Текст книги "Срывайте маски!: Идентичность и самозванство в России"
Автор книги: Шейла Фицпатрик
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)
Классовое происхождение в качестве основания для доноса в равной мере пользовалось популярностью и у городского, и у сельского населения. Среди горожан (несколько неожиданно) беспартийные, кажется, чаще писали «классовые» доносы, чем коммунисты, и в своих письмах нередко намекали, что партийные и государственные лидеры чересчур мягкотелы в классовом вопросе.
В значительной части «классовых» доносов попросту заявлялось, что некий член партии или ответственный работник имеет чуждое классовое происхождение и его надлежит исключить из партии либо снять с должности. Например; некий человек, представившийся беспартийным, в 1935 г. написал в Ленинградский обком, что в местном совете много классовых врагов (которых он назвал по именам): две дочери богатого кулака, арестованного и умершего в тюрьме, работают в отделе образования, дочь бывшего помещика – секретарь суда, есть кулаки в отделе сельского хозяйства и «не менее трех кулаков» в Госбанке{471}.
От девяти «старых членов партии, участников гражданской войны» поступил более пылкий донос. Они написали в 1934 г. Молотову (см. рис. 8) о классовых врагах, которые занимают ответственные должности в крымской партийной организации: четверо купеческих сыновей; двое сыновей священников, причем один из них бывший царский офицер; трое сыновей мулл, из них один – ректор местного коммунистического вуза, и т. д. Все о них знают, но хранят молчание. Авторы не решились поставить под письмом свои имена, боясь возмездия. Если Молотов не отреагирует, писали они, «тогда придется обращаться к т. Сталину, если т. Сталин не примет мер, тогда нужно прямо во всеуслышание сказать, что у нас власть не социалистическая, а КУЛАЦКАЯ»{472}.
Сибирский шахтер донес секретарю обкома на председателя местного профсоюза, о котором узнал, что тот «сын крупного купца», женат на кулацкой дочери, в партию попал, изменив имя и скрыв свое подлинное лицо. «…Сволочь нужно убрать из профсоюза, – писал шахтер. – Если не примете меры, я напишу прямо в ЦК ВКП(б)»{473}.
Подразумевающиеся в последних двух доносах угрозы нетипичны, но отнюдь не уникальны. Небольшая, однако заметная подгруппа доносчиков как будто получала удовольствие, стращая важного человека, которому адресовалось письмо, и/или намекая, что он (а может быть, и вся советская власть) разделяет с жертвой доноса ее грехи.
Рис. 8. «…Если т. Сталин не примет мер, тогда нужно прямо во всеуслышание сказать, что у нас власть не социалистическая, а КУЛАЦКАЯ». Анонимный донос, присланный председателю Совнаркома В. М. Молотову, 1934 г. (ГА РФ. Ф. 5446. Оп. 82. Д. 27. Л. 172)
Лейтмотив многих «классовых» доносов – возмущение, что «они» (бывшие привилегированные и власть имущие, сохранившие при новом режиме по крайней мере частичку своего могущества) «обращаются с нами как в старые времена». Когда в Сибирском управлении речного транспорта в 1930 г. проходила очередная чистка, несколько рабочих, помнивших эти старые времена, написали в комиссию по чистке донос на «буржуазных специалистов», наследие дореволюционной бюрократии. Эти люди до революции пороли матросов и арестовывали рабочих, утверждалось в письме. Они в 1918 г. добровольно служили колчаковскому правительству; они защищали контрреволюционеров. «Хитрый этот гражданин Мешков Гаврила, – писал один рабочий о специалисте, который возглавлял управление речного транспорта при царе, – но я гражданина Мешкова знаю с 1903 года… его поведение знаю как свои 5 пальцев». По словам этого автора, Мешков притворялся, будто верен советской власти, а на самом деле, как показывает его послужной список, готов был работать на любой режим – хоть царский, хоть колчаковский, хоть советский{474}.
Работницы ленинградской трикотажной фабрики в 1931 г. прислали в газету донос на своего директора, бывшего предпринимателя (как они утверждали), окружившего себя людьми того же сорта. Этот «бывший хозяйчик», жаловались они, «по-зверски обращается с работниками, доводя до истерики, и он отвечает прямо как хозяйчик: “не нравится, можете уходить, я на ваше место возьму других!”»{475}
Группа крестьян, донося в 1938 г. на председателя своего колхоза, в том же духе вспоминала, что его отец, подрядчик, всегда эксплуатировал и обманывал бедняков: «Так отец Романенкова проводил все время до самой революции, а также издевался над людьми и бил, как фашистский подрядчик, об этом знают старики этого сельсовета, а сам сельсовет, как молодой, не знает этого»{476}.
Многие «классовые» доносы имели целью добиться конкретных правовых или административных санкций против объекта доноса. Например, некий член профсоюза, написавший в 1929 г. в Центральную избирательную комиссию, требовал лишить избирательных прав женщину, живущую по соседству с ним, поскольку она – не неквалифицированная работница, как утверждает, а бывшая монахиня, добывающая средства на жизнь торговлей иконами и крестами. Другой донос был прислан в 1933 г. в Комиссию по паспортизации, дабы воспрепятствовать выдаче паспортов лицам, которых автор объявил классово чуждыми{477}.
Коммунисты, когда писали доносы по классовым мотивам, обычно стремились разоблачить другого партийца, скрывающего «чуждое» классовое происхождение. В одном таком письме (1935 г.) старый коммунист (участник Гражданской войны) доносил в областной комитет партии на коммунистку по фамилии Холмянская, проживавшую в Новосибирске. По имеющейся у автора информации, Холмянская утверждала, что вступила в партию в своем районе в 1922 г. Это невозможно, заявлял он, так как ему известно, что она сестра богатого торговца шерстью и кожей, который в Гражданскую войну воевал против красных и впоследствии был выслан. Поэтому она, очевидно, получила партбилет обманным путем и лгала о своем социальном происхождении. К тому же, добавлял автор, она наверняка до сих пор поддерживает связь с братом-капиталистом, в чьем доме росла и воспитывалась: «По сведениям, брат Холмянской в данное время тоже находится в Новосибирске и торгует папиросами в ларьке против гостиницы Советов»{478}.
Особенная бдительность в отношении классовых врагов проявлялась в конце 1920-х – начале 1930-х гг., во время коллективизации, раскулачивания, экспроприации городских нэпманов, массовых арестов священников. Любой коммунист, достойный этого звания, чувствовал себя обязанным внимательно следить за местными «кулаками», подобно комсомольцу из Кунцево, в 1933 г. просившему районный отдел НКВД «обратить внимание на граждан, проживающих в деревне Усово, Степана Васильевича Ватусова и его жену Надежду Сенафантьевну», поскольку те, по его наблюдениям, вели себя как затаившиеся кулаки. До 1930-1931 гг. у них было единоличное хозяйство почти с пятью гектарами земли, которую они обрабатывали, эксплуатируя бедняков. Теперь земли отошли колхозу, но Ватусовы наживались, сдавая отдыхающим свой благоустроенный дом с пристройками. По всей видимости, у них и золото водилось, потому что они то и дело возвращались из Москвы со всевозможными покупками, которые, судя по оберткам, могли сделать только в Торгсине{479}.[165]165
В начале 1930-х гг. государственные магазины сети Торгсина продавали дефицитные товары только за твердую валюту золото и серебро (не за рубли).
[Закрыть]
Некоторые «классовые» доносы кажутся упреждающими ударами со стороны людей, не чувствующих себя в безопасности ввиду собственного происхождения. Например, в доносе одного статистика на секретаря райкома в 1937 г. говорилось, что тот является сыном местного волостного писаря и сам работал писарем (порочащее свидетельство готовности служить старому режиму, хотя бы и в низкой должности), а часть своего дома сдал под коммерческую чайную. Автор добавлял, что этот человек распускал клевету насчет его социального происхождения{480}.
Хотя Конституция 1936 г. как будто покончила с классовой дискриминацией, прежние классовые ярлыки и подозрения не были забыты и в конце 1930-х гг.[166]166
См. выше, с. 60-63.
[Закрыть] В 1938 г. бдительный житель деревни Максимовка Воронежской области, прочитав в газете о назначении В. С. Тюкова заместителем председателя Госбанка, понял, что в высшие государственные органы мог проникнуть классовый враг. Он написал Молотову, предупреждая, что это, возможно, Валентин Тюков (или его брат Виталий), сын крупного местного помещика Степана Тюкова, который внезапно исчез из их района со всей семьей около 1925 г.{481} Даже в декабре 1940 г., через несколько лет после того, как партия отказалась от классового критерия приема новых членов, один коммунист написал жалобу, что некто Михайлов, недавно ставший кандидатом в члены партии, недостоин быть коммунистом, так как его «родители б[ывшие] содержатели меблированных комнат и торговых бань в г. Тамбове»{482}.
О злоупотреблении властью
Письма о злоупотреблении властью – одна из самых интересных категорий доносов сталинской эпохи{483}. Они фактически находятся на грани между доносом (где основное внимание уделяется преступной деятельности другого лица) и жалобой (где акцент делается на обиде, нанесенной автору). При советской власти, так же как и до революции, большинство писем о злоупотреблениях поступали от крестьян, хотя порой встречаются доносы подобного типа от горожан, направленные против представителей власти в небольших городках, директоров фабрик и т. д.{484} Эти доносы, многократно упоминающие о бедности и беспомощности автора и взывающие не к букве закона, а к естественной справедливости, представляют собой квинтэссенцию «оружия слабых».
В отличие от крестьянских петиций 1905 г., проанализированных Эндрю Вернером{485}, советские письма о злоупотреблениях редко исходили от сельской общины в целом, хотя порой их подписывали несколько колхозников (но не больше пяти-шести). Однако столь же редко автор такого письма выступал исключительно от себя лично. Стандартная фраза: «Все колхозники возмущены». Часто автор называл имена других колхозников, которые уже жаловались властям на того же обидчика, или перечислял тех, кто поддержит его версию событий, или даже прикладывал к письму копию протокола колхозного собрания, вынесшего обидчику порицание{486}.
Письма о злоупотреблениях 1930-х гг. имели не только дореволюционные, но и советские прототипы – сообщения, которые посылали в газеты сельские корреспонденты (селькоры) в 1920-е гг.{487} Однако к концу 1930-х гг. это движение сошло на нет. Среди сельских авторов писем в «Крестьянскую газету» в 1938 г. очень немногие именовали себя селькорами или демонстрировали типичное для селькора самоотождествление с советской властью и коммунистической партией, хотя значительная часть позаимствовала кое-что от стиля селькоровских сообщений, не один год печатавшихся в газетах, пользуясь советскими словечками вроде «разоблачить» и «вредитель», а порой давая своим письмам заголовки (например: «Кто расхищает колхозные средства?»). Большинство авторов писем о злоупотреблениях в конце 1930-х гг. были обычными крестьянами, у которых имелись претензии к руководству колхоза. Доносы они писали с целью добиться снятия с должности (а более мстительные – и ареста) председателя или бригадира.
В отличие от доносов о нелояльности или чуждом классовом происхождении, типичные доносы о злоупотреблениях не сосредоточиваются на единственном или главном качестве либо проступке своего объекта. Наоборот, здесь валятся в кучу все преступления, просчеты, ошибки, недостатки, темные пятна, какие только можно с той или иной степенью правдоподобия приписать обвиняемому (особенно такие, которые могут иметь серьезное значение в глазах вышестоящих инстанций). На первом месте в моей подборке стоит «обкрадывание» колхозников. Это, как правило, не воровство в обычном смысле слова, а, скорее, незаконное присвоение колхозных средств, на которое легко шли колхозные председатели и бухгалтеры: обсчет колхозников при начислении трудодней, конфискация их скота, незаконные штрафы и множество других форм поборов, обращение с колхозными лошадьми как с личной собственностью, снятие денег с колхозного счета в банке на личные нужды и т. д.
В одном доносе описывается, как колхозные руководители не давали заслуженному колхознику двадцать четыре килограмма муки, требуя в уплату его полушубок: «Эти отбросы кулачества сами берут хлеб, продают по 50 руб. за пуд, но труженики голодают. Товарищи, где же ваша бдительность? 20 лет сов. власти и творятся безобразия и террор над темной массой»{488}.
На втором месте среди прегрешений, обличаемых в деревенских доносах о злоупотреблениях, стоит «зажим критики» – расхожее выражение, которое могло означать целый ряд проявлений произвола и тирании со стороны председателя: «Предколхоза Задорожный Ф. А. колхозникам на собрании не дает говорить, если кто чего-нибудь выступит и скажет, он, Задорожный, говорит, что ты срываешь собрание и ты не наш человек, колхозники из-за этого и не ходят на собрания, говорят так, что мы пойдем туда, если Задорожный не дает говорить и критику и самокритику он глушит»{489}.
Авторы таких писем часто жалуются, что председатель к ним назначен из района, навязан колхозникам против воли. Не реже встречаются возмущенные рассказы о том, как председатели и бригадиры оскорбляют достоинство колхозников: издеваются над ними, унижают, бьют, ругают («пушит всех колхозников матом и не знает, как назвать хуже колхозников»){490}. Председателей также обвиняют в покровительстве родственникам и в пьянстве.
Быстро научившись пользоваться словом «кулак» для дискредитации колхозных председателей в глазах вышестоящего начальства, крестьяне не менее быстро подхватили излюбленные риторические обвинения эпохи Большого террора – «враг народа», «террорист», «троцкист»: «Печальное положение у нас в колхозе. Товарищи, ответьте нам, пожалуйста, где добиться правды. Мы часто читаем газеты и видим в них, какую большую подлость нанесли в нашем Советском Союзе враги народа, право-троцкистский блок, до каких больших размеров докатились, как вредили в сельском хозяйстве, сколько погибло лошадей, племенного скота… Сколько раз заявляли об этом своей местной власти, как правлению колхоза, а также и представителю сельсовета Савони, который сейчас разоблачен как враг народа, и начальник милиции Архипов тоже изъят органами НКВД… никаких результатов нет»{491}.
Крестьяне поняли механизм обвинения на основании порочащих связей и часто им пользовались, когда районных руководителей – которых всегда можно было более или менее верно представить патронами нижестоящих начальников, председателей колхозов и сельсоветов – арестовывали как «врагов» в годы Большого террора. Вот, например: «Много раз я как селькор посылал сигналы председателю сельсовета Чистякову и в Болmiесольский район о вредительстве колхозного председателя и конюха, но они были глухи к моим сигналам. Теперь председатель райсовета Бугеев посажен в тюрьму как вредитель, пора взяться за всех остальных вредителей»{492}.
Крестьяне, доносившие на своих председателей или других местных должностных лиц, хотели, чтобы те были наказаны, «получили по заслугам». Они просили вышестоящие инстанции «помочь очистить колхоз от этого жулья», «помочь раз и навсегда избавиться от этих преступников», «освободить нас от этих врагов народа, проникших в колхоз»{493}. Авторы некоторых писем прямо просили снять своих обидчиков с должности или отдать под суд{494}. Одна женщина, которая уже послала материал на председателя своего колхоза в местный отдел НКВД, особенно настаивала на необходимости его ареста. Власти обязательно должны, писала она, «расспросить колхозников на месте, разоблачить Бакаляева как врага народа, уволить его с работы, судить и убрать из колхоза»{495}.
Доносы от членов семьи и ревнителей нравственности
Судя по громкой славе «подвига» Павлика Морозова, можно предположить, будто доносы одного члена семьи на другого в сталинской России стали обычным делом, однако архивы 1930-х гг. дают мало свидетельств в пользу этой гипотезы. Конечно, есть отдельные случаи внутрисемейного доносительства. Но в общем и целом этот жанр блистательно отсутствует. Таким образом, данный раздел, по сути, – рассказ «о собаке, которая не лаяла».
В архивах 1930-х гг. много писем «по семейным вопросам», которые не являются доносами[167]167
Подробнее о них см. выше, гл. 9.
[Закрыть]. Родители часто просят оказать детям медицинскую помощь, принять их в техникумы и вузы или поместить в детский дом (поскольку у них не хватает средств, чтобы их кормить). Есть письма от жен, умоляющих разыскать пропавших мужей и заставить их платить алименты, есть письма-«исповеди», в которых женщины рассказывают далекому представителю власти (обычно региональному партийному руководителю) о своих страданиях из-за неверности или ухода супруга. В конце 1930-х гг. в архивы попало огромное количество ходатайств и запросов от жен, чьи мужья были арестованы, вместе с такими же письмами от мужей, родителей и детей жертв. Авторы таких писем почти всегда уверяют адресатов в невиновности арестованных родственников и молят освободить их.
Письма последнего типа, возможно, дают нам разгадку немногочисленности доносов на членов семьи. Читая их, трудно не почувствовать, что, вопреки теории «атомизации» Ханны Арендт{496}, советский террор не ослабил, а укрепил семейные узы в России[168]168
Интервьируя послевоенных беженцев из Советского Союза в рамках Гарвардского проекта, исследователи обнаружили, что, по мнению большинства респондентов из всех социальных слоев, «в советских условиях семья стала сплоченнее», а не наоборот. Такой ответ особенно часто давали те, у кого близкие родственники были арестованы органами внутренних дел. См.: Inkeles A., Bauer R. A. The Soviet Citizen: Daily Life in a Totalitarian Society. New York, 1968. P. 211-213.
[Закрыть]. Существовали, впрочем, и практические соображения, не позволявшие доносить на близких родственников ни в годы Большого террора, ни раньше, во время террора в деревне, связанного с раскулачиванием. Если один член семьи был раскулачен или заклеймен как «враг народа», страдала вся семья. В начале 1930-х гг., когда ссылали кулаков, их семьи отправляли в ссылку вместе с ними. В конце 1930-х гг. в ГУЛАГе появились специальные лагеря для «жен изменников родины»{497}.
Разумеется, нет правил без исключений. В 1927 г. жена помощника прокурора с Украины написала Сталину, жалуясь на оскорбления, которые она терпит от супруга, после того как донесла на него как на оппозиционера, участвовавшего в подготовке вооруженного восстания (!){498}. В 1938 г. разъяренный бывший муж, которому суд при разводе не отдал малолетнюю дочь, написал в секретариат Калинина, обвиняя бывшую жену в распущенности и в том, что ее любовник арестован как враг народа{499}.
Бывшие супруги, конечно, составляют особую категорию. У многих людей остается обида на бывшего мужа или жену, и донос – один из способов свести счеты. Эта мысль, очевидно, приходила и кое-кому в советском пропагандистском аппарате. В середине 1937 г., сразу после тайного военного суда над маршалом Тухачевским, генералом Якиром и другими командующими Красной армии, «Правда» объявила: «Редакцией “Правды” получено письмо от бывшей жены Якира, осужденного по делу военно-шпионской группы, в котором она отрекается и проклинает своего бывшего мужа, как изменника и предателя родины»{500}.[169]169
Объявление было дано в разделе хроники. Текст письма «Правда» не напечатала. По словам жены Бухарина, Анны Лариной, встретившейся с Саррой Якир в лагере, та была ошеломлена этой публикацией и уверяла, что это чистой воды фальшивка: Ларина A.M. Незабываемое. С. 157-158.
[Закрыть] Это, по всей вероятности, должно было послужить примером другим, так же как история Павлика Морозова. Однако спустя год газета изменила тон и осудила «ложные» (т. е. написанные по злобе) доносы от бывших супруг[170]170
См., напр., заметку в «Правде» (1938. 8 июня. С. 6) о «ложном доносе» одной бывшей жены и ее брата, обвинивших экс-супруга в том, что тот во время зарубежной поездки продал свой паспорт иностранцам.
[Закрыть]. Возможно, здесь сыграло роль неприятие предложенной инициативы в народе, а не чрезмерный поток доносов, поскольку никаких следов подобного потока в архивах не обнаруживается, даже в разгар Большого террора[171]171
Я не нашла доносов, открыто написанных бывшими супругами. В ленинградском партийном архиве есть несколько писем, которые, судя по некоторым признакам, вышли из-под пера бывших жен или отвергнутых любовниц, но авторы себя таковыми не признают. См., напр., донос на мужчину-коммуниста от женщины, обвиняющей его в том, что он бывший троцкист, и в других прегрешениях: ЦГА ИПД. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 1516. Л. 74.
[Закрыть].
Экс-супруг тоже удерживало от доносов на бывших мужей чувство самосохранения: арест «врага народа» мог иметь пагубные последствия не только для его новой жены и детей, но и для бывших жен, и даже для их родственников и новых мужей.
Что касается примера Павлика Морозова, то, конечно, находились «юные мстители», которые охотно и без особых колебаний строчили доносы, надеясь прослыть героями (см. выше, с. 243), но даже претенденты на славу Павлика, как правило, не писали о собственных отцах и матерях. Встречавшиеся мне доносы этого типа метили в людей из окружающего коллектива – соседей, учителей, школьных товарищей{501}.
Хотя добровольные доносы детей на родителей в письменном виде были редкостью, однако во время Большого террора детей школьного возраста не так уж редко заставляли публично отрекаться от арестованных родителей – «врагов народа» на школьных и комсомольских собраниях. Иногда, как в случае с Якиром, такие отречения появлялись в печати. Но подобная практика, очевидно, не пользовалась в народе одобрением. Республиканская газета «Красная Татария» весной 1938 г. выступила с резким протестом против нее, несмотря на официальную поддержку культа Павлика Морозова. Поводом послужила публикация в более мелкой местной газете письма молодого человека, который обличал своего отца, сельскохозяйственного рабочего, как «врага народа» за то, что тот украл корма из совхоза, где работал. «Весь тон письма явно фальшивый… – замечает «Красная Татария», прозрачно намекая, что районная газета сфабриковала письмо или вынудила автора написать его. – Это письмо не вызвало одобрения читателя. Оно лишь морально раздавило несчастного отца. Шутка ли, родной сын всенародно называет своего отца врагом и отказывается он него»{502}.
Порой в архивах попадаются доносы на родственников со стороны мужа или жены, но в большинстве случаев они явно продиктованы стремлением защитить себя. Один коммунист в 1930 г. донес на тестя, бежавшего из деревни и пытавшегося найти убежище в его городской квартире, как на кулака. Сделал он это неохотно, и ему пришлось пожалеть об этом, возмущенно писал он семь лет спустя, когда в 1937 г. его за «кулацкие связи» (т. е. отношения с тестем) исключили из партии{503}.[172]172
См. также нечто похожее на донос на тестя, недавно арестованного НКВД, от одного из стенографистов Молотова: ГА РФ. Ф. 5446. Оп. 82. Д. 56. Л. 22.
[Закрыть]
Письма от женщин по поводу неуплаты им мужьями алиментов, так же как «исповеди» брошенных жен, иногда содержали элементы доноса, но главная цель у них была другая. За редкими исключениями, в таких письмах нет просьб о наказании блудного супруга. Авторы писем об алиментах хотели получить деньги[173]173
Одно исключение – письмо 1934 г. от обманутой и брошенной жены коммуниста, которая, хоть и отметила, что муж ей ничего не платит на ребенка, как будто больше была заинтересована не в материальной помощи, а в том, чтобы добиться его наказания или, по крайней мере, испортить ему репутацию. См.: ЦГА ИПД. Ф. 24. Оп. 2г. Д. 769. Л. 78.
[Закрыть], авторы «исповедей» просили о моральной поддержке, понимании, о личной встрече с адресатом. Несомненно, женщины в 1930-е гг. не придавали своим письмам форму доносов, потому что режим тогда еще не проявлял склонности карать людей за аморальное поведение. Правда, закон против абортов 1936 г.[174]174
Постановление ЦИК и СНК СССР от 27 июня 1936 г. «О запрещении абортов… усилении уголовного наказания за неплатеж алиментов и о некоторых изменениях в законодательстве о разводах» (Известия. 1936. 28 июня).
[Закрыть] предусматривал небольшие сроки заключения за неуплату алиментов и повышал плату за развод, но сам развод «без вины сторон» по-прежнему разрешался. После войны, когда был принят более строгий закон о разводах, требующий доказательства вины одной из сторон, письма от брошенных жен быстро приобрели характер доносов[175]175
См. гл. 12 этой книги.
[Закрыть].
Вопросы нравственности не слишком волновали советское общество в 1930-е гг., судя по тому, что в доносах они поднимались сравнительно нечасто. После 1936 г., когда аборт или принуждение женщины к аборту стали уголовными преступлениями, каравшимися тюремным заключением, появилось небольшое число доносов, касавшихся этой темы: например, в доносе 1938 г. на колхозного председателя из Курской области содержалось обвинение в том, что он заставил свою жену сделать аборт, отчего та умерла{504}.
Хотя мужской гомосексуализм в 1934 г. был объявлен вне закона, мне не попадались доносы по поводу этого или каких-либо других сексуальных «извращений». По-видимому, единственное сексуальное преступление, которое интересовало авторов доносов, – женская половая распущенность. О женщинах-администраторах или женах администраторов нередко писали, что они имеют любовников, оказывают им благодеяния и продвигают по службе. Авторы этих писем следуют привычному стереотипу «Екатерины Великой»: по их мнению, власть женщины неразрывно связана с необузданными сексуальными аппетитами, и то и другое заслуживает осуждения как нечто противоестественное. «…Вся система разговоров о моем прошлом направлена к тому, чтобы дискредитировать меня, как руководителя», – писала партийная работница, жалуясь на доносы, ложно обвинявшие ее в любовных связях с коллегами-мужчинами{505}. В одном анонимном доносе, который в 1935 г. печатными буквами написал «работник райкома», речь идет не о любовниках. Он посвящен чрезмерному сексуальному влиянию женщины на мужа, возглавлявшего районный комитет партии, где она сама работала: «Золина является второй женой Касимова, а поэтому все сотрудники райкома находятся в руках Золиной, а если кто не понравится ей, то под влиянием сладкой минутки на кровати только стоит сказать Касимову, и на второй же день будет выполнена просьба Золиной, сотрудники должны страдать… Необходимо повести борьбу против полового разврата в организациях и удалить Золину из райкома»{506}.
Женщины редко доносили на мужчин за сексуальные домогательства (если воспользоваться анахроничным термином). В архиве «Крестьянской газеты», к примеру, очень мало доносов от крестьянок, обвиняющих местных должностных лиц в принуждении к вступлению в половую связь, хотя из других источников мы знаем, что это было отнюдь не редкое явление{507}. Один из немногих примеров – яркое описание попытки изнасилования крестьянки Сусловой местным чиновником по фамилии Павленко: «2 марта 38 г. приехал в станицу Даховскую, напился пьяный, часов в 8 вечера пришел на квартиру к Сусловой Елене и говорит: “Иди в становой совет, вызывает тебя НКВД”. Женщина испугалась, спрашивает зачем. Он отвечает, оттуда не вернешься, а на пути говорит, все в моих руках, могу спасти тебя. Суслова стала просить его, он набрасывается на нее и начинает безобразничать. Суслова стала защищаться и стала просить его. Если ты упираешься, говорит Павленко, то будет хуже, посадим… Суслова, несмотря на угрозы Павленко, всячески старалась бежать к дому. Он ее ловил, терзал, пытаясь изнасиловать. Суслова продолжала кричать и защищаться. Павленко, видя, что он проигрывает, хватает Суслову и хотел ее бросить в колодезь, но потому, что был пьяный, поскользнулся и упустил добычу. И Суслова прибежала в квартиру вся избитая, после чего лежала в постели с опухшими руками, в синяках.
А к Павленко мер не принято… Я, Суслова, прошу редакцию Крестьянской Газеты помочь мне хулигана привлечь к ответственности»{508}.
