Текст книги "Срывайте маски!: Идентичность и самозванство в России"

Автор книги: Шейла Фицпатрик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

ГЛАВА 7.
ИСТОРИЯ ДЕРЕВЕНСКОГО ПРАВДОЛЮБЦА[97]97
  Это переработанный вариант предисловия к публикации полного текста письма: From Krest'ianskaia gazeta's Files: Life Story of a Peasant Striver // Russian History. 1997. Vol.24. No. 1-2.


[Закрыть]

10 ноября 1938 г. Андрей Иванович Полуэктов, 52-летний крестьянин из колхоза им. Дзержинского Лосевского района Воронежской области, прислал письмо в редакцию «Крестьянской газеты»^{185}. Оно принадлежало к распространенному жанру «писем о злоупотреблениях»[98]98
  О жанре «разоблачения злоупотреблений» см. ниже, с. 251-254.


[Закрыть], подробно повествовало о прегрешениях и некомпетентности – колхозного председателя, однако его никак нельзя было назвать обычным письмом из деревни. В первую очередь его отличала длина: сделанная в редакции машинописная копия заняла тринадцать страниц – раза в четыре больше, чем в среднем занимали «письма о злоупотреблениях» в газету. В равной мере поражали индивидуальность и интеллект автора, претенциозный размах послания, включавшего историю колхоза им. Дзержинского, анализ социальных отношений и этнических конфликтов в нем, а также историю жизни автора, которой посвящалась половина письма.

Документ, вышедший из-под пера Полуэктова, – настоящий раритет, ибо содержит подлинную крестьянскую автобиографию. Крестьяне редко пишут автобиографии, даже в те времена и в тех местах, которые больше располагают к спокойным размышлениям о прошлом, чем Советский Союз 1930-х гг. Заложенные в автобиографии стремление к самопознанию и поиск смысла жизни, как правило, кажется, чужды крестьянам, во всяком случае пока те остаются в деревне^{186}. Если они все-таки рассказывают публично о своей жизни (в 1930-е гг. к этому всячески поощряли колхозников-стахановцев), то обычно не увлекаются самоанализом и следуют стереотипным образцам (например, описывают, как «плохо» жили до коллективизации и как «хорошо» живут теперь)[99]99
  Стахановские биографии, по типу напоминающие латиноамериканские testimonios, обычно излагались устно на съездах стахановцев. Вкратце об этом см. мою книгу: Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 30-е годы: деревня. М., 2001. С. 308-312. В составленной Юрием Слезкиным и мною книге автобиографических рассказов русских женщин довоенной эпохи также рассматривается этот жанр и приводятся примеры, см.: In the Shadow of Revolution / eds. S. Fitzpatrick, Yu. Slezkine. Princeton, 2000. Есть и более длинные, опубликованные стахановские автобиографии, напр.: Дубковецкий Ф. На путях к коммунизму. Записки зачинателя колхозного движения на Украине. М., 1951; Ангелина П. О самом главном: Мой ответ на американскую анкету. М., 1948; Люди колхозных полей. М.; Л., 1952.


[Закрыть]. Однако в повествовании Полуэктова таких стереотипов и в помине нет.

Полуэктов родился крестьянином, крестьянином же, по-видимому, и умер – но вовсе не от недостатка старания переменить свою участь. Благодаря стремлению выбиться наверх он, вероятно, и оказался способен посмотреть на себя и свою жизнь нетипичным для крестьян взглядом. Поразительно также, как легко он адаптировался в разных ситуациях и сколько путей продвижения перепробовал – был учеником в лавке, счетоводом, прошел офицерскую подготовку, участвовал в солдатских комитетах, выступал с революционными речами (в 1917 г.), работал совслужащим. Усилия Полуэктова часто шли насмарку, потому что правила игры на его веку не раз внезапно менялись. В советский период ему мешали «плохое» классовое происхождение (его отец в столыпинскую эпоху вышел на отруб – в глазах большевиков это означало опасную близость к кулакам) и беспартийность (предоставлявшимся вначале шансом вступить в партию он не воспользовался, а позже ему уже отказали в приеме как «столыпинцу»). В конечном счете он оказался колхозником в деревне, и, стало быть, можно заключить, что его попытки «выйти в люди» провалились. Однако рассказ Полуэктова – не история неудачника. Слишком много в нем энергии и чувства собственного достоинства, чтобы так оценивать свою жизнь. Герой его автобиографии – способный человек, повидавший мир.

Повествование Полуэктова можно разделить на три части: история и социологический анализ колхоза им. Дзержинского, обвинение в «злоупотреблении властью» против колхозного председателя Никулыпина и собственно автобиография. Поскольку последняя содержит мало информации о жизни Полуэктова с 1931 г., когда он вступил в колхоз, до 1938 г., когда писалось письмо, я привожу краткий пересказ двух первых частей, дабы заполнить пробелы.

История колхоза им. Дзержинского

По словам Полуэктова, колхоз им. Дзержинского создали в середине 1929 г. красноармейцы из Брянской губернии (вероятно, коммунисты), служившие в Воронеже. Большинство его земель и членов составили земли и жители села Тумановка (принадлежавшего раньше помещику И. Д. Тушневу), также в него вступили дворы из соседнего села Ливенка и ряд других, в том числе группа украинских хозяйств из Лосеве К 1938 г. колхоз включал 140 дворов, больше всего (55-60 дворов) – из Тумановки, затем по убывающей шли контингента из Ливенки, Брянска и Лосеве (Полуэктов, следует отметить, к основной группе колхозников не принадлежал: он был из Лосево, хотя к лосевским украинцам, по всей видимости, не относился, и вступил в колхоз им. Дзержинского в 1931 г.)

Колхоз получился хорошо оснащенный, с диверсифицированным производством: имел собственный электрический генератор, работающий от водяной мельницы, веялку, механизированный маслобойный пресс, кирпичный заводик, фабрику сухофруктов, пасеку, теплицы (не говоря уже о трех тракторах «Фордзон» и молотилке, которые через несколько лет забрала МТС[100]100
  В начале 1930-х гг. большинство тракторов, комбайнов и другой сложной сельскохозяйственной техники, находящейся в распоряжении колхозов, было передано МТС (машинно-тракторным станциям).


[Закрыть]). Почти все 1930-е гг. он был одним из самых процветающих колхозов в области. Это нашло материальное выражение в строительстве новых домов и новой улицы, появлении бани и клуба с кинопроектором (ни то, ни другое никак нельзя назвать обычным делом для довоенного колхоза), возникновении множества добровольных обществ (если, конечно, они состояли не из одного неутомимого активиста Полуэктова). Несколько коммунистов среди постоянных членов колхоза – также знак его превосходства над другими.

Как и следовало ожидать при неоднородном составе колхозников, между ними существовали разного рода устойчивые конфликты. Например – между семьями из Тумановки, «старожилами», и новичками, в частности брянскими активистами, создавшими колхоз. Тумановцы относились к колхозу в лучшем случае равнодушно; три семьи во время коллективизации были высланы из села как кулаки, а родственники жертв оставались в колхозе. «С первых дней организации коммуны и до сего времени, – пишет Полуэктов, – не потухает вражда между старыми жителями сельца Тумановки, из которых три семьи во время коллективизации раскулачены и высланы и у которых остались ближайшие родственники, и прибывшими новыми семьями, которые организовали коммуну, часто в открытую ругаются, то старожилы говорят: вас черти принесли, если бы вас не было бы, то здесь и колхоза не было бы, а новые жители говорят старым, что это вам, говорят, не помещик Тушнев, которому вы поклонялись и т. д. как богу и крали у него чего хотели».

Другой конфликт возник между русскими (подавляющим большинством колхозников) и горсткой украинцев. Последних презрительно называли «хохлами» и постоянно дразнили, несмотря на предупреждения местных работников НКВД. Описываемые Полуэктовым проявления «национальной розни» на самом деле не слишком значительны, но они привлекли внимание «Крестьянской газеты», во-первых, как некая экзотика (в редакционной почте подобные жалобы встречались очень редко), а во-вторых, как явное идейное прегрешение.

Председатели в колхозе им. Дзержинского, как и во многих других колхозах 1930-х гг., на своем посту долго не задерживались. Полуэктов красочно повествует об этом, называя четырех председателей, сменивших друг друга за 1933-1937 гг., «самоснабженцами», которые окружали себя «подхалимами» и «растратчиками». Самоснабженец – человек, пользующийся своей официальной должностью, дающей ему доступ к колхозным фондам, для устройства собственного гнезда; это определение подходило практически к любому колхозному председателю, хотя, конечно, поле и масштабы их «внеслужебной» деятельности разнились. Слово «растратчик» употреблялось в отношении должностных лиц, виновных в незаконном присвоении государственных или общественных средств и плохом руководстве хозяйством. Без лишних слов понятно, что председатель окружал себя «своими» людьми, создавая для союзников все больше административных должностей, предполагающих освобождение от полевых работ и более высокую ставку оплаты. Так делалось практически во всех колхозах 1930-х гг., особенно если председатель был из местных, что, по-видимому, обычно и бывало в колхозе им. Дзержинского.

Полуэктов не пишет этого прямо, но, кажется, одна из проблем колхозного руководства здесь заключалась в том, что председателей, представлявших ту или другую группу большинства в колхозе, не жаловали остальные группы. Последнего председателя, К. В. Никульшина из Ливенки, критиковали за то, что он покровительствует родственникам и односельчанам. «Колхозники» (наверное, местный селькор, т. е. сам Полуэктов?) писали о его недостатках в областную газету «Коммуна». Было проведено расследование, но благодаря поддержке района и председателя сельсовета Никулыпин отделался выговором.

Злоупотребление властью

Как только речь заходит о Никулыпине, письмо Полуэктова приобретает черты жанра обличения «злоупотреблений властью». Основные обвинения против Никульшина в письме: под его руководством неудовлетворительно велась финансовая отчетность и резко снизились экономические показатели колхоза. Почему это произошло, из рассказа Полуэктова не совсем ясно. Два главных фактора, судя по всему, – необдуманная попытка перенести в другое место кирпичный завод, из-за чего он перестал работать, а колхозу пришлось потратить много денег, закупая кирпич на стороне, и потеря пяти тягловых быков в результате небрежности скотников. Другие проступки, перечисляемые Полуэктовым, попадают в категорию более или менее обычного «самоснабжения», хотя в глазах колхозной общественности отягчающим обстоятельством в данном случае являлся тот факт, что Никулыпин, выходец из Ливенки, потворствовал ливенским же колхозникам. Он установил себе оклад в 100 рублей[101]101
  В 1938 г. председатели колхозов очень часто (но пока еще незаконно) получали фиксированный оклад (тогда как им полагалось получать по трудодням, т. е. выплаты должны были зависеть от доходов колхоза). См.: Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. С. 213-215.


[Закрыть], брал мед, масло, яйца и другие продукты из колхозных амбаров, несправедливо распределял текстильные и кожевенные товары по родным и дружкам. Когда некоторые из розданных колхозникам поросят погибли, только сестре Никулынина взамен выдали другого. Собственного поросенка, за которого он так и не заплатил, Никульшин кормил жмыхом с ливенского склада (где у него были личные связи), предназначенным для выдачи колхозникам в обмен на маслопоставки. После того как пять быков пришлось забить, он отвез четыре туши в город и продал, по всей видимости, прикарманив выручку.

Все это вызывало «возмущение колхозников», которые писали жалобы в районную и областную газеты, делая все от них зависящее, чтобы добиться уголовного преследования председателя. Авторы писем о «злоупотреблении властью» со стороны председателя колхоза чаще всего, как правило, выступали от лица «колхозников»: это подразумевало единодушие, вряд ли существовавшее в действительности, учитывая фракционные разногласия внутри многих колхозов, включая полуэктовский. У нас нет достоверной информации о численности и составе «антиникулыпинских» сил в данном колхозе. Ясно, однако, что Полуэктов играл тут видную роль (а может быть, и вообще действовал в одиночку), ибо в качестве селькора и областной, и районной газет он как раз и был лицом, ответственным за написание писем. Обличение никулыпинских злоупотреблений он, конечно, сам же несколько ослабил, столь ярко живописуя преступления и головотяпство его предшественников: у читателей вряд ли могло создаться впечатление, что Никулыиин хуже остальных или что любой его преемник окажется лучше. Кроме того, Полуэктов (весьма нетипично для автора письма о «злоупотреблении властью») признает, что, при всех своих грехах, Никульшин «человек, преданный советской власти, и старается для колхоза». Тем не менее по сути письмо Полуэктова в косвенном виде содержит просьбу, якобы от имени «колхозников», снять Никулынина с поста председателя.

Биография Полуэктова

Автобиографическая тема возникает посреди письма, начинаясь словами: «Теперь я скажу что я за человек и как я попал из Лосево в колхоз Дзержинского». В архиве «Крестьянской газеты» я прочла сотни писем от крестьян, и это – единственное, где вопрос индивидуальной идентичности поднимается таким образом. Авторы крестьянских писем достаточно часто включают в них несколько строк насчет самоидентификации, стремясь придать веса своим жалобам и обвинениям, но обычно такие пассажи ограничиваются указанием на социальное происхождение («бедняцкое»), стаж членства в колхозе и общественную деятельность (в качестве селькора или «общественника»). Полуэктов же смотрит на свою жизнь как на процесс «образования»; он хочет показать совокупность факторов и опыта, которые сделали его тем, что он есть. Он как будто рассказывает приключенческий роман со множеством неожиданных случайностей и поворотов. Это отражается даже в словечке «попал», выбранном им для обозначения своего прибытия в колхоз им. Дзержинского. И хотя случайности в рассказе Полуэктова в большинстве своем – несчастные, он никогда не изображает себя пассивной жертвой капризной и жестокой судьбы (весьма распространенный прием в крестьянских письмах). Полуэктов – достойный противник судьбы; можно сказать, что это – лейтмотив всей его истории.

Отец Полуэктова был бедняком из Лосево, занимался сплавом леса по реке к Ростову. Андрей родился в 1886 г., в одиннадцать лет окончил сельскую школу и в следующем году его определили в ученики к хозяину лавки в соседнем городке Павловске. Там он пробыл более двух лет, затем отец забрал его домой в Лосево. О тяготах ученичества Полуэктов говорит вскользь несколькими скупыми строчками, показывающими при этом, какая любовь связывала их с отцом: «Ты, говорит [отец], у меня один, а здесь тебе тяжело, весь в дегте, керосине и угольях, лавка была черная»[102]102
  Дальше встречается упоминание о «меньшом брате» Андрея, но тот, видимо, был намного младше. Около 1907 г., когда отец соединил семейные наделы, в семье было трое взрослых членов – сам Андрей, его отец и мать.


[Закрыть].

Вскоре после возвращения Андрея семью постигло несчастье: пожар уничтожил их избу и практически все, что у них было. Они нашли приют у деда Андрея по матери, «крепкого середняка», и Полуэктов пошел работать к одному лосевскому торговцу Это, видимо, произошло приблизительно в 1900-1901 гг. Так Полуэктов и работал у торговца, пока его не призвали в армию в 1916 г., во время Первой мировой войны. Он уже решил, что торговлей заниматься лучше, чем крестьянским трудом. В своей первой попытке пробиться наверх он стремился стать бухгалтером: изучал счетоводство, ходил на курсы, выписывал специальные журналы. В конце концов, почти в тридцатилетнем возрасте, он получил квалификацию бухгалтера, но был призван на военную службу прежде, чем сумел применить свои знания на практике.

Между тем отец Полуэктова старался улучшить положение семьи, занимаясь сельским хозяйством. С помощью сына он построил новую избу, купил лошадь и корову. Когда началась столыпинская реформа, он предпочел отделиться от сельской общины, соединив наделы, которые полагались Андрею, ему самому и его жене. Полуэктов, по его словам, был против, говорил, что ему не нужна земля, но отец сделал по-своему: он всегда настаивал, чтобы сын вернулся к земледелию. Последнее, несомненно, правда, но вряд ли и сам Полуэктов по-настоящему противился желанию отца добавить к семейному хозяйству третий надел. Смысл рассказа в данном случае заключается в том, чтобы заявить о своей непричастности к отцовскому решению о выходе из общины.

Здесь мы впервые встречаем намек на тяжкое бремя, которое пришлось нести Полуэктову в дальнейшей жизни, – статус «столыпинца». В советском идеологическом контексте слово «столыпинец» означало зажиточного крестьянина, может быть, даже и кулака, в деревне этим словом припечатывали «отрубника», человека, пожелавшего порвать с общиной. Полуэктов пишет, что его и «сейчас называют столыпинцем»: «И даже некоторые колхозники, которых я задеваю в газете или на общем собрании за непорядки, угрожают, мы тебе покажем, некоторые по злобе даже говорят, что я будто скрылся из слободы Лосево [уже в советское время, видимо, чтобы его не арестовали как кулака[103]103
  Эта часть истории довольно темна. В другом месте своего рассказа Полуэктов вспоминает время (1918 или 1919 г.), когда Лосево заняли казаки и он скрывался, чтобы те не арестовали его как сторонника советской власти. Он говорит, что вернулся в Лосево только после того, как казаки ушли.


[Закрыть]]».

Оказавшись в 1916 г. в армии, Полуэктов увидел новые пути карьерного роста. Он стал младшим унтер-офицером и старался дослужиться до старшего, но тут произошла Февральская революция. Это событие по-новому скорректировало его цели, а возможно, и мировоззрение. (В рассказе акцентируется именно последнее, но Полуэктову слишком выгодно было представить себя в таком свете, чтобы мы могли спокойно принять его слова на веру.) Свои первые революционные уроки он получил от одного московского рабочего, с которым подружился, пока их часть стояла в городе Мценск Орловской губернии; их обоих выбрали депутатами на какой-то солдатский митинг. Потом, после того как Полуэктова отправили на фронт, он был избран в ротный солдатский комитет. Похоже, в тот период Полуэктов расправил крылья: его еще избрали в полковую культурную комиссию, он стал библиотекарем 2-го финляндского стрелкового полка и «начал читать современную революционную литературу». Хотя пушки и пулеметы оставили глубокий след в воображении Полуэктова[104]104
  Взять хотя бы романтико-героический образ двенадцатидюймовой пушки в конце письма, см. ниже.


[Закрыть], полк его, по всей видимости, в феврале-октябре 1917 г., когда он был «на фронте», в настоящих боевых действиях практически не участвовал.

Между Февральской и Октябрьской революциями Полуэктов попробовал себя в ораторском искусстве, выступил на армейском митинге против продолжения войны, «за что хотели меня арестовать, но я скрылся». В октябре 1917 г. его полк послали в Петроград защищать Временное правительство, но по пути тот «разложился в большевизме», по красочному выражению Полуэктова. Демобилизовавшись после Октября, Полуэктов вернулся в Лосево под знаменем революции, как и многие другие солдаты. Он был избран в первый лосевский совет, возглавил комиссию по конфискации имущества у буржуазии и «в первую очередь конфисковал имущество своего хозяина».

Дорогу к лучшему будущему теперь открывала советская государственная служба. На это поприще Полуэктов и вступил в 1919 г. Следующие три года он работал в Павловске (городок в Воронежской губернии) мелким служащим в разных госучреждениях, в конце концов дошел до поста заведующего уездным отделом кустарной промышленности. Но у него на руках было слишком много иждивенцев (правда, цифра 16, появляющаяся в машинописном варианте письма, кажется все-таки неправдоподобно большой), а еды не хватало. Четверо детей жили с ним в Павловске (прочие оставались в Лосево): «Я страшно голодал и вынужден был оставить службу в Павловске и переехал в Лосево… У меня не было ни лошади, ни коровы». Мы больше не встречаем упоминаний об отце-«столыпинце» (возможно, его в этот период экспроприировали как кулака). Вместе с четырьмя товарищами (все служащие на окладе из Павловска) Полуэктов организовал в Лосево колхоз в 125 дворов, но тот развалился после налета бандитов, воспользовавшихся отсутствием организаторов-мужчин, которые уехали на работу в город.

В тот момент Полуэктову предоставился шанс вступить в партию, однако он им пренебрег. Разумеется, для честолюбивого человека это была промашка, и Полуэктов вспоминает о ней с сожалением (впрочем, не чрезмерным). (Отсутствие сильных эмоций по данному поводу заставляет предположить, что если Полуэктов в свое время действительно перешел в революционную веру, то, возможно, не в большевистскую. В 1917 г. он мог встретиться с эсерами – и в таком случае, конечно, имел потом все основания подретушировать этот факт своей биографии.) Примерно в 1922 г. всем чиновникам уездного аппарата в Павловске предложили написать заявление о приеме в партию. Полуэктов написал, «но мой товарищ, с которым мы стояли на квартире, так разбил мое желание, что я и порвал эту анкету». Далее он не обинуясь отмечает: «А впоследствии оказалось, что этого товарища раскулачили и выслали в Караганду». (Что думал Полуэктов о постигшей товарища участи, не говорится, но, во всяком случае, некий пробел в его дальнейшем рассказе о коллективизации заполнен: мы знаем, что по меньшей мере один его друг, или бывший друг, пал жертвой раскулачивания.) Историю о вступлении в партию Полуэктов продолжает довольно неловким реверансом («я конечно осознал в дальнейшем роль партии в социалистической революции») и сообщает, что позже писал заявление еще раз, но ему припомнили давний грех «столыпинства» и отказали в приеме.

Несмотря на эту неудачу, в 1920-е гг. Полуэктову жилось неплохо. Он стал членом лосевского кредитного товарищества, занимался его реорганизацией на советский лад; «организовывал торговлю, как специалист в этом деле» (неясно, о какой торговле идет речь – частной, кооперативной или государственной); два года работал фининспектором в лосевском райпотребсоюзе. Вообще, по-видимому, в тот период он главным образом занимался бухгалтерским делом, однако сохранял свое хозяйство, чтобы кормить семью и ради прибавки к зарплате.

Затем началась коллективизация. Полуэктов тогда уже разменял пятый десяток и являлся представителем старшего поколения в местном сообществе, имел взрослых и почти взрослых сыновей. Он пишет, что очень рано (в 1929 г.) и совершенно добровольно вступил в колхоз «Красное Лосево», поначалу служил там счетоводом и заместителем председателя, потом (по распоряжению местного партийного комитета) стал счетоводом в лосевской кооперативной лавке. По его словам, он «один из первых обобществил с/х инвентарь и тягловую силу». Это должно подразумевать, что он был подлинным энтузиастом коллективного хозяйства. Может, и так – не зря же он пытался организовать колхоз еще в годы Гражданской войны. А может быть, все дело в том, что у него и обобществлять-то было особо нечего.

В 1931 г. двум сыновьям Полуэктова, трактористам, предложили перейти в колхоз им. Дзержинского в Тумановке, поскольку в лосевском колхозе трактористов оказалось больше, чем нужно. Они так и сделали, и в результате Полуэктов тоже переехал. В начале 1932 г. ему пришлось, по требованию нового коллектива, отказаться от работы в лосевской лавке. Полуэктов не говорит, обрадовал его такой поворот событий или нет. По большому счету работа в лавке была очень выгодной (благодаря доступу к товарам), но не обязательно престижной (поскольку занятия, связанные с торговлей, не давали высокого статуса). Так или иначе, в колхозе им. Дзержинского Полуэктов сначала стал «полеводом» (весьма туманное название, которое в действительности могло означать что угодно, от агронома до обычного полевого работника), потом заведующим молочной фермой, а потом – секретарем колхозного правления (конторско-административная должность, гораздо более многообещающая, чем обе прежние).

В 1938 г. Полуэктов заведовал колхозной хатой-лабораторией и биологической лабораторией. Что это означало на практике – в некотором роде загадка. О хатах-лабораториях, якобы несущих науку в деревню, в 1930-е гг. твердили на всех углах. Возглавляемые непрофессионалами, они, по-видимому, представляли собой помесь агрономической станции (к примеру, сортирующей и готовящей семена для посева) и некоего просветительско-пропагандистского органа[105]105
  «Большая советская энциклопедия» (2-е изд. М., 1952, Т. 15) дает следующее определение «хаты-лаборатории» (позже – «дом сельскохозяйственной культуры»); «Опытное учреждение колхоза, организованное для изучения конкретных условий хозяйства, для внедрения в общественное производство колхоза достижений с.-х. науки и передовой практики». Некоторый свет на деятельность полуэктовской лаборатории может пролить его упоминание выше в письме о последних достижениях колхоза в разведении мичуринских сортов яблок и других фруктов.


[Закрыть]. Хотя Полуэктов пишет о работе с восторгом и подчеркивает ее важность, она, возможно, привлекала его скорее как безопасная гавань, чем по какой-либо иной причине. Заведование хатой-лабораторией, так же как и колхозной читальней, кажется, больше подходило для пенсионеров. Полуэктов в придачу был участником внушительного количества кружков и добровольных обществ: тут и драмкружок, и хор, и кружок радиолюбителей, курсы ликбеза, общества содействия гражданской обороне и международной революции, не говоря уже об агрономическом кружке, которым он руководил в силу должности.

Тем не менее Полуэктов по-прежнему весьма активно вел общественную деятельность, в частности в качестве селькора, неизменно раздражая всех сменявших друг друга председателей. Селькор должен был предоставлять информацию о колхозной жизни, но «информация» эта часто носила обвинительный характер. Когда статус селькора впервые появился в 1920-х гг., главной мишенью селькоровских обличений служили кулаки; в 1930-е гг. кулаков не стало, и на линии огня оказались председатели колхозов. Полуэктов был селькором районной газеты «Крепи колхоз» и областной газеты «Коммуна», мог при случае послать письмо в общесоюзную крестьянскую газету (как, например, то, о котором идет речь в данной главе), писал в колхозную стенгазету. В прошлом это доставляло ему порой серьезные неприятности: в 1932 г. он возглавлял колхозную ревизионную комиссию, которая «начала делать глубокую ревизию и затрагивать кой-кого», в результате «попал в распоряжение НКВД и просидел два месяца». Нетрудно представить, почему местные власти его побаивались. Мало того, что человек уверен в себе, опытен, красноречив – так еще и по образованию бухгалтер. Селькор-счетовод, проверяющий бухгалтерские книги, как Полуэктов, – кошмар любого колхозного председателя.

Ныне Полуэктов вновь подвергся гонениям, на которые уже жаловался в районную газету и областному прокурору. В колхозе опять проводили ревизию, его пригласили возглавить комиссию, но он благоразумно уклонился от этой чести, сославшись на свою занятость в качестве заведующего хатой-лабораторией. Однако в состав ревизионной комиссии все же вошел и, судя по всему, был готов к бою. Опасности грядущей битвы Полуэктов видел хорошо: он знал, что «когда начнешь говорить о правде, то тебя понимают в обратную сторону и даже причисляют к контрреволюционеру». Но его инвективы против «людей, которые против правды стоят» и «настолько обросли неправдой, что их не возьмет и двенадцатидюймовая пушка, так как у них армия подхалимов имеется», выдают не только опасения, но и удовольствие: «Я их пишу открыто и подписываю правильно свою фамилию… Я считаю, что правду можно писать везде и всюду, и выполняю слова товарища Сталина, что печать есть сильнейшее оружие, которое выкорчевывает всех симулянтов, самоснабженцев, горлопаев, захватчиков и вредителей колхоза, поэтому я так все и делаю». Таким образом, Полуэктов дает двоякий ответ на вопрос «Что я за человек?», которым он начал свою биографию: смутьян в глазах начальства, правдолюбец – в своих собственных.