Текст книги "Стерегущие дом"

Автор книги: Шерли Энн Грау

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

И несмотря на это, я опять прибавила скорость. Миновала гористые места и плавно пронеслась по ровной прямой дороге через Мэдисон-Сити. Здание муниципалитета, – четыре зажженных фонаря по углам. Почта, – уличные фонари перед нею разбиты. Контора Джона, – пусто, закрытые ставни. (Интересно, что там поделывает в темноте дубовая конторка под своей крышкой на роликах; стоит, покачивается на несоразмерно тонких ножках…) Возле кафе «Цып-цып» я потревожила стаю дворняг, они рылись в мусорных ведрах. Собаки с лаем понеслись вдогонку за летящей тенью, отстали. Вот окраина, вот «Мотель Джо» – двери заперты, в окнах темно, только цепочка неярких огней на месте, отведенном для стоянки машин. И тут замолчало радио. Неожиданно, неизвестно почему оборвался звук. Никаких атмосферных помех не было. Лампы горели как прежде, я нажимала по очереди все кнопки, крутила ручки настройки – ничего. Такого еще не случалось – машина была совсем новая; ужасно досадно.

Мне не нравится ездить одной без радио. То, что до сих пор приятно щекотало нервы, становится жутковатым. Темнота, только что полная привычной, бездумной болтовни мотора, смыкается вокруг тебя, и теперь уже ее наполняют чуждые тебе звуки ночи. Звуки пустынной земли, пустынных дорог, тоскливые и слегка пугающие. Хорошо еще, что я уже почти дома, что вот-вот рассветет. Уже чуть побледнело небо. По всему видно, что день будет пасмурный, во всяком случае пока не поднимутся и не растают на солнце низинные туманы. Я доехала до поворота у Течерова ручья и замедлила ход. Еще не больше мили – и за вторым поворотом я увижу наш дом. Небо засеребрилось, словно рыбья чешуя. Дикие азалии уже в цвету. Сколько их, как это я раньше не замечала. Влажный, сладкий аромат заструился сквозь неплотно закрытое окно. Дорога вся мокрая, это от тумана. На одном повороте я почувствовала, как машину заносит в сторону. Поехала медленней. В долине часто бывают туманы, а в горах в это время их нет – там сухо, высоко. Дорога изогнулась в сторону наших пастбищ за оградой из колючей проволоки, оплетенной еще не распустившимся шиповником с тугими розовыми бутонами. Вот наконец последний поворот; я взглянула на бугор, в сторону дома. Неизвестно откуда взялась у меня эта мысль, что его там не будет, что он исчез, словно призрак. (Черт бы побрал это радио, подумала я.) Нет, конечно же, он тут. Неясный, смазанный туманом, но стоит на своем месте, как простоял уже полтораста лет. Какой громадиной он выглядит при таком освещении – огромный, пустынный. Поля у его подножия поглотил туман, и чудится, будто он парит над землей, в точности как волшебный замок из детской сказки.

Я свернула на аллею, утопающую в кустах азалий, посаженных Джоном. (Когда это было? Неужели всего шесть лет назад?) Здесь азалия еще не зацвела в полную силу, влажные листья отливали чернью в тумане. Я прибавила газу, затенькал гравий, отлетая от колес; я наконец доехала – передо мной, родной, надежный, знакомый до последней травинки, лежал наш двор. Вот мотокосилка, забытая кем-то, оставленная под открытым небом на всю ночь. Вот грабли у стены, велосипед. Пустые бельевые веревки обтрепались, лохмотки шевелятся на ветру.

В этот миг заговорило радио. Очень громко. С минуту я слушала, потом выключила его. Пока я шла к черному крыльцу, вытаскивая из сумочки ключ, пожимаясь от утренней прохлады, у меня зародилась догадка. И чем дольше я думала, тем больше она превращалась в уверенность. Мне была послана весть. Нечто пронеслось совсем рядом – на беду ли, на радость, не знаю. Ибо я осталась глуха.

Я мчалась одна сквозь ночь, и что-то неведомое летело подле меня. Все завершилось благополучно. Пустые дороги уберегли меня от аварии, почти неминуемой при подобной скорости, а собственная душевная глухота помешала откликнуться на неведомый призыв.

Я вошла в дом и плотно закрыла за собою дверь.

Знаете, как это бывает, когда живешь там, где прошла вся жизнь, где всегда жила твоя семья, твой род. Ты привыкаешь видеть окружающее не только в пространстве, но и во времени. Когда я гляжу на речку Провиденс, я вижу не просто мутно-желтую речушку, которая взбухает и выходит из берегов по весне и несет свой ил на заливные хлопковые поля. Я вижу, как бредет наудачу мой предок Уильям Хауленд, недавний солдат, ищет, где бы поселиться. Вижу, как он продирается сквозь заросли тростника, шагает по болотам, человек с худым и простоватым лицом, как на портрете в моей столовой… Я не могу, взглянув на гриву, торчащую на востоке, увидеть лишь зеленую глубь густых лесов. Я вижу больше. Я вижу своего родича Эзру Хауленда с пулей в животе после битвы на Тимовой переправе во время Гражданской войны – в каких-нибудь пятнадцати милях отсюда, но он сумел добраться лишь до вершины гривы, не дальше. Говорят, все пятнадцать миль за ним тянулся кровавый след. А тут, уже завидев родной дом, он сполз с коня и умер. Мать, тетка и сестра – они оставались одни в целом доме – увидели, как кружат над ним ястребы и сарычи, пошли сами на то место и нашли его… Даже въезжая в Мэдисон-Сити, я вижу не просто захолустный городок, где по канавам слоняются облезлые дворняги. Я вижу его в те дни, когда разбойничья шайка Уиттикеров – все шестеро братьев – поставила на речном причале свою лодку и пошла в город грабить и убивать. Потом Уиттикеры двинулись дальше, к побережью залива и забрали с собой дочку хозяина извозчичьего двора. Люди болтали, будто ее и не думали похищать насильно, она навязалась сама, и, стало быть, сама виновата, что о ней не было больше ни слуху ни духу, а только далеко за болотами, к югу от города, нашли человеческий скелет – говорят, ее останки…

Вот как обстоит со мною дело. Я вижу все не таким, как сегодня. А вижу, как было раньше, вижу во времени, со всех сторон. И это плохо. Потому что тогда начинаешь думать, будто знаешь эти места, знаешь людей, которые здесь живут.

События развивались вот как. Старик Дейд протянул на губернаторском посту на четыре года дольше, чем предсказывал Джон, и на третьем году третьего своего срока умер. Присягу принес вице-губернатор Хоумер О'Киф, представительный седовласый уроженец южной части штата. Он производил впечатление почтенного человека – чем никогда не отличался старик Дейд, – и его кандидатура была выставлена на выборах с целью завоевать голоса почтенных, зажиточных обывателей. При всем том Хоумер О'Киф был напыщенный и тупой болван.

Когда Джон сказал мне, что губернатор Дейд умер, он прибавил:

– Погоди, теперь увидишь, каких дров наломает старина Хоумер. – Он хмыкнул себе под нос. – Любому, кто придет ему на смену, устроят триумфальное шествие, как Иисусу Христу в вербное воскресенье.

Что ж, он оказался прав. Всего я не припомню, только вышла какая-то скандальная история со строительством нового шоссе и еще одна, связанная с помощью неимущим. В Педагогическом колледже штата обнаружился преподаватель-коммунист с партийным билетом. Дотла сгорела школа в Плейнвью, и родители погибших детей, а за ними и весь штат сочли виновником губернатора О'Кифа. Ураган, которому по всем приметам следовало бы пронестись над Юкатаном, круто повернул и обрушился на побережье Мексиканского залива. И в довершение всего тем летом вспыхнула эпидемия полиомиелита, и плавательные бассейны по всему штату были закрыты, а лето выдалось на редкость знойное. Пожалуй, это сыграло решающую роль.

У нас жизнь шла заведенным порядком, только с каждым месяцем на лице Джона ясней обозначалось довольство.

– Может быть, и я чем-то могу помочь? – спросила я.

Он подмигнул.

– Ты помогаешь, и еще как!

– Я решительно ничего не делаю.

– Ученого учить – только портить. Ты и так мила и добра и всем нравишься.

– Не шути со мной, Джон.

– Милая, ты идеально подходишь для своей роли, оттого я на тебе и женился.

Я прикусила язык; я далеко не была уверена, что он не сказал чистую правду.

До выдвижения кандидатов оставались считанные недели, но никаких особых, чрезвычайных дел у меня не прибавилось. Джон почти все время пропадал в разъездах, так что в доме было тихо. Раза два ко мне наведывались репортеры поглядеть, в какой обстановке живет супруга кандидата. По-моему, они были разочарованы.

Однажды мне позвонили из Атланты супруги Худ, Клара и Сэм, – в полном негодовании. Причиной была речь Джона, изложенная на страницах одной местной газеты.

Я говорила сразу с обоими – у них была привычка вести разговоры по двум аппаратам.

– Знаешь что, милая моя, на этот раз он перегнул палку, – сказала Клара.

– Я не в курсе, – сказала я. – У нас в газетах ничего не писали.

– Я думаю, – сказал Сэм. – Верно, газеты тоже принадлежали твоему деду?

– Да перестань.

– Может быть, он на самом деле так не говорил? – спросила Клара. – Или говорил?

– О чем идет речь, я не понимаю?

– Содержимое черепа у негра весит в среднем на 169 миллиграммов меньше, чем у белого. Толщина черепа у негра в среднем на 1,2 миллиметра больше. Таким образом, он просто по природе своей не способен равняться с белым человеком…

Я перебила ее:

– Суть ясна, спасибо.

– Слушай, – сказал Сэм, – неужели, чтобы заполучить лишние голоса, им мало традиционного: «Кто согласился бы выдать за негра свою сестру?»

Клара сказала:

– Честное слово, прямо совестно быть с ним в родстве. Я готова была провалиться сквозь землю, когда эта муть попала в наши газеты.

– Ты для того мне позвонила, чтобы это сообщить?

– Нам просто не верилось, – сказал Сэм.

Клара сказала:

– Мы думали, это однофамилец или какая-то ошибка.

– Понятия не имею, – сказала я. – Во всяком случае, я передам Джону, что вы недовольны.

– Ты не можешь такое исповедовать. Особенно после того, как вел себя твой дед.

– Я очень занята, – сказала я. – Я вам потом как-нибудь позвоню.

Я отошла от телефона с таким ощущением, будто меня насквозь прохватило ледяным холодом. Что это было – гнев или страх, – я не могла разобрать. Я вышла во двор и растянулась на солнце, чтобы жаркие желтые лучи прогрели меня до самого нутра. У меня была куча дел. Надо было проверить счета за месяц. Надо было позвонить одному человеку в Луизиану и сказать, что мы согласны купить для детей его красавца пони, крохотного чалого шетланда. Но ничего этого я не делала. Я неподвижно лежала на припеке, дожидаясь, пока в меня просочится тепло. Страшно, когда тело вот так цепенеет от холода. Это похоже на смерть.

Джон позвонил на другой же день.

– Атлантские газеты не пожалели для меня места, – сказал он. – Вероятно, ты это уже знаешь от своих родичей?

– Да.

– Эти газетки не питают ко мне дружеских чувств. Я был уверен, что они накинутся на такой лакомый кусок.

– Ты действительно это сказал?

– А как же. Но ты, случайно, не обратила внимания, где это было сказано?

– Нет.

– В Совете белых граждан.

– Ах так, – сказала я.

– Родная, ты, надеюсь, не очень расстроилась из-за своих любезных родственников, провались они совсем?

– От тебя именно это хотели услышать, так ведь?

– Безусловно, – сказал он. – Здешние газеты этого печатать не станут. А атлантские – на весь штат не наберется и десятка негров, которые их читают. Да и потом, – он усмехнулся, – это все пустяки по сравнению с тем, что порол мой противник. Нарочно не придумаешь.

– Нас подслушивают, – сказала я.

– Девочка моя, пусть их слушают на здоровье… – Он рассмеялся. – Мой высокочтимый противник в пылу собственного красноречия изволил высказаться в пользу судов Линча, – он опять хохотнул.

– Вот как, – сказала я.

– Я тебе завтра позвоню, дорогая…

– Ладно.

– Я тебя люблю.

– И я.

– Подумай только, как это будет звучать на их ленте… Муж и жена любят друг друга – легко ли такое осмыслить… – Он снова рассмеялся. Его просто распирало от веселья. – Пускай хоть весь штат меня слушает, будь здорова.

По-видимому, после такого разговора я должна была прийти в хорошее настроение, но этого не случилось. Мне становилось все тошней.

Один раз за эти последние дни предвыборной суматохи Джон все же вырвался домой. Он подцепил что-то похожее на вирусный грипп, с очень высокой температурой. В общем, едва держался на ногах, когда приехал. Он привез с собой врача и несметное количество антибиотиков. На другой день жар исчез, и Джон тоже.

Он провел дома сутки, я подносила ему то горячий бульон, то мороженое и, улучив минуту, когда мы остались одни, спросила:

– Джон, правда, ты ведь на самом деле не думаешь так про негров?

Его блестящие синие глаза сузились.

– Ага, стало быть, родственнички впустили-таки змия в райский сад?

– Я хочу знать.

– Малый объем черепа и мозг с булавочную головку… Я цитировал этого, как его… Ну, маньяка-биолога, купленного Советом.

– Да, но ты-то сам что думаешь?

Теперь он сделался серьезен, очень серьезен.

– Я человек дела, – сказал он. – Мне приходится принимать вещи такими, как они есть. По отношению к неграм это подлость, но от того, что я так скажу, не станет лучше ни им, ни мне. – Он взял у меня из рук чашку с дымящимся бульоном и поставил на ночной столик. Вслед за ней по воздуху потянулось благоухание сельдерея. – Тебе вот хочется, чтобы я был рыцарем на белом коне и сражался за справедливость… А кем бы я стал тогда? Политиком не у дел и адвокатом без клиентов, только и всего.

– Но ведь тебе не обязательно сидеть тут.

– Больше мне нигде ничего не добиться, родная, и ты это знаешь. Здесь все корни, здесь поддержат, здесь твоя и моя родня.

Он был прав. Конечно, прав. Обычно он лишь подтрунивал надо мной, но сейчас он не шутил. Он был небрит, затененное щетиной лицо осунулось, щеки ввалились.

– А зачем тебе говорить такие вещи?

– Затем, что это входит в правила игры. – Редко случалось, чтобы он разговаривал со мной так серьезно. В эти мгновения я увидела его таким, каков он был: уравновешенным, трезвым, расчетливым. – Таково кредо, и хоть мне оно не по вкусу, я умею с ним мириться. Я не хуже любого другого, а кое в чем, может быть, и получше.

Он взял чашку с бульоном и стал прихлебывать обжигающее питье.

– Тебе этого недостаточно, да? Душенька, но ведь работать можно лишь с тем, чем располагаешь.

В эту минуту к нам ворвался доктор, и за ним – вихри свежего воздуха. Он развлекался, играя с детьми во дворе. Он послушал, нет ли у Джона в груди хрипов, и дал ему еще одну пилюлю.

Джон сказал мне поверх его плеча:

– Эта речь, милая, принесет мне победу. От меня так мало слышали на эту тему – а в последнее время вообще ничего, – им надо было убедиться, каковы мои позиции. Одна речь – и в кандидаты пройду я.

Так оно и случилось. Подавляющим большинством голосов в кандидаты был выдвинут Джон. Мы забыли о сообщении, напечатанном в атлантской газете. Верней всего, газетка пошла на макулатуру. Возможно, уцелела одна-единственная вырезка, но оказалось, что и ее было достаточно.

У нас в штате есть, по сути дела, лишь одни настоящие выборы: выдвижение кандидатов от демократической партии. Ноябрьские, с участием кандидата республиканцев, – не более как пустая формальность, уступка двухпартийной системе. Соотношение голосов бывает примерно тридцать к одному в пользу демократов. Джон работал уже не так напряженно, не так много разъезжал. Все предстоящее было отныне лишь проформой.

Я наслаждалась покоем привычного уклада жизни в доме, где выросла, в знакомых с детства местах. Дети были здоровы, муж добился успеха – я была счастлива и довольна.

Мы не знали. Мы ничего не знали.

Осенью девочки снова пошли в школу: Абигейл – в седьмой класс, Мэри Ли – в шестой. Джонни отдали в детский сад. Дома остались только малышка Мардж да я. Однажды в середине дня ни с того ни с сего позвонил Джон.

– Слушай, ты ничего не замечаешь?

– Нет. Вроде нет, а что?

– Никто не звонил?

– Звонков всегда много, Джон.

– И ничего необычного?

– Ты о чем? Угрозы, бредовые предложения?

– Нет. Не совсем. Не обязательно.

– О чем же тогда?

– Нас слушают, – коротко сказал он.

– Ну и пусть, они ведь и так все знают. – Мы всегда говорили «они», хоть я не очень ясно представляла себе, кто именно прослушивает магнитофонные записи наших разговоров. – Вот что, – сказала я. – Если ты хочешь поговорить толком, мне, очевидно, придется заехать к тебе в контору.

– Приезжай, – сказал он.

Он стоял и нетерпеливо ждал меня в дверях своей приемной, в пятне солнечного света.

– Зачем надо было ее тащить с собой? – Он кивнул в сторону девочки.

– Джон, для нее удовольствие прокатиться в машине.

– Хорошо, оставь ее с мисс Люси и заходи.

Мардж получила вместо погремушки коробку с канцелярскими скрепками и была оставлена под присмотром мисс Люси; мы вошли в кабинет Джона, где возвышалась пресловутая уродина – дубовая конторка с выдвижной крышкой. Я села в широкое прохладное кожаное кресло, Джон принялся расхаживать взад-вперед по комнате.

– Происходит что-то неладное, – сказал он. – Это чувствуется буквально во всем.

– Я не чувствую.

– Сегодня утром звонил отец… – Он не договорил, и фраза повисла в воздухе.

– Ему что-нибудь известно?

– Он-то допытается, – сказал Джон. – На это он всегда был мастер.

– Слушай, давай рассуждать здраво, – сказала я. – Что может быть неладно?

– А черт его знает.

– Неприятности с налогами?

Он бросил на меня презрительный взгляд и фыркнул, даже не удостоив ответом.

– Любовница?

– Не болтай чепуху.

– Может быть, ты убил кого-нибудь.

– Если хочешь знать, – ровным голосом произнес он, – это каким-то образом связано с тобой.

– Это папочка Джон тебе сообщил?

– Не у него одного впечатление, что с миссис Толливер не все в порядке, – сказал Джон.

– Хм. – Я вспомнила папочку Джона, его близко посаженные голубые глаза, дубленое, морщинистое лицо. – Любовника у меня нет, дети все нормальные, из близких родственников никого не осталось в живых.

– Меня за последние дни спрашивали раз пять. Никто не знает, в чем дело, но все уверены – что-нибудь да есть.

– Что ж, поживем – увидим, нам больше ничего не остается, если и вправду что-то есть, – сказала я. – А то, может, это у тебя просто нервы шалят.

Джон тихо присвистнул сквозь зубы.

– Определенно что-то есть, – сказал он. – Информацию намеренно выдают по капле, а сами тем временем проверяют, чтобы не попасть впросак.

– С какой стати им проверять, если их цель – оболгать тебя?

– На сей раз это не ложь, – угрюмо сказал Джон. – И я бы дорого дал, чтобы узнать, в чем дело.

Окурок, брошенный мимо пепельницы, упал на ковер. Я подобрала его, загасила.

– Ничем, кроме лжи, это быть не может.

Он мгновенно замер на месте, застыл как вкопанный. Он поглядел на меня так, словно видел впервые в жизни, рассматривал как насекомое под микроскопом. Пятнадцать лет мы были мужем и женой, и вот теперь он стоял как истукан и разглядывал меня холодными синими глазами, резкие складки обозначились по углам его рта.

– Ты так уверена? – сказал он.

Я не поверила своим ушам. Сидела как дура, вытаращив глаза, открыла рот и снова закрыла. Я не могла придумать, что сказать.

Через минуту он проговорил:

– Езжай домой, у меня много работы.

Я машинально поднялась. Когда я уже уходила, он негромко сказал:

– Что же ты натворила?

Дверь была открыта, мисс Люси слышала. Глаза под толстыми стеклами очков так и впились в меня.

Зачем он так, пронеслось у меня в голове, зачем он это делает?

Вслух я сказала:

– Спасибо, что приглядели за маленькой. Надеюсь, она вам не очень мешала.

Она улыбнулась одними губами. Влюблена в Джона, вот что, подумала я, а впрочем, должно быть, в штате многие женщины в него влюблены.

– Обедать приедешь? – спросила я.

– Я же тебе говорил, – сказал он. – Я выступаю в Лонгвью.

– Да, верно… Помахай папе ручкой на прощанье. – Я помахала ее пухлой ручкой вверх-вниз. Возле машины оглянулась. Джон – как прежде, когда встречал нас, – стоял в открытых дверях и смотрел, как мы уезжаем. И видел не свою жену со своей младшей дочкой, а нечто темное, чужое, страшное.

Мардж удобно устроилась на сиденье рядом со мной и притихла. Я посмотрелась в зеркальце над ветровым стеклом. Нет, я не изменилась. Такая же, как всегда. Лицо из тех, какие увидишь и забудешь через час. (Вот Джона не забудешь, у него броская внешность: темноволосый, тонкий. Чем-то напоминает монаха, как недавно сообщила мне одна дама в шляпке с цветами.) Никто никогда не говорил мне – может быть, никому просто в голову не приходило, – что я росла невзрачной девочкой. Да и сейчас неказиста. Нет, скорей все-таки миловидна. Русые волосы – не светлые, не темные, заурядного мышиного цвета. Голубые глаза – ни крапчатой черно-синей глубины (как у Джона), ни яркого фарфорового блеска (как у деда); самые обыкновенные глаза, прямые брови. Хорошие зубы, чистая кожа, слегка тронутая загаром. Фигура – хм… Грудь мала, бедра широковаты – фигура матери, да и осанка степенная, я это знала. Оттого я так умела находить общий язык с женщинами. Положительная, домовитая… Я понимала, что хотел сказать Джон: да, я и впрямь идеальная жена для кандидата. Он не ошибся в выборе и дал мне хорошую выучку.

Что же все-таки это за слухи? Ничего, яростно оборвала я себя. Я ничего не сделала. Ничего предосудительного. Правда, взяла себе в мужья не того человека, но об этом никому не может быть известно, кроме меня. А я и сама только что узнала…

Я ехала домой, сколько сотен раз совершала я этот путь. Рядом тараторила, лепетала что-то малышка, но я почти не слышала ее, поглощенная своими горькими думами.

Все они сводились примерно к одному. Джон женился ради карьеры. Был ли у него кто-нибудь до меня? Не та ли девушка, с которой ему предстояло свидание, когда мы только познакомились? Он отменил свидание, чтобы повезти меня обедать в тот первый день. Вспоминал ли он ее, эту девушку, от которой отказался потому, что я имела возможность дать ему больше? Я предложила за него более высокую цену – вот так, в открытую. Стоит вспомнить все эти долгие весенние вечера, что мы просиживали в моей машине. Не признаваясь себе, я все время вела молчаливую борьбу с неведомой соперницей, без слов перечисляя: а со мной ты получишь и то, и это…

Я не обманывалась тогда, что там лукавить. Просто не придавала этому значения. Совершенно искренне. Казалось, так и должно быть. А вот теперь больше не казалось. Так случается, когда задумаешься. Западет в голову мысль, и ее уже не отгонишь на прежнее безопасное расстояние. В ней нет ничего нового, но теперь она причиняет боль. А до сих пор не причиняла.

«Ты так уверена? Что ты натворила?..» У Джона никогда не вырвались бы эти слова, не будь он зол и встревожен. Но они сказаны, и от этого никуда не денешься. Наивный карточный домик – до смешного наивный, в сущности, – рухнул. Джон больше не муж, которого я люблю, просто человек, за которого я вышла замуж. Если вдуматься, уже и то поразительно, что все это продержалось пятнадцать долгих лет.

Так же, как у моей матери, только у нее это тянулось не так долго. Все рано или поздно кончается, сказала я себе, подъезжая к дому, и к нам сбежались собаки, пачкая грязными лапами крылья машины.

Были еще два дня ожидания. В первый день, как всегда, позвонил Джон.

– Скажите, что я принимаю душ, – ответила я.

Он попросил передать, что, если сможет, позвонит. Но не позвонил.

На второй день, рано утром – дети еще не уходили в школу – я увидела, что к дому подъехала машина и остановилась у веранды. У дворецкого рабочий день начинался позже, так что дверь открыла я сама. На пороге стоял какой-то молодой человек – я его видела в первый раз. Против обыкновения, мне даже не удалось распознать у него фамильные черты какого-либо из местных семейств. Просто подтянутый молодой человек в сером костюме. Черный «шевроле» за его спиной был мне тоже незнаком.

– Мне поручено передать вам вот это, – он протянул мне грубый конверт из плотной бумаги, ненадписанный, совсем чистый.

В столовой за завтраком смеялись дети. Я закрыла дверь – голоса разом стихли – и смотрела, как съезжает с нашего бугра черный «шевроле». Потом села в качалку, окинула взглядом склоны, постепенно спускающиеся к реке – реке, которую первый Уильям Хауленд назвал именем своей матери. И только потом заглянула в конверт. Две бумажки, соединенные скрепкой. Одна – страница из газеты. Я начала с нее. Это была первая полоса столичной вечерней газеты, помеченная сегодняшним числом. С фотографией: какой-то мужчина выходит из самолета; лицо, как на всех газетных снимках, смазано. Заголовок набран необычно крупным шрифтом: «Негр приезжает на родину навестить свою законную белую родню».Подзаголовок: «Всплывает наружу правда о прошлом одного из видных граждан штата. Замешан кандидат в губернаторы».

Я не стала читать то, что было напечатано мелким шрифтом, а развернула второй листок. Фотокопия брачного свидетельства. Выдано Уильяму Хауленду и Маргарет Кармайкл. Место – Кливленд. Время – апрель 1928 года, за два месяца до рождения Роберта.

Я сидела на светлой, солнечной веранде и слышала вновь и вновь слова Джона: «Ты так уверена? Что же ты натворила?»

Я позвонила в контору Джона. У мисс Люси был такой голос, будто она только что плакала.

– Передайте, пожалуйста, мужу, что я видела сегодняшние газеты.

Хорошо, что мне было нечего прибавить, – она бросила трубку.

Я вложила газетную вырезку и фотокопию обратно в чистый хрусткий коричневый конверт и подсунула его под телефон, думая о том, что знала всегда: что мой дед был хорошим человеком. Он встретил женщину, которая стала подругой последних лет его жизни, и женился на ней. Хороший человек. И когда я попробовала представить себе, что теперь произойдет, мне стало жутко.

Я не пустила детей в школу. Послала их играть к Оливеру, поближе к скотному двору. Видно было, как они катаются на своих пони по ближним выгонам – неуклюжие фигурки на неуклюжих откормленных лошадках. Зазвонил телефон.

– Меня нет дома, – сказала я дворецкому. – Если только это не мистер Толливер.

Нет, я не ждала, что он позвонит. Не была уверена даже, что он приедет. Быть может, когда-нибудь после, когда минует первое потрясение и утихнет обида. Во всяком случае, не скоро.

В усадьбе все шло как в любой обычный день. Пришли садовники, подровняли газон, наметили лунки для луковиц нарциссов на месте прежних азалий. От насоса возле коровников подвезли две большие канистры бензина – трактор с прицепом поставили за сарайчиком, где хранились инструменты, и его не было видно. Завтра этот бензин понадобится садовникам для заправки своих машин. Им предстоит скосить большое поле перед домом, выровнять кусок дороги. Это Джон их надоумил брать канистры с бензином на рабочий участок – экономия времени и труда. Ему часто приходили в голову хорошие идеи. Например, построить рядом с библиотекой оранжерею. Он выращивал восхитительные экзотические цветы: сам сажал, сам ухаживал за ними, когда бывал дома. Легонько постукивали молотки – это стекольщики заменяли треснутые стекла: малейшая струйка холодного воздуха способна погубить тепличное растение. В доме раздавалось привычное, успокоительное гудение пылесоса и электрополотера, пахло политурой, мастикой. Я сидела в гостиной, в большом кресле у камина, бездельно, бездумно. И ждала. Стало холодновато. Я пошла в холл, достала из стенного шкафа первое, что попалось под руку. Это оказалась норковая накидка, я завернулась в нее, придерживая мех одной рукой у горла. Сидела совсем одна в пустой комнате, закутанная в шкурки убитых зверей.

От коровника пришел Оливер, постучался в подоконник, заглянул в окно гостиной.

– Надо бы, думается, запереть ворота.

– Да, – сказала я.

Я глядела, как он плетется по посыпанной гравием дорожке, как закрывает тяжелые деревянные ворота, навешивает замок. Он вернулся и подал мне ключ.

– Оливер, ты знал? – спросила я.

Он покачал головой.

– Последи, чтобы дети держались поближе к дому.

Я положила ключ на столик в холле. Зазвонил телефон – прямо у меня под рукой, – я машинально взяла трубку. Звонила Клара, моя родственница из Атланты.

– Что происходит, Абигейл? – возбужденно заговорила она. – Что случилось? Это правда – то, о чем трезвонят со всех сторон?

– А где же Сэм? – спросила я. – По-моему, вы всегда говорите по телефону на два голоса, как сиамские близнецы.

– Он еще не знает. Он работает – у него проповедь на той неделе, и я ему не решилась сказать.

Я расхохоталась прямо в трубку и дала отбой. И долго еще потом посмеивалась, потому что это действительно, если вдуматься, было очень забавно. Ей придется несладко, этой Кларе. Она и сейчас уже двух слов не может связно сказать… Ее не устраивала речь Джона о превосходстве белых. Интересно, понравится ли ей теперь заполучить себе в тетки черную как смоль негритянку…

Я присела на хрупкий палисандровый стульчик и дотянулась до телефонной коробки у плинтуса. Опустила рубильник и отключила звонок. С меня было довольно.

По шоссе машины сегодня проезжали как будто чаще обычного. Едут посмотреть. Ну как же. Во второй половине дня, когда выйдет вечерний номер газеты, их понаедет еще больше.

Я не испытывала ни злости, ни обиды. Мной владело оцепенение. Казалось, мое тело существует само по себе, меня в нем больше нет. Откуда-то издали я слежу за происходящим с любопытством, но бесстрастно, как сторонний наблюдатель.

Я села завтракать с детьми. Разговор шел о лошадях, вспомнили про нового шетландского пони, которого им обещал отец. Я сказала, что сегодня же позвоню, чтобы его прислали. Потом они снова убежали играть на улицу.

Так же спокойно, отрешенно я провела весь день; наступил вечер. После обеда прислуга разошлась по домам, остались только дети с няней и я. Когда позвонили в дверь, я пошла открыть и остановилась, щурясь от шипучих вспышек света.

Я узнала бы его повсюду. Точная копия Уильяма Хауленда, только рыжий.

– Ты, конечно, Роберт, – сказала я. Он спокойно позволил мне себя разглядеть. – Я тебя ждала. – Сказала и поверила, что это правда. Вероятно, потому я и просидела дома целый день, целый долгий день ожидания. – Ну, заходи.

По бокам у него стояли два фоторепортера. Это их магниевые лампы ослепили меня.

– И вы тоже заходите, – сказала я. – А то продрогнете тут на веранде.

Вчетвером мы вошли в гостиную.

– Здесь все изменилось, – сказал Роберт.

– Мы отделывали дом заново. Может быть, хотите кофе? – спросила я фоторепортеров.

– Нет, – сказали они.

– Кофе сколько угодно, – сказала я. – По правде говоря, я ждала, что гостей будет больше… впрочем, ведь так оно и есть, да? По-моему, я видела, как кто-то юркнул в сторону.

– Наверно, пошли назад к машине, – сказал Роберт.

– Ворота заперты. Вы что, проломили забор и въехали?

– Пешком подошли, – сказал Роберт.

Я все смотрела на него – на детище моего деда и Маргарет. В нем видны были они оба. Крупный костяк – от деда, у всех Хаулендов такие могучие покатые плечи, такая форма головы. Синие глаза тоже дедовы. Если разбирать в отдельности одну черту за другой, Роберт похож на деда, но во всем тонким налетом ощущалось присутствие Маргарет. Ничего определенного, такого, что бы можно было показать: вот это досталось от нее. Маргарет была повсюду: в его лице, в движениях, неуловимая, но вездесущая, как ее кровь в его жилах.