Текст книги "Низверженное величие"

Автор книги: Слав Караславов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

Пока его держали в четвертом полицейском участке, боевые группы нанесли второй удар, осуществив нападение на секретаря генерала Лукова – Николая Цонкова. Пистолет ли заело, или еще что, но рана оказалась несмертельной. Он понял это по репликам суетящихся полицейских. Его как раз вели на допрос, когда их подняли по тревоге. В сущности, ему повезло: не надо было ничего рассказывать. Пока его допрашивали, товарищи хорошо сделали свое дело. Сотир Янев был застрелен перед своей адвокатской конторой на улице Царя Калояна. Чугун не раз ходил в эту контору, прикрываясь именем доктора юридических наук Ивановского. По сути, это было его первое задание – изучить местоположение, осмотреть район нападения. Когда он узнал о покушении, ему пришла в голову мысль, не принять ли яд. Как же скверно получилось, и все эта дура, хозяйка, устроила ему: боевая группа совершила нападение без него. Паника в полицейском участке всех подняла на ноги. Они блокировали квартал, но никого из нападавших не нашли. И лишь он стоит тут, обвиненный в намерении на покушение.

Так показала хозяйка. Она будто бы даже слышала имя премьер-министра Богдана Филова. Плохо во всем этом то, что в словах старой ведьмы есть доля истины. Накануне вечером к нему случайно зашел один из членов боевой группы, хотя это было запрещено. Конспирация требовала, чтобы они даже не знали друг друга. А прибывший пытался ему внушить, и не в первый раз, что не стоит заниматься Сотиром Яневым. Этот отъявленный фашист, демагог и злостный антикоммунист казался ему мелкой рыбешкой. Вечером, нарушив правила конспирации, он пришел, чтобы сказать: лучше, мол, будет, если мы ликвидируем премьер-министра Богдана Филова. Чугун встретил его неприветливо и, едва выслушав, отправил обратно. Он строго сказал ему: не умничай. Есть другие люди, которые думают о таких делах. От него требуется одно: исполнять и соблюдать дисциплину, а он уже нарушил одну из заповедей конспирации – не вмешиваться в дела других. Чугун выпроводил его так быстро, что не дал даже присесть. Как выследила их хозяйка, где подслушала разговор – Чугун недоумевал, но понял, что снова подтвердилась давняя мудрость: и стены имеют уши. В полиции она сказала, что уже на следующий день позвонила домой господину Филову, сообщила его жене то, что услышала, и даже попросила мадам Филову принять ее, если это возможно. Супруга премьера не назначила ей время – наверное, подумала, что кто-то зло шутит. К счастью, никто, кроме хозяйки, не заметил прихода неожиданного посетителя. Чугун только что возвратился от соседа, который сам предложил прервать игру, потому что было уже поздно. «Полпервого», – сказал он и посмотрел на часы. Чугун не знал, что старуха утверждала, будто гость к ее квартиранту пришел в полдвенадцатого вечера. Один из двух ошибался, и это был старший полицейский. Как бы то ни было, но разница в один час давала Чугуну железное алиби, подтвержденное соседом, который стоял на своем: они сели играть в карты в девять тридцать, встали в полпервого и игры не прерывали. Следователь полиции не мог не верить бывшему сотруднику. Кажется, власти каким-то образом все же вышли на мадам Филову, потому что в ходе одного допроса стало ясно, что действительно какая-то доброжелательница звонила ей по телефону. Эта запутанная история должна была все же чем-то закончиться, и потому после длительного раздумья власти решили отправить Чугуна в концлагерь. Они надеялись, что он им понадобится. Не может быть дыма без огня.

Таким образом член боевой группы по имени Чугун оказался в Еникёй. В концлагере собрались интересные люди, которые гордо носили свои поседевшие головы и всем своим поведением внушали оптимизм. Чугун попал в большой университет страданий и знаний, но и тут не задержался. Однажды утром ему приказали собираться в дорогу. Его затребовали из Софии. Это было в конце мал. Двое полицейских конвоировали его в наручниках. Приказ гласил: «Для справки». Полицейские, деревенские парни, постоянно выглядывали из окошка купе и рассуждали об урожае. Каменистая земля вдоль линии не вселяла большой надежды. Хлеба были малорослые, пожелтевшие, и они хвалили только табак. Он не капризен. Хотя бы от него хозяин получит доход. Немецкие фирмы спешили закончить предварительные сделки. Чапрашковы, Тамасян, Картел, большие и маленькие фирмы уже воевали между собой. Полицейский пониже ростом, с грубым, обветренным лицом, думал взять отпуск. Жена без него не сможет убрать поле. Дети ей помогают, но от них толку что от кур на навозной куче. Другое дело – мужская сила. Второй, который, кажется, не так уж любил сельскую работу, молчал, хмуря брови. Когда ему надоело слушать рассказы своего товарища, он глубокомысленно изрек:

– Работу ты мне не хвали. Если будет что-то хорошее, господа первые этим попользуются, не так ли? – И он заговорщически подмигнул Чугуну.

– Работа для трудолюбивых, – неопределенно отозвался Чугун.

– Выкручиваешься… Вы, ученые, все выкручиваетесь, и потому мы не можем набрать силу.

– Как «не можем»… У нас есть все… Полиция… Концлагеря…

– Хватит! Хватит! – оборвал его высокий.

– А разве государство может быть без полиции? – усмехнулся другой.

– И я то же говорю…

Паровоз, покачивая вагоны, мчался вперед, солнце садилось за горами, заалели встречные холмы. Дрема навалилась на всех троих. Чугун нарочно зевал широко и шумно.

– Ну ты и раззявил пасть, – сказал высокий. Вскоре, однако, и он начал позевывать.

– В наших краях есть такая поговорка, – сказал низкий, – не зевай в людях, на всех позевоту нагонишь.

– В наших краях тоже, – кивнул Чугун.

– А ты откуда? – полюбопытствовал низкий.

– От границы…

– От какой?

– От турецкой…

– Э, а я смотрю на тебя и говорю себе, этот человек похож на моего учителя по фамилии Караголев… Вы не родня?

– Родня.

– Какая?

– Он мой отец.

– Так, значит? Он учил меня. Очень хороший человек был.

– Он и теперь хороший.

– А ты, – смутился полицейский, – ты какой? Старший или младший?

– Старший…

– Смотри, как пришлось встретиться.

Чугун отвечал, а мысль его лихорадочно работала. Зачем его могли вызвать? Если кого-либо из группы схватили, он пропал. Опершись спиной на диван, он обдумывал какой-нибудь выход. Проехали Дупницу. Солнце наполовину зашло за горы, небо стало красочно пестрым, как хвост павлина. Чугун задвигался, раз, другой. На третий высокий не выдержал:

– Ты чего ерзаешь?

– Выйти надо…

– Ну, – сказал тот, повернувшись к низкому. – Сведи земляка помочиться…

Они вышли. Чугун впереди, полицейский сзади. В коридоре никого. Поезд, видимо, почти пустой. А может, только один этот вагон. Нарочно. Подошли к клозету. Полицейский не разрешил закрыть за собой дверь. Земляк-то земляк, но для дела еще не совсем потерян, подумал Чугун. Он согнулся, и мысль его снова бешено заработала. «Как быть? Закрыть его в клозете и убить. Нет, только обезоружить». Арестант повернулся и стал застегивать брюки. Полицейский стоял, ничего не подозревая. Чугун мгновенно схватил его, рывком втащил в тесный клозет и, навалившись всем телом, ударил головой об стену. Полицейский потерял сознание. Чугун быстро выхватил у него пистолет, открыл дверь вагона и спрыгнул. Долго лежал в кювете, среди пырея. Пока все складывалось хорошо, а что будет – посмотрим.

Весь вечер шел он по незнакомой местности. На рассвете остановился в лесочке. С каменного хребта открывался хороший обзор, и он лег так, чтобы видеть пустое поле. Где-то вблизи мутно заблестели рельсы на линии. Он-то думал, что далеко ушел от железной дороги, но, к его изумлению, оказалось, что он целую ночь проплутал поблизости. После полудня Чугун услышал выстрелы со стороны Дупницы и поглядел назад. По противоположной горе шли люди в синих мундирах. Они искали его вдали от линии, высчитав, наверное, как далеко беглец мог уйти за это время. Они даже не подозревали, что он находится у них в тылу. Редкая цепь полицейских спустилась в широкую котловину между горами и небольшим скалистым хребтом. Тот, кто стоял спиной к линии, махнул рукой другим, которые были наверху, чтобы они двигались по направлению к дальнему селу. Наверное, они оцепят дома и дворы. Чугун уже с трудом различал синие спины полицейских, которые вскоре исчезли из виду между сельскими домами и садами.

Пока его никто не побеспокоил. Лишь какая-то несчастная черепаха выползла из прошлогодней листвы, и нервы его натянулись так, что, казалось, вот-вот оборвутся. Он хотел бросить ее вниз, но затем передумал. Перевернул ее на спину и взял с собой. Довольно долго она вела себя смирно, но потом принялась царапаться когтистыми лапами, ее голова высунулась из-под панциря, и Чугун ударил по ней дулом пистолета – она спряталась, но ненадолго. Вся эта возня не мешала ему наблюдать за лежащим перед ним полем и вслушиваться в звуки за спиной. Лесок был густой, смешанный с кустарником, и вряд ли кто мог неслышно пробраться через него. Вечером Чугун наткнулся, уколовшись, на черный боярышник и подумал, что останется внизу, но утром, когда рассвело и он увидел скалу, решил добраться до нее. Туда вела узкая козья тропинка, и если тебя преследуют, то ты по ней вскарабкаешься. И он это сделал. Мысли о черепахе усиливали чувство голода, но у него не было ни ножа, ни спичек. Узел с вещами остался в поезде. Не возьмешь же его в клозет.

Он решил пробыть на своем месте до ночи. Когда совсем стемнеет, тогда он выберется из кустарника. В темноте невозможно было точно идти по тропинке. С большим трудом спустился он вниз. Одежда была изодрана о колючки. Чугун посидел, послушал и двинулся дальше. Вечер был темный, сырой, промозглый. Он мысленно определил направление своего движения и старался придерживаться его. Дошел до вяза, служившего ему ориентиром; от него начинался узкий глубокий овраг. На противоположном берегу словно бы горсточка светлячков собралась на посиделки; они непрестанно перемигивались. Вначале он испугался, но затем обрадовался. Кажется, это огонь? Он осторожно, прислушиваясь через каждый шаг, подошел поближе. Это было кострище. Наверное, мальчишки, пасшие волов, баловались тут с огнем. Рядом с еще не угасшими угольками сложен хворост. Чугун взял горсть сухой травы и положил на угли. Он не стал их раздувать, опасаясь неожиданного нападения, а подождал, пока трава не загорелась сама. Первый тонкий язычок пламени нерешительно поднялся над угольками и пополз по траве. Чугун добавил еще травы и хвороста. Огонь разгорался. Теперь надо было расправиться с черепахой, но он не знал, как это сделать. И решил испечь ее живой. Разгреб горящие ветки и положил черепаху на спину. Но она перевернулась и выползла. Тогда он взял большой камень и придавил ее. Огонь начал делать свое дело, а черепаха упорно пыталась вылезть из-под гнета. Острыми когтями скребла по камню, но, как только она высунула голову, Чугун ударил по ней острым колом, лежавшим около костра. Черепаха перестала двигаться. Овраг был глубокий, и Чугун не боялся, что костер могут заметить издали. Когда черепаха совсем угомонилась, он снял с нее камень и засыпал ее жаркими углями.

Около полуночи ужин был готов. Панцирь прогорел и легко отделялся. Он наелся. Два желтка, которые он нашел в черепахе, решил сохранить на завтрак, но затем, как бы оправдываясь, что их не в чем нести, быстро съел оба. Теперь надо идти дальше. Он повернулся спиной к линии и пошел. В этих местах он никогда не бывал, но географию учил прилежно и знал, что между Дупницей и Самоковом есть дорога. Где-то недалеко находятся горячие лечебные источники. Его учитель географии придавал большое значение таким природным богатствам. Он был хромой, страдал от ревматизма и учительствовал в тех районах, где ему можно было лечиться. Он вспоминал, как учитель с женой были в гостях у его отца. Учителя звали Никола, а его жену Надка, она была медсестрой, и все их разговоры крутились вокруг ревматизма и водолечебниц. Она тогда работала с русским доктором. Чугун не спрашивал, как доктор попал в их края. Иногда они приходили вместе, и тогда шли долгие разговоры о медицине и целебных водах. Учитель рассказывал о том, как появились тут эти, по его выражению, минеральные «зоны». Когда говорить им надоедало, звали детей. Чугун уже был большой парнишка, и центром внимания становилась его сестра. Они упрашивали ее что-нибудь спеть. И по сей день Чугун помнит ту песенку. Ее сочинил его отец – для Николы и Надки. Христина, поклонившись, вначале декламировала стихотворение, а затем исполняла песенку. Она была весьма непритязательной, но все равно вызывала бурный восторг.

Учитель Никола познакомился со своей женой на кюстендильских минеральных водах, а она была родом из Сепарева, где тоже были лечебные источники, и они мечтали, как постареют, переселиться туда. Чугун не знал, сбылась ли их мечта, но решил пойти по направлению на Самоков. К тому же дорога туда была ровной, что хорошо чувствовали его ноги. Он решил ночью не бродить по терновым зарослям, а пока сыт и бодр, пройти как можно больше. Ведь потом он не сможет идти в таком темпе.

На рассвете он пришел к какому-то кладбищу. Памятники и камни, словно призраки, белели в сумерках. На верхнем конце кладбища рос лесок, и он завернул туда. Май уже заканчивался, приближался июнь, ночи становились все теплее. На кладбище росла черешня, усыпанная плодами. Похоже, люди опасались их рвать.

Чугун затаился в лесочке и стал ждать. Рано-рано стали появляться женщины. Они бесшумно ходили между могил. Стояли, склонив головы. Расчищали могилы от сорняков, разбрасывали вареные зерна. Кажется, в этот день был какой-то церковный праздник. Он давно уже не интересовался этими праздниками и не старался их помнить. Сейчас его занимало другое. К обеду кладбище опустело, и он поспешил собрать оставленную еду: несколько мармеладин, куски хлеба с нарезанными яйцами, полный пакет зерна. Не успел он скрыться в лесочке, как услышал голоса со стороны села. Группа босоногих цыганят разбежалась по кладбищенским дорожкам. Велико же было их удивление, когда они не обнаружили ничего. И тогда они набросились на черешню. Чугун подождал, пока они уйдут. Стемнело, и он подполз к черешне. Он наелся и тем, что они ему оставили. Доел зерно, но к хлебу не притронулся.

Дорога была ему ясна. Между Сепаревыми Минводами и Самоковом свернет налево, перейдет через горы, и там уже будет София. Когда он приближался к Бистрице, случай еще раз пришел к нему на помощь. Пьяный шоп[12]12
  Шоп – крестьянин из Западной Болгарии.


[Закрыть] метался по дороге. Было жарко, и он размахивал снятым кожушком, волочась от кювета к кювету. Когда Чугун догнал его, тот попытался остановиться, но его занесло, он упал и выронил кожушок. Чугун взял его и пошел прямо через лес. Шоп долго тащился по кювету, но не решился идти следом за Чугуном.

Теперь было совсем хорошо. Он корил себя, что не взял у пьяного шапки. Конечно, он поступил нехорошо, но у него не было выбора. Если он уцелеет, то найдет шопа и заплатит ему после победы за одежду. Эта мысль успокоила его. Он вышел на софийскую равнину, спустился в большую канаву, вырытую ливнями, и стал ждать, когда стемнеет. Его мучил вопрос: куда идти? К друзьям? Конспирация запрещала. И он не знал, все ли у них в порядке. Решил просить помощи у сестры. Никогда братья не вовлекали ее в свои дела. С тех пор как она вышла замуж за Михаила Развигорова, они редко посещали ее, а отец был только на свадьбе. Когда Чугуна включили в боевую группу, он часто ходил мимо дома сестры, но зайти не решался. Не потому, что сердился на нее из-за замужества, нет. Просто хотел уберечь от неприятностей. Хватит и того, что они с Дамяном участвуют в борьбе. И к тому же отец очень любил ее, а они дали ему слово, что Христина останется вне опасности, что бы с ними ни случилось.

Ныне он решил нарушить и слово, и ее покой. Не было выхода. Эта мысль заставила его вздрогнуть. Утомительные скитания и тревоги вынуждали его быть эгоистичным. Чугун передвинул тяжелый полицейский пистолет, чтобы не мешал, и надел кожушок. Так, то жалея, то бичуя себя, дождался вечера. До начала полицейского часа вошел в город, смешавшись с группой каменщиков, строивших виллу какому-то важному лицу. Он почти не понимал, что они говорят, но, как только они начинали смеяться, смеялся сам, чтобы выглядеть беззаботным. В сумерках его одежда не бросалась в глаза, а может, они поняли, что он за человек, и нарочно шли рядом, изображая беззаботных людей. Так они и вошли в город. Без особых приключений он добрался до дома сестры. Она была одна. Она поместила его на чердаке. Комнатка была удобной, со слуховым окном в крыше – удобной и для побега, и для житья-бытья. Чугун осмотрел соседние крыши и успокоился.

Пока он приходил в себя и приобретал вид нормального человека, пролетела целая неделя. Он запретил Христине говорить о нем своему мужу. Как только он найдет куда переселиться, она может сама решать, сказать о нем мужу или не сказать. Михаил Развигоров пришел на чердак вечером. Чугун видел его второй или третий раз: красивый мужчина, очень изнеженный и слегка замкнутый. Беседа между ними была сдержанной. Христина сказала мужу, откуда брат пришел; они говорили о гуманности, о времени и о месте человека. Зашла речь и о вооруженной борьбе. Михаил Развигоров был склонен принять ее, но без терроризма. От него Чугун узнал о гибели членов своей боевой группы. Он невольно вздрогнул: наверное, поэтому его затребовали из концлагеря Еникёй.

Вскоре он был у своих, а через несколько дней получил задание и уехал в один из южных городов. В начале осени, после назначения нового правительства во главе с Божиловым, Чугуна перебросили с особым поручением в зону, где руководителем был старый знакомый, также убежавший из лагеря еще задолго до него. Они давно не виделись, но знали друг друга со времени забастовки рабочих табачной фабрики. Знакомого звали дед Марко: он был профессиональным революционером. Его высоко ценили за выдержку, знания и готовность к самопожертвованию. Он не был женат и не имел детей; борьба стала его единственной радостью и мукой.

Чугун был доволен, что снова сошлись их пути – его, деда Марко и Бялко. Его тревожило лишь, что он не мог объяснить себе поспешной мобилизации, которая полностью дезорганизовала сельские боевые отряды. Кто-то перестарался, неверно оценил текущий момент. Заменили даже командиров отрядов. Все это, конечно, не продумано.

Чугун снова взял записку, оставленную Бялко, и долго разглядывал ее в скудном свете…

27

Новый год семейство Филовых встречало очень скромно, хотя они сменили квартиру и сняли широкий, просторный дом на улице Такворяна. Мадам Филова решила превратить его в небольшой дворец, где регент будет давать приемы, куда он будет приглашать гостей. Дом просторен и красив, но нуждается в доустройстве: надо утеплить его и сделать более представительным. Пока же широкие комнаты, высокие потолки и мебель выглядели тяжеловесно, словно сохраняли дух прошлого века. Кита была сторонницей красивого модерна, достаточно насмотрелась она на дом, перегруженный вещами, при посещении Будапешта.

В сущности, это было сказочное путешествие. Они присутствовали даже на свадьбе, где соблюдался венгерский аристократический ритуал. Тут от всего разило таким нафталином, что Кита едва не расчихалась. Иначе было в высших сферах. Все здесь свидетельствовало о державе со значительным прошлым. Обходя просторные залы, рассматривая дам и мужчин, удивляясь хрусталю и золоту, она при этом невольно думала о Болгарии. Сколько мы имели бы, если б не турки. Когда Богдан хотел отдохнуть от государственных дел, начинались рассказы об археологии, о старом искусстве. Они возвращались в свою молодость, когда она старательно занималась этнографией, а Богдан выстраивал свои тезисы и гипотезы на основе данных о раскопках древностей, о случайных находках. В его педантизме, в его размахе было что-то мощное, и это пленяло ее. Тогда этнографистка Евдокия Петева не могла не мечтать, что когда-нибудь кто-то будет принимать ее словно царицу. И вот это случилось: супруга Хорти, седовласая красивая женщина, составляет ей компанию, а сам адмирал ведет ее под руку. Кита не раз спрашивала себя, почему Хорти – адмирал, но не находила ответа. Насколько ей было известно, адмирал – это морской чин, а в Венгрии нет морей, но вот сам адмирал держит ее под руку, а Богдан – мадам Хорти. Странные ритуалы малой державы, которая имела счастье быть под властью культурной нации, но кто знает, что осталось бы от этого, если бы турки распоряжались на венгерской территории. В сущности, и венгров затронула дикость наших завоевателей, но не в пример слабее. Так или иначе богатство существовало, дворцы возвышались, холм рассказывал о величии старой нации.

То, что она видела там, вряд ли можно повторить в доме на улице Такворяна. Этот большой дом был все же очень мал по сравнению с дворцами, но ей хотелось так его переделать, чтобы он покорял с первого взгляда. Она надеялась, что в скором времени стены будут украшены фресками, и уже поговорила об этом с художниками. Для них, наверное, будет большой честью оставить о себе память в доме и в салонах Богдана Филова. Лишь бы наступило успокоение, закрепились бы немцы на Восточном фронте и началась бы нормальная дипломатическая жизнь. Еще двадцать восьмого ноября истек срок официального запрета на организацию приемов по случаю царской кончины. Целых три месяца. И только стали надеяться, что жизнь вернется в прежнюю колею, как внезапно начались бомбардировки. То первое бегство по шоссе к деревне Новый Хан было как бы сигналом. Бомбардировки пошли одна за другой. Англо-американцы стали появляться в воздухе средь бела дня, без всяких помех. Наша авиация пыталась что-то сделать – как и противовоздушная оборона. Но против огромной массы самолетов мы были беспомощны. Верно, есть и герои. Пилот Списаревский врезался в летящую вражескую крепость и сбил ее, но и сам погиб.

На такие примеры надо ориентироваться; но печать как воды в рот набрала. Различные болваны пытались шантажировать правительство и богатых людей угрозами. Ее муж видел это, но что он мог сделать, когда за каждым стоял самое меньшее министр, если не сам регент. Однако все это слишком мелко по сравнению с огромным несчастьем – бомбардировками. Один раз мадам Филову заранее предупредили о налете, хорошо, что под рукой был автомобиль, и она быстро оказалась в бомбоубежище; во второй раз она была в гостях у своей знакомой, брат которой, вернувшийся из Токио, привез сестре и мадам Филовой японские домашние платья. Только они начали их примерять, как завыли сирены. Мадам Филова, не помня себя от страха, быстро переоделась и влетела в автомобиль. В битком набитом бомбоубежище она впервые пережила весь ужас бомбардировки. Плач детей, крики женщин, ругань стариков, этот невообразимый гвалт среди адских взрывов лишили ее самообладания. Она дрожала как осиновый лист и была склонна обвинять тех, кто толкнул страну на путь «символической» войны, но, как только подумала о том, что ее муж подписывал в Вене протокол о присоединении Болгарии к Тройственному пакту, сердце у нее забилось, и она сжалась в своем углу так, чтобы ее никто не заметил. Целый час продолжалось адское перемалывание людей и строений. Когда все окончилось, мадам Филова еле-еле добрела до квартиры матери и ничком повалилась на кровать. После того как первое потрясение прошло, она словно во сне добралась до своего дома, который хотела превратить во дворец…

Филов вернулся домой, обойдя перед этим кварталы, подвергшиеся бомбардировке. Около зоологического сада все было разрушено, бушевали пожары и болтались на ветру искромсанные крыши, доски, провода. Люди плакали, женщины проклинали его. Большое несчастье разрушило сословные и прочие барьеры. Для многих людей мир уже перестал существовать, к другим несчастье пришло только сейчас. И никто не был уверен, что бомбардировки не повторятся. Две бомбы попали в германское посольство на улице Патриарха Евтимия. На бульваре имени Царя Фердинанда было разрушено много больших жилых домов. Бомбы упали и во дворе регентства. Сильно пострадала церковь святой Софии. Древнее здание, гордость и символ столицы, стало похоже на изъеденный коренной зуб, и Филов впервые испытал чувство, похожее на угрызение совести. Во всем этом была и его доля вины, но, так как в нем выработалась привычка всегда оправдывать себя, он тут же переложил вину на мертвого царя. Если б тот не договорился предварительно с немцами, Филов не должен был бы ехать в Вену. Хорошо, Вена Веной, спорил с ним некий внутренний голос, но кто вас побуждал объявлять войну Англии и Америке? Тут голос затих, ожидая ответа, но Богдан Филов притворился, что ничего не слышал. В этот момент он думал о себе. О том, как он чуть не погиб.

Бомбардировка застала его в регентском кабинете на заседании. Обсуждение продолжалось, но мысли и слова путались, обрывались, а внимание сосредоточилось на том, что происходило снаружи. Несмотря на страх, отразившийся на лицах, все изображали из себя героев. Особенно князь и генерал Михов, одетые в военную форму, не должны были показать своего испуга, хотя каждому из них хотелось поскорее побежать вниз, в подвал. В регентстве не имелось настоящего бомбоубежища, но подвал был прочен и к тому же дополнительно укреплен бетонной плитой. Чтобы сохранить их воинское достоинство, Богдан Филов встал первым:

– Господа, пора спуститься вниз.

Это приглашение оказалось очень своевременным. Они еще не дошли до подвала, как услышали страшное сотрясение. Вначале показалось, что бомба упала на здание сверху, но, поскольку их не засыпало, стало ясно, что и на этот раз опасность миновала. Они дождались отбоя и поднялись наверх. Шляпа Богдана Филова была в регентском кабинете. Там же остался и портфель. Войдя в кабинет, он, пораженный, застыл на месте. Громадный осколок, наверное от бомбы, влетел через окно и разрезал кожаное кресло, на котором он обычно сидел. Его рука сама собой поднялась, и он осенил себя крестом в присутствии обоих регентов. К худу или к добру, но провидение в очередной раз сохранило его.

Богдан Филов шел среди развалин и думал о том, что случилось. Задержись он на считанные секунды, его теперь не было бы в живых. Возле мертвого царя и он стал фаталистом. Счеты царя с неизвестностью были уже сведены. Теперь пришла очередь других. Хорошо бы не из числа близких. Кое-кто из них остался без дома, но все уцелели. Кита взяла к себе дядю по материнской линии. Удивительно, что ни квартира Филовых, ни дом на улице Такворяна не пострадали, тут только двери разболтались да несколько окон вылетело вместе с рамами, но спальня была в полном порядке. Все стояло на своих местах. Так же как и в холле, и в столовой.

Ужинали как-то нехотя. Радио тихо звучало, словно некий уцелевший голос пытался вдохнуть в них силу и надежду жить. Они решили подняться наверх, в спальню. Богдан Филов поглядел на часы. Было девять часов. И вдруг – он еще не успел произнести и слова – свет погас, радиоголос оборвался. Прежде чем они сдвинулись с места, раздался грохот. Ад начинался снова. Мадам Филова потеряла рассудок, Филову и слуге пришлось ее укрощать. А она была крепкой. Двое мужчин едва-едва сумели ее усадить. Она непрестанно металась. Бомбоубежища у них не было. Лишь три ряда тонких бетонных плит защищали их головы. Этот дворец превращался в проклятье. Они с трудом затащили ее в подвал. Там уже были полицейские, которые охраняли покой господина регента. Госпожа забилась в угол и принялась молиться. Ее молитва походила на протяжный вой, который сливался с разрывами бомб. И вдруг тишина. Но временная. Полицейские осторожно выглянули наружу, и по их лицам можно было понять, что они там увидели. Страшный огненный вихрь охватил все вокруг. Разрывы снова сотрясли дом. Этажи скрипели, потрескивали, словно собирались рухнуть. Еще вчера мадам Филова мечтала услышать наверху шаги элегантных дам, показать высшему обществу простое убранство, которому оно позавидовало бы, ожидала возникновения любовных романов, подобных случаю с Маджистрати и скромной супругой доктора Х… В этом было что-то забавное, легкое, неземное, была жизнь, но теперь среди сущего ада она молилась лишь о том, чтобы остаться живой. Все ее мечты об эфирной музыке, о таинственном шепоте, об условленных встречах оказались сказкой из «Тысячи и одной ночи». Вместо блеска золотых драгоценностей золотые языки страшных пожаров слизывали дом за домом – погибает уют, погибает столица, созданная с таким трудом, умирает иллюзия о некой победе. Победе? Но каким образом? И все же в глубине ее души усиливался голос, который мешал ей так думать. Немцы! Новое оружие… Не может большевизм захватить Европу. Напрасно эти англо-американцы ожесточают народ и толкают его в объятия коммунистов. Госпожа Филова встала из угла и принялась неистово креститься. Ее успокоили, уложили в кресло, и она затихла, лишь губы ее шептали:

– Не убий!.. Культурные англичане! Не убий!.. Набожные американцы!..

Взлелеянная мечта о танцах и приемах умерла…

Перевод А. Косорукова