Текст книги "Срывайте маски!: Идентичность и самозванство в России"
Автор книги: Шейла Фицпатрик
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)
Просьбы клиентов можно разделить на три основные категории: 1) о каких-либо благах и услугах; 2) о защите; 3) о вмешательстве в профессиональные споры.
Первая категория позволяет нам увидеть в действии патронаж как нерыночный механизм распределения дефицитных благ, прежде всего жилья. Совнаркомовский архив Молотова 1930-х гг. полон просьб об увеличении жилплощади от представителей интеллигенции, писавших ему как патрону (с обращением по имени и отчеству) и излагавших личные обстоятельства, которые заставляют их искать его помощи[146]146
В Государственном архиве Российской Федерации есть письмо от чиновника, ведавшего жилищными вопросами, который в начале 1938 г. сообщает Молотову, что, как только НКВД снимет печати с квартир и комнат, опечатанных после ареста их обитателей, он тут же займется представленными ему делами молотовских клиентов. См.: ГА РФ. Ф. 5446. Оп. 82. Д. 72. Л. 114.
[Закрыть]. Типичный, хотя и весьма цветистый образчик – письмо члена Союза писателей Николая Сидоренко. Он с пафосом повествует о своей жизни с женой и пятнадцатилетним пасынком в одной-единственной комнате на чердаке в арбатском переулке, сырой, темной, с низким потолком, площадью 13 квадратных метров. «В результате всех бытовых и моральных мучений» его семьи жена страдает тяжким нервным расстройством; «мальчик растет ненормально, без своего угла»; отец жены, 72-летний инвалид, вынужден скитаться по чужим углам[147]147
Молотов переслал это письмо Булганину с просьбой принять меры: ГА РФ. Ф.5446. Оп. 82. Д. 72. Л. 115.
[Закрыть]. Среди тех, кто обращался к Молотову за помощью в получении жилья, и часто не без успеха, – писатели, музыканты, ученые, художники{405}.
Вторую категорию – еще более распространенную, во всяком случае в годы Большого террора, – составляют просьбы о защите. В советской действительности это означало пресечение травли писателя со стороны коллег или отдельных государственных ведомств; помощь в восстановлении репутации человека, попавшего в политическую опалу; содействие попыткам добиться освобождения арестованного родственника или пересмотра его дела и т. д. Вот характерная подборка тем из почты Молотова и Жданова во второй половине 1930-х гг.: профессор А. Л. Чижевский молил о защите от травившего его биолога-коммуниста Б. М. Завадовского; академик Державин просил прекратить «преследования» со стороны академика Деборина; И. И. Минц – пресечь клеветнический слух о его дружбе с опальным «троцкистом» Л. Л. Авербахом (бывшим руководителем РАПП); поэт А. А. Жаров жаловался на «смертный приговор», вынесенный его последней книге в «Правде»{406}.
Нет никаких оснований думать, будто по своему масштабу патронажная деятельность Молотова представляла собой что-то необычное (в конце концов, как отмечено выше, в анналах литературной интеллигенции он даже не удостоился славы патрона). Такие же «клиентские» письма можно найти в архивах Орджоникидзе. В 1931 г., например, экономист О. А. Ерманский, бывший меньшевик, просил его помочь преодолеть «социальную изоляцию», в которой он оказался{407}.[148]148
Работа Ерманского по научной организации труда в 1930 г. подверглась яростным нападкам, и его вместе с другими меньшевиками исключили из Коммунистической академии.
[Закрыть] В архивах есть много писем партийным деятелям от обиженных актеров, певцов и других исполнителей, жалующихся, что им не дают хороших ролей{408}. Актриса Цецилия Мансурова регулярно прибегала к помощи чекиста Агранова, патрона театра Вахтангова, когда ее мужа, члена аристократической семьи Шереметевых, лишали прав или арестовывали по причине социального происхождения. Композитор Дмитрий Шостакович, когда в 1936 г. попал в немилость из-за своей оперы «Леди Макбет Мценского уезда», естественно, обратился к своему другу и патрону маршалу Тухачевскому{409}.
Третий вид помощи, которой добивались клиенты, – вмешательство в профессиональные споры. Вражда Лысенко с генетиками, к примеру, породила множество обращений к патронам с обеих сторон{410}. Физика тоже послужила темой апелляций и контрапелляций. Например, воители из журнала «Под знаменем марксизма» («ПЗМ»), М. Б. Митин, А. А. Максимов и П. Ф. Юдин, старались заручиться поддержкой Молотова в своем полемическом наступлении на «идеализм» в физике, а П. Л. Капица в письмах Сталину Молотову и Меж-лауку выступал против этих идейных борцов, называя вмешательство «ПЗМ» в проблемы физики «безграмотным с научной точки зрения» и осуждая сложившееся правило, что «если в биологии ты не дарвинист, в физике ты не материалист, в истории ты не марксист, то ты враг народа»{411}.
Художники, пожалуй, еще более охотно, чем ученые, привлекали патронов к разрешению профессиональных разногласий. В начале 1937 г. Константин Юон, Александр Герасимов (председатель правления Московского отделения Союза художников), Сергей Герасимов и Игорь Грабарь попросили Молотова принять их делегацию, дабы рассудить их спор с Комитетом по делам искусств П. М. Керженцева, заявляя: «Требуется экстренное и решительное вмешательство авторитетных инстанций, чтобы не допустить этот союз [художников] до полного развала»{412}.[149]149
Встреча состоялась 11 февраля 1937 г., Керженцев также на ней присутствовал, см.: Там же. Л. 102.
[Закрыть]
Как обзавестись патроном
Взаимоотношения патрона и клиента требуют некой личной связи. Эта связь может быть светской или семейной; порой она возникает благодаря случайной встрече на работе, в поезде, на отдыхе и т. д.; наконец, вас с патроном могут специально познакомить. Так, Бориса Пильняка на встречу с его первым патроном Троцким в начале 1920-х гг. привел А. Д. Воронский (редактор «Красной нови»){413}. Как Пильняк познакомился со следующим своим патроном, Ежовым, неизвестно, но скорее всего через Исаака Бабеля, друга и бывшего любовника жены Ежова. Леопольд Авербах знал Ягоду, поскольку тот женился на его сестре, а его (и Ягоды) связи с Горьким объяснялись тем, что дядя Авербаха Зиновий Пешков стал приемным сыном Горького. Мейерхольду расширять сеть патронов из партийной и чекистской верхушки помогал салон его второй жены Зинаиды Райх{414}. Художники приобретали патронов, рисуя их: стоит только взглянуть на письма с просьбами о позировании от художников М. Л. Шафрана (А. А. Жданову) и Б. В. Иогансона (И. М. Тройскому){415}.
Это лишь первые звенья цепи в деле установления контакта потенциального клиента с патроном. Некоторые политические лидеры были известны тем, что привечали клиентов определенного типа, выбирая их по национальности, профессии, общим увлечениям: Микоян покровительствовал армянам[150]150
После ареста отчима Елены Боннэр, армянина Геворка Алиханова, ее мать обратилась за помощью к Микояну, хотя, судя по воспоминаниям Боннэр, они не были особенно близкими друзьями. И Микоян откликнулся, предложив усыновить Елену и ее младшего брата. См.: Bonner E. Mothers and Daughters / trans. A.W. Bouis. New York, 1993. P. 123-124.
[Закрыть], Орджоникидзе – грузинам{416},
Вышинский – юристам и дипломатам{417}, Ворошилов (певец-любитель) – оперным певцам… Кроме того, в ход шли рекомендации от нижестоящих патронов: к примеру, когда у Пильняка в середине 1920-х гг. начались неприятности после публикации скандальной «Повести непогашенной луны», он обратился к патрону «среднего звена» – И. И. Скворцову-Степанову, редактору «Правды», и тот устроил ему встречу с Рыковым: «Рыков посоветовал мне написать покаянные письма, что я и сделал»{418}. Люди со связями могли передать письмо «куда следует» – так Бабель вручил жене Ежова письмо от вдовы Эдуарда Багрицкого, просившей выпустить из тюрьмы мужа ее сестры{419}. Наконец, крупные культурные учреждения вроде Большого театра или театра Вахтангова располагали собственными сетями патронажных связей и могли их задействовать ради своего сотрудника в случае нужды{420}.
Посредники
Некоторые ведущие деятели науки и культуры – в естественных науках, например, П. Л. Капица и С. И. Вавилов – в общении с высокопоставленными патронами выступали в качестве представителей целой группы клиентов. Они брали на себя посредническую функцию в силу своего профессионального авторитета и прочных связей с различными государственными лидерами: председатели Академии наук, секретари профессиональных и творческих союзов, директора научных институтов и т.п. располагали таковыми по должности. Иногда посредничество касалось защиты профессиональных интересов группы – скажем, когда секретарь Союза писателей А. А. Фадеев в январе 1940 г. писал Молотову, выражая от лица литературного сообщества огорчение по поводу того, что ни одна из недавно учрежденных Сталинских премий в размере 100 000 рублей не досталась литераторам{421}. Иногда посредники вступались за подчиненных – как, например, начальник Ленинградского отделения треста «Гидроэлектропроект» Г. О. Графтио, просивший в 1935 г. второго секретаря Ленинградского обкома М. С. Чудова за инженеров, которым грозила высылка{422}.
Вмешательство посредников часто бывало связано с арестами внутри представляемого ими профессионального сообщества. Капица обращался к В. И. Межлауку (заместителю председателя Совнаркома) и Сталину по поводу ареста В. А. Фока в 1937 г., к Молотову и Сталину – по поводу ареста (в 1938 г.) и продолжающегося заключения (в 1939 г.) Л. Д. Ландау{423}. С. И. Вавилов в 1944 г. писал Берии, пытаясь добиться освобождения Н. А. Козырева, молодого астронома из Пулковской обсерватории{424}. Горький, конечно, прославился своим заступничеством за петроградских интеллигентов во время Гражданской войны и продолжал оказывать такого рода, помощь (правда, все более скупо) в 1930-е гг. Мейерхольд то и дело просил своих патронов А. С. Енукидзе и Г. Г. Ягоду за арестованных друзей и знакомых из театральной среды – о нем говорили, что он «почти никогда не отказывал… никому»{425}. Если это не гипербола, значит, Мейерхольду не хватало умения трезво взвешивать шансы, характерного для лучших посредников (мало толку было в посреднике, который напрасно тратил свой кредит доверия у патрона ради безнадежного дела).
Как писать патрону
Обычным способом довести до сведения патрона клиентелистскую просьбу служило письмо, хотя существовали и другие формы первоначального обращения к нему (например, можно было попросить члена семьи или помощника замолвить словечко о нуждах клиента). Сочинение таких писем представляло собой непростую задачу: Капица «работал над письмами “наверх” не менее серьезно и ответственно, чем над статьей или докладом», и зачастую набрасывал по четыре-пять черновиков, пока не оставался доволен текстом. Он чаще вступался как посредник за сообщество физиков, чем за себя самого, писал обстоятельно, с достоинством, позволяя себе минимум лести и почти не вдаваясь в личные вопросы; некоторые его письма мало отличаются от статей – они так же разбиты на разделы, снабженные заголовками, а в одном случае есть даже эпиграф. Подобно большинству клиентов, Капица обращался к патронам не самого высокого уровня, например В. И. Межлауку, К. Я. Бауману или Н. П. Горбунову официально, по имени-отчеству («многоуважаемый Валерий Иванович»), подписываясь: «Ваш П. Капица». Однако в письмах к верховным руководителям в 1930-е гг. он избирал не столь распространенный стиль обращения – «товарищ Сталин», «товарищ Молотов», без дальнейших приветствий – и в конце письма просто ставил роспись{426}.[151]151
В 1943 г. Капица стал обращаться к Молотову «многоуважаемый Вячеслав Михайлович» и придерживался того же стиля в письмах к Хрущеву, Микояну и Маленкову в 1950-е гг. Сталин до конца остался для него «товарищем Сталиным», хотя с 1945 г. он и свои письма к Сталину подписывал «Ваш Капица» или «с уважением, Ваш Капица».
[Закрыть]
Наталия Сац подходила к задаче корреспонденции с патронами не менее серьезно. В 1941 г. она приехала в Москву за помощью в неприятностях, связанных с ее театральной работой в Казахстане, и всю ночь просидела в ванной в квартире подруги – сочиняла и писала на подоконнике письмо секретарю ЦК А. С. Щербакову, представлявшему большую силу в делах культуры. Письмо претерпело не то пятнадцать, не то двадцать редакций. По мнению Сац, следовало писать коротко, но, с другой стороны, обязательно внести личную нотку. Щербакова она знала не очень хорошо, значит, нужно было напомнить о каких-то былых контактах, хотя бы самых незначительных: «Наверное, он знал меня по прежней работе, однажды в письме к нему обо мне упоминал Алексей Максимович Горький»{427}.
Когда письмо наконец написано, считали и Капица, и Сац, надо постараться, чтобы оно попало в руки адресату. Капица посылал жену личного ассистента или секретаря сдать его письмо в ЦК под расписку. Сац сама отдала свое помощнику Щербакова, попросив незамедлительно вручить его Щербакову лично{428}.
Обращались к патрону, как правило, письмом, ответ же, если таковой был, обычно давался по телефону{429}. Наталии Сац через два дня после передачи письма позвонил помощник Щербакова с хорошими новостями: Щербаков согласился поддержать ее в конфликте с театральными кругами Казахстана, на который она жаловалась{430}. Для клиента звонок патрону – большая редкость, видимо, потому что такой способ обращения казался недостаточно почтительным. (Бывали, впрочем, исключения. В 1937 г. отмеченный множеством наград писатель Алексей Толстой дерзнул позвонить секретарю Молотова и попросить – правда, выглядело это почти как требование – одиннадцатикомнатную дачу не в том месте, которое ему предлагали, а там, где ему больше нравилось{431}.[152]152
Молотов удовлетворил просьбу, хотя сократил размер дачи до десяти комнат.
[Закрыть])
Человеческий фактор: эмоциональные узы между патронами и клиентами
В 1930 г. Михаилу Булгакову позвонил Сталин, внявший его жалобам на преследования и цензуру, и пообещал исправить ситуацию. Весть об этом звонке мгновенно облетела всю интеллигенцию. Анонимный агент НКВД докладывал, что она произвела сильнейшее воздействие на представления интеллигенции о Сталине: «Такое впечатление – словно прорвалась плотина, и все вокруг увидали подлинное лицо тов. Сталина… Совершенно был простой человек, без всякого чванства, говорил со всеми, как с равными. Никогда не было никакой кичливости. А главное, говорят о том, что Сталин совсем ни при чем в разрухе. Он ведет правильную линию, но кругом него сволочь. Эта сволочь и затравила Булгакова, одного из самых талантливых советских писателей. На травле Булгакова делали карьеру разные литературные негодяи, и теперь Сталин дал им щелчок по носу. Нужно сказать, что популярность Сталина приняла просто необычайную форму. О нем говорят тепло и любовно…»{432}
Неписаные правила требовали представлять отношения между советскими клиентами и патронами как дружбу или, по крайней мере, взаимное расположение, порой даже придавать им почти семейный характер (патрон – отец, «сострадающий своим детям»). Эти правила наиболее наглядно демонстрирует агиографическая мемуарная литература, посвященная замечательным людям – от политических лидеров вроде Орджоникидзе до деятелей культуры, таких, как Максим Горький, – где автор-клиент любовно расписывает глубоко человечные черты характера патрона (великодушие, милосердие, чуткость, отеческую заботу) и подчеркивает его высокую культуру «Михаил Иванович, сворачивавший папироску, исподлобья, из-под блеснувших очков весело взглянул на меня и, улыбнувшись милой стариковской улыбкой, как бы озарившей на миг все его лицо, сказал…» «Валериан Владимирович человек многогранный, большой знаток живописи и литературы, обаятельный, необыкновенно простой и скромный в обращении… Очень любил он природу и цветы. Когда мы выходили в море, он, по-юношески оживившись, вызвал нас всех на палубу, чтобы насладиться зрелищем прекрасного заката.
– Как жаль, что все это столь быстротечно, – сказал он, когда пестрые краски неба потускнели и опустились серые сумерки»{433}.
Эти воспоминания написаны для широкой публики и в значительной мере – по определенной схеме, однако мы можем найти похожие свидетельства приязни к патрону и в дневниках{434}. Исчерпывающего ответа на вопрос об «искренности» подобных заявлений это не дает. Но нас интересует не столько подлинность выражаемых эмоций, сколько сам факт, что их выражение являлось необходимым условием в ситуации патронажа. Даже непочтительная Надежда Мандельштам тепло пишет о патроне мужа Бухарине. Циничный Шостакович называет Тухачевского «другом» и «одним из интереснейших людей, которых я знал», признавая, впрочем, что, в отличие от других почитателей маршала, «держал себя независимо»: «Я был дерзок, Тухачевскому это нравилось»{435}.
Свидетельства об отношении патронов к клиентам найти труднее, но все-таки возможно. Молотов замечает, что между Ворошиловым и его клиентом, художником Александром Герасимовым, «взаимная была такая связь». Хрущев, по всей видимости, имевший в 1930-е гг. не столь широкие связи с интеллигенцией, как многие другие лидеры, в тех нескольких случаях, о которых он вспоминает в мемуарах, подчеркивает свое личное расположение, например к инженеру Б. Е. Патону{436}. Не один клиент-мемуарист изображает своего патрона человеком, находящим счастье в помощи другим (или отдельным категориям других – скажем, молодежи или художникам). Применительно к советским партийным деятелям такая характеристика может показаться весьма странной, однако она наверняка совпадала с их собственным самовосприятием. Учитывая суровость советской власти в 1930-е гг., секретарю обкома или члену Политбюро не всегда легко было сохранить ощущение (очень важное для того, чтобы эффективно функционировать в качестве лидера), что он в сущности хороший человек, который служит интересам народа. Патронаж, приносящий лидеру благодарность, преданность и любовь клиентов и дающий возможность продемонстрировать собственную верность, щедрость и отзывчивость, несомненно помогал ему в этом.
В отдельных случаях, когда дистанция между патроном и клиентом никак не позволяла назвать их отношения дружбой, требовалось все-таки придать им хоть сколько-нибудь персонализированный оттенок. Наглядное тому свидетельство (правда, в художественно стилизованной форме) – рассказанная биографом Вышинского история, скорее всего анекдотическая, о Вышинском и его клиенте, знаменитом эстрадном певце Александре Вертинском. После того как Вертинский благодаря Вышинскому получил возможность вернуться в СССР из Китая, где жил в эмиграции, Вышинский якобы пришел однажды на его концерт. Там он «скромно сидел в боковой ложе, укрытый от любопытных глаз бархатными занавесками. Однако для артиста на сцене его присутствие не осталось тайной. Он прекрасно знал, кому Судьба предназначила стать его благодетелем. Начиная петь, он в знак уважения слегка повернулся к этой ложе. Совсем чуть-чуть, но все же заметно. И поклонился в сторону той же ложи отдельно и с особенным достоинством»{437}.
Наталии Сац, сосланной в 1940-х гг. в провинцию, было чрезвычайно важно обзавестись новыми клиентскими связями в местах ссылки. Судя по ее рассказу, это означало любыми средствами добиться встречи с потенциальным патроном и – самое главное – постараться при этом каким-то образом завязать с ним отношения мало-мальски личного характера. Например, в Алма-Ате, после того как ей наконец удалось увидеться со вторым секретарем ЦК партии Казахстана Жумабаем Шаяхметовым, доказательством успеха встречи – то есть установления личной связи – стал коробок спичек с его стола, на мгновение привлекший внимание Сац, который Шаяхметов (тоже умевший играть в эту игру) в шутку прислал ей потом с курьером. Позже, когда враги в саратовском театре грозили ей переводом еще дальше в глушь, она «собралась с духом, отправила лично… обливаясь слезами, просьбу» первому секретарю обкома Г. А. Боркову – патрону, устроившему ее в этот театр{438}.
Иерархия патронажа
Юрий Елагин рассказывает в своих воспоминаниях об эпической «битве патронов» между двумя театральными деятелями, обладавшими хорошими связями: администратором театра Вахтангова Л. П. Руслановым и директором московского театра Красной армии А. Д. Поповым. Русланов и Попов жили в одном доме, и трения между ними начались из-за того, что Попов вывешивал на балконе ящики с цветами, которые, по мнению Русланова, представляли опасность для прохожих. Используя свои связи, Русланов добился от начальника райотдела милиции распоряжения убрать ящики. Попов в ответ получил от начальника московского горотдела милиции разрешение их сохранить. Русланов пошел к начальнику всей советской милиции, Попов организовал письмо от Ворошилова, который велел оставить его цветы в покое. Но Русланов все-таки победил: он дошел до председателя Президиума Верховного Совета СССР М. И. Калинина, и тот распорядился-таки снять злополучные ящики{439}.
Может быть, это апокриф, но он прекрасно иллюстрирует иерархию патронажа, которой мог воспользоваться настойчивый клиент со связями. Театр Вахтангова, по словам Елагина, до 1937 г. располагал определенным кругом патронов среднего уровня – М. Горький, А. С. Енукидзе, Д. Е. Сулимов (председатель Совнаркома РСФСР), Я. С. Агранов (заместитель наркома внутренних дел) – «которые всегда были готовы сделать для нашего театра все возможное». Но имелись и еще более высокопоставленные лица, в частности Ворошилов и Молотов (члены Политбюро, а Молотов – в придачу председатель Совнаркома СССР), к которым обращались в крайнем случае{440}. Патроны среднего уровня сами являлись клиентами, чья эффективность как патронов часто зависела от доступа к их собственным патронам наверху. Горький, к примеру, добивался положительных результатов в этой роли, только пока Сталин, Молотов, Ягода и пр. прислушивались к его просьбам за клиентов.
Естественно, в политически опасной атмосфере Советского Союза 1930-х гг. статус патрона далеко не всегда отличался стабильностью: патрон мог подниматься и падать в иерархии патронажа; он мог вообще полностью утратить статус патрона и превратиться в клиента-просителя[153]153
Отметим, что отношения патронажа были небезопасны для клиента: патрон мог попасть в опалу. В 1939 г. молодому писателю А. О. Авдеенко поставили в вину контакты с разоблаченными «врагами народа» – промышленным управленцем Г. В. Гвахарией и уральским партийным руководителем И. Д. Кабаковым (Бабиченко Д. Л. Писатели и цензоры: Советская литература 1940-х годов под политическим контролем ЦК. М., 1994. С. 26-27). Связи с представителями оппозиции в конечном итоге сыграли и против Пильняка. Существует мнение, что театрального режиссера Мейерхольда привели к падению его клиентские отношения с Троцким и Зиновьевым в начале 1920-х гг. (Testimony: The Memoirs of Dmitri Shostakovich. P. 80) или с Рыковым и другими «правыми оппозиционерами» в конце этого десятилетия (Елагин Ю. Темный гений. С. 319). Впрочем, у Мейерхольда в разное время было так много политических патронов, что трудно судить наверняка (в равной мере вероятна связь его судьбы с участью его патронов из НКВД в 1930-х гг.).
[Закрыть]. История Бухарина – яркий пример подобного процесса. Остроглазая Надежда Мандельштам подметила: «Вплоть до 28-го года он восклицал: “идиоты!” и хватал телефонную трубку [когда Мандельштам прибегал к его заступничеству], а с тридцатого хмурился и говорил: “Надо подумать, к кому обратиться…”» Одним из патронов, к которому Бухарин в начале 1930-х гг. с успехом обращался ради Мандельштама, был Молотов. Горького Бухарин знал не очень хорошо, но, признавая его могущество как патрона в то время, «в поисках “приводных ремней” все рвался к “Макси-мычу”». Орджоникидзе и Ворошилова он в последние годы просил уже за себя самого{441}.
