцать стукнуло. Их в подвале заперли, голодом морили; говорили – ступай к нам, а то так и помрёте, и косточек не найдёт никто. Вроде не так и холодно – а я с одной фразы до костей промёрзла. Представилось, что не неведомых подростков, а меня, меня закрыли в каком–нибудь подвале, даже кошками запахло и сыростью. Вот только не получалось представить, что так же сидел спокойный, невозмутимый Светозар. Воображение глючило. – Их же спасли, да? – да по одному взгляду понятно, что не так там всё радужно было; Маланья, вон, сразу грустной и серьёзной стала, головой снова покачала: – Врать не буду, родненькая: не всех. У девочки одной они оберег сыскали, ну и давай её пуще других мучить. Не любят они, понимаешь, добрых знаков, а отобрать–то силой не могут, магия у них оттого убывает. Она бежать хотела, да не смогла, изловили, и всю истерзали. Перестарались маленько: померла девочка. Надо бы, наверное, заплакать, или хоть ужаснуться; а я стояла и молчала. Всегда теряешься, когда что–то жуткое слышишь. Кажется, такое в кино бывает, во всяких ужастиках, которые почему–то под выпуски новостей маскируются, но это не с людьми, не рядом. – Негорад, как узнал, от учительства отказался: признал, дурак старый, признал, что виноват! А Светозар потом всё сам магию изучал, говорил, сильным станет, таким, чтоб всех других колдунов за пояс заткнуть. Такой, значит, в лидеры и нужен. И камушек хранил, обережный, от девочки той. Сквозь холод сильно обожгло бок; я сунула руку в карман, чтобы нащупать там камень–амулет, отчего–то горячий. Язык во рту с чего–то распух, и не получалось с духом собраться, спросить – тот самый, или… Маланья хлопнула в ладоши: – Не морщись, не яблоко печёное! Оно, конечно, тяжело. Да только страдать – дело последнее: можешь исправить – исправляй, нет – так голову не забивай. Ты по книжке колдовать пробовала? Вроде пытается жёстко говорить, тему меняет, а у самой губа нижняя дёргается, быстро–быстро. Ей–то, наверное, тоже вспоминать неохота. Ладно, сыпать соль на рану – свинство. – Пробовала. Только не знаю, получилось ли… – Оно поначалу не просто даётся, выворачивается, зараза, – и постепенно – никакой скорби, и снова разъезжаются губы в маслянисто–широкой улыбке Колобка. – По книжке когда делаешь, с первого раза только с сокровенными желаниями получается, с такими, которые настоящие. А то бывает – денежки сколдовать пытаются, или колечки–бусики, или ещё какую байду. Сначала устыдиться хотела; потом – раздумала. Вот ещё, стыдиться! Сокровенные желания – они, знаете, на дороге не валяются. А может, если всё так, то с мамой получится? Может, она этого чужого, немецкого, бросит, а к папе вернётся. И будет семья – по–настоящему. Ладно, одно желание есть. Но в мелочах–то что плохого? – Да ничего, в общем–то, – как всегда, талант Маланьи читать мысли всплыл не вовремя, – Но это только кажется, что начинать с малого надо. А ты попробуй, с большого начни. Его вообразить полегче, чем мелочь всякую. Хотя сейчас… Она махнула рукой, широко махнула, будто не рука у неё, а крыло, и улететь пытается. И замолчала, ждёт как будто, пока переспросят! Правда, моего вопроса она не дождалась, сорвалась: – … Сейчас и с большим проблемы случаются. Ух, затевается что–то, носом чую! Светозар потому и не пришёл сегодня – говорят, колдуны злые распоясались, нечисть, как мусор какой, везде раскидывают. Он, значит, и выискивает, где, как, чего делать… Не сегодня–завтра снова ты понадобишься. Сердце противно сжалось, съёжилось; но спросить – это важно, нужно. И я спросила: – Вы меня потому вот так, сразу, на нечисть и выпускаете?.. Чтоб не… ну… чтоб как с той девочкой не вышло? Но Маланья, широко раскинув руки, уже неслась вприпрыжку по улице: вроде кажется, что сейчас бойкая пенсионерка налетит на кого–нибудь из прохожих, ан нет, в последний момент спружинит, как мяч, отскочит в сторонку. То ли вопрос не услышала, то ли сделала вид. Даже, скорее, второе.