Текст книги "Низверженное величие"

Автор книги: Слав Караславов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Он еще долго писал. И о том, как три регента посетили царицу, чтобы представиться ей, и как они собрались после обеда обдумать состав нового кабинета, и еще о многих вещах, связанных с предстоящими изменениями. Хорошо, что все единодушно согласились выдвинуть Божилова в премьер-министры. Ему они разными способами подскажут кандидатуры министров. В списке кандидатов были и люди с очень большими претензиями. Они видели себя во главе таких министерств, для которых совсем не подходили. И хорошо, что они отказались: это облегчило положение новых регентов.

Одним из отказавшихся был и Константин Развигоров. Против него никто не смел возразить, потому что его предложила царица, но, когда он тем не менее отказался, они были поражены. Объяснений он не дал, лишь поблагодарил за доброе желание назначить его на такой пост. Этот отказ был столь неожиданным, что князь и Михов долго не могли понять его смысл. Они заранее настроились против ставленника царицы и были готовы поважничать и заставить его попотеть, прежде чем дадут согласие. И для Филова это был гром среди ясного неба, хотя он отчасти и знал самостоятельность и ловкость Константина Развигорова. Отказ!.. И Богдан Филов решил не делать об этом записи в дневнике. Она могла бы быть по-разному истолкована, и лучше будет, если такой факт останется неизвестным.

Еще тогда он подумал, что расскажет царице об этом случае – в воскресенье вечером ему надо быть у нее, чтобы наметить кандидатуры наставников молодого царя. Его новость может охладить отношения между царицей и Развигоровым; в крайнем случае он отведет наималейшее сомнение в том, что регенты не хотели выполнить ее единственной просьбы.

Что касается наставников, то ни в коем случае нельзя допускать к этому делу старозагорского владыку Климента, лучше пусть будет ловчанский Филарет. Понятливый и уравновешенный, достойный такой чести. По остальным кандидатурам возражений нет, надо, правда, подумать о каком-либо профессоре…

Филов не закончил записи. Не успел он еще написать фамилию профессора, как в кабинет неожиданно вошла Кита и прервала ход его мыслей. Она была возбуждена. В такое состояние она обычно приходила после одной или двух кружек пива.

– Могла бы пригласить и меня, – с легким укором сказал Филов, завинчивая ручку.

– Не сердись, профессор Арнаудов пригласил нас с фрау Бекерле…

– Арнаудов? Знаешь ли, это хорошо.

– Что «хорошо»?..

– А то, что как раз до него я дошел…

Кита ничего не поняла. И только пожала плечами.

19

И учитель тоже устал. Мария Луиза пожелала, чтобы ее отвели в сад. Гувернантка хотела того же самого и потому поспешила исполнить волю принцессы. Симеончо уже давно бегал за красивым шаром по одной из широких аллей. Сентябрь был теплый, необыкновенно нарядный, утопающий в красках. В парке дворца Врана стояла такая странная тишина, что было слышно, как с легким потрескиванием опадают листья шелковицы. Что-то бесконечно печальное и усталое таилось в тени деревьев, в сладковатом духе гниющей листвы и в легких невидимых испарениях, исходящих от ржавого – прошлогоднего – и нового покрова земли. Нижняя часть ствола старого вяза, покрытого с северной стороны желтоватым липким грибом, превратилась в мухоловку. Симеончо, новый царь Болгарии, долго стоял на коленях перед грибом, пока не преодолел страх и не прикоснулся к нему щепочкой. Его пугала зеленоватая муха, приклеившаяся к грибу. Мария Луиза тут и увидела его, нерешительного и сосредоточенного. На высоком плетеном стуле в садике с осенними цветами сидела мать и лениво листала какую-то книгу. Черная одежда, нагретая осенними солнечными лучами, словно впитала их тепло, и царица всем телом чувствовала животворную ласку солнца. Этот прекрасный осенний день напомнил ей девические годы, красивые римские парки, где она впервые ощутила мужское прикосновение и испытала желание и трепет первой любви. Чувство пришло к ней совсем неожиданно, она влюбилась в своего родственника, дука Д’Аосту. Он был строен, разговорчив, красив и по-юношески горяч, несмотря на большое различие в возрасте между ними. Она никогда не забудет, как они гуляли, как, заглядевшись на него, она споткнулась и как, еще не коснувшись земли, была ловко подхвачена за талию и попридержана. Красивые его руки она и сейчас видит как въяве. Она может невероятно подробно восстановить в памяти нежные синеватые вены, чистую кожу, длинные перламутровые ногти, блестящие, будто полированные, едва заметный шрам на среднем пальце – все это еще живет в ее памяти, словно было вчера, а не много лет назад. Ее тело все еще помнит даже тепло его ладоней на талии. Он совсем не спешил ее опустить, они были как загипнотизированные силой молодости, внезапным порывом, и она первая решилась поцеловать его. Вот и все. Они были очень близки; свои, как брат и сестра. И оба сознавали это, но порыв был первичен и силен, сильнее всего остального. Спустя некоторое время они пытались шутить по поводу того волнения, но не могли отделить от него затаенную правду взаимного желания.

И кое-что еще случалось в ее жизни, но словно не с нею, а с незнакомой женщиной. Единственно прекрасным воспоминанием было воспоминание о первой любви. Вот бегают в просторном парке ее дети, совсем не понявшие гибели отца. А она путешествует по дорогам своей памяти и судьбы. Того, кто подарил ей первый трепет сердца, уж нет. Дук Д’Аоста умер в Африке пленником англичан. Унижение, итальянское благородное честолюбие так расстроили здоровье, что небольшая вспышка туберкулеза свела его в могилу. Он умер вдали от своих. Дук Д’Аоста был очень суетный человек, что, похоже, также способствовало его кончине. Он не мог себе простить, что какие-то англичане взяли его в плен и содержат так, словно он военный трофей. Да, гордость аристократа не вынесла унижения. Она, как тюльпан без воды, быстро угасла.

Царица смежила веки, странный красный цвет переливался и дрожал в полуприкрытых глазах, заманчивый, фантастический мир увлек ее в прошлое, и она забыла о детях, о скорби по мертвому царю, о тревогах за нынешний и завтрашний день дочери и сына. Другой свет манил ее вдали: ее искренняя дружба с Мафальдой, своей сестрой. Из многочисленной королевской семьи она была ей ближе всех. С отцом редко можно было посидеть и поговорить, с матерью – тоже, оставались сестры, и она выбрала Мафальду. Целыми днями они о чем-то шушукались или шалили в дворцовом саду. Мафальда, в отличие от нее, была в чем-то женщиной северного типа. С прямыми пепельно-русыми волосами. Когда Мафальда подросла, то часто красила волосы то в один, то в другой цвет и перестала это делать, лишь выйдя замуж. Она была по-мужски решительна, очень сосредоточенна и озабоченна: боялась за отца, за корону. В Италии творились такие дела, что обе женщины ломали голову над тем, как обезопасить себя. Иоанна, поглощенная смертью мужа, сбитая с толку неясным будущим, не имела времени погружаться в итальянские семейные тревоги. Теперь, когда Мафальда после краткого гостевания уехала домой, царица вдруг начала открывать новые страшные опасности. Они, как бездна, лежали на пути ее возвращения в Италию. Никто уже не позволит ей вернуться в детство, в девичество, в семейство короля Италии Виктора Эммануила. Ее отец и брат сделали верный, мудрый шаг, перейдя на сторону врагов фюрера, Германии. Маршал Бадолио арестовал дуче. И все было осуществлено так внезапно, быстро и толково, что застигнутые врасплох немцы пришли в ярость. Наверное, у них накапливались предощущения и подозрения, слабые, как дуновение ветерка, но они не допускали мысли, что дело будет сделано столь искусно, и потому теперь лихорадочно ищут способы расплаты и восстановления статус-кво. А кто во всем виноват? Члены королевского семейства. Царица Иоанна много раз разыгрывала роль наивной женщины, не занимающейся политикой и из-за детей не вмешивающейся в общественную жизнь, но при этом упорно пыталась влиять на царя, если задумывала что-то сделать. Так было и с благотворительностью, чисто женским, светским делом, из-за увлечения которым она иногда казалась смешной, но частные распродажи предметов с благотворительной целью создавали о ней в обществе мнение как о правительнице, которая думает о народе, о бедных и сиротах. Несмотря на ироничное подтрунивание царя, она заставила его посещать ее выставки и распродажи. И он не мог отказать ей в поддержке своим «рекламным» присутствием, как охарактеризовали это в беседах со своими приятельницами госпожа Филова и госпожа Балабанова.

Пес Бонзо мчался по аллее, а за ним тянулась пустая обертка от шоколада. Он засунул морду между лап и легонько заскулил. Царица обернулась. Одна из камеристок подбежала и отвязала обертку. Наверное, дети играли с бедным животным. Это ничего, лишь бы он не положил на нее грязные лапы. Иоанна погрозила ему и приказала лечь у ног. Появление собаки прервало ход ее мыслей, но нить она не упустила. Бонзо не любил госпожу Филову, всегда встречал ее ворчанием. Видимо, ее высокая, крупная фигура пугала его. А может, дело не только в этом. Госпожа Филова бездетна, и ей чуждо чувство близости и нежности, присущее матери. Умный пес своим собачьим чутьем улавливал это. В госпоже Филовой было что-то рациональное, холодное и расчетливое. Кроме своих дел и мужниных забот, она ничем не интересовалась, хотя и делала вид, будто с энтузиазмом относится к благотворительным торгам. Раньше, когда царь был еще жив, они загорелись желанием устроить лагерь отдыха в одном из монастырей на окраине Софии, и все уже пошло хорошо, но затем как-то угасло само собой. Не были созданы и благотворительные группы в кварталах. И снова виновата госпожа Филова, которую не интересовала эта, по ее мнению, неблагодарная работа. Она чувствовала себя интеллектуалкой, общалась с писателями, собирала у себя художников. Тут была ее стихия – люди искусства. Она претендовала на роль меценатки, но как смешно вела себя на немецкой выставке в Биаде! Ходит, ходит, а все больше крутится у болгарской экспозиции. И когда Иоанна с царем подошли, Филова не удержалась и сказала, что здесь вот выставлены самые красивые болгарские книги, а все потому, что на видном месте стояла книга Богдана Филова о староболгарском искусстве. Хорошо еще, мадам Филова не говорит так много, как жена Бекерле, у той не язык, а мельница, и все о себе, о своих туалетах… И что, конечно, она умеет одеваться! Летние платья зимой, зимние – летом, высокие ботинки в жару, босоножки – в холод. Какая-то экстравагантная безвкусица, приправленная высоким самомнением… Совсем другими, подлинными ее друзьями были Петровы, но чего только не делалось, чтобы закрыть им дорогу во дворец. Они были внимательны, начитанны, могли с умом побеседовать и о науке, и о домашнем хозяйстве, рассказать какую-либо прелестную новость. Особенно Елена!.. Нет, царица все еще не перестала жалеть об этих милых женщинах. Петровы постоянно составляли ей компанию вплоть до того злополучного чая, который они устроили в честь английского посланника. Как же они не взвесили все «за» и «против»? Может, они сделали это назло, зная, что мы накануне разрыва отношений с Англией… Царицу принудили закрыть им дверь во дворец… Разумеется, она согласилась сделать это лишь на какое-то время… Она думала снова отвоевать для них право посещать ее, но глупый поступок одной из Петровых все испортил… Каждый раз люди теперь слышат ее голос по радиостанции «Лондон»… Для царицы это не бог знает что, не она, так другая, но для заклятых патриотов – прямая измена Родине. А что такое, в сущности, родина?.. Она вот родилась в Италии, а ее дети царствуют в Болгарии… Как ей понимать родину? Кому быть верной?.. Помимо детей что еще связывает ее с этой страной?.. Но если ее заставят говорить против Италии, наверное, придется сделать это… Ради детей… С мужем, которого уже нет, ее, кроме детей, тоже ничего не связывало… Их брак не был браком по любви, это было царское бракосочетание, на основе взаимных интересов… Царица погладила ногой лохматую голову Бонзо. Пес заскулил от удовольствия и прижался к ее лакированной туфле. Животное и то понимает ласку, подумала она. Ласка. Их брак был, по сути дела, без любви. Она вышла замуж, чтобы родить престолонаследника, и достойно выполнила свою миссию.

Любовь! Что это за любовь! Она часто мечтала о любви и видела ее в образах еще двух или трех детей… Царь не был тем любимым человеком, от которого она хотела бы их иметь. Он далек от ее идеала мужчины и мужа. Постоянно задумчивый, без должной силы, впадает в тревогу от различных предположений, ревниво относится к власти и не уделяет жене достаточного внимания. Был ли он таким и до женитьбы, она не знала, хотя и слышала кое-что от Петровых, пересказанное ей строго по секрету, с недомолвками. Это касалось девушки, в сущности, женщины, которая несла шлейф царицы во время венчания и произвела на нее очень сильное впечатление. Красавица. Царицу словно что-то обожгло. Острая зависть пронзила ее, и она не удержалась от вопроса будущему супругу – все ли болгарки так прекрасны? Фотографы старались снимать не их, царскую чету, а ее, неизвестную болгарскую девушку, несущую шлейф будущей болгарской царицы. Эта красота, которая взволновала ее, не могла не взволновать и ее уже немолодого супруга. Подобная красота не может остаться без отклика.

И молва вскоре открыла ей кое-какие дворцовые тайны. Некоторое время царица делала вид, что ничего не знает, но в конце концов надо было объясниться с царем. Напрямик. Или она, царица, или эта красавица, как Иоанна привыкла ее называть. Вопрос был поставлен остро, и царь отступил. Распорядился не пускать красавицу во дворец. Петровы стали советчицами царицы в этой первой выигранной битве, и она всегда будет им признательна. От них она узнала, что Его величество сделал красавице богатые подарки, но все это больше не интересовало Иоанну. Она чувствовала себя победительницей. Но так ли было на самом деле? Царь – скрытный человек, никому не доверяет, и меньше всего – ей. Он ходит бесшумно, бесшумно делает свои дела и всегда прикрывается какой-либо ширмой. Таков его характер. Петровы объясняли его диктаторским нравом отца Бориса, Фердинанда. Иоанна часто сама поддерживала разговор о порядках во времена Фердинанда, желая понять, что он за человек, чтобы из этого сделать выводы о сыне.

И чем больше фактов узнавала она о тираническом нраве отца, тем яснее для нее становился ее супруг. Отец был по-немецки жесток, силен, бесцеремонен. Его жестокость устрашала как приближенных, так и близких. В ее тени формировалась осторожность, хитрость в характере будущего престолонаследника. Царь Борис не был мягкотелым, как полагали некоторые, его обуревали амбиции, превышавшие возможности страны, и потому он мучительно старался всех перехитрить, даже самого себя.

Думая о его смерти, царица невольно приходила к одному своего рода открытию. Он был безгранично честолюбив и, как все честолюбивые люди, становился злобен, когда кто-нибудь его затрагивал. От фюрера он вернулся подавленный и обиженный. Там, в Германии, они сказали друг другу что-то очень важное и тяжелое, если уж царю захотелось, чтобы его сбил вражеский самолет. Возможно, в беседе были произнесены слова, которые привели царя к выводу, что Германия проигрывает войну, а тем самым рушатся все его надежды, проваливаются все хитрости и перед ним закрываются все дороги. С Англией и Америкой Болгария воюет, с коммунистической Россией – не имеет общего языка. Страх потерять корону преследовал его, так как он не видел возможности сохранить династию, если сюда придут русские. И теперь царица припомнила еще одну его фразу. После возвращения от фюрера он, глубоко вздохнув, сказал: «Отец твой, пожалуй, всадил мне нож в спину… Там происходит нечто непоправимое… Для нас уже нет жизни… Немцы сомневаются и во мне…»

И это «нечто» произошло, но царя уже не было. Ее отец все же перехитрил и дуче, и Гитлера. Этот поступок отца пробуждал в ней гордость за него. Испытанная королевская прозорливость восторжествовала над глуповатой суетностью плебеев типа разных фюреров и дуче. Жаль, что муж ушел из жизни еще до этого, не успев порадоваться победе ее отца. Правда, кто знает, был бы он рад или начал бы ее упрекать. Болгария – маленькая страна, крепко прикручена она к колеснице Берлина, связана кровной связью. Сама царская династия – инородное тело в чуждом организме. Отец Бориса – австрийский немец, ее муж – метис, престолонаследник, ее сын, – тоже. Лишь хлеб, который они едят, и воздух, которым дышат, – болгарские. Даже их собаку, Бонзо, кличут не по-болгарски.

Царица встала, оправила платье, с шумом захлопнула книгу. Камеристка быстро убрала от плетеного стола пестрый ковер. В аллее появилась преподавательница немецкого языка, а с нею – дети. Царица нахмурила брови. Немолодая камеристка очень хорошо знала, что это означает. Не раз царица говорила ей, чтобы она не оставляла детей наедине с немкой. Ей все казалось, что, если царь умер от немецкой руки, немцы попытаются посягнуть и на жизнь его детей. Она не верила немцам. Неприязнь к ним особенно усилилась с тех пор, как разразились события в Италии.

Камеристка стряхнула ковер и пошла навстречу детям. Царица, прикрыв рукой лицо от солнца, поджидала их.

20

Дамян вышел из землянки и поглядел на небо. Оно было серо-белым. Из долины дул ветер, предвещавший снег. Ночью стало известно, что правительство Божилова поклялось ликвидировать партизан. Листва на грабах поредела и пожухла. Несмотря на легкий низовой туман, видимость улучшилась. Голые деревья больше не мешали обзору. Лишь внизу, в дубовой роще, все по-прежнему скрывали листья. Этот лес был непроходимой чащей с еле заметными тропками. Дубовый лист долго не опадает, становится сморщенным и приобретает цвет кофе, но держится, пока новые листья не вытеснят старые. Где-то наверху, за вековым буком, прячется передовой пост. Когда ляжет снег, придется, пожалуй, отказаться от этого наблюдательного пункта. Всякий приход-уход постовых оставляет следы, по которым их может найти полиция. Надо что-то придумать, пока снег не выпал. Дамян положил бинокль в растрескавшийся футляр, подышал на ладони и медленно спустился в лаз, ведущий к землянке. Если что-то улучшать, то начинать надо сейчас же. Вековой бук находится на таком месте, откуда видны и самые отдаленные хребты и долины. Да, почва каменистая, но только сверху. Ничто не мешает устроить маленькую землянку под корнем дерева. Входом может стать огромное дупло. Командир оглядел изнутри темную, уже пригодную для жизни землянку, толстые бревна внушали уверенность, жестяная печка «цыганская любовь» стояла в глубине, но ее не топили. Запах горелого дерева и дым могут выдать их. Они сделали ее на случай больших холодов. У печки лежал комиссар. Короткий полушубок едва прикрывал колени. Это куцее «одеяло», похоже, не грело, так как он не спал. В изголовье слабо горела толстая свеча и белела книга.

– Не хочешь ли ты выучить ее наизусть? – пошутил Дамян, кивнув на книгу.

– Я знаю ее, но неплохо будет, если и ты ее перечитаешь. Какие зимние картины рисует поэт… И вообще верная, человечная книга.

Дамян как-то раз заглянул в книгу. Это была поэма Николая Марангозова. В ней рассказывалось о возвращении в село. Что-то странное и знакомое, до боли близкое захватило его, и он поспешил отложить поэму, чтобы не разнежиться, потому что это не для таких людей, как он. Командир… В сущности, Дамян не был силен в поэзии. Кроме Ботева и Смирненского, других поэтов не признавал. В свое время, когда он учился, многие его друзья пытались писать. Он считал эти занятия ненужными. Вряд ли он станет вторым Ботевым, и потому лучше читать то, что оставили гении. И теперь, слушая, как Велко, верный учительской привычке, поучает его, он почувствовал неясную неприязнь.

– Прочту, – сказал он, – но вначале давай подумаем о людях. Поэт создавал зимние картины в тепле, а мы, если прижмет зима, еще не известно, как справимся с положением. Я думаю, пост у бука надо сделать постоянным. Найди Архитектора и осмотрите корни: надо понять, выдержит ли дерево подкоп. Найдешь, дай знать, и я приду.

Архитектора, сына их верного ятака, считали слабосильным парнем. Он пришел в горы с первыми партизанами. Удивительные были у него глаза, способные все видеть как бы изнутри. В самой обычной ветке он видел голову животного, или птицы, или человека. Во время отдыха непрерывно что-то мастерил. Многие землянки заселил деревянными фигурками. В нише под печкой пристроил группу балерин – обыкновенные корни, ожившие благодаря легкому дооформлению. Способности парня скоро нашли нужное применение. При устройстве землянок он с первого взгляда находил наилучшее решение. Ошибок не бывало. Ландшафт не нарушался, и изменений не было заметно. Он так использовал лощинки, камни, выступы, что получалось прекрасное прикрытие.

Архитектор обошел бук и остановился шагах в десяти от него.

– Отсюда, – сказал он. Дамян нахмурился. Расстояние получалось довольно большим. Ему хотелось, чтобы землянка была под самым деревом.

– Нельзя, товарищ командир, – сказал парень, упреждая возражения. – Там основной корень. Если мы его перерубим, дерево свалится от первой же бури. Отсюда землянка дойдет до корня, а через верхнее дупло пойдет дым, так что его не будет видно. Это будет самая теплая землянка. Недалеко от входа можно сделать склад для провианта, чтобы постовые не спускались в главный лагерь. Когда печка топится, пост греется в большом дупле, как у камина. Комфорт, паровое отопление. Я так ее отделаю, что все будут рваться на этот пост. Можно, товарищ командир?

– Начинайте, времени мало, – задумчиво ответил Дамян.

Он подождал начала земляных работ и, поручив Архитектору каждый вечер докладывать об их ходе, медленно пошел к лагерю. Ветер, тонкий и острый, посвистывал в ветвях, белое небо уже дышало снегом. У партизанского командира были свои тревоги. По сути дела, не только его тревоги, но комиссар воспринимал их как-то болезненно. Окружное руководство приглашало его для объяснений – о чем, Дамян точно не знал. Если о том, что он не выполнил распоряжение об общей мобилизации, то он был убежден, что поступил правильно. Тот отряд, где послушались уполномоченного, уже не существовал. В неравном бою вооруженные партизаны, защищая новичков, и сами погибли, и многих из них не смогли спасти от смерти. Огромное несчастье. Говорили, что тех, у кого не было оружия, взяли в плен, так как они не могли даже покончить с собой. В итоге кто же был прав? Тот, кто не взвесил возможностей и не сумел оценить момент, или тот, кто разумно отказался выполнять приказ? При воспоминании о погибших у Дамяна сдавливало грудь. Он знал многих из них. В свое время его послали в этот край ответственным по ремсовской линии[7]7
  РМС – Революционный союз молодежи.


[Закрыть]. Хотя это было очень давно, он не забыл преданных ребят, обучавшихся деревообрабатывающему ремеслу, верно охранявших его и помогавших ему в качестве связных. Одного уже нет в живых. Среди десятка новичков он был единственным вооруженным бойцом и последнюю пулю оставил для себя. Кто ответит за его смерть? Кто виноват?.. Беда есть беда. От нее укрыться не может никто, но по крайней мере не надо лезть на рожон, тогда будет хорошо и для тебя, и для дела. А то ведь как получается? Сами отдали себя в руки врагов. Облегчили им работу – аресты, расстрелы, о сети явок и связных и говорить нечего. Распалась…

Они пришли под вечер. С Дамяном был уполномоченный, или Пантера, как они называли его между собой. Неделю назад он прибыл в отряд, чтобы проверить, почему не выполняется приказ. Когда наверху поняли, что ничего не сделано, то сразу же послали его в отряд. Он начал действовать самовластно, собрал и привел к Дамяну десять учащихся последних классов гимназии, с ними был и бай[8]8
  Бай – уважительное обращение к старшему.


[Закрыть] Добри Кримка. Дамян долго колебался, принять их или вернуть. Эти безусые юнцы по крайней мере постарались вооружиться, но бай Добри Кримка пришел без оружия. Когда его спросили, где у него оружие, он пожал плечами:

– Но ведь вы дадите его мне…

– Дали б, если б было…

– Но товарищ сказал, что оно у вас есть…

– Кто сказал, пусть тот и даст…

Это было первое настоящее столкновение с уполномоченным окружного комитета. Дамян приказал задержать всех новичков у первого поста, а сам с уполномоченным отошел в сторону. Теперь тот не колебался, а был полон решимости выполнить партийное поручение. Он настаивал на мобилизации любой ценой и стал даже пугать Дамяна, что имеет право назначить вместо него другого командира. Запугивание не вывело Дамяна из себя, но неприятный холодок в душе, как стеной, отделил их друг от друга. Пантера решил не проявлять мягкотелости. И даже не пожелал остаться с командиром в одной и той же землянке. Дамян и сам не стремился к этому. Он уступил только в одном: принял новых партизан, прибывших с Пантерой, но от большой мобилизации отказался. Это еще более накалило отношения между ними. Пантера несколько раз пытался обсудить новые кандидатуры вместо Дамяна с комиссаром, но комиссар твердо стоял за него. Теперь и он не уклонялся, как прежде, от прямого разговора. Спор мог бы завершиться чем-то неприятным, если бы не пришли первые вести о разгроме отряда, выполнившего указание комитета о мобилизации. Этот отряд был разбит и рассеян. Трое из него случайно наткнулись на Дамянова партизана, который спустился вниз за продуктами. Эти люди рассказывали такие душераздирающие вещи, что уполномоченный потребовал отделить их от партизан, чтобы они не сеяли паники. Слово «паника» было совсем не к месту, потому что никто не рвался убегать и никто не вздыхал и не охал. Рассказ троих подтверждал точку зрения Дамяна – не спешить до весны с какой бы то ни было мобилизацией.

Затем они спустились вниз и каждый отдельно нес бремя своих дум: Дамян был полон боли и гнева, уполномоченный вздыхал, сожалея о проявленной настойчивости. Похоже, указание действительно было поспешным – плод неоправданного оптимизма, порожденного смертью царя. Возможно, тут сказалось ожидание и противоречий между регентами, и более активной деятельности буржуазной оппозиции. Что же касается настойчивости – ну, такое он получил указание. Он готов был довести дело до замены командира, несмотря на давнишнее знакомство с ним. Пантера родился и вырос в старой коммунистической семье. В двадцать третьем был убит его дядя, а отца долго гоняли по царским тюрьмам. После его освобождения бедность прочно поселилась в несчастном доме изгнанного с работы путевого обходчика. Сын рано включился в коммунистическое молодежное движение, с тех пор привык исполнять любое указание сверху, и это стало его второй натурой. Первая была в том, что он человек, вторая – что, если надо, он умрет за партийную правду. Этот безграничный фанатизм, эта вера в победу поддерживали его и в тюрьме, и в разнообразных трудных ситуациях нелегальной жизни. Указание о проведении общей мобилизации искренне обрадовало его. В первом разговоре с Дамяном он был несколько смущен его несогласием, и потому возникло впечатление, будто и сам он некрепко убежден в правоте тех, кто дал указание. Когда же он узнал, что другой отряд закончил мобилизацию, то почувствовал себя предателем и начал раскаиваться в уступке Дамяну. Особенно заедало его, что руководство другого отряда также было против мобилизации, но его заменили другим. Велко, комиссар, показался Пантере мягким и послушным, и он вообразил, что легко может перетянуть его на свою сторону, чтобы затем отстранить Дамяна, заменив кем-либо из штаба отряда, кто разбирается в военном деле. Дамян так и так не был кадровым военным… Но Пантера просчитался…

Теперь между ними встала стена из молчания и дум…

21

Делиус хотел встретиться с Адольфом Бекерле. Посол предложил прийти к нему в кабинет около десяти вечера. Окна были затемнены. Красивая герань, любимый цветок Бекерле, издавала странный тяжелый запах зелени и мокрой почвы. Лампа горела вполсилы, чтобы свет от нее не был виден снаружи. У ног Бекерле лежала собака, высунув красный язык и следя умными глазами за гостем. Делиус не спешил перейти к сути дела. Несколько флегматичный, неповоротливый, он так удобно устроился в мягком кресле, словно хотел тут заночевать. Новости, сообщенные им неофициально, были весьма тревожными. По его данным, партизанское движение приобретало устрашающий размах. Коммунисты упорно пробивались в войска, и уже были случаи, когда новобранцы убегали в горы. Вырисовывалась хорошо организованная сеть сопротивления; страна была разделена на зоны со строго определенным руководством. Эти подробности сообщили ему свои люди и сотрудники господина Гешева. Разумеется, тут еще не вся истина, она может быть и более черной, но он, Делиус, должен обо всем поставить посла в известность. Кроме того, Делиуса беспокоила деятельность министра иностранных дел. Будучи послом Болгарии в Анкаре, тот поддерживал оживленную связь с английским посольством. Делиус сообщал об этом куда следует. Для сведения. Но теперь обозначились контуры всей игры министра. Делиус попытался (с помощью Севова) предупредить регентов, прежде всего Филова и князя Кирилла. В последнее время Киров все чаще советуется с легальной оппозицией, с господами Мушановым, Буровым и даже с Кимоном Георгиевым. Эти игры могут привести к нежелательным результатам. Киров публично намекал, что рейх проиграет войну. Такое высказывание, исходящее от представителя правительства союзной страны, говорит о многом. Он, Делиус, не может сказать ничего подобного об остальных министрах и господине Божилове, но ясно, что не хватает сильной, как у покойного царя, руки. Неплохо бы сделать определенное внушение регентам.

– Не то… – Делиус взял рюмку коньяка, отпил и сказал – Будет поздно…

– Для кого? – не понял Бекерле.

– Я говорю, господин Бекерле, что время нас опережает.

– Понимаю, майор Делиус, вполне понимаю ваши тревоги; в сущности, и я уже некоторое время замечаю подобные вещи, но достаточно ли одного внушения…

– На первое время достаточно, но, если надо будет, поищем и другие средства…

– Какие?..

– Смена министров, военных и, может, даже премьер-министра..

– Но это означает правительственный кризис…

– Кризис, господин Адольф Бекерле, по мнению некоторых, есть и сейчас.

– По чьему мнению, доктор Делиус?

– По мнению людей господина профессора Цанкова, к примеру… Генерала Жекова… по мнению профессора Контарджиева… и по мнению коммунистов, и это несмотря на то, что Панков и другие смотрят на вещи каждый со своей колокольни…