Текст книги "Срывайте маски!: Идентичность и самозванство в России"
Автор книги: Шейла Фицпатрик
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)
Советское государство очень чутко реагировало на доносы, а значит, легко поддавалось манипуляциям со стороны доносчиков, преследовавших личные цели. Региональные администраторы хорошо понимали, что крестьяне пользуются доносами друг на друга как оружием в деревенских распрях{509}. «Крестьянская газета» разоблачила прекрасно продуманную мошенническую схему, в основе которой лежала практика доносов о «злоупотреблении властью». Два белорусских афериста вступили в краснодарский колхоз и принялись дискредитировать председателя. Они подбивали колхозников критиковать его на собраниях, а затем, используя полученные таким образом данные, писали весьма правдоподобные и обстоятельные доносы о «злоупотреблениях». Их цель заключалась в том, чтобы добиться снятия председателя, посадить на эту должность своего человека и с его помощью прибрать к рукам колхозные средства{510}.
К манипуляциям путем доносов прибегали также деятели науки и культуры. Для этой среды были характерны интенсивная фракционная борьба, а также тесные клиентско-патронские отношения между ведущими представителями тех или иных специальностей и политическими лидерами. Как доносы использовались в качестве оружия во фракционных стычках советских архитекторов, хорошо показал на архивном материале Хью Хадсон{511}. Донос молодого математика-коммуниста из Московского университета на физика П. Л. Капицу хотя на письме стоит послевоенная дата, проникнут воинственным духом культурной революции начала 1930-х гг. Капица, на которого с подозрением поглядывали многие коллеги, коммунисты и «почвенники», из-за его работы в Кембридже в 1921-1934 гг., обвиняется в том, что возглавил прозападную клику, монополизировавшую все средства и посты в физике. Эта клика, дескать, открыто выражает антисоветские взгляды и с презрением относится к советским физикам, не принадлежащим к ней, особенно коммунистам и патриотам, выходцам из низов и не таким космополитам, как Капица и его друзья. Тот факт, что высокопоставленный представитель власти отмахнулся от обвинений, в принципе весьма правдоподобных, сочтя донос не более чем плодом профессиональной вражды и соперничества, как нельзя лучше показывает, насколько высок был авторитет Капицы в глазах партийной верхушки{512}.[176]176
Комментарии по поводу доноса принадлежат С. В. Кафтанову, председателю Всесоюзного комитета по делам высшей школы. Документы относятся к 1945-1946 гг. Наверное, похожие доносы могли бы найтись в архивах агитпропа 1930-х гг., но в РГАСПИ этих архивов нет – возможно, они пропали во время войны.
[Закрыть]
Театры, особенно Большой в Москве и Кировский в Ленинграде, печально прославились размахом доносительства, процветавшего в их стенах. «Анонимные письма о балетной труппе театра им. С. М. Кирова поступают почти ежедневно в различные организации», – констатировал ленинградский чиновник в докладной записке Жданову в 1940 г. В московских архивах агитпропа содержится множество писем от ведущих актеров, актрис, оперных певцов и певиц с доносами на режиссеров, которые их обижали и не давали им подобающих ролей{513}.
Наилучшим примером манипулятивного использования доносов служат «квартирные» доносы. В бывшем Советском Союзе, даже теперь, выражение «квартирный донос» понятно всем без долгих объяснений. Оно сразу заставляет вспомнить о перенаселении, от которого десятилетиями страдали советские города – особенно с начала 1930-х до 1960-х гг. В то время квартиры, когда-то принадлежавшие одной семье, стали «коммунальными» – по комнате на семью, кухня и ванная общие для всех обитателей. «Квартирный» донос – это донос одного соседа на другого, зачастую мотивированный желанием увеличить свою жилплощадь.
В 1933 г. донес на своих соседей некто И. А. Леонтьев, житель дома № 19 по Большому Спасоболванскому переулку в Москве{514}. В этом маленьком доме жили восемнадцать семей. Обычно квартирные доносы метили в кого-то одного или, по крайней мере, в одну семью, но Леонтьев предпочел неприцельную стрельбу и вывалил имеющуюся у него порочащую информацию на всех без исключения. Е. М. Дмитриева, бывшая владелица дома, продолжавшая жить в нем после национализации, лишена избирательного права как буржуйка. Несколько других жильцов, родственники Дмитриевой, относятся к той же «чуждой» классовой категории. Е. И. Трегубова, бывшая лишенка, стала председателем домового комитета, дабы оказывать покровительство своим подозрительным родственникам, тоже жильцам дома; В. Н. Суслин, конторский работник, скорее всего, происходит из семьи священника; 3. Е. Экштейн, безработный, «по-видимому, чем-то торгует (надо проверить)»; В. Г. Шеншев, государственный служащий, «имеет буржуазные наклонности, особенно его жена» и т. д. и т. п. Леонтьев адресовал письмо Комиссии по паспортизации, которая в то время (март 1933 г.) давала жителям столицы внутренние паспорта и городскую прописку, а заодно чистила городское население от «социально чуждых элементов».
В другом случае два коммуниста, муж и жена, написали каждый по доносу на человека по фамилии Володарский, тоже коммуниста, когда-то жившего в их квартире и продолжавшего сохранять там за собой комнату. Когда эти письма показали самому Володарскому, тот объявил их результатом запутанного конфликта из-за жилплощади. По его словам, соседка хотела поселить в его комнату свою сестру и предложила ему обмен, но он отказался, чем испортил отношения с обоими супругами. Потом он нашел новую работу в другом месте и переехал, фактически оставив комнату в распоряжении соседей, однако по-прежнему имея законные права на нее. Тогда уже он попытался устроить обмен, благодаря которому в квартире появился бы новый постоянный жилец, – отсюда и доносы, заключает Володарский{515}.[177]177
Соседка обвиняла Володарского в троцкизме, ее муж – в распущенном образе жизни.
[Закрыть]
Красноречивым свидетельством силы квартирных склок служит просьба, направленная в 1939 г. А. Я. Вышинскому, заместителю председателя Совнаркома и бывшему прокурору СССР. Автор ее – московская учительница, мужа которой приговорили к восьми годам за контрреволюционную агитацию. Эта семья (муж, жена и двое сыновей) девятнадцать лет жила в сравнительно большой (42 квадратных метра) комнате в московской коммуналке. «На протяжении всех этих лет наша комната была яблоком раздора для всех жильцов нашей квартиры», – пишет учительница. Доносы от соседей нескончаемым потоком шли в различные местные инстанции. В итоге семью лишили избирательного права, затем взрослым ее членам не выдали паспортов, и, наконец, мужа арестовали как контрреволюционера, а остальным пришлось отбиваться от приказов о выселении. Когда Вышинский затребовал докладную по этому делу, прокуратура признала, что источником всех неприятностей семьи учительницы являются доносы от враждебно настроенных соседей, однако, по словам прокурора, враждебность соседей как раз и объяснялась антисоветским поведением данного семейства{516}.
Секретность
Долю анонимок среди доносов точно подсчитать трудно, но в любом случае она на удивление мала. Судя по журналам регистрации входящих писем середины 1930-х гг. в секретариате Ленинградского обкома партии, от анонимных авторов приходило менее одного письма на тысячу{517}.[178]178
Категория «писем» включает просьбы, жалобы и другие типы писем от граждан, не только доносы.
[Закрыть] Это намного меньше, чем в почте «Крестьянской газеты» за 1938 г., – там анонимки составляют около 20%[179]179
Восемнадцать из девяноста четырех доносов (РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10; подсчитано Гольфо Алексопулосом). Беглый обзор архивов «Крестьянской газеты» конца 1920-х гг. (Там же. Оп. 6, 7) показывает, что по неустановленным причинам в то время анонимные письма встречались чаще, чем десятилетие спустя.
[Закрыть]. Следует, правда, принять во внимание, что некоторые письма подписывались вымышленными именами, т. е. по сути тоже являлись анонимками[180]180
См., например, донос 1939 г., подписанный «А. Митрофановым» (ГА РФ. Ф.5446. Оп. 81а. Д. 154. Л. 2). Как свидетельствует сопроводительная записка, расследование НКВД установило, что Митрофанов не писал этого письма, автор которого так и остался неизвестным. См. также: ЦГА ИПД. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 1534. Л. 105-109 (письмо подписано именем одного колхозника, но в действительности написано двумя другими без его ведома).
[Закрыть]. Но даже с учетом таких писем анонимные доносы представляют собой исключение, а не правило.
Доносчики подписывали письма главным образом потому, что это добавляло их обвинениям убедительности. «Мы просим это [изложенное в письме] рассмотреть не как анонимку, а как действительность», – писал коллектив авторов, не назвавших своих имен{518}. Авторы анонимных доносов часто выражали опасение, что их письма, как анонимки, не будут приняты всерьез, хотя на основе имеющихся архивных материалов трудно понять, так ли это было на самом деле. Например, секретариат Жданова в Ленинграде, по всей видимости, не делал разницы между анонимной корреспонденцией и подписанными письмами{519}.
Некоторые авторы чувствовали неловкость из-за своей анонимности, подобно человеку, писавшему в 1933 г. московским городским властям по поводу неких финансовых махинаций: «Вынужден писать анонимно по следующей причине – я не трус, но это мое второе письмо в ОГПУ за 1933 год, и после первого письма меня в порошок стерли, хотя я оказал республике большую услугу. Я досыта нахлебался оскорблений и решил не писать своего имени. Если сами отгадаете – могу только поздравить»{520}. Анонимные доносчики часто обещали открыть свое имя, как только увидят, что по их доносу принимаются меры{521}. «Эх! Михаил Иванович! – по-свойски советовал Калинину в 1937 г. «пока неизвестный», сообщивший ему о террористическом заговоре против Микояна. – Проверьте, и, когда эта группа будет фигурировать в печати, я явлюсь и буду разоблачать»{522}.
Большинство анонимных авторов вроде бы стремились избежать внимания НКВД, но некоторые положительно его искали. «Пока до дальнейшей работы с вами, и буду писать Вам фамилию и все», – уверял анонимный доносчик, заявивший, будто раньше служил осведомителем, не говоря уже о том, что помогал Кирову ловить белых в Астрахани и вообще имеет революционные заслуги «с 1888 г.»{523} Этот автор, видимо, надеялся, что ему предложат работать секретным сотрудником НКВД, который действительно вербовал осведомителей среди авторов анонимок. В одном подобном случае (о нем есть мимолетное упоминание в архиве Молотова) таковым стал студент вуза, чьи последующие донесения – так же как, скорее всего, и первоначальный донос – к большой досаде чекистов, оказались ничего не стоящими фантазиями{524}.
Несмотря на то что большинство авторов доносов подписывались своими именами, секретность оставалась одной из их главных забот. На некоторых письмах отправителями поставлена пометка «секретно» или «совершенно секретно». Многие доносчики заявляли, что боятся мести, тем более если объектами доносов были их начальники[181]181
Одно из подобных заявлений в анонимном доносе на директора завода, подписанном: «рабочий производства», см.: ЦГА ИПД. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 1518. Л. 8.
[Закрыть]. Крестьяне, доносившие на колхозных председателей и других представителей сельской администрации, особенно беспокоились на этот счет (и, как мы увидим, не без оснований). Хотя их письма обычно подписаны, но изобилуют тревожными предостережениями: не сообщайте имена в район, там скажут колхозному начальству, и «нас выгонят из колхоза»; «адрес на меня не пишите, потому что Доронины перехватывают»; «просьба только не выяснять мою фамилию и отчество и имя, иначе мне будет плохо»{525}.
Последствия
В марте 1936 г. в Стародубский райотдел НКВД поступил донос на начальника местной тюрьмы Георгия Молоткова, офицера НКВД и члена партии с 1918 г.{526},[182]182
В документах дается два варианта имени Молоткова – Георгий и Сергей, но отчество везде одно и то же – Григорьевич.
[Закрыть] По словам автора, встречавшегося с Молотковым на отдыхе, тот в случайном разговоре клеветал на ряд сотрудников НКВД (перечисленных по именам), называя их «фашистами», недостойными своих постов. Кроме того, Молотков упомянул, что у него в Москве есть подруга Катя, которая работает поварихой в каком-то иностранном консульстве, и через нее он познакомился с консулом и его женой.
Этот донос инициировал весьма сложный процесс. Перво-наперво стародубская партийная организация решила, что Молотков – подозрительная личность, и временно исключила его из партии. Поскольку тогда шел обмен партбилетов (т. е. чистка партийных рядов), ему просто не выдали новый. Затем, поскольку у Молоткова больше не было партбилета, его уволили из НКВД. Причин ему никто не объяснял. Он пришел к правильному выводу, что стал жертвой доноса, но неверно вычислил доносчика: предположил, что это Стриго, начальник Стародубского райотдела НКВД, и что донос как-то связан с расследовавшимся тогда делом о неправомерном заключении в тюрьму В результате он отправил в Москву Ежову собственный контрдонос, обвиняя Стриго в этом и в других похожих инцидентах.
Главное управление НКВД стало проверять Молоткова и обнаружило в его деле кое-какие темные пятна, включая выражение недовольства жизнью в Советском Союзе и восхваление «порядков и жизни за границей» в присутствии беспартийных. Но больше всего проверяющих явно беспокоили Катя и ее иностранные работодатели: «Мы придаем очень серьезное значение полученным материалам о связях Молоткова с одним иностранным консульством в Москве». В итоге было принято решение, что Молотков больше работать в НКВД не должен.
Другую столь подробную документацию о расследовании доноса и его результатах найти трудно. Часто в архивном деле совсем не бывает сведений о том, какие по доносу принимались меры и принимались ли вообще. В иных случаях вся информация заключается в пометке на полях, свидетельствующей о первоначальном этапе бюрократической процедуры: «архив» (т. е. оставить без последствий), «переслать в НКВД», «переслать прокурору» или «запросить райком».
Архив «Крестьянской газеты» – один из лучших источников информации о последствиях доносов, поскольку газета старательно отслеживала реакцию на доносы и жалобы. Ее статистика обработки писем показывает, что из каждых семи доносов, поступавших в «Крестьянскую газету» в середине 1935 г., один приводил к успеху (т. е. к наказанию лица, о чьих прегрешениях говорилось в письме), один оканчивался неудачей для автора, а пять остальных не приносили особых результатов{527}. Это соотношение, пожалуй, верно не для всех доносов: если речь шла о письмах о «злоупотреблениях» от крестьян, то чрезвычайно высока была вероятность, что они будут иметь печальные последствия прежде всего для их авторов. Тем не менее сами три типа исхода дела универсальны. Успешный исход означал увольнение объекта доноса с работы, исключение из партии, арест, уголовное преследование либо и то, и другое, и третье, и четвертое вместе. Например, сибирский инженер, на которого по отдельности донесли в 1930 г. двое рабочих, не смог пройти очередную чистку и, по-видимому, лишился работы. Заведующего отделом ЦК, обвиненного в 1937 г. в снисходительном отношении к троцкизму, немедленно сняли с должности. Колхозного председателя, злоупотреблявшего властью, после того как на него донесли колхозники, уволили с работы, исключили из партии и в конце концов арестовали. Банда хулиганов, терроризировавших колхоз, в результате доноса одного из колхозников попала под суд. По доносу на колхозного бухгалтера была– проведена проверка финансовой документации колхоза. Один «многоцелевой» анонимный донос на классовых врагов в райсовете в 1935 г. увенчался впечатляющим успехом: по крайней мере четыре человека потеряли работу после расследования, немедленно проведенного НКВД{528}.[183]183
В последнем случае, отметим, расследование было проведено так стремительно и анонимный донос получил столь полное подтверждение, что невольно закрадывается подозрение, будто дело тут нечисто.
[Закрыть]
Рис. 9. «Просим срочно проверить факты по письму…» Письмо от «Крестьянской газеты» председателю райисполкома и районному прокурору с просьбой проверить донос и принять меры, 1937 г. (РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 142. Без паг.)
Самый простой неудачный исход доноса – расследование, оканчивающееся выводом о необоснованности обвинений. Возьмем, к примеру, анонимный донос 1934 г., предположительно от рабочего Путиловского завода, на бригадира строителей как на «бывшего подрядчика и эксплуататора». Заводской парторг, на чье рассмотрение поступили эти обвинения, сказал, что они не имеют под собой оснований, и дело прекратил. Донос работницы на заведующую яслями по поводу ее халатного отношения к своим обязанностям и плохого обращения с детьми в 1935 г. проверялся и был найден малообоснованным, хотя проверяющий признал, что заведующая бывает резка и груба; судебного дела заводить не стали. Заявление Сусловой о попытке изнасилования (см. выше, с. 259-260) местный прокурор также отклонил. Впрочем, в данном случае непонятно, проводилось ли настоящее расследование: главный вывод, о котором прокурор сообщил «Крестьянской газете», заключался в том, что «сама Суслова является женой врага, изъятого органами НКВД», – стало быть, ее жалоба не стоит внимания{529}.
Обвинения, выдвигавшиеся колхозниками против своих председателей в письмах в «Крестьянскую газету», частенько отметались после проверки в местных инстанциях, куда газета их передавала. Вдобавок доносы на местных руководящих работников порой давали обратный эффект, приводя к наказанию автора письма вместо обличаемого лица{530}. Крестьяне, писавшие о «злоупотреблениях», нередко подвергались уголовному преследованию за воровство, забой скота без разрешения и тому подобные экономические преступления, но существовала и специальная уголовная статья, применявшаяся в случае ложного доноса: о клевете. Ленинградец, который донес на соседей-коммунистов, называя их «кулаками» и «зиновьевцами», уже имел судимость за клевету на тех же соседей и, видимо, такого же характера. Колхозника, чей донос на председателя был сочтен «явно клеветническим», продиктованным желанием отомстить за потерю должности заведующего колхозной фермой, посадили в тюрьму, очевидно также по статье о клевете{531}.
Иногда даже успешный донос имел нежелательные последствия в виде уголовного преследования доносчика. Например, в одном случае местные власти рапортовали, что в результате проведенного ими расследования доноса «председатель колхоза Маненков смещен с должности, возбуждены уголовные дела против ряда лиц, в том числе автора письма… [который] арестован за антисоветскую деятельность, развал работы в колхозе, пьянство, хулиганство, клевету на уважаемых работников и т. д.»{532}
В архивах порой можно найти материалы, показывающие, как длительная проверка доноса в конце концов приводила к тому, что первоначальный результат превращался в свою противоположность. Донос на директора фабрики, поступивший в ленинградскую комиссию по чистке в 1931 г., расследовался с величайшей тщательностью: разыскивались и опрашивались дополнительные свидетели, изучались биографии обвинителей, с обвиняемого была взята пространная объяснительная. Поначалу казалось, будто донос достиг своей цели: комиссия постановила снять директора с должности и на три года запретить ему занимать руководящие посты. Однако по его апелляции дело пересмотрели, и в итоге он, по всей видимости, сохранил должность{533}.
Такая же история, но в более драматичном варианте, произошла после того, как «Крестьянская газета» в октябре 1937 г. передала районному прокурору донос на одного колхозного председателя. Прокурор председателя арестовал и возбудил против него уголовное дело, однако затем тот был освобожден – причина не указана, но, вероятно, вмешались его патроны в районном руководстве – и вернулся на прежнюю работу. Очевидно, он знал, кто на него донес, поскольку доносчика (колхозника по фамилии Павленко) тут же арестовали. «И сидит он в Усть-Лабинской тюрьме, – с пафосом писала жена Павленко в «Крестьянскую газету» в ноябре, – а остальные колхозники и говорят: вот-де и пиши в газету, и разоблачай безобразия, то и попадешь куда не следует»{534}.[184]184
Получив письмо от жены Павленко, «Крестьянская газета» послала корреспондента расследовать дело, но тот в конце концов согласился с вердиктом райкома партии, что донос Павленко был злопыхательским, а председатель, по сути, невиновен.
[Закрыть]
* * *
На функции доноса можно смотреть с разных точек зрения. С одной стороны – задаться вопросом, что давали режиму доносы от граждан. С другой – поинтересоваться, что получали граждане, писавшие эти доносы.
Первый подход традиционен для советологии, рассматривавшей доносительство как форму тоталитарного контроля – пользуясь словами Мерла Фейнсода, как «один из важных приемов, разработанных режимом, дабы заставить граждан шпионить друг за другом и сообщать о злоупотреблениях местного аппарата, чтобы можно было измерять степень народного недовольства и при необходимости принимать меры к его смягчению»{535}. Подобный подход подразумевает, что доносительство является неотъемлемой частью тоталитаризма, продуктом порождаемой тоталитарными режимами атмосферы настороженности и взаимной подозрительности, а также реакцией на присущие им идеологическую ортодоксальность, конформизм, исключение «чуждых элементов» из сообщества.
Это можно назвать надзорной функцией доноса. О ней традиционно говорят в связи с тоталитаризмом, однако ее без труда можно переформулировать в терминах Фуко{536}. В советском контексте данной функции лучше всего соответствовали доносы коммунистов о «нелояльности» других коммунистов, хотя кляузы от любителей совать нос в чужие дела, «в каждой бочке затычек», сюда тоже подходят. В общем и целом с ней ассоциируется категория доносов «а-ля Павлик Морозов», о которой шла речь во вводном разделе этой главы.
Если мы хотим взглянуть на донос со второй точки зрения, нужно поставить себя на место гражданина и подумать, что мог дать донос отдельному человеку, для чего тот использовал это оружие. Джен Гросс сделала любопытное предположение, что тоталитарный режим в силу своей готовности реагировать на доносы граждан, по сути, ставил органы государственного принуждения на службу индивиду. Механизм доносительства, пишет она, давал «любому из граждан… прямой доступ к аппарату государственного принуждения», который мог «помочь отдельному гражданину быстро разрешить какой-либо частный спор в свою пользу». В этом смысле тоталитарное государство находилось «в распоряжении каждого своего жителя, на короткий срок поступая к нему внаем»{537}.
Назовем это манипулятивной функцией доноса. Ей особенно хорошо соответствовала категория своекорыстных доносов – «квартирных», связанных с профессиональным соперничеством, деревенскими склоками и т. п., – но, естественно, манипулятивные цели могли преследовать доносы любого жанра. Те, кто использовал донос подобным образом, обычно не имели доступа к другим социальным механизмам, таким, как «семейства» и блат (знакомства и связи).
Манипуляция ради личной выгоды, однако, далеко не единственная цель, побуждавшая граждан писать доносы – как в Советском Союзе, так и в других странах. В любом обществе есть люди, которые прибегают к публичному обвинению как к средству восстановить справедливость или защитить интересы сообщества. В современной Америке таковы «разоблачители» (whistle blowers), хорошо известные своими разоблачениями правонарушений в корпорациях и государственных учреждениях{538}. Во французском контексте, проанализированном социологом Люком Больтански, это те, кто пишет письма в газету «Монд», вскрывая скандальные факты и протестуя против судебных ошибок{539}. В СССР крестьянские письма 1930-х гг. о «злоупотреблении властью», продолжающие давнюю русскую традицию челобитных против произвола чиновников и помещиков, составляют немаловажную подгруппу разоблачительных доносов.
Авторы доносов подобного рода пытаются, по выражению Больтански, осуществлять «полномочия правосудия»{540}. Эта судебная функция характерна для «доносов подчиненных». Могущественным людям нет нужды использовать донос в поисках справедливости, так же как и с целью манипуляции.
На донос можно посмотреть и как на способ сокращения пути или суррогат других социальных механизмов. Если бюрократия работает плохо и на обычные бюрократические процедуры полагаться нельзя, донос позволяет срезать дорогу, обойти бюрократические рогатки. Если правовая система неэффективна и судебный процесс – недоступная роскошь, донос служит заменой закону. В России сталинского периода он выполнял обе эти суррогатные функции. Что касается закона, то народные суды, вполне адекватно разбирая иски одного гражданина к другому, не были способны удовлетворить претензии гражданина к представителю власти. Очень многие доносы прямо или косвенно посылались прокурорам, нередко заставляя тех предъявлять уголовные обвинения объектам доносов. Легко понять, почему советский гражданин выбирал такой путь: шансы на успех судебного разбирательства, несомненно, возрастали, если дело возбуждалось по инициативе прокурора, а не по иску частного лица в суде низшей инстанции[185]185
Это поднимает любопытный вопрос: не являются ли доносы от граждан неотъемлемой частью любых правовых систем прокурорского типа?
[Закрыть].
Доносы никогда не пишутся в вакууме. Прежде всего это письма во власть, а у власти в каждом конкретном контексте – свои коды, правила, предпочтения и сферы действия. Люди пишут такие доносы, которые, по их мнению, будут властью услышаны и заставят ее принять меры. На практике это, в частности, означает, что они доносят о прегрешениях, осуждаемых и караемых данной властью. Социетальные интересы тоже играют роль, но, как можно догадаться, не столь большую. В конце концов, донос, как правило, есть взаимодействие между индивидом и государством. Лишь в исключительных ситуациях он приобретает характер коллективного торга либо сознательного выражения общественного мнения.
В сталинские времена советские граждане доносили на «классово чуждых», потому что чуждое социальное происхождение влекло за собой лишение прав и прочие санкции. Они доносили на «кулаков», потому что кулаки подлежали экспроприации и депортации, так же как и лишению прав. На евреев не часто доносили именно за то, что они евреи (как делалось в нацистской Германии), поскольку советский режим в 1930-е гг. евреев не третировал и осуждал антисемитизм. Столь же редко доносили на людей нетрадиционной сексуальной ориентации – либо потому, что для властей это, по общему мнению, не представляло интереса, либо потому, что и в обществе это не было предметом главной заботы.
В годы Большого террора, когда советская власть призвала всех к доносительству самого разного рода, граждане охотно откликнулись, часто обращаясь к партийной номенклатуре преступников и строча доносы на «троцкистов», «врагов народа», «вредителей», «шпионов». Однако не стоит думать, будто режим мог регулировать поток доносов, по своему усмотрению открывая и закрывая «кран», или с точностью до запятой «заказывать» их содержание. Как мы видели, в реальной жизни павлики Морозовы, как правило, не доносили на собственных родителей, видимо, зная, что в глазах большинства людей, даже коммунистов, подобное достойно осуждения. Бывшие супруги благоразумно не спешили следовать примеру первой жены генерала Якира, несмотря на поощрение со страниц «Правды».
Доносить или нет – всегда вопрос личного выбора, как бы ни стимулировал доносительство режим и какие бы выгоды оно ни сулило. Слово «донос» в русском языке в 1930-е гг. уже имело негативное значение, а это подразумевает, что многими или даже большинством практика доносительства осуждалась[186]186
Это косвенным образом признает словарь Ушакова 1935 г. (см. эпиграф к данной главе) и прямо – «Словарь русского языка» Ожегова (1964 г.). См. также: Kozlov V. A. Denunciation and Its Functions in Soviet Governance. P. 121.
[Закрыть]. Но если большинство людей думало, что писать доносы плохо, почему же столь многие это делали?
Во-первых, писали не все (во всяком случае мы так полагаем), и только меньшинство писало часто. Среди этого меньшинства историк узнает знакомые типы: параноики с манией преследования; люди, снедаемые злобой и завистью, ищущие, кого бы ужалить побольнее; графоманы (возможно, специфически русского типа){541}, пишущие из любви к самому процессу и ради того, чтобы их читали; непременные «в каждой бочке затычки», которых всегда интересуют чужие дела и грехи.
Во-вторых, авторы обличительных писем зачастую, несомненно, не смотрели на них как на доносы. Человеку свойственно по-разному классифицировать одни и те же действия в зависимости от того, кто их производит (если я пишу донос, то я – общественно активный гражданин; если его пишет мой враг, то он – презренный доносчик). Многие из тех, кто писал письма о «злоупотреблении властью», наверняка мысленно не относили их к категории доносов[187]187
Российский ученый Владимир Козлов говорит, что когда он писал статью о доносительстве, то мысленно использовал для доносов, которые относил к категории «бескорыстных», обозначение, лишенное негативного смысла. См.: Kozlov V. A. Denunciation and Its Functions in Soviet Governance. P. 130-131.
[Закрыть]. Это давалось им тем легче, что советские граждане привыкли писать властям всевозможные письма (жалобы, ходатайства, просьбы), которые действительно не являлись доносами и в которые не вкладывалось чувство ненависти[188]188
О типизации писем граждан см. выше, гл. 9.
[Закрыть].
Наконец, главная причина, заставлявшая человека писать доносы, даже если он в принципе осуждал подобную практику, заключалась в том, что выбор других возможных мер у советских граждан был невелик. Закон функционировал плохо, бюрократия – еще хуже. Посреднических институтов, которые вели бы дела с государством от имени индивида, – раз-два и обчелся, да и те слабые (как, например, профсоюзы). Некоторые люди в сталинском обществе, имея хорошие связи, могли потянуть за нужные ниточки, чтобы исправить ошибку или несправедливость, преодолеть бюрократические препоны. Но для огромного большинства, не обладавшего ни могуществом, ни связями, донос представлял собой одну из немногих доступных форм личного действия, благодаря ему маленький (а также злобный) человек мог надеяться заставить окружающих с собой считаться.
