Текст книги "Стерегущие дом"

Автор книги: Шерли Энн Грау

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

Дети остались позади, на темном склоне. Густые деревья скрывали меня от них, и все же, стоя на открытом кургане, я снова почувствовала на себе чьи-то взгляды. Это смотрели негры, их черная кожа сливалась с темнотой. Я вспомнила, как, бывало, дед говорил: «Когда что-нибудь случится, в лесу набивается столько народу, что деревья просто ходят ходуном».

«Отчего же они мне не помогут?» – подумала я с горечью. И с такой же горечью ответила себе: «Потому что я – белая, и вообще им ни к чему вмешиваться, только хуже будет». Я заплакала, но в мягком и прохладном ночном воздухе слезы быстро высохли. Источник слабости, питавший их, иссяк, испарился. На его месте остались трещины, пустота, и я почувствовала, как из этой пустоты, словно призрак, неуверенно встает моя гордость. Бедная, поруганная гордость, больная и израненная, все-таки вернулась ко мне, и я сразу перестала стыдиться того, что сделал мой дед – потому хотя бы, что он был мне дедом… Кровь прилила к вискам, мне стало горячо от злости.

Я сбежала вниз, задыхаясь с непривычки, кляня свое тело за то, что оно утратило упругость и силу, стало рыхлым за эти годы, отданные детям… Оливер дожидался меня у подножия, в тени рододендронов. Он сидел на тракторе, маленький и черный, ссохшийся точь-в-точь как те фигурки, которые он вырезал из персиковых косточек… Канистры с бензином стояли на прицепе.

– Давай, – сказала я.

Мотор взревел оглушительно. Мы оба испуганно оглянулись, но нет: вокруг ни движения, ни шороха. Оливер включил передачу и медленно вывел трактор из тени. Канистры были крепко привязаны к прицепу, пристроиться мне было негде. Я побежала следом за трактором. До цели оставалось шагов сто, не больше.

Машин было штук десять. Три стояли на дороге, остальные, повалив легкий штакетник, заехали на ровное поле. Получилась отличная автомобильная стоянка вместо очень скверного пастбища. Почему-то (быть может, просто оттого, что бывают места, где скот нипочем не станет пастись) оно было запущено, поросло бурьяном и сорняками. Уже много недель не было дождя – как обычно осенью, особенно в ноябре, – и трава шуршала от сухости. Один раз ее уже прихватило морозом, и блеклое поле тускло светилось в темноте. Я оглянулась – дом был не виден, но дальше, над горящим коровником, дрожало зарево. Больше я не оглядывалась.

Оливер остановил трактор на дороге, возле первого автомобиля.

Канистры были совсем как те баки для керосина, что, бывало, стояли на козлах возле кухонных дверей, снизу у каждой имелся краник. На краник мы надели длинный резиновый шланг. Этот шланг, удобный для заправки тракторов, грейдеров и косилок, пригодился и теперь. Я отвернула краник и высоко подняла конец шланга, чтобы не пролить зря бензин. Двигатель трактора пофыркивал на холостом ходу, Оливер молча ждал. Он даже не смотрел на меня. Теперь он снова был за рулем, как много лет назад, во время наших пикников. Как будто снова вывез четырех детишек подышать воздухом под присмотром няни.

Я открыла дверцу первой машины, нагнулась и облила бензином сиденья и обивку. Потом попятилась наружу и быстро подняла шланг. Лишь несколько капель бензина пролилось мне на жакет. Не забыть бы вывести потом, подумала я.

Покончив с тремя машинами, я полила бензином траву вокруг, я даже отвернула крышку одного бензобака и сунула туда пучок сухой травы. Не знаю, был ли от этого прок. Но я сделала это, на всякий случай.

Оливер повел трактор на поле через пролом в изгороди. Сухая трава была мне по пояс, невидимые колючки царапали мои и без того ободранные ноги. От волнения боль казалась приятной, несла облегчение; я переходила от одной машины к другой, обливая бензином траву, сиденья, обивку всюду, куда могла достать. Теперь я уже не захлопывала дверцы – при слабом свете внутренних лампочек была видней машина рядом.

Поле лежало в низине, зажатой между двумя холмами, и ночной ветер, крепчая, дул здесь с особой силой. Хоботок – так называли это место старики, ходили слухи, что здесь водятся привидения. Нигде не бывало таких сильных ветров – в детстве мы бегали сюда запускать воздушных змей, они здесь особенно легко взмывали ввысь. В этой низине от полуночи до самой зари ветер рыдает и хохочет – тешится нечистая сила.

Под насмешливое лопотанье ветра мы довели дело до конца, поднялись на другой край поля и вылили на землю остатки бензина. Я скинула забрызганный, заляпанный грязью жакет. Мы отерли руки землей. А потом подожгли траву. У Оливера спичка загорелась сразу. У меня две загасил ветер. Тогда я встала на колени, заслоняя третью спичку телом, как ребенка, укрыла ее в ладонях и обожгла руку, но зато трава вспыхнула. Мы постояли немного, глядя, как разгорается пламя. Пятнышко, огненная капля, вспенилась, покатилась с ветром. И вот уже две такие капли, Оливера и моя, слились, вытянулись нитью, как будто дети, играя, провели по земле черту; эта черта поползла вширь, вздулась, всплеснулась кверху и обрела сердитый, трескучий голос.

Оливер быстро отвел трактор назад той же дорогой. Я не отставала и только раз остановилась, чтобы поджечь траву у машин на обочине дороги. Тяжело дыша, я вскарабкалась на Индейский курган; в ушах пело пламя, пожирающее бензин. Я споткнулась и упала плашмя, дыхание с хрипом рвалось у меня из груди, усталое тело ныло, отказывалось повиноваться; хотелось свернуться и лежать на земле, такой теплой в эту холодную ветреную ночь. Но я позволила себе лишь краткий миг отдыха, сразу же вскочила и пустилась бежать под покровом леса, забирая в сторону дома. Ноги работали как поршни, вверх-вниз, грудь готова была разорваться, а в голове билась лишь одна тревожная мысль: цел ли дом? Или до него успели добраться за то короткое время, пока он стоял пустой? И когда сквозь редеющие деревья, белый и нетронутый, показался дом, я остановилась, разом обессилев от облегчения.

Я прислонилась к тонкой сосенке, прижалась затылком к ее коре. Из темноты вынырнул Оливер – трактор он завел в лес, под прикрытие деревьев, и там оставил. Я спросила:

– Они будут долго тушить машины? Сколько им надо, чтобы справиться с огнем?

– Не знаю, мне лично не приводилось.

Он часто и с трудом дышал: он был старый человек.

– Оливер, иди к детям, – сказала я. – Побудь с ними, за домом я присмотрю сама. – И прибавила: – Они там перепуганы до смерти, хотя Абби из гордости ни за что не сознается.

Возможно, он кивнул – я не видела в темноте. Видела только, как он пошел по тропе к роднику.

Я вернулась в дом и снова позвонила в полицию.

– Здесь подожгли коровник и штук десять автомобилей у дороги, а теперь, того и гляди, начнут убивать людей. В тот раз я звонила, вы не пожелали приехать, но машины принадлежат не Хаулендам и не Хаулендам грозит смерть, так что сейчас советую поторопиться.

Я повесила трубку: я была уверена, что они приедут. На этот раз непременно приедут. Я взяла все три дробовика, вышла на веранду и села. Двор был пуст. Все ушли к коровнику.

Но теперь в небе было уже не одно зарево. Справа, за низким бугром, быстро и неотвратимо растекалось новое. Ветер донес с той стороны запах гари и тот же запах он уносил от моего пылающего коровника. Потом раздался глухой взрыв. Значит, вот как взрываются баки с бензином. Мне еще не приходилось этого слышать, но взрывы немногим отличались от звуков пальбы, когда там же, на поле, расстреливали телят.

Око за око. Как в прежние времена. Ты убил на кухне мою дочь, я прикончил тебя на болоте… У меня кружилась голова, силы иссякли, я отчего-то начала хихикать… Они перестреляли телят и кошек. Того Хауленда, чьей крови они жаждут, нет в живых. Нет в живых и его жены-негритянки. И дети разлетелись. Теперь эти люди истребляют то немногое, что осталось. Сперва – коровник, после – дом…

Им удалось наконец добиться своего – коровник пылал. Долго же они провозились. Впрочем, едва ли кто-нибудь из них искушен в таких делах.

А зарево за бугром – мое зарево – разгоралось все ярче. Такое бывало уже не раз. За эту самую землю дрались, проливали кровь бандиты, налетчики времен Гражданской войны, а до них – индейцы… А теперь вот снова явились налетчики, уже не верхом, а на автомобилях, перестреляли телят и кошек… Только пожар удался им на славу: пожар пылал так же грозно, как в прежние времена.

Я услышала шум автомобиля, он несся вверх по склону, мотор захлебывался, одолевая крутизну. Это был «форд», голубой «форд». Он круто свернул с дороги, проломил забор и помчался к коровнику напрямик через двор, самым коротким путем. В машине сидели двое, я успела их разглядеть, когда она пролетала в каких-нибудь пятнадцати футах от меня. Эти двое опоздали и видели пожар у шоссе. Отчаянно сигналя, машина с ревом подкатила к коровнику почти вплотную. С наветренной стороны мне было не слышно криков, но я знала, что там кричат. Те двое размахивали руками, толпа всполошилась. Кое-кто успел вскочить в кабину, еще кто-то прицепился сзади, машина развернулась и снова помчалась вверх, на бугор.

Я видела, как она чуть подпрыгнула, налетев на розовый куст, и разнесла в щепки скамейку. Вот сейчас она опять поравнялась со мной. Я вскинула дробовик двадцатого калибра. Патрон полагалось закладывать как-то по-особенному. Меня когда-то учили, но я забыла… Мелькнуло сомнение, правильно ли выбран патрон. Вспомнилось, что четвертым номером дроби стреляют гусей, – если так, человеку это почти не страшно. Я не была уверена, но раздумье продолжалось лишь долю секунды – я вскинула ружье. Теперь все равно, будь оно даже заряжено пулями. Я выстрелила дуплетом. С такого расстояния даже я не могла промахнуться. Машина резко вильнула в сторону, зацепила крылом большой кизиловый куст, проломила забор еще в одном месте и, подпрыгивая, вылетела на дорогу. Там она выровнялась и умчалась прочь с белым обломком штакетника под бампером. Когда ее занесло, люди сзади сорвались и упали; теперь они бежали по склону, искали укрытия, но спрятаться было негде, потому что Джон расчистил здесь землю до самого выгона, чтобы из дома открывался вид на реку. И вид действительно открывался великолепный. За бегущими, скрюченными фигурами была видна темная полоса деревьев и тусклый свинцовый блеск воды.

Остальные бежали через двор. Они не видели или просто не поняли, что происходит, но валили толпой, даже не глядя в мою сторону. Они спешили узнать, что случилось с их машинами.

Человек пять или шесть остановились на дворе, вглядываясь. Я вспомнила, что дом у меня за спиной пуст и в комнатах – ни души, и попыталась прикинуть, скоро ли об этом догадаются. Нет, не скоро. Им в голову не придет, что я здесь совсем одна. Но рано или поздно они сообразят. И тогда будет так просто подобраться к заднему крыльцу…

Они тесно сгрудились на газоне, лица их словно окаменели. Юный Майклс, сын аптекаря. Фермер Уортон Эндрюс. Лес Мэттьюс с хлопкоочистительной фабрики. Джо Гарриман, хозяин фуражной лавки. Лестер Петерсон с инкубаторной станции. Вдруг я перестала видеть в них людей, теперь передо мной были лишь мишени. Так оно проще. Я выпустила из рук разряженную двустволку, и она с грохотом упала возле моего стула. Потом я взяла один из дробовиков двенадцатого калибра. Я не встала со стула. Ноги были как ватные – я, верно, не удержалась бы на них. Я прицелилась, надеясь, что рука не дрогнет. Но руки тоже плохо слушались, и тогда я положила ствол на перила. Потом подняла второй дробовик и положила рядом. Четыре круглых ствола, наведенных вперед.

– Вон отсюда, – сказала я. Голос прозвучал совсем слабо, они вряд ли услышали. Тогда я сказала громче: – Стреляю. Ружья заряжены картечью.

Они не шелохнулись.

Правой рукой я надавила вниз на приклад – стволы приподнялись, нацелились чуть повыше голов – и тогда спустила курок. Они видели, как поднимались стволы, и знали, что картечь пролетит слишком высоко, но, когда раздался выстрел, вздрогнули и втянули головы в плечи.

Даже теперь они не бросились бежать, они стояли в нерешимости. Я подумала – если попробуют подойти, прицелюсь как следует и выстрелю. Хоть нескольких да убью… Пускай я не загоняла их в болото – а все-таки тоже убью. Я поменяла ружья местами, теперь справа лежал дробовик с двумя зарядами, а слева – с одним. Запах пороховой гари щекотал мне ноздри, я потерлась носом о плечо, не сводя глаз с мишеней. И тут послышался вой сирены. Ветер донес его издалека, но ошибиться было невозможно. Все прислушались, вой нарастал, приближался – да, ошибки быть не могло. Теперь они, кажется, растерялись не на шутку. Я повела стволами по перилам, тщательно целясь. И этот негромкий звук металла по дереву решил дело.

Они повернулись и брызнули врассыпную. Я выстрелила из левого ружья в землю, им под ноги. Они припустились мелкой рысцой, выбежали на шоссе и исчезли под бугром, там, где завывала сирена и горели машины.

Я еще немного подождала, пока не убедилась, что они ушли. Потом оставила на веранде оба разряженных ружья, а заряженное положила стволом на сгиб локтя, как много лет назад учил меня дед. («Внучка, не надо так напрягаться, не то обязательно промажешь». Каково бы ему было, если б он держал ружье со смертоносным зарядом? И целился не в птиц, не в оленей, а в людей…) Я обошла вокруг дома, оглядела его со всех сторон. Так, словно видела в первый раз. Дом не пострадал. Они даже не попробовали подойти с заднего крыльца, газоны не тронуты, никаких следов. Они шли с юга, от коровника. Оранжерея Джона разрушена. Я взглянула на осколки стекла, блестевшие в ярком желтоватом зареве, и подумала – когда же это они успели. Ведь я ничего не слышала – наверное, когда я поджигала машины. Я вспомнила об орхидеях – любимицы Джона, прямые, на упругих стеблях, и мягкие, вьющиеся, – все они теперь гибнут от ночного холода, листья и цветы изодраны битым стеклом. Интересно, велик ли урон. Не знаю, я редко просматривала счета, во всяком случае оранжерея стоила бешеных денег… Теперь все пошло прахом… И странно: измученная, отупевшая, не в силах сосредоточиться, вообще не в силах думать, я все-таки больше жалела об орхидеях, чем о Джоне.

Как это им удалось перебить все стекла? Наверно, стреляли залпами из дробовиков. А я не слышала. Да, ведь я в это время поджигала машины, я была занята другим.

Надо будет прийти сюда завтра, поискать дробь, оглядеть, крупная или нет.

Это важно. Узнать точно, крупная ли дробь.

Стулья на внутреннем дворике опрокинуты и сломаны. В пустом бассейне два мертвых котенка и щенок, неподвижные, расплющенные о цементное дно.

Я медленно закончила обход дома – все остальное цело. Когда я убедилась, что это так, что все проверено основательно, я остановилась – руки сжимали ружье, исцарапанные в кровь ноги глухо ныли – и стала смотреть на зарево за бугром, над горящими машинами. Сирены взвыли совсем близко, и вдруг они словно захлебнулись визгом и смолкли, полицейские машины остановились. Наступившая тишина сразу же огласилась беспорядочными криками, но слов нельзя было разобрать. Я быстро оглянулась на дом, тускло освещенный двумя отдаленными пожарами, белый, нетронутый, величественно-прекрасный. Он достанется моим детям. Перейдет к ним, как перешел ко мне. Хаулендов не выжить, не выжечь огнем.

– Ты не думал, что мне такое под силу, – сказала я, отыскивая глазами в темноте деда. Казалось, я вижу его в тенистом углу веранды – стоит и смотрит на меня. Он не один. Там же в углу толпятся люди, только не разглядеть кто.

– Раз надо, значит, под силу,– отвечал дед.

– Ты правду говорил насчет Джона, – сказала я. – Просто я его тогда любила.

– Раз надо, значит, так и делай,– повторил он.

Я стала узнавать тех, кто там стоял с ним рядом. Женщины, мужчины. Одни – невозмутимые, как на портретах в столовой. Другие – в кровавых ранах. Девушка, которую затоптали каблуками на полу кухни. Эзра Хауленд, испустивший дух на вершине песчаной гривы во время Гражданской войны. Первый Уилл Хауленд с окровавленной головой – индейцы сняли с него скальп. Юноша, сгоревший заживо в Уилдернесских тростниках Виргинии. Их жены – простые неулыбчивые лица, лица застенчивые и веселые.

Я сказала им всем:

– Ручаюсь, вы думали, мне это будет не под силу.

– Надо – значит, делай,– ответил дед. А потом, вместе со всей родней, исчез, словно ветром сдуло.

Непонятно только, отчего с ними не было Маргарет. Возможно, не признавали за свою. Все-таки негритянка. Так что, возможно, не признавали. Уилл Хауленд и его жена – любопытно, как они там ладят меж собой. «…По воскресеньям не женятся, не выходят замуж». Быть может, этим все решено, все сказано. А если нет, его первая жена, юная, кроткая и сероглазая, уж конечно, не станет чинить им препятствий. Где бы они там ни находились.

Да, но Маргарет с ними не было… И я вдруг поняла почему. То были духи моих предков, она ведь не из их числа. Она будет являться своим детям, не мне. Она не часть моего существа.

Я стояла в траве, на холодном ветру, и смотрела на дело рук своих. Я знала, что мужество или ненависть тут ни при чем. Тут, как сказал дед, необходимость. Жалкое утешение, но порой другого тебе не дано.

Черный жирный дым наползал на бугор, вливаясь в прозрачный ночной воздух; у меня защипало в глазах.

Эпилог

Вот и все. Когда я увидела, что люди выдохлись, излили всю жестокость, какая у них была, тревога и страх исчезли. Осталась лишь горечь, лишь дурной вкус во рту – я увидела жизнь без прикрас… В слепой злобе сожгли коровник, перестреляли телят, котят, двух-трех собак. А моей храбрости хватило лишь на то, чтобы поджечь пустые машины и всадить заряд мелкой дроби в крыло чужого автомобиля.

На другое же утро я увидела, что Оливер уже за работой. Он топтался вокруг груды тлеющих обломков, которая еще вчера была коровником. Я смотрела, как старик снует взад-вперед по обугленной истоптанной земле. Кажется, разбирает остатки, сгребает в кучки, сортирует.

Мне позвонил Стюарт Альбертсон, новоявленный претендент на губернаторское место. Я сразу же предупредила его:

– Нас подслушивают.

– Мои слова, миссис Толливер, может слышать вся Америка.

– Ах так, – сказала я. – Понимаю.

– Надеюсь, вы не думаете, что вчерашние события умышленно подстроены политической партией.

– Не думаю.

– Мы с вашим мужем были противниками в политике – да, это так, – но подобные действия мне отвратительны, как всякому порядочному и законопослушному гражданину.

Читает по бумажке, догадалась я. Делает официальное заявление и пытается придать этому вид непринужденной беседы.

– Можете быть уверены, мистер Альбертсон, что я не считаю вас участником вчерашних беспорядков.

– Я взял на себя смелость… ввиду отсутствия вашего супруга, я попросил полицию поставить дежурную машину на шоссе у вашей усадьбы. Вы не обратили внимания?

– Нет, я все больше смотрела на коровник.

– Что ж, быть может, вам будет спокойней от сознания, что у вас под боком дежурят двое полицейских.

– Я не боюсь, – сказала я. – Я знаю, что делать, и в помощи не нуждаюсь.

– И все же это не помешает…

Он был так настойчив, что я сдалась.

– Хорошо, пусть.

Он мгновенно перешел к делу.

– Этот прискорбный случай не делает чести гражданам нашего штата… хотя речь идет лишь о жалкой горстке людей.

– Возможно.

– Разумеется, эту историю лучше не предавать гласности. Не делать достоянием широкой публики.

– Вы считаете, что это в ваших силах?

– Местные газеты поставили меня в известность, что не намерены печатать никаких сообщений по этому поводу. Что же касается… м-м… что касается лиц, непосредственно замешанных в беспорядках, – их пришлось бы судить за поджог… понимаете?

– Вам угодно, чтобы я предала эту историю забвению?

– Забвению – нет, зачем же. Но есть вещи, которые бывает разумней замять.

– Я и не собираюсь трезвонить об этом во все колокола, – сказала я. – Так что можете не тревожиться. – И вдруг меня осенило. – Скажите, мой муж к вам не обращался? Джон ни о чем не договаривался с вами?

– Ну, знаете, уважаемая миссис Толливер…

Он произнес это с таким преувеличенным негодованием, что я сразу поняла: я угадала. Интересно, на что же теперь делает ставку Джон. Не скажу, чтобы меня это слишком занимало, просто я невольно восхитилась им. Такого не сломишь. По-видимому, он рассчитывает извлечь кое-что из обломков своей карьеры, как Оливер вытаскивает уцелевшее из-под развалин коровника. Джон – истинный политик, по призванию, по выучке, по всему. Быть может, еще и выплывет…

– Впрочем, это не мое дело, – сказала я. – Мы с ним, как вам известно, расстались.

– Вы, конечно, согласитесь на развод?

Очень уж быстро он это сказал, тут что-то кроется… Да, что-то здесь есть… Ведь, в сущности, Джон тут вроде бы и ни при чем – смотря как рассуждать. Вся эта история касается меня, и только меня. А Джон – невинная жертва… Теперь я поняла, на что он рассчитывает. Только клюнет ли на подобную версию избиратель? На это уйдут годы, но Джону терпения не занимать. Он постарается. Несомненно. Правда, на сей раз уже без меня.

– Мистер Альбертсон, если вы с ним случайно встретитесь, передайте ему кое-что от моего имени.

– Дорогая миссис Толливер, я едва ли с ним встречусь.

– Но все-таки, если вдруг встретитесь, скажите ему: мне не надо чужого, но от своего я не отступлюсь.

– Боюсь, мы слишком отклонились от предмета…

– Да, это верно. Я просто думала вслух. – Я взглянула на телефон, словно ему в лицо. – Благодарю вас за сочувствие.

Я бросила трубку, не дожидаясь, пока он скажет: «До свидания».

Через несколько часов мне позвонили из редакции атлантской газеты.

– Коровники горят сплошь да рядом, – сказала я. – Что поделаешь – превратности судьбы.

– Как начался пожар?

– Не знаю. Загорелось, и все.

– Скот пострадал?

– Нет, мы его вывели.

– А люди?

– Разумеется, нет.

– Сегодня ночью в окружную больницу поступили двое – ранены выстрелом из дробовика.

Ага, значит, я не промахнулась, когда наобум выстрелила по машине. Значит, не так уж важно уметь правильно заложить патроны.

Я улыбнулась невидимому собеседнику.

– Сколько я себя помню, в наших краях вечно кто-нибудь да ранен выстрелом из дробовика. Охотой увлекаются.

– Но у вас сломаны изгороди.

– Вот это осведомленность, – сказала я. – Браво. У меня были гости, выпили, нечаянно сломали забор.

– Ну а горящие машины на пастбище?

– Правда? Горели? Я уже несколько дней не выхожу из дому. Кажется, даже в окно ни разу не выглянула.

Мало-помалу все налаживалось. Вернулась прислуга: кто посмелей – в первые же два дня, малодушных пришлось вытребовать самой. Всем, кроме повара, было велено искать новое место. Мне больше ни к чему жить на широкую ногу. И еще я распорядилась все оставить как есть. Только битое стекло сгребли в кучу и убрали. Поваленные ограды лежали на земле, рамы зияли пустотой. У Хаулендов это повелось исстари – оставлять, чтобы помнить.

Все налаживалось. И довольно быстро. Абби и Мэри Ли уехали в Новый Орлеан, в ту самую школу, о которой говорил Джон. Они уехали с радостью; им смертельно надоело жить на отшибе в глуши. Даже пони их больше не занимали. Они хотели уехать, и я тоже хотела, чтобы их здесь не было. Они уже не маленькие, все видят и все запомнят – а это ни к чему. Остались только Джонни и Мардж, эти еще малы, ничего не заметят.

Все налаживалось. Я позвонила папочке Джона и просила его кое-что передать сыну. Немногое. Передать, что с ним свяжется мой адвокат, чтобы уладить раздел имущества, после чего я прошу его съездить в Алабаму и как можно скорей оформить развод. Если он слишком занят, я поеду сама. Это вопрос одних суток.

Я была уверена, что он поедет сам. Гордость заставит.

Потом я наняла адвоката. Эдвард Дилетт, младший брат той самой девушки, которая тайком вышла замуж, а меня из-за этого чуть не выгнали из колледжа. Он пришел мне на память случайно. И чем больше я о нем думала, тем ясней понимала, что лучшего мне не найти. Католик, живет на юге штата, не знает никого в нашем округе и может пренебречь недружелюбным отношением местной публики. Я позвонила ему.

Когда я назвала секретарше свою фамилию, она тотчас сообразила и тихонько ахнула.

– Да, миссис Толливер, – поспешно сказала она. – Да, мэм. Сию секунду.

Еще бы ей не знать, фамилия прогремела на весь штат. Ну а Уильям Хауленд – тем более… Хотя дед и не любил политики, хотя только одно ему было нужно – жить на своей земле, и чтобы его никто не трогал…

Эдвард Дилетт взял трубку, негромкий деловой голос разом вернул меня к действительности.

– Я вас слушаю, миссис Толливер, – сказал он. – Но сначала позвольте выразить вам мое сочувствие.

– Мистер Дилетт. – Теперь меня не волновали вежливые фразы, хотелось одного: как можно короче и проще объяснить ему суть дела. – Мне нужен адвокат. По двум причинам. Во-первых, я развожусь с мужем. Во-вторых, мне предстоит как-то распорядиться имением моего деда, и тут мне потребуется помощь.

– Понимаю, – отозвался он. – Все ясно.

– Я бы просила вас приехать, поговорить.

– С удовольствием, – сказал он. – Буду непременно.

Через два дня он сидел у меня в гостиной, маленький, щуплый, лысоватый – сквозь черные волосы просвечивала на темени розовая кожа.

– Я желаю лишь одного, – сказала я. – Получить назад все, что принадлежит лично мне. Все, до последнего.

– Ну что ж, – он слегка наклонил голову. – Я уверен, что мистер Толливер не станет возражать.

– Бумаги Джон хранил в своей городской конторе. Вот, пожалуй, и все, что мне известно. Боюсь, что пользы от меня вам будет немного.

Мистер Дилетт спокойно сказал:

– Разберемся, не беспокойтесь.

Мы вместе поехали в Мэдисон-Сити, то была первая поездка, нам их предстояло без счета. День был холодный – впервые в этом году по-настоящему холодный день, – и люди сидели по домам, у каминов. Сильный ветер гнал по улицам мусор и клочья травы. На красном кирпичном здании муниципалитета проступили сырые подтеки; шиферная крыша кое-где словно заплесневела, оттаивала на солнце пятнами. Флаг у почты запутался в фалах и отчаянно бился на ветру, где-то у половины флагштока.

Отопление в приемной Джона работало автоматически, здесь было тепло и уютно.

– Хорошо тут, – сказал мистер Дилетт.

– Все дела, связанные с имением, Джон вел отсюда, – сказала я. – Юридической практикой и политическими делами в основном занимался дома.

Мистер Дилетт сказал:

– Это облегчает нам задачу.

– Шифр сейфа я, во всяком случае, знаю.

– Ну, чудесно. Я сразу же приступаю к делу.

И приступил. Он работал до вечера и на другой день, хотя было воскресенье. Вечером я оставила его в конторе и повезла детей покататься. Когда я вернулась, уже спустились ранние зимние сумерки, и он ждал меня.

– Миссис Толливер, – сказал он (и в его голосе звучало неподдельное уважение). – Вам, без сомнения, известно, что ваш дед был чрезвычайно состоятельным человеком.

– Кажется, я видела опись имущества, но плохо помню, что и как.

– Вашему деду, как выразился бы иной борзописец, охочий до громких фраз, принадлежал весь округ – лучшие лесные угодья, половина пастбищных земель, большая часть скота. И даже, оказывается, многие здания в городе. Например, гостиница – она досталась ему лет двадцать назад в наследство от какого-то дяди.

– Хауленды всегда собирали добро, как белки собирают впрок орехи.

– Да, это очевидно. – Он слегка улыбнулся. – Я сам горожанин, часто забываешь, как иной раз захолустным городком может владеть один человек. Меня это всегда поражает… Но что с вами?

– Извините. – Я смотрела на него пустым взглядом. – Просто задумалась.

– Я сказал что-нибудь неуместное?

– Нет, что вы. – Я тоже улыбнулась ему. – Вы сделали чрезвычайно ценное замечание. Подали мне превосходную мысль. Да-да, серьезно.

Мистер Дилетт работал по субботам и воскресеньям и еще один день среди недели, гонял туда и обратно на машине, ухитряясь совмещать свою практику и ведение моих дел. Останавливался он у меня – это я ему предложила: в нашей комнате для гостей было удобней, чем в гостинице, да и мне было веселей. Кроме того, меня забавляла мысль о том, как будут судачить в городе.

Раздел имущества был занятием долгим и мучительным. Шли недели, я с трудом заставляла себя вникать в суть дела, следя за пояснениями мистера Дилетта, голова шла кругом, пухла от непривычных слов, от непонятных вещей. Но я не отступала, потому что знала, чего хочу. Этому не учили меня ни дед, ни Джон. Я хотела точно знать, что мне принадлежит – что нажито из поколения в поколение Уильямами Хаулендами.

Наконец мистер Дилетт завершил дело. Он набил портфель бумагами и отправился к Джону. Еще несколько дней, и суд вынес постановление о разводе. С этим было покончено.

Я ждала, я не забывала. У меня созрел план, всплыл сам собой из сумбура цифр, который я силилась осмыслить весь этот месяц. Теперь я знала, что делать, но медлила, хотя можно было начать. Я хотела, чтобы все точно знали, что происходит и по чьей инициативе. Я ждала, оттягивая время.

Мистер Дилетт продолжал работать с тем же упорством и терпением. Сухонький, тихий, как бурый опавший листок. Быть может, в Мэдисон-Сити с ним держались грубо или отчужденно или бросали косые взгляды – он не подавал вида, что замечает.

– Документы в полном порядке, – сказал он мне.

– Я знаю. Джон очень аккуратен.

– Миссис Толливер, – в его темных внимательных глазах мелькнула неуверенность, – если вы позволите мне на минуту стать откровенным… уверяю вас, это пройдет. Пройдет без следа. Все забудется.

Я подняла на него глаза.

– Вы даже не представляете себе, как вы ошибаетесь.

– Простите, я допустил нескромность…

– Я не забуду.

– Так, – сказал он. – Ну что же…

– Я дождусь своего часа, – сказала я. – Вы еще увидите.

Первое время, когда я приезжала в город с Эдвардом Дилеттом, люди отворачивались. Через месяц они уже не отворачивались, а лишь опускали глаза. Еще немного, и мне уже смотрели в лицо. «Здравствуйте», – спокойно говорила я. Они не отвечали. А потом стали отвечать. Ими владело любопытство. Жгучее любопытство. Их неодолимо притягивало то самое, что оттолкнуло их от меня. Они ходили вокруг да около, топорщились, как петухи перед дракой. И я знала, что рано или поздно они, как петухи, не устоят. Ринутся очертя голову.

Так и случилось. Город крепился месяца три. А после миссис Холлоуэй пригласила меня на чашку чая по случаю приезда внучки из университета на весенние каникулы.

Сколько я себя помню, Холлоуэи занимали большой серый дом в викторианском стиле за углом, у городской площади. (Холлоуэй был единственный врач в городе с тех самых пор, как ушел на покой Гарри Армстронг.) В ту субботу я приехала в город рано утром вместе с Эдвардом Дилеттом. Мы поставили машину за конторой – бывшей конторой Джона, теперь – моей. Странно, я все время забывала, что теперь контора принадлежит только мне. Я была свободна, но не ощущала этого…