Текст книги "Стерегущие дом"

Автор книги: Шерли Энн Грау

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

– Гарри, кто это там на полу?

Гарри Армстронг взглянул на спящего.

– Лица не видно.

Вернулся Оливер. Белая куртка на нем была измята, в пятнах. Выдрана пуговица, обвис карман. По лбу, по шее с густо напомаженных волос растекся бриллиантин. Оливер пытался стереть его голубым, внушительных размеров носовым платком, но тщетно.

– Жениха уложил? – спросил Уильям.

Оливер кивнул.

– Вроде бы всех проводили.

Гарри Армстронг хохотнул и показал пальцем.

– Этого забыл, Оливер.

Оливер поглядел на свернувшуюся калачиком фигуру с ловко подоткнутой под голову подушкой.

– Хотите, чтобы я его увел?

Гарри Армстронг неуверенно поднялся на ноги.

– Взгляни-ка, кто это.

Оливер подошел, заглянул в лицо.

– Мистер Бэннистер.

Уильям сказал:

– Ему и так хорошо, не трогай. А я пошел купаться. Гарри Армстронг на мгновение задумался.

– И я с тобой.

Тогда Оливер надел поверх белой куртки пальто и пошел следом за ними на другой конец улицы. Он смотрел, как они сбросили одежду и скользнули в ледяную воду реки Провиденс. Потом поднял воротник, отыскал подходящий пенек, сел и стал терпеливо ждать. Вокруг него, пересмеиваясь, собралась стайка черных мальчишек.

Вечером, чистые, выбритые, с ломотой в каждом суставе, мужчины – всем скопом, человек тридцать, если не больше, – поехали к Хаулендам на свадьбу.

Во время обряда в переполненной гостиной, пока методистский священник Джон Хейл со всевозможной торжественностью произносил привычные слова, взгляд Уильяма остановился на связке зелени, висевшей прямо над портретом его деда. Он мог бы поклясться, что видит в плотной массе перевитой листвы своеобразные очертания ядовитого сумаха.

Потом, когда жених с невестой уехали, Энни сказала:

– Дивное было венчание, я такого ни у кого не видала.

А он отозвался:

– Ты ядовитого сумаха не боишься?

– Боже праведный, Уилли… ну, нет.

– Я заметил несколько веток среди прочей зелени.

Она взглянула на него с усмешкой – такой он не видел у нее с самого детства. Да еще и подмигнула ему – чуть-чуть дрогнула веком.

– Зеленый, и ладно, – сказала она. – А зелени не хватало.

В тот вечер Энни хлебнула лишнего, хихикала, как молоденькая, подсела к роялю, играла, пела «Хуаниту», «Палисандровый спинет», «Кэтлин», «В траурной рамке письмо», покуда не заснула, уронив голову на клавиши. А так как особа она была грузная, никто не решился отнести ее наверх (к тому времени слуги перепились под стать гостям), и ее уложили спать на диване в столовой. А еще позже, когда взошла луна, большинство мужчин двинулось на охоту, спотыкаясь, горланя песни, – по полям, через заборы; за ними на нетвердых ногах поспевали негры с бутылями виски, впереди буро-белыми вспышками мелькали собаки.

Уильям, как того требует вежливость, проводил их, но вскоре повернул назад, вышел прямиком на дорогу и зашагал домой. Ему вспомнились свадьбы, на которых он гулял в молодости здесь, среди этих самых лесов и холмов близ Атланты. Все они мало чем отличались от этой. Пьяные голоса мужчин и ныне звучали, как прежде. И тот же знакомый лай собак, и ночной ветер не стал иным, и все та же земля под ногами.

Мало-помалу, день за днем, гости разъезжались. К концу второй недели не осталось никого, кроме Энни. Ее муж уехал на другой же день после венчания – его ждали дела в конторе – и забрал с собой детей. Энни задержалась; надо было закрыть нежилые комнаты.

Уильяма она и спрашивать не стала. Взяла шесть горничных, нанятых к свадьбе (повариха Рамона была стара и с причудами, ее оставили в покое), и провозилась с ними целую неделю. Они закрыли и заперли ставни, сняли занавески и уложили в сундуки, скатали ковры и пересыпали их нафталиновыми шариками, чтобы не заводились мыши; накрыли матрацы листами плотной оберточной бумаги. Дымоходы заткнули газетами, чтобы не залетали стрижи и ласточки. Одну за другой заперли двери – двери комнат, двери пристроек. Пока наконец не было убрано все.

В последний вечер Энни сказала:

– А ты знаешь, что в доме одних только спален двадцать две, если считать с тремя верхними в дедушкином крыле?

– Нет, я не знал, – сказал Уильям.

– Всю жизнь здесь прожили, а как-то ни разу в голову не пришло сосчитать спальни.

– Забавно, – сказал Уильям.

– На мою свадьбу все-все пооткрывали, – сказала Энни, вспоминая. – Наверно, этим занималась мама. Я-то сама, помнится, пальцем не шевельнула.

Чтобы доставить ей удовольствие, Уильям сказал:

– У тебя знатная была свадьба.

Она широко улыбнулась.

– Все думала спросить у отца, во сколько она обошлась, да как-то не пришлось… Но уж повеселились на славу.

…Под восторженный визг женщин мужчины выбили выстрелами все стекла в церкви; они въезжали верхом на лошадях в аптеку, в гостиницу, в здание вокзала. Дело было в июле, на железнодорожных платформах горами лежали арбузы, дожидаясь погрузки. Тысячи арбузов. А наутро вся главная улица была покрыта скользким месивом от мякоти и косточек раздавленных арбузов…

Она, посмеиваясь, вспомнила.

Уильям потрепал ее по плечу, довольный, что сумел сделать ей приятное. «А она ничего, – думал он. – Не ее вина, если толста, стара, скучновата… Как и я, – подумал он, – совсем как я».

– Теперь эти комнаты, верно, откроют не скоро. Разве что когда у Абигейл детки начнут справлять свадьбы.

– Вероятно, – коротко сказал он.

Она плутовато покосилась на него.

– Уилли, а ты ревнуешь.

– Ты старая дурища, Энни, – сказал Уильям.

Она сидела и все посмеивалась, как будто не слышала его, так что в конце концов ему просто захотелось стукнуть ее чем-нибудь тяжелым по голове. Он уж совсем было собрался, но тут она встала, налила виски, подала ему; налила и себе.

Сидя на старых стульях, в старинном доме, вычищенном и выскобленном до неестественного блеска, опустевшем после отъезда людей, которым он служил кровом, они выпили друг за друга.

– За удачу! – сказал сестре Уильям Хауленд.

– За твое будущее, Уилли! – И снова, кажется, подмигнула.

– Энни, – сказал он, – езжай-ка ты домой.

– Утречком, Уилли.

Утром она уехала. А он остался один; только Рамона гремела на кухне кастрюлями или, ворча себе под нос, шаркала по комнатам, смахивая с краев мебели пыль метелкой из перьев. В доме было так же пусто, как когда Абигейл уезжала в колледж, – ни больше, ни меньше. Но казалось куда пустынней. Однажды утром, к концу первой недели, Уильям обнаружил, что разговаривает сам с собой. Он только что проснулся. Лежал на огромной кровати под балдахином, неподвижно глядя на рдеющий прямоугольник затененного окна, и вдруг сказал вслух:

– А ветер восточный.

И вскочил как ужаленный при звуке собственного голоса. Виновато оглянулся: и давно это я так?..

Он оделся и вышел на кухонное крыльцо, где его каждое утро ждал тазик с горячей водой. Побрился перед зеркальцем, висящим на столбе, стирая о перила пену с опасной бритвы. Потом придет Рамона и выплеснет тазик на перила, так что пена смоется – отчасти. Но все равно за долгие годы на этом месте образовалось жирное темное пятно.

В тот день он решил пойти осмотреть скот. Как всегда, появилось несколько случаев копытной гнили – скотина требовала ухода, но Уильям терпеть не мог это занятие, ненавидел скрежет и вонь. Появились и накожные болячки – уж не вывелся ли овод в нынешнем году раньше обычного, вскользь подумалось ему. По закону полагалось бы позже, весной, как и мясной мухе. Надо сходить посмотреть, да бензола не забыть взять с собой и дегтя.

Так он думал, когда выходил из дому. Только почему-то повернул не в ту сторону, и получилось, что он шагает по дороге в город. Потому что он вспомнил про Питера Уошберна и новый ялик. И про игру, в которую задумал сыграть на болотах Медвяного острова.

* * *

Одеяло он положил на нос ялика, аккуратно, в самое сухое место, на сложенный дождевик. Припасы – поверх одеяла. Надо будет по дороге разжиться чем-нибудь съестным, иначе не пришлось бы основательно поголодать. Он взял с собой лишь толстый кусок свиной грудинки, солидную краюху кукурузного хлеба и мелких зеленоватых яблок из собственного сада. Страшная кислятина, но хорошо освежают рот и счищают с зубов остатки свиного сала. Запасся еще небольшой флягой воды и кульком ячменных леденцов, найденных в кухонном буфете. Раньше он их там не видел, значит, остались от кого-нибудь из детей, приезжавших на свадьбу.

Он положил рядом с собой дробовик и оттолкнулся от берега. Час или около того греб на веслах по течению неторопливого ручейка, чуть сгорбившись над веслами, сберегая силы на то время, когда надо будет пересекать речку Провиденс. Он чувствовал, как по мере приближения к ней уплотняется вода вокруг весел. Вытащил их – заметив краем глаза, как падают с лопастей на дно лодки грязные капли, – и достал шест. Здесь, набирая скорость от течения взбухшей за зиму реки, ручей побежал быстрее. Через узкий просвет в хитросплетении кустов и деревьев ялик легче будет провести с шестом.

То место, где впадает ручей, с реки не было видно, так плотно сплелись подступившие к самой воде ивы, буки, эвкалипты, ежевика, кусты бузины. Со стороны ручья обнаружить его было проще. Путь указывало течение. Уильям перекинул шест через борт, с удовольствием отметив, что выбрал шест удачно: легкий, гладкий и сбалансирован хорошо, даже с поперечным сучком на конце. Такая поперечина полагается каждому шесту – не дает ему слишком глубоко уйти в рыхлое дно. Он гнал ялик по бурливой взбаламученной воде, обходя коряги, упавшие стволы и густые, спутанные плети лиан. Он не спешил, орудуя шестом с осторожностью, чтобы не задеть, не тряхнуть нависшую листву. А то еще, чего доброго, свалится на макушку щитомордник.

Он вышел на реку, и ялик сразу круто развернуло на быстрине. Уильям дернул за конец шеста, но поперечина не пустила, и он чуть не потерял равновесие. Он с трудом вытянул шест, ругая себя за неосторожность. Давненько же не переправлялся через реку, если успел забыть все ухватки и едва не искупался из-за своей неповоротливости.

Он снова сел на весла и перебрался на ту сторону, ища глазами устье протоки, ведущей в глубь болота. Он не бывал тут с детства, а берега так изменились от паводков, что не узнать. Уильям вспомнил, что когда-то ему служил приметой одинокий кипарис в группе болотных дубков. Надо найти.

Оказывается, это было гораздо ниже по течению, чем ему представлялось. Он был уже готов отчаяться, как вдруг увидел. Кипарис высох – много лет назад, – но ствол его все еще торчал коричневым столбом над вершинами дубов. Уильям повернул ялик носом против течения и стал мерно грести вперед, чтобы лодка стояла неподвижно, пока он оглядится. Он увидел вход в протоку, завел в него нос ялика и неловко задел разлапистую, низко нависшую ветку. Темная тень упала поперек носа лодки, соскользнула в воду. Уильям с облегчением чертыхнулся и, работая веслом, как гребком, выбрался из деревьев на свободную воду.

Он не любил змей, хотя мальчишкой охотился за ними: схватишь за хвост и хлестнешь, как кнутом, чтобы единым махом вышибить мозги. Кожу продавал отцу по четвертаку за штуку, но потом дозналась мать и потребовала, чтобы за ядовитых вознаграждение не выдавалось. Тогда он вообще перестал их ловить…

Он греб недолго, вскоре опять взялся за шест. Эти протоки часто бывают очень глубокими – он проверил, не достал до дна и принялся работать шестом, как галерным веслом. Вперед, назад, монотонно раскачиваясь, потихоньку плыл и плыл.

Часам к девяти он уже порядочно углубился в болота. Протока виляла и вилась между затопленными кипарисовыми стволами, меж купами лиственных деревьев и пальметто, шелестящих под легким ветерком. Течения здесь не было; для устойчивости он пристроился бортом к узловатому корневищу кипариса, съел половину грудинки и кусок хлеба. Потом пил теплую, нагретую солнцем воду, следил глазами за птицами: рисовые трупиалы, пересмешники, два-три пеликана, цапли – белые, большие, голубые…

Мерно двигался шест по маслянистой, мутной воде. Впереди, вдали – если поднять глаза – тусклая жижа сверкала отраженным блеском неба и казалась хрустально чистой. Аллигаторы, повылезавшие на солнце, тяжело плюхались в воду с илистых берегов и исчезали. Втягивали головы черепахи, которые грелись на плавучих корягах. Проплывая мимо лесистого островка, Уильям заметил высокое камедное дерево с ободранной корой. Не иначе как медвежья работа, должно быть, дерево с ульем в дупле.

Ближе к вечеру он вынул компас: небо затянули облака; никаких примет пути – лишь извилистые, петляющие протоки. Однажды, еще в детстве, он заблудился и просидел здесь двое суток под пухлым одеялом облаков, в тумане, спутавшем все направления. Пришлось сидеть и ждать, пока уйдут тучи. На вторую ночь он забылся тревожным сном, а проснулся, глядя прямо в чистое, усыпанное звездами небо. Еще затемно он выбрался из болот и с тех пор никогда не бывал здесь без компаса…

Он свернул с протоки и начал пробираться сквозь кипарисы. Здесь было мельче, шест доставал до дна, и лодка пошла быстрей. Уильям взялся было метить дорогу – уже занес мачете, чтобы сделать первую зарубку, – и остановился. Если он и вправду найдет винокурню, нет смысла оставлять торную тропу до самого ее порога.

Ствол к стволу росли обвешанные мхом кипарисы. Вода у корневищ тускло-бурая, непроглядная – болотная. Один раз, остановившись отдохнуть, он выудил плавучую палку, поскреб дно. На поверхность ниточкой побежали пузыри.

Да, она таковская, здешняя водица. Столько гниет на дне останков животных и растений, столько образуется газа, что нередко пузыри поднимаются сами собой.

А еще, вспоминал Уильям, здесь бегают по воде болотные огоньки, голубые и мерцающие, играют в прятки среди деревьев. Должно быть, воспламеняется все тот же газ…

Кипарисовая топь сменилась широкой полосой болотного тростника, осоки, стрелолиста. Уильям миновал ее, держа на разбросанные по той стороне высокие островки дубов и орешника. Там и заночевал – в лодке, на чистой песчаной отмели у подножия самой большой купы деревьев. Комары донимали не слишком, но спал он все же беспокойно. Отвык от болотных голосов. Громкий ноющий писк мошкары, уханье совы, шелест летучих мышей. Раз он даже подскочил и схватился за дробовик: где-то взревел крупный аллигатор. Уильям чутко прислушался еще раз – добрых полмили; в тишине показалось, что ближе. И зная это, тем не менее всю ночь просыпался при каждом рыке. А поутру, еще до рассвета, первыми, кого он услышал, были опять-таки аллигаторы. Резкий лязг – почти как выстрел – сомкнувшихся гигантских челюстей: завтракают.

Уильям открыл кулек с ячменными леденцами, размякшими, ноздреватыми, – все равно съел. Осушил фляжку и швырнул на дно ялика. Если всерьез одолеет жажда, всегда можно напиться болотной воды. Кой-кого от нее тошнит, даже рвет, но ему – ничего. Противный привкус, а так – вода как вода, сойдет, если нужно.

К полудню второго дня он вышел к тому озеру, которое открыл еще мальчишкой. Озеро посреди стоячей трясины, в бахроме кустарников и лиственных деревьев, в рамке песчаных пляжей. Питается, вероятно, от подводных ключей, а дно – известняковая чаша. В здешних местах попадаются такие уголки.

Уильям зачерпнул ладонью воды, попробовал, вода была прохладная, свежая. Он перегнулся через борт, сполоснул лицо, попытался разглядеть дно. Искрящийся блеск солнца на поверхности слепил глаза, он глядел в воду, непроницаемую, как зеркало. Когда он был здесь первый раз, он наскоро искупался в этой слепой пучине, увертываясь от каймановых черепах…

Сейчас их как будто здесь нет. Он вгляделся пристальней. Вывелись или просто скрыты сверкающей поверхностью воды? Искупаться-то он не рискнет – слишком стар, да и день холодноват.

Он сидел совсем тихо и глядел, как плывут по воде какие-то коротенькие белые перышки, а снизу их тщетно хватает ртом мелкая рыбешка.

Болота всегда усыпляли его, одурманивали. Движения стали замедленными, хотелось сидеть вот так и глядеть, как буйно кипит вокруг жизнь болотных обитателей… Но ведь он явился сюда что-то искать. Пари держал с Кэлвином Робертсоном. Ну, не то чтобы пари, положим… Что за физиономия была у Гарри Армстронга – Уильям фыркнул, вспоминая. Стоит, жонглирует клеткой с цыплятами и потеет, как запаленная кляча… Не очень-то ему, кстати, везет в жизни: отец разорился, а теперь вот у супруги какая-то женская хворь…

На дальнем конце озера вышла из зеленых дебрей черная пантера, лениво подошла к воде. С наветренной стороны, да и расстояние – четверть мили, не меньше, прикинул Уильям; то-то зверь его и не почуял. Он продолжал сидеть не шевелясь, едва дыша. Нынче не так уж часто встретишь настоящую пантеру. Сколько раз за них назначались премии, вот почти всех и перебили. И по ночам нигде не услышишь больше их воплей – разве что на болотах.

Уильям следил, как мягко ступает по узкому песчаному берегу поджарое темное существо. Казалось, пантера была чем-то встревожена. Она макала передние лапы в воду, пытаясь что-то достать, потом раздумала и направилась обратно под укрытие деревьев.

Уильям стряхнул с себя сонную одурь, вставил весла в уключины и стал грести по пустынному притихшему озеру под непомерно громкий в тишине плеск весел.

Он приближался с оглядкой: известны случаи, когда пантеры нападают на людей, особенно если невдалеке их приплод. Но ничто не колыхнулось в листве – ни единого дуновения ветерка в полуденном зное, – и он подобрался вплотную к берегу. И сразу увидел, в чем дело. В мелкой воде валялась тушка зверька. Уильям поддел ее веслом – тотчас брызнули врассыпную десятки маленьких водяных пожирателей падали. Выдра, и притом освежеванная. Неудивительно, что пантера вела себя так странно. Ее манило кровавое мясо, а человеческий запах гнал прочь…

Уильям подтолкнул ободранную красно-серую тушку на глубину. Пускай обглодает рыба. Он втайне улыбнулся. Робертсоны не могли приготовить для него лучшей приметы. Неосмотрительны стали. А вот ему повезло. Тушка упала на мелководье, а пантера показала, куда именно.

Он начал размышлять. Для винокурни требуется высокое место и свежая вода, и развесистые кроны, чтобы спрятать малейший дымок от костров.

Хм, где же это может быть? На севере, откуда он двигался, не найти такого укрытия. Эти лесистые островки, все до единого, – крохотные комочки ракушечника. Там места не хватит. К западу все больше трава да заросли кипарисов, не сыщешь сухой пяди. Если податься дальше на юг, там слишком близко жилье у Кукурузных мостков и Тихой пади. Стало быть, Робертсоны повернули отсюда на восток. Больше некуда. Но на востоке болотам конца не видно.

– Ладно, еще чуть-чуть, – вслух сказал себе Уильям. – Положимся на удачу.

То была чистейшая удача. Не успел он пройти несколько миль, как поднялся ветерок и принес – яснее ясного – запах сусла. Уильяму он словно проложил столбовую дорогу и повел вперед, все усиливаясь по мере того, как лодка забиралась в глубь болотных зарослей. Впереди за двадцать шагов ничего нельзя было разглядеть сквозь лабиринт кипарисовых стволов и путаницу ползучих растений. Он и острова-то не видел, пока тот не очутился прямо под носом. Только что ничего не было, одни кипарисы, да бурая болотная вода, да суетня и плескотня мелких тварей, которых он спугнул мимоходом. А через минуту у него перед глазами возник крутой, поросший пальметто склон лесистого ракушечного острова.

Удерживая ялик на месте, он крикнул:

– Эй, есть тут кто-нибудь?

Болото вокруг разом пробудилось к жизни. Галдя на все голоса, поднялись в воздух перепуганные белые цапли, скворцы, малиновки. Большущая черная шумливая птица, которую в народе зовут боговой птахой, и та взмыла ввысь с маковки островерхого кипариса.

– Эгей! – еще раз крикнул он. – Это я, Уилл Хауленд! – Он подождал, в ответ – ни звука; тогда он повторил: – Уилл Хауленд!

Опять подождал. Кому охота, чтобы тебя подстрелили, приняв за чужака.

– Эй, Робертсоны! Тут вы, нет?

Он вытащил лодку на узкую ракушечную косу, хранящую отпечатки множества других лодочных килей. Запах сусла был всепроникающ, но обнаружить самую винокурню оказалось не так-то просто, до того она была искусно спрятана. Когда Уильям все-таки отыскал ее, он был разочарован – перегонный куб оказался не такой уж большой. Столько виски, сколько продают Робертсоны, отсюда никак не получишь. Возможно, правда, у них такие мелкие винокурни расставлены по разным островкам. Недаром говорится: чем меньше куб, тем слаще виски. К тому же, усмехнулся он, если и потеряешь одну, все равно не прогоришь…

А сработана славно – со знанием дела, чисто, не то что иные самоделки, понатыканные по сосновым буграм. На одну медь, поди, Робертсонам пришлось изрядно раскошелиться… Уильям восхищенно обследовал устройство: ни к чему не придерешься. Фильтрами были дубовые кадки с древесным углем. Виски честь-честью выдерживалось в дубовых бочонках. Вон они ровнехонько поставлены в ряд, и добрая половина, кажется, с содержимым. Уильям заметил, что змеевики охлаждает струйка воды из узкой трубы. Он пошел вдоль трубы на середину острова. Небольшой родничок. Хитро, подумал Уильям, поставили аппарат чуть ниже, и вода течет сама собой. Похрустывая рыхлым ракушечником, он зашагал назад и по пути заметил две аккуратные поленницы дров. Спилено не здесь. Уильям одобрительно хмыкнул. На этом островке нарочно ничего не трогали, чтобы не привлекать внимания. Видно, доставляют топливо по воде, издалека. Он поднял одно поленце: сосна – и отменная, сухая. Основательно поставлено дело у Робертсонов. Кто-то здесь на винокурне хозяйничал, причем недавно. Может быть, заметили его приближение и улизнули. А может, обходят по очереди одну винокурню за другой.

В ящике под пальмовым навесом стояла дюжина полных бутылок, Уильям достал их оттуда и выстроил на земле зигзагом, чтобы сразу бросилось в глаза. Потом вынул из кострища обгоревшую головешку и старательно написал на доске: У. Хауленд. Получилось не очень-то разборчиво, но ничего, сойдет. В конце концов, они же его ждали.

Теперь он уже сильно устал, да и проголодался. Пошарил по сторонам. Обнаружились две находки: банка бобов – он ее вскрыл ножом и тут же съел. И четыре выдровые шкурки, тщательно растянутые на раме из прутьев и веток. Одна была свежая.

Он усмехнулся. Предприимчивые Робертсоны не только тайно гонят виски, но попутно понемножку промышляют браконьерством. А ему пора поворачивать назад, и так задержался дольше, чем рассчитывал. И сил ушло больше. Не молодой уже, хмуро посетовал он большому дубу, вот и сказывается напряжение.

Он набрал полную флягу воды, а еще, в маленькую пустую бутылочку, налил виски. Не обеднеют Робертсоны…

Уильям устало забрался в ялик, взял шест – сразу заломило спину и бока. Оттолкнулся от островка, сверился с компасом. И решил двинуть прямо на запад. Так будет короче. Выйдет на край болота где-нибудь возле Новой церкви, а оттуда – либо кто-нибудь найдется, подвезет, а нет, так можно и пешком дойти домой.

Он работал шестом не переставая, держа на запад, и заходящее солнце било ему в глаза. Он надвинул кепку на самый нос и щурился из всех сил, но от нестерпимого блеска все равно разболелась голова. Уильям остановился, хлебнул виски. Милю за милей он пробирался сквозь заросли лохматых от мха кипарисов – с плеском шарахались из-под носа лодки аллигаторы, и щитомордники плыли бок о бок, не сводя с него блестящего осмысленного взгляда. Он норовил ударить их шестом. Время от времени попадал, но шест был тяжелый, и вскоре Уильям отказался от этих лишних усилий. На закате он пересек травянистую топь, подгребая шестом по довольно широкой протоке. Солнце садилось все ниже, и из гущи трав – осоки, ряски, меч-травы – тучами поднималась мошкара, застилая небо. Уильям почувствовал, как у него начинает зудеть все тело. Не только открытые места: руки, лицо, шея – горело все сплошь; крохотные насекомые забирались под одежду. Он бросил шест, схватил весла и стал лихорадочно грести вперед, пытаясь обогнать тучу мошки. Ничего не выходило: то ли туча была такая огромная, что накрыла целиком все болото, то ли она двигалась вровень с ним. Он перестал стараться и вогнал ялик носом в илистый берег. Поспешно сорвал с себя одежду, гримасничая от боли, когда острые иглы сильней впились в голое тело. Начал полными пригоршнями хватать черную грязь и размазывать по всему телу, по голове, как можно более толстым слоем. Нос, рот и уши обвязал носовым платком. Когда грязь подсохла, снова оделся, так, чтобы все болталось свободно, не трогая защитной спекшейся корки.

Потом опять взялся за шест. Болотная грязь воняла гнилью, стоячей водой, трухлявыми корнями, но от мошки она помогала. Уильям отпил еще немного виски, чтобы легче переносить зловоние.

Смешно представить себе, на кого он, верно, сейчас похож. Здоровенный, грузный, лысый, весь обмазан грязью, как индеец, и на чумазом лице – запавшие синие глаза.

Он миновал открытую топь, потом озерко. Это, скорей всего, питается от серных ключей – над почти недвижной поверхностью его навис тяжелый запах. С последним отсветом заката за спиной Уильяма, круглая, тяжеловесная, желтая, взошла луна. Все длинней, как резиновые, вытягивались впереди по воде тень человека и тень лодки. Где-то вдалеке вышли рыскать при луне дикие кошки. Раза два хрипло мяукнула пантера, затем он узнал скрипучий крик рыси. Водяные птицы устроились на ночлег, и на них стали охотиться аллигаторы: до Уильяма доносился громкий лязг гигантских челюстей.

За озером, следуя по компасу, он вновь углубился в болота. Под укрытием высоких деревьев яркий лунный свет сменился неясным свечением, рассеялся без остатка, пробиваясь сквозь путаные космы мха. Уильям мерно двигал шестом, проверяя направление, ухитряясь обходить стороной те места, где кипарисовые стволы, падая, громоздились друг на друга и узловатые корни торчали так густо, что лодке было не пройти. То и дело, потревоженные им, падали сверху древесные лягушки и мягко шлепались в воду. Он доел до последней крошки свою краюху, закусил грудинкой. У нее появился странный привкус: испортилась на солнце.

Появились мириады комаров, хоть их и не видно было в мутном свете луны. Они яростно звенели ему в уши, он чувствовал, как они задевают его по лицу и рукам. А кусались не очень – из-за ссохшейся грязи, а может быть, им не приспел еще срок пить кровь.

Нестерпимо клонило ко сну, но останавливаться здесь не хотелось. Слишком много змей притаилось в ветвях, хоть одна да свалится вниз, если только не развести костер. Он вспомнил, что в старину у людей, которым случалось попадать на болота, всегда имелась в носу ялика или долбленного челнока маленькая жаровня. Огонь – защита, и, когда бы ни понадобился, он был под рукой. Ему же нельзя останавливаться, пока не попадется лесистый островок.

В конце концов островок подвернулся. С помощью мачете Уильям расчистил небольшое пространство среди карликовых пальм и плотно посадил на берег киль ялика. Ноги, затекшие, онемевшие за долгие часы сидения в лодке, подламывались и дрожали, пока он собирал валежник. Уильям пнул сухой ствол пальмы и вспугнул гремучую змею. Он почувствовал, как скользнуло из-под ноги гибкое тело, услышал торопливое раздраженное шуршание гремушек, но в темноте ничего не увидел, пока змея не прыгнула. На нем были высокие охотничьи сапоги, и ядовитые зубы бессильно царапнули по грубой коже. Он убил змею несколькими быстрыми ударами; отшвырнул в сторону дергающееся туловище. Когда набрал дров и разжег их, то увидел мазок молочно-белого яда на голенище и стер его листом. Развел большой дымный костер и улегся в ялике. Спать – не уснешь, но хоть подремлешь до зари.

Назавтра после полудня за глянцевыми, исполосованными ветром болотными травами он увидел ряд деревьев, – явно не островок, а что-то побольше. Он стал нетерпеливо грести шестом. Задолго до того, как лодка поравнялась с краем травяной трясины, он почувствовал, что ее потянуло вперед течением. Значит, между болотом и деревьями есть быстрая речка, а это может быть только восточный рукав реки Провиденс. Он выбрался из болот…

Уильям устал. Он пустил ялик на волю медлительного течения и не мигая глядел в густую, как сироп, маслянистую бурую воду, давая глазам отдохнуть от слепящего предвечернего солнца. Вспомнилось, как называла эти узкие болотные протоки его бабка-француженка: traînasse. Годами он не думал о ней, этой молчаливой женщине, худой и горбоносой. По-английски она до конца жизни изъяснялась принужденно, высокопарно, так и не освоилась с ним по-настоящему. Впрочем, своих детей и внуков она не пыталась учить французскому и не желала съездить во Францию, хотя денег на такое путешествие имела предостаточно. Казалось, ей было просто безразлично, что она здесь чужая. Что живет, неловко примостясь где-то на краешке своего мира, как птица на насесте…

Потом он опять забыл про нее, соображая, как бы вывести ялик на реку и благополучно переплыть на другую сторону, не наскочив на поленья-топляки и песчаные осередки и, главное, – избежав водоворотов. Этот участок реки, всегда стремительный, глубоководный, изобиловал такими вихрящимися воронками. За две секунды они способны разнести лодку в щепки и засосать в глубину. И это еще не все. Приходится следить в оба и за тем, что все-таки попадает в воронки… Уильям помедлил на краю болота, внимательно озираясь по сторонам. Нашел всего один водоворот, чуть выше того места, где стоял. И как будто небольшой. Потом заметил топляк, уже старый, очень низко сидящий в илистой воде. Уильям крепко вонзил шест в дно, удерживая лодку на месте. Топляк шел прямо на воронку. Вот его вовлекло в неторопливое внешнее кольцо, плавно повело по кругу. Чем ближе к центру, тем больше скорость; быстрей, быстрей – и наконец он скрылся в воронке, медленно, неслышно, как в немом кино. Опираясь на шест, Уильям перевел взгляд ниже по реке и стал ждать. Топляк вынырнул неподалеку от водоворота, выскочил на поверхность концом вверх. Вылез из воды торчком фута на два, прошел так футов десять и опять бултыхнулся в воду.

Уильям взял весла и быстро переправился на ту сторону. Жилья поблизости не было видно, и он решил вытащить ялик на берег и бросить здесь. Достал мачете и по обе стороны носа сделал по планширу ряд зарубок-галочек. Легче будет опознать лодку, когда он потом за ней пришлет.

Он посмотрел на пустую бутылку на дне ялика – бутылку из-под виски с той винокурни. Куда какая скромная награда за трое суток, за пот и мозоли, за проклятущих комаров и мошкару. Дурацкая затея, если вдуматься. Казалось бы, могло хватить ума сообразить…

Он поспорил и не отступился, и вышел победителем. И все равно затея идиотская. «Вот что получается, когда ты Хауленд, – подумал он, – все бы им чудить…»