Текст книги "Низверженное величие"

Автор книги: Слав Караславов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

22

Столичные заведения не пустовали. Посетители, однако, были сейчас другого сорта. Мелкие торговцы, ученые сомнительной репутации, тайные агенты, забулдыги, спекулянты с черной биржи, ломовые и другие извозчики… Заглядывала сюда и богема, в которой теперь прочное место занял художник Василий Развигоров. Об этой богеме Константин Развигоров услышал подробный рассказ совершенно случайно, неожиданно встретившись с дядей Гатю. Василий, сын Гатю, устраивал свою первую персональную выставку, и отец его очень этим гордился. Константин Развигоров вполне понимал гордость отца, хотя не ценил это искусство, в котором подвизались скучающие девицы и пройдохи, метившие в гении. Он попытался узнать о других, более серьезных занятиях своего двоюродного брата, но, встретив немой укор в глазах питателя, быстро поправился:

– Что он сейчас рисует? Что собирается выставлять?

Такие вопросы польстили отцовскому самолюбию Гатю. Он стал рассказывать о планах своего сына, о его друзьях, о ресторане, где собираются сливки болгарского артистического общества. Говорил он об этом в таких высокопарных выражениях, с такими эпитетами, что племянник еле сдерживал улыбку. Поглощенный своими делами и заботами, он не знал мира богемы, ресторанов и баров, где царила совсем иная жизнь, состоявшая из болтовни и безделья. Некогда, чтобы быть ближе к окружению царя, он посещал кафе «Болгария». Время от времени ему указывали на какую-нибудь знаменитость, рыцаря пера или кисти, но он не запомнил никого из них. Они на другом берегу жизни, там, где бушуют вихри красок и слов, а не строятся в аккуратные колонки цифры и параграфы.

Разговор оказался для Развигорова достаточно интересным, так как наряду с похвалами сыну Гатю упомянул и об Отечественном фронте. Об этом Отечественном фронте Константин Развигоров слышал теперь все чаще и чаще. В свое время Буров сделал ему намек на эту тему, но до сей поры он не сумел постичь сущности нового для него понятия. Что это значит? Новая партия? Объединение партий? Какое? На какой почве? И вот всеведущий дядя Гатю объяснил ему наконец, что такое Отечественный фронт. Это объединение здоровых демократических сил для спасения государства от нынешних правителей и их политики. Гатю Развигоров даже удивился, что его племянник, который своим отказом участвовать в правительстве заслужил право быть членом нового общенационального объединения, остался в стороне от его деятельности. Дядя обещал включить племянника в состав одного из комитетов, уже существующих в столице. Даже упомянул имя одного политического деятеля, который, как слышал Константин Развигоров, был связан с Отечественным фронтом. Имя этого ловкого политика не вызывало у Константина Развигорова неприязни. Напротив, будило любопытство, ибо человек этот обладал удивительной способностью улавливать направление политических ветров. Он перенес много испытаний, ухитрившись не угодить в тюрьму и даже остаться среди власть имущих. Он напоминал Развигорову циркового артиста, который с одинаковой уверенностью шагает по натянутой над ареной проволоке и по желтым плиткам площади перед Народным собранием.

Предложение дяди застигло Константина Развигорова врасплох. Впрочем, он ничего не потеряет, если согласится войти в один из комитетов Отечественного фронта. Когда это предлагает Гатю, ветер наверняка будет благоприятным. Эта лиса никогда не подойдет к капкану, если не знает, как через него перепрыгнуть. Константин Развигоров дал свое согласие и этим порадовал писателя. Тот долго жал ему руку, словно благодарил от чьего-то имени. Потом предложил выпить по рюмке вина. Пошли в ресторанчик «Дикие петухи», и по тому, что для них сразу нашелся столик, Константин понял – дядя здесь свой человек. А появление самого хозяина полностью подтвердило догадку Развигорова. И вино, и жареная печенка были отменного качества – такое сейчас не всюду найдешь. Так уверял и писатель. Выпили за здоровье своих детей, за их успехи, решили, что надо чаще встречаться, стали укорять себя за взаимное отчуждение, искать причины. Но в разговоре легком и приятном оба все же ощущали некоторую неискренность. Они не знали подробностей жизни друг друга и остерегались допустить какую-нибудь бестактность. Жена писателя давно умерла, и племянник не пришел на похороны, хотя был вовремя извещен о них, а дядя забыл имя младшей дочери Косю и поэтому не мог спросить, где и как она сейчас учится.

Но так было только вначале. Вино смыло нелепые барьеры, и оба вдруг почувствовали себя так, как и полагается чувствовать себя близким родственникам. И впервые за много лет Константин Развигоров понял, что мир состоит не только из параграфов и цифр, что есть в нем и свои исключения из правил, и одно из них – философ Гатю Развигоров, который блуждал в лабиринтах множества религий, пока наконец не дошел до полного отрицания бога. Сейчас писатель Гатю Развигоров – сам себе пророк, мыслитель и теоретик. На мизинце он носит кольцо с изображением Будды, учение йогов не сходит у него с языка, Магомета он считает сексуальным маньяком, цитирует Коран и строки о женщине, которая должна перенести мужчину через пустыню жизни, высмеивает солнценосного Дынова с его устаревшими учительскими сентенциями. Незаконнорожденного Христа считает творением индийских факиров и убежден, что лишь творческий дух человека может породить абсолютную истину. Константин Развигоров слушал своего вновь обретенного родственника, смотрел на его морщинистое лицо и только теперь вдруг понял, что объединяло разнородную публику, которую он встретил на свадьбе художника, – Братство Каменщиков[30]30
  Масонская ложа.


[Закрыть]. Оно проявило такую солидарность, что он уже не сомневался в принадлежности своего дяди к этому братству. Наверное, и сын недалеко уйдет от отца. Подозрительный взгляд, суровое лицо, исполненное какой-то мрачной ненависти, – таким он запомнил художника на свадьбе в Самокове. Художник! Какой может получиться художник из человеконенавистника? Константин Развигоров всегда старался быть подальше от литературы и искусства, потому что считал их бегством от реальности, чем-то несерьезным, пестроцветным, вытесняющим заботы и тревоги из души человека. По его убеждению, люди искусства должны жить для других, но, когда он вспоминал взгляд Василия Развигорова, вобравший в себя презрение ко всему одушевленному, ему хотелось крикнуть, что не может, не может этот человек быть художником, творцом… Кого он ненавидел, кому угрожал, о ком думал? Будь он неудачник, преследуемый нищетой, – тогда его еще можно было бы понять. Или какой-нибудь идеалист – тоже понятно. А он женился на деньгах, сдавал квартиры внаем, располагал доходами жены, отцовские деньги тоже, считай, у него в кармане. В чем же дело?.. Развигоров взял рюмку, чтобы прервать поток своих мыслей, спросил:

– А сын как живет?

– Пьет больше моего, – вырвалось у писателя, словно он забыл о том, что говорил до сих пор. – Талантливый парень, но… Богема его засосала… Ночами по кладбищам шатаются, свечи кому-то ставят… Герои! Мальчишество!.. Не хотят понять, в чем истинный героизм… – И, понизив голос, добавил: – С незапамятных времен храмом для героев были Балканы, а не кабаки… А эти живут, как слепые кроты… Им бы что полегче… Заговорю с ним – молчит. Однажды только ответил, и знаешь, что сказал: «Есть люди в горах, а есть те, кто пристраивается…» И чем больше я думаю над его словами, тем больше убеждаюсь, что он прав. Сейчас люди рано становятся циниками… А рано созревший циник – это как вода в ручье: сильная рука может направить ее, куда захочет… Вот что могу тебе о нем сказать. А ведь умный, начитанный…

И, проведя ладонью по своему морщинистому лицу, внезапно спросил:

– А твои как?

Этот вопрос застал Развигорова врасплох. Он потянулся за рюмкой и решил не вдаваться в детали.

– И мои – жертва времени. Не все, конечно… С Михаилом и девочками все в порядке. А за Бориса беспокоюсь… Офицер, упрям, характер трудный, неустойчивый…

– Или, наоборот, слишком устойчивый, – прервал его дядя.

– Это как?.. Ты что-нибудь слышал о нем?

– Нет, но генерал Лукаш мне жаловался как-то…

– Да, с генералом он не поладил, – примирительно согласился Константин Развигоров, соображая, откуда Гатю знает Лукаша, и снова ему подумалось о масонах. Он отпил черного вина и подозвал кельнера, чтобы расплатиться. Они вышли и долго прохаживались по площади Народного собрания. Разговор постепенно перешел на политику. Гатю Развигоров рассказывал о тайных переговорах с американцами в Стамбуле и Каире, называл имена, перечислял встречи. На прощание снова заговорили об Отечественном фронте. Гатю упоминал о Николе Петкове, Кимоне Георгиеве, Кирилле Драмалиеве. Назвал и некоторых лидеров старых партий. Но все это не отвлекло Константина Развигорова от мыслей о Борисе. Генерал решил не столько отделаться от Бориса, сколько провести черту между собой и его отцом. Наверно, ему что-нибудь шепнули регенты, эти индюки, которых задел отказ Константина Развигорова. Если генерал до сих пор говорит о его сыне, значит, дело нешуточное…

23

Кита слушала фрау Бекерле как-то вяло, и в душе ее усиливались сомнения. Не может столь хорошо организованный заговор против фюрера быть делом рук кучки графов. Все, кто следит за развитием событий, приходят к заключению, что дела в Германии идут плохо. Филова отодвинула столик с чайными чашками и вытянула свои длинные ноги. Все вокруг было залито солнцем. Природа боролась за свое существование, птицы учили птенцов летать, цветы источали аромат, счастливые тем, что сумели выразить себя в чудесных красках. Сама фрау Бекерле обновила свой туалет коротким фигаро цвета желтой сливы. На него свободным каскадом ниспадали ее платиново-русые волосы, а на лице непривычно выделялись скулы и особенно губы, крупные, мягкие, сочные. Они резко контрастировали с жесткими обвинениями, которыми она осыпала аристократов с голубой кровью, – и это притом, что фюрер неизменно им покровительствовал. Особенно был ей ненавистен граф Штауфенберг. Кита была с ним знакома. Она и сейчас видит его усмешку, отвратительную, как раскрытая пасть змеи. И эта змея притаилась рядом с фюрером и в благодарность за все его благодеяния пыталась вонзить в него свое смертельное жало…

Кита слушала безостановочно льющуюся речь фрау Бекерле, а мысли ее шли своим, не единожды уже пройденным путем. Когда-то они с Богданом приезжали в Чамкорию не спасаться от вражеских налетов, а чтобы немного отдохнуть, встретиться £ друзьями, поговорить о литературе, искусстве, археологии…

Кита очень гордилась тем, что стала членом Союза женщин-писательниц, но не это было самым главным. В памяти всплывало сейчас еще более дорогое и радостное, отгоняя мысли о тревожном настоящем. Она вспоминала милые патриархальные дни Богоявления, когда после молебна все вместе отправлялись во дворец. Его величество был еще жив, он подарил тогда Богдану бриллиантовую булавку для галстука. И в том, как преподнес он этот подарок, было столько неожиданного и даже символичного, что она никогда этого не забудет. Царь три раза уколол руку Богдана острием булавки, после чего Богдан трижды уколол руку царя, а потом Его величество попросил ножницы и отрезал острие, чтобы никто больше не мог повторить этот ритуал. В нем было нечто вроде заклинания. Он как бы скреплял дружбу. Заключал в себе условие избегать конфликтов, быть верными единомышленниками, трудиться вместе на благо Болгарии. Некоторым этот ритуал дарения казался проявлением слабости царя, его данью суевериям. И если иметь в виду напряженную обстановку под Сталинградом, когда каждый день ожидали падения этой коммунистической крепости, проявление слабости приобретало символическое значение. Спустя десять дней, когда миру стала известна настоящая правда о Сталинграде, некоторые злопыхатели, помня о царском подарке Филову, шутили, что даже царская кровь не принесла немцам победы. Великий национальный траур, объявленный в знак скорби по убитым и взятым в плен немецким солдатам, поверг все правительство в уныние. Сторонники нового порядка были смущены. Кита впервые видела, как ее муж страдает от бессонницы. Он не отвечал ни на какие вопросы. Лишь однажды сказал, что смерть семидесяти или ста тысяч немецких солдат не отразится на последующих действиях немецкой армии. Конечная победа все равно будет за Германией. Но есть и другая сторона. Возрастают аппетиты англофилов, так называемой буржуазной оппозиции, приободряются коммунисты. Забот у правительства прибавится.

И слова мужа подтвердились. Как насмешка прозвучало приглашение Бурова на чашку кофе. Филовы отказались. Не хотели видеть торжество в глазах этого англомана. Впоследствии Кита неоднократно замечала, как Богдан сидит в своем кабинете и рассматривает царский подарок с отрезанным острием. Булавка стала необходима ему, она словно умножала его силы, придавала твердости. После смерти царя, как она заметила, он перед принятием ответственных решений обязательно вкалывал ее в галстук. Так было, когда решалась судьба Александра Пеева и всех, кто проходил по его делу. Это случилось почти месяц спустя после посещения фюрера. Весть о расстреле Александра Пеева и его сообщников вызвала шок у софийской элиты. С Пеевым были связаны взятками очень многие, особенно среди военных. Богдан торжествовал. Он утер нос генералу Михову. Сейчас тот стал помягче и посговорчивее, и Филов знает причину. Много еще мути осталось в военном министерстве. Под его крышей совершались всевозможные аферы и плелись шпионские сети. До этого Михов считал военное министерство цитаделью державы, неодолимой крепостью патриотов. А что вышло на поверку? Именно там и обнаружили самую большую брешь.

По вечерам, лежа в огромной кровати, Кита и Богдан подолгу обсуждали каждый тревожный случай. Так было при создании регентства, при решении участи иностранных резидентов, так бывало каждый раз, когда возникали вопросы государственной важности. А сколько анекдотов, сколько злобных выпадов кружило по ее адресу! И все от зависти. Она, мол, хочет царствовать, хочет усыновить маленького Симеона. Был царь-объединитель, теперь – царь-заместитель. На их автомобиле кто-то установил царскую корону. Одна из ее фраз стала известна всей стране, и в том виновата она сама. Когда Филов стал регентом, она не сдержалась и воскликнула: «Богдан, Богдан, теперь мы будем царствовать!..» Воскликнула в присутствии только матери и отца. Непонятно, как эта фраза вышла за стены дома. Может, мать где-то прихвастнула… И стены имеют уши, напрасно она не сдержалась.

Сейчас события приобретали драматическую окраску, даже в самой Германии зашевелились враги нового порядка… Кита придвинула фарфоровый чайник и подлила мадам Бекерле остывшего чая… Та настолько разгорячилась, что скинула желтое фигаро, обнажив красивые округлые плечи, усеянные крохотными веснушками, такими же золотистыми, как и ее волосы. В этой женщине был какой-то неукротимый напор. Кита попыталась взглянуть на нее со стороны, мужскими глазами, и решила, что привлекает мужчин не столько ее красота, сколько темперамент. Такие женщины, наверное, интересны для мужчин. В сравнении с собой Кита находила ее более легкомысленной. Болтливость ее должна надоедать каждому, кто близко познакомится с ней. Тут надо просто привыкнуть слушать вполуха. Раздражает и ее огромное самомнение. Это Кита давно уже почувствовала. Еще в самом начале знакомства фрау Бекерле показалась ей самовлюбленной особой, для которой все, что она говорит и думает, – красиво, умно и изысканно. По мнению же Киты, представление фрау Бекерле о собственной персоне не может не унижать достоинство мужчины. И как только супруг терпит ее столько времени! Кита представила себе высокого, сухопарого немца. Совсем недавно он сбрил бороду. Не пристало военному человеку носить бороду, какой бы ухоженной она ни была. Но избавился он от нее и по другой причине. Морщины уже бороздили чело полномочного посла, заботы его заметно состарили, и теперь ему не надо прилагать усилий, чтобы выглядеть солидней в глазах своей жены и окружающих.

– А почему ваш супруг не зашел?.. – спросила хозяйка, воспользовавшись краткой паузой в монологе фрау Бекерле.

– У нас гость, мадам Филова, да, гость, очень приятный человек, большой специалист в области кино… Хочет сделать грандиозный фильм о вашей природе… Кстати, он считает, что, если я не дополняю своим присутствием эту природу, ее красота сильно блекнет… Понимаете, мадам Филова… Прекрасный человек, великий художник и артист, замечательная личность… Именно такие люди увековечат немецкую нацию, а не какие-то там деградирующие графы и принцы, бросающие тень на подвиги наших воинов… Но мне нужно идти, я обещала нашему гостю позировать…

Кита проводила ее и вернулась к чайному столику. В дверях появилась служанка. Кита велела ей убрать посуду и, положив ноги на стоявший рядом стул, поймала ниточку прерванных размышлений. Хорошие это были дни, их ждали только радости и почести, каждый старался быть к ним поближе… А сейчас даже добрые знакомые начинают их избегать, сторонятся… Надвигается что-то ужасное, и это всех страшит. Богдан и князь Кирилл уже видят эту опасность, только Михов продолжает смотреть на все сквозь розовые очки. Просто удивляешься его глупости и самоуверенности. Есть что-то общее между ним и фрау Бекерле, особенно в их суждениях, дурацком оптимизме. Ведь вот же немцы долго хорохорились перед открытием Второго фронта, готовились, клялись, что сомнут англичан и американцев, а теперь отступают, с боями, но отступают. А она, Филова, не хочет, чтобы германская армия отступала, она хочет слышать только о победах германского оружия. Но, наверно, сил у Германии не хватает, надо ей как-то помочь, а наши «патриоты» ждут, хотят получить все готовенькое. Эти их пустопорожние заявления просто поражают ее. Лучше сказать правду, напрячь все силы и добиться победы или прийти к какому-нибудь компромиссу… Князь Кирилл, вероятно, хорошо все понимает, в последнее время выглядит очень мрачным и одиноким… При виде его в ней пробуждается сочувствие, жалость и нечто большее… Если бы он пригласил ее к себе без Богдана, скорей всего, она бы пошла… Да и муж как будто совершенно забыл о ней… Уже столько времени они не были в своей спальне вместе, как все нормальные супруги… И сегодня он отправился один в Панчарево, оставив ее куковать здесь, в Чамкории. Хорошо хоть пришла эта болтливая гостья, помогла убить скуку… Кита поднялась и медленно направилась к дверям. Она знала, что Богдан вернется не скоро. Он надел один из недавно сшитых костюмов, заколол галстук бриллиантовой булавкой. Отправился по каким-то серьезным делам, даже не посоветовавшись с ней… Это уже пугало и нервировало ее…

24

Прием на яхте «Розовое будущее» закончился. На этот раз были приглашены не только видные игроки, но и городские тузы, однако веселья не получилось. Тузы были сильно озабочены. Всюду говорили о продолжающемся выравнивании линии фронта. Русские уже достигли Дуная, в воздухе нагнеталась невидимая тревога. Борису Развигорову казалось, что все эти господа спали с уложенными чемоданами, готовые к бегству в староболгарские земли. Некоторые, зная свои грешки, смотрели и дальше: подумывали, например, о Турции. В течение вечера на яхте то тут, то там вспыхивали приглушенные споры о Втором фронте союзников, о новом немецком оружии, но и они угасли, подавленные всеобщим унынием. Играли неохотно, пили мало. Первым поднялся начальник гарнизона, за ним последовали остальные видные личности. Господин Чанакчиев захмелел в самом начале вечера и отправился спать.

Вокруг круглого столика остались только госпожа Чанакчиева, капитан и Димитр Филчев. Сейчас он уже перестал играть роль преуспевающего парвеню, это был озадаченный человек, который думает о том, как бы спасти свою шкуру. Он обладал способностью издалека чуять приближение беды. Многое из недвижимости он уже продал и обратил в золото, то же сделала и его двоюродная сестра. Несколько раз она ездила в столицу и скупала земельные участки в Бояне. Пусть теперь хоть сотня бомб упадет на город – земля останется в ее владении. В сущности, женщина есть женщина. Какая бы власть ни пришла, она сможет встать на ноги, если у нее что-нибудь сохранилось на черный день. Вот только муж ей был ни к чему – очень уж стар. Впрочем, он сам отвечает за свои поступки. А она? Что будет с ней? Она никому ничего плохого не делала, никого никуда не выселяла, ничьих денег не присваивала, брала только то, что принадлежит ей. И все же пора перебираться в столицу. Пусть он сам тут разбирается.

Всю ночь они просидели возле круглого столика, так и не притронувшись к игральным костям.

Утро встретило их новостью. Муравиев сформировал новое правительство. Если уж обратились к нему, значит, дела действительно совсем плохи. В правительство вошли люди, многие из которых не имели четкой позиции. Наверху начали метаться. Позже город облетела весть о переходе румынской границы русскими. Она проникла в солдатские казармы, обошла орудийные расчеты. Борис не знал, что делать. Ему не хотелось появляться в Макри. В нем поселился страх. Солдаты смотрели на него косо. Едва ли они так скоро забудут допросы и расправы над своими товарищами. Он остался в городе, обедать пошел к госпоже Чанакчиевой, пили в большой гостиной, потом допоздна пробыли в ее спальне. Она теперь открыто демонстрировала свою связь с капитаном, надеясь, что муж потребует развода. Но Чанакчиев, поглощенный своими заботами и тревогами, не обращал на них никакого внимания. Борис с присущей ему грубостью решил вызвать его на скандал, спросив, не сердится ли он на них, на что Чанакчиев театрально поднял брови.

– За что же на вас сердиться, вы ведь молодые люди! – И больше ничего не добавил.

Ясно: у старика свои планы и он не собирается никого в них посвящать. Это вывело из терпения госпожу Чанакчиеву. Она поднялась и встала в дверях.

– Я думаю, что молодые люди не откажутся и от краденого золота.

Чанакчиева не шокировали манеры жены, он только бросил неуверенный взгляд на Бориса и пожал плечами.

– Но ведь ты уже получила свою долю.

– Я получила долю от своего супруга, но долю от еврейского золота я не получала.

Чанакчиева испугала решительность жены. В доме, кроме их троих, никого не было. Капитан тоже встал, шевелюра на угловатой его голове сверкала чернотой, как просмоленный гроб.

– Сколько? – спросил Чанакчиев.

– Два слитка.

– Хорошо…

Они проводили его до сейфа, но, надо сказать, внутрь не заглядывали. Два слитка полетели на широкое кресло. Чанакчиева забрала их. Капитан шел следом, словно хотел прикрыть ее сзади. Хотя страха они не испытывали. Никто не посмеет жаловаться. Сразу же возникнут тысячи вопросов. Да и кто знает, сколько еще таких слитков в сейфе. Но ничего. Пусть подавится. Им хватит. Чанакчиева заперла двери спальни. Они сели на кровать. Слитки золота отсвечивали мягким блеском. Первой опомнилась Чанакчиева. Глядя ему в глаза, она сказала:

– Ну, не хочешь ли меня прикончить?..

– Зачем? – не понял Борис Развигоров.

– Чтобы взять все…

– Неужели мы пали так низко?..

– Значит, все-таки любишь?..

– Не знаю, люблю ли, но ты мне подходишь как женщина… Ты незаменима…

– Спасибо. Этого мне еще никто не говорил, даже князь, все были пентюхи… – И она подтолкнула к нему один слиток. – Бери…

Борис пожал плечами.

– Бери, бери… Сейчас такие времена… Может пригодиться…

За два дня, проведенные вместе, они все продумали. Капитан Борис Развигоров твердо решил съездить в Софию, чтобы понять, что там происходит, но нужно получить разрешение начальства. Это взяла на себя Чанакчиева, и в тот же день ординарец командира части привез необходимый документ. У командира была даже просьба к капитану: лично доложить ему по возвращении об истинной расстановке сил в столице. Он знал, что Борис служил в Генеральном штабе, и рассчитывал, что тот получит точные сведения.

Решили, что госпожа Чанакчиева поедет с ним. В сущности, они давно уже собирались в путешествие на ее машине. Она упаковала наиболее ценные вещи. То, что оставалось, обещал сохранить Димитр Филчев. Что можно было продать, она продала, не спешила расставаться только с яхтой. Надеялась, что тучи, возможно, рассеются и такое гнездышко, как яхта «Розовое будущее», снова соберет их всех. Она даже не предполагала, что больше не вернется в Кавалу, город стольких удачных для нее авантюр, город ее настоящей любви. Утром проехали Драму и Серее, а после полудня были уже в старых границах Болгарии. Путешествовали, как влюбленная пара, которая тратит деньги без счета и берет от жизни даже больше того, что дает ей сама. Капитан впервые пытался проявлять внимание к своей спутнице. «Уж не влюбился ли я?» – спрашивал себя этот эгоист и честолюбец. Эта женщина и вправду подходила ему. В ее больших, чуть выпуклых, разноцветных глазах всегда проглядывала необыкновенная возбужденность, ее чувственность граничила с сумасшествием – отсюда, наверно, и эта половая вакханалия. Капитан не любил читать, но встретил как-то это словосочетание в газетном фельетоне, и оно произвело на него большое впечатление. Половая вакханалия! Красивая, стройная, с гладкой шелковистой кожей, эта женщина сидела сейчас за рулем, и он вдыхал тонкий аромат ее духов с истинным наслаждением, словно видел ее рядом впервые в жизни. По пути они остановились переночевать. Гостиница была старой, с облупившейся штукатуркой, но они даже не заметили ее убожества. Их поездка смахивала на свадебное путешествие. Поздно вечером, уже засыпая, она сказала:

– Не к добру это…

– Что?

– Столько счастья сразу…

Он ничего не ответил, потому что не имел абсолютно никакого представления о счастье. Ему всегда казалось, что жизнь его обошла, что его не оценили, как он того заслуживает. Вечная мнительность не оставляла его в покое, высасывая его, как лимон, порождая человеконенавистнические мысли. Он всегда и во всем ставил себя выше других, но, к сожалению, другие не разделяли этого его мнения. Вон какие недотепы, маменькины сыночки, и разгуливают сейчас по штабу, а его выперли… Но с другой стороны, плохо ли ему от этого стало? Кто еще может похвастать такой любовницей, богатой и ни от кого не зависящей? Такие мысли продолжали занимать его и на следующий день. С этим он въехал и в Софию. Пообедали у Танушева, потом он показал ей свою квартиру… Они расстались, договорившись встретиться вечером…

25

Обстановка прояснялась. Советские войска перегруппировались на добруджанской границе, и, как сообщалось, вчера вечером СССР объявил войну Болгарии. Только Константин Развигоров собрался подняться наверх, как кто-то позвонил. Он пошел открывать – и застыл от изумления. Во всем блеске капитанской формы перед ним стоял Борис. Стоял и как-то особенно нагло улыбался. В руках у него был кожаный портфель с блестящими металлическими застежками. Такие портфели в последнее время вошли в моду у разных выскочек. Снабженные множеством секретных замков, как будто их нельзя вспороть одним ударом ножа. Какой-то идиот изобрел замки для пущей важности. Константин Развигоров медленно посторонился, чтобы впустить сына, и вслед за ним вошел в кабинет. Жена и дочери еще не решались вернуться в Софию. Им казалось, что в Чамкории безопаснее.

Столица постепенно оживала, жизнь начинала нормализоваться, и только некоторые, загроможденные обломками улицы и обгорелые стены зданий торчали мрачно и устрашающе, словно памятники пережитого ужаса. Дом Развигорова уцелел по какой-то случайности. Бомба попала во дворик над стеной здания, пробила потолок подвала и не взорвалась. Вернувшись домой вскоре после бомбежки, хозяин наткнулся на солдата, который как раз выходил из подвала. Поначалу он решил, что это мародер, но, когда выяснилось, что солдат обезвредил бомбу, Развигоров не поскупился на угощение. Пока что у него в семье все обстояло более или менее благополучно. Михаил писал, что у них все в порядке. Уже появился ребенок. Мальчик. В честь деда его окрестили Константином. Развигоров без конца перечитывал письмо и не мог нарадоваться. Он и сам не ожидал, что подобная новость может так его разволновать. В другое время бросил бы все и поехал к сыну, сейчас же послал длинную телеграмму, полную благодарности, добрых пожеланий и советов, как лучше растить малыша. В этот вечер он решил заняться своими финансами, проверить счета и торговые книги – ведь никто не знает, что может произойти завтра или послезавтра.

Борис помешал его намерениям, но по крайней мере они смогут сейчас откровенно и о многом поговорить. Долгое время отец щадил его, но молчать стало уже невозможно. Борис уехал, даже не поставив в известность родителей, затем потребовал от отца огромную сумму, прикрывшись какими-то туманными намеками. Так дальше продолжаться не может. Он не единственный его сын, притом не малолетний, получает хорошее содержание, холост, ни жены, ни детей. Что у него за расходы! Это же просто расточительство! Развигоров, несмотря на большие прибыли, привык экономить. В свое время отец рассказывал ему поучительный анекдот про деда Миню Попа из Боженцев, и он запомнил его на всю жизнь. Сын знакомого пришел просить у деда Миню взаймы, чтобы открыть торговое дело. Старик пригласил гостя выпить кофе. Сели у камина. Гость высказал свою просьбу, старик велел принести деньги и отсчитал нужную сумму. Пока пили кофе, гость достал пачку папирос, чиркнул спичкой и закурил. Выпили кофе, гость докурил и поднялся, а тут дед Миню и говорит: «Дай-ка пересчитаю деньги, вроде я тебе чего-то недодал…» Взял деньги, но считать не стал, положил их в свой пояс. Гость растерялся: «Но как же, дед Миню…» «Никаких „как же“, – отвечал старик. – Я дал тебе деньги от всего сердца, хотел помочь открыть дело, но теперь вижу, что торговца из тебя не получится…»

– Но почему? – спросил гость.

– Потому что ты сидишь возле огня, а чтобы прикурить, достаешь спички…

Намеки сына, в которых фигурировала какая-то папиросная фабрика, напомнили ему эту байку. Константин Развигоров дождался, пока сын пройдет в глубь кабинета, и затворил дверь.

– Ну, добро пожаловать…

– Спасибо, – ответил тот. – Ты один?..

– Один. Мать и девочки еще в Чамкории…

– Под защитой регентов, – пошутил Борис.

– Пожалуй, регентам самим нужна сейчас защита, – ответил Развигоров, занимая свое обычное место за тяжелым дубовым столом. Сейф у него за спиной был заперт, но ключи торчали в двери. На столе были разложены бумаги, и отец начал аккуратно их собирать – А ты по каким делам в столице?