Текст книги "Стерегущие дом"

Автор книги: Шерли Энн Грау

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Давно уже там не происходило никаких драматических событий, но дурная слава оставалась, и при словах «округ Сомерсет» люди на мгновение задумывались и вспоминали прошлое. Такое уж это было название.

А Джон Толливер – он был тоже особенный. Держался уверенно, и темноволосая голова его была все-таки очень красива.

Мы почти не виделись – успели только в тот раз сходить вместе в «Курятник», и уже наступили рождественские каникулы. А там началась экзаменационная лихорадка, и я про него как будто забыла. Когда он наконец позвонил, на дворе уже стоял февраль.

– Куда пойдем? Хотите на Пирс-Гаррис?

– Нет, – резко сказала я. Потом объяснила: – Я там чуть не утонула в позапрошлом году.

Мы поехали в соседний округ, в кафе, где, по слухам, делали сногсшибательную итальянскую пиццу. Как во всех подобных заведениях близ колледжа, здесь было полным-полно студентов, и музыкальный автомат орал во всю мочь. Нам достался последний свободный кабинет, угловой, возле самой двери на кухню.

– До утра прождешь, пока дадут поужинать, – сказал Джон Толливер.

– Ничего. Зато, когда шумно, как-то уютней.

Музыкальный автомат после минутной передышки захрипел и выдал «Мону Лизу» Кинга Коула.

– Какая прелестная песенка, – сказала я. – Ужасно люблю ее.

– Жаль, не могу вас пригласить потанцевать, – сказал Джон Толливер. – Не пришлось научиться.

– Я небольшая любительница танцев.

– Очень рад.

– Но как вам удалось избежать всеобщей участи? – сказала я. – По-моему, в школу танцев пихают всех поголовно.

Его синие глаза сузились.

– Вы не знаете Государства Толливер.

– Да, – сказала я. – Правда, не знаю.

– Там некому учить танцам. А если б и было кому, учились бы только малыши. В семь лет у тебя уже обязанности по дому.

– Вот оно что, – сказала я. – Понятно.

– Это, видите ли, не округ Уэйд. Хлопок, хлопок и еще раз хлопок. Лесных участков, как у вашего дедушки, там нет.

– Да-да, – мне не хотелось выказать свое невежество. – Лес, по-видимому, очень ценится.

Он расхохотался мне в лицо. А я обнаружила, что это вовсе не обидно, потому что смех был дружеский, свойский.

– А можно мне виски с содовой? – сказала я. – Оно мне правда больше нравится.

Чтобы взять виски, он должен был встать и подойти к бару. Такой здесь был порядок. Потом он вернулся и аккуратно поставил на стол стаканы.

– Я до сих пор не звонил, потому что был связан с другой. Я хотел быть свободен.

– Да? – Я не нашлась, что еще сказать.

– Я никогда не встречаюсь сразу с двумя девушками. Вам кажется, это глупо?

– Нет.

– По будням я каждый день до десяти, до закрытия, работаю в библиотеке, – сказал он. – После этого буду заходить за вами.

И каждый вечер после работы в библиотеке он ждал меня у общежития. Каждый вечер в одно и то же время: ровно в десять минут одиннадцатого. Чаще всего мы ехали куда-нибудь на машине, потом останавливались, слушали радио, болтали. Он был очень стеснен в средствах, а мне платить не разрешал. Вот мы и ездили, каждый вечер на новое место, курили, глядели, как рдеют в темноте банальные огоньки сигарет. Когда в первый раз он поцеловал меня, прощаясь, поцелуй был вежливый, но решительный.

– Все, – сказал он. – Будет на первый раз. Беги.

Он говорил как человек, наметивший себе четкий план действий. И в этом была своя прелесть. Мои знакомые, в большинстве случаев, просто плыли по течению – Джон Толливер был не таков. Он сам распоряжался событиями, он направлял их. До сих пор мной никто никогда не командовал, и оттого мне это страшно нравилось.

Как-то вечером соседка по комнате сказала:

– Кошечка, будь поосторожней, не то, смотри, попадешься.

– О чем ты? – Я была в таком тумане, так счастлива, что не поняла.

Она взяла зеленый пластмассовый футляр, где лежал мой предохранительный колпачок.

– Заглянула, нет ли у тебя в столике лейкопластыря – туфля, подлая, всю пятку стерла до кости, – и вот нашла. – Она помахала футлярчиком у меня под носом. – Очень неосмотрительно.

– А мне не нужно. Я с ним не живу.

Подруга бросила коробочку обратно в ящик и пожала плечами.

– Как знаешь.

– Нет, серьезно. Я собираюсь за него замуж. – До сих пор я не решалась так думать, но когда сказала вслух, то поняла, что это правда.

Он сделал мне предложение через месяц в том же прозаическом, деловом духе.

– Я хочу, чтобы мы поженились, – сказал он. – А ты?

– Да, – сказала я. – Кажется, я тоже.

Деду я решила не писать, не звонить, а лучше съездить домой на короткие пасхальные каникулы.

Выехала на ночь глядя – от счастья и возбуждения мне все равно не спалось. Когда я вошла в дом, дед сидел с Маргарет на кухне, завтракал. Не говоря ни слова, она встала и поставила еще один прибор, для меня.

– Ну-с, – сказал дед, – похоже, на этот раз ты с добрыми вестями.

– Я выхожу замуж.

– Я этого ждал. – Он невозмутимо налил себе чашку кофе из старомодного, в цветочках, кофейника.

– Тебе не интересно знать, за кого?

– Почему, интересно, – сказал он. – Просто я, надо полагать, все равно узнаю рано или поздно.

– За Джона Толливера.

Он все так же неторопливо пил кофе.

Маргарет сказала:

– Завтракать будешь?

– Умираю с голоду.

Дед сказал:

– Выбор подходящий. У них в роду попадаются малопочтенные личности, так ведь и у нас не всяким похвалишься. Начать хотя бы с твоего папаши.

– Джону еще год учиться на юридическом.

– Их семейка не один десяток лет всем в округе заправляет по-своему. Куда ни глянь – одни Толливеры. Такое положение вещей своеобразно влияет на склад характера.

– Не более, чем принадлежность к роду Хаулендов, – сказала я.

Он улыбнулся, повел плечом, словно отмахиваясь от моего наскока.

– Пожалуй, да.

– И во всяком случае, – сказала я, пристыженная, что огрызнулась на него, – Джон не собирается назад.

– Назад?

– В Государство Толливер.

– Видно, тесновато сделалось, не по мерке, – беззлобно сказал дед. – Да ты ешь.

Когда мы позавтракали, он пошел на заднее крыльцо надевать грубые башмаки, в каких всегда ходил работать. Я вышла за ним.

– Вчера чуть было на мокасиновую змею не наступил, – сказал он, берясь за шнурки.

– Джон тебе не нравится.

Он продолжал шнуровать ботинки.

– Я его не знаю.

– Ты же нас сам познакомил.

– Узнал по фамильному сходству, как узнал бы любого из них. Вылитый Толливер.

– И все-таки он тебе не нравится.

– Мне кое-что об их семье известно, чем трудно восхищаться.

– Но ведь то семья, а то – он.

– Да, – сказал дед, – справедливо. Ты в него влюблена?

Я почувствовала, что краснею.

– Я этого не стыжусь. Да, влюблена.

– Кто ж говорит, что ты должна стыдиться.

Он зашнуровал башмаки, по-стариковски распрямил колени и окинул взглядом двор – грязный, как всегда по весне, – коровник и силосные башни, коптильни, службы и огороженные пастбища за ними, и лес за пастбищами.

– Ты, кажется, не рад.

Он стал набивать трубку.

– Внучка, я просто слишком стар для восторгов. Что ни вспомнишь в жизни, все будто бы лишь повторение того же. Вот ты сейчас приносишь мне такую новость. А у меня в памяти другое – как мы с твоей матерью едем в коляске с вокзала, едем вдвоем вот по этой аллее – та же аллея, те же цветы, все то же – и она мне говорит, что полюбила и выходит замуж.

– Джон не такой, как мой отец.

– И еще помню, как сам еду домой сказать родителям, что полюбил и собираюсь жениться. И они тоже как будто не удивлены и не очень рады.

– Но у меня не так, – сказала я. – У меня все иначе.

– Когда тебе будет столько лет, сколько мне, – сказал он, – ты увидишь, что на свете не слишком много особенного, непохожего, необычного. – Он встал. – А я уже такой старый, что помню, как в здешних местах еще и долгоносик не водился… Знаешь, позвони-ка ты тетке Энни. Ей, видно, на роду написано устраивать все свадьбы в моем доме.

– Хорошо, – сказала я.

Он пошел через двор, у него всегда день начинался с беглого осмотра хлевов и скотины. Но не сделал и двух шагов, как обернулся и сказал:

– Роберт получил магистра и поступил работать.

– Я не знала, – сказала я. – Это замечательно. А где?

– В Сан-Франциско, – сказал он. – Нам нужны инженеры.

– Воображаю, как счастлива Маргарет.

Он посмотрел на меня тем уже знакомым мне взглядом, чужим и чуть удивленным, как будто видел впервые. В самый первый раз.

– Очень уместное и вежливое замечание. И думаю, что так оно и есть.

По пути в спальню – теперь мне нестерпимо захотелось спать – я встретила в холле Маргарет, она вынимала из вазы на столе сухие цветы.

– Я только что узнала про Роберта, – сказала я. – Вот здорово.

– Он славный мальчик, – спокойно сказала она.

– Теперь, верно, скоро женится.

– Да, – сказала она. – Теперь женится.

Я пошла спать и, засыпая, думала о том, как постарела Маргарет. Она всегда была высокая и костистая и сейчас оставалась такой же: только раздалась в бедрах, по гладкой черной коже на щеках пролегли складки, появились морщинки у глаз. Да и в волосах проглядывала седина, это давала себя знать ее белая кровь. Я попыталась подсчитать, сколько ей лет – она была примерно одного возраста с моей матерью, значит, далеко за сорок, около пятидесяти, – и, не додумав до конца, я заснула.

Свадьба, пышная, как все того и ожидали, была в июне. Самая пышная свадьба того года. Для тех, кому не хватило места у нас, дед снял целиком гостиницу «Вашингтон». Но даже этого оказалось мало, и наши родственники, Бэннистеры (Питера Бэннистера к тому времени уже не было в живых), предоставили в распоряжение гостей свой вместительный дом.

Во всем штате, кажется, не осталось уголка, где бы я не побывала, разъезжая по приемам, коктейлям, девичникам, балам. Многодневные, на старинный лад визиты на побережье Мексиканского залива. Охота в лесных угодьях северных округов. Танцы без конца, балы, пикники, маскарады… За две недели до свадьбы я побывала в округе Сомерсет у родителей Джона. Они не устраивали вечеров – здесь из свадьбы не делали события, – здесь жили люди серьезные, богобоязненные. Мы провели у них всего один день. Они были вежливы, были по-своему добры, но я уехала с чувством большого облегчения.

– Видишь, я говорил, – сказал на обратном пути Джон. – Это тебе не округ Уэйд.

Я кивнула.

– Я понравилась твоим родителям?

– Они тебя одобряют. – Он сверкнул сухой и безупречной улыбкой. – По их понятиям, это куда более ценно.

– Что, так-таки ничего не сказали?

– Сказали, что из тебя выйдет хорошая жена.

– А-а. – В моем голосе прозвучало сомнение.

– У них свои привычки, – сказал он. – Не обращай внимания.

Ко дню свадьбы я уже еле держалась на ногах и, спускаясь об руку с дедом по ступеням, споткнулась и чуть не упала. Едва венчание и торжественный прием окончились и мы на новой, подаренной дедом машине отъехали от дома, я моментально уснула и проспала полдороги до Нового Орлеана. Когда я проснулась, было далеко за полночь, машина стояла на берегу Мексиканского залива (видно было, как поблескивает под луной вода), Джон спал, сидя за рулем. Я откинулась на спинку сиденья и не стала его тревожить. Остаток пути до Нового Орлеана мы проехали уже на рассвете.

Спустя две недели мы были дома, спустя два месяца – в университете, и Джон приступил к занятиям на последнем курсе юридического факультета. Я была потрясена тем, как он занимается. Я еще не видела, чтобы кто-нибудь столько работал. Дед, во всяком случае, – никогда. Я не представляла себе, что человек способен с таким неистовым упорством отдаваться работе. Мы поселились в маленькой солнечной квартирке возле самого университетского городка, и весь год, что мы там прожили, я его почти не видала. В полдень мы встречались за завтраком: быстрая пробежка по студенческому кафетерию – и все, до самого вечера, когда закроется библиотека, и он придет домой, и будет целый час стучать на пишущей машинке. Он вел большую переписку, письма составлялись тщательно и продумывались до последнего слова.

– В будущем от них может быть польза, – говорил он, когда я роптала. – Если начинаешь с нуля, приходится все брать в расчет.

Он так мало бывал дома, а мне до такой степени было нечем себя занять, что я стала подозревать его. Кончилось тем, что однажды вечером, после ужина, я решилась его выследить. Он занимался в нижнем зале библиотеки, и со ступенек у входа можно было за ним наблюдать. Час за часом он сидел, сгорбившись над книгой. Ни с кем не разговаривал, словно не замечал, что рядом есть другие люди. Он не оторвался от стола, даже чтобы выкурить сигарету, он почти ни разу не переменил положения на своем неудобном деревянном стуле.

Три часа я просидела на бетонных ступеньках – мне было одиноко и нездоровилось – и перед самым закрытием бегом кинулась домой, чтобы его опередить.

– У тебя холодные руки, – сказал он, ступив за порог.

– Выходила пройтись.

– А это ничего?

– Надо же человеку хоть изредка куда-то выйти. И потом, что могло случиться.

– Если привяжется какой-нибудь хлюст, пеняй на себя.

– Ты что, волнуешься? – сказала я. – Волнуешься, что у меня есть любовник?

Он уже доставал машинку. (Каждый день я ее запирала в футляр, чтобы не видеть.)

– Любовник? Не думаю, – сказал он. – Я тебе доверяю.

И тогда, окончательно убитая, сославшись на головную боль, я легла в постель и заплакала в подушку неслышными, горькими слезами. По-моему, именно в тот вечер я задумала завести ребенка.

Когда сомнений не оставалось, я ему сказала.

– Рановато, – негромко произнес он. – Впрочем, мне тоже не мешало быть поосторожней.

– Хочешь, чтобы я от него избавилась?

– Нет, – твердо сказал он. – Чересчур рискованно. Так и умереть недолго. – Прошла минута, и у него уже все было продумано. – Ничего, – сказал он. – С ребенком тебе будет веселей.

– Я не скучаю, – сказала я.

– Разве? – Он взял вечернюю газету и пробежал ее глазами. – Я полагал, что в этом дело.

Он знал. Вот что всегда меня поражало – как он много знает, как много замечает при этой своей отсутствующей мине занятого человека…

Разумеется, он окончил колледж, и с наивысшими отличиями, но тут возникло нечто непредвиденное – война в Корее. Поскольку он оставался офицером запаса, его немедленно призвали. Он был в отчаянии, бушевал от бессильной ярости. Бледное как мел лицо покрылось красными пятнами, и он вывернул с мясом ручку у мягкого кресла в гостиной. Я только сидела со своим животом и хлопала глазами, глядя, как он разносит в щепки кресло.

– Два года в Германии! – кричал он. – Какого дьявола они других не берут? Пускай бы тоже узнали, сладко ли коченеть в грязи.

Он еще много что говорил и не спал две ночи, и едва попрощался со мной, когда наконец пришло время уезжать. Но все обернулось далеко не так страшно – вовсе нет. Впрочем, для него редко что оборачивалось неудачей. Он легко приспосабливался. Что бы ни стряслось, всегда умел воспользоваться обстоятельствами с выгодой для себя. Так случилось и с его службой во время корейской войны. Он был направлен в Вашингтон и три года просидел в сумрачных и унылых интендантских казармах. Но он и повидал кое-что в Вашингтоне, и это пришлось ему по вкусу. Он увидел такой размах, такие горизонты, какие не снились его засевшему в Государстве Толливер семейству. И еще он увидел, где его место.

Он сказал мне об этом перед самым отходом поезда, которым я уезжала домой. Вашингтон был переполнен народом, больницы битком набиты, и вообще все было мерзко. Я ехала рожать к деду. По дороге на вокзал Джон рассказал мне, чего он хочет и как намерен действовать. Первый этап – губернатор штата, конечная цель – сенатор.

– На президента не потяну. – Он любовно погладил меня по тугому животу. – Штат маловат, да и южанину в любом случае путь заказан… Кстати, все забываю тебе сказать, я перед отъездом вступил в Совет белых граждан и в Клан.

– О Господи, – сказала я. – Только этого не хватало.

– Твой дед тоже состоял в Клане.

– Тогда было иначе.

– И судья Блэк.

– Но ведь больше не состоит.

– Милая, когда я добьюсь такого положения, как у него, я тоже уйду.

Итак, в ясные, морозные дни ранней зимы я возвратилась к деду. По утрам сидела на солнышке на заднем крыльце, после обеда – на веранде, болтая с теми, кто приходил меня проведать. А приходили многие: днем – дамы, по вечерам – супружеские пары. По тому, как они осведомлялись о моем муже, было ясно, что Джон произвел на них впечатление.

Однажды вечером дед спросил:

– Он что, намерен заняться политикой?

– Да.

Он усмехнулся.

– Слишком много развелось стариков среди политиков штата. Прямо оскомину набили эти потасканные рожи. Как видно, мы вполне созрели для бравого молодого воина только что с поля брани. Значит, переберешься в губернаторский особняк – насколько я понимаю, он именно туда метит.

– Да, подумывает.

– Что ж, отчего бы и нет.

– Он тебе по-прежнему не нравится, дед?

– Я не слишком обожаю политику, внучка, и никогда не обожал… Ну а тебе он по-прежнему нравится?

И я сказала ему правду.

– Не так, как раньше. Но я его люблю.

– Немаловажное обстоятельство, – сказал дед.

Как-то холодным декабрьским утром, когда на перилах крыльца сверкали мириады морозных блесток и небо сияло жесткой зимней голубизной, я села завтракать. Вдруг ни с того ни с сего из меня по ногам, сквозь халат хлынула, собираясь лужей на полу, зеленоватая с аммиачным запахом вода.

Отяжелевшая, вялая, я тупо уставилась на нее. Какой противный запах. Какая она гадкая. Я все глядела, наморщив губы и почти не замечая, что Маргарет мгновенно вскочила и торопливо набирает номер на диске стенного телефона. Когда раздались гудки, она оглянулась на меня.

– Чувствуешь что-нибудь?

Я покачала головой.

– Кому ты звонишь?

– На скотный двор. Он там.

Деду, конечно. Она никогда не называла его по имени. Во всяком случае, при мне.

Никто не отвечал. Маргарет довольно долго слушала гудки, потом позвонила городскому врачу Гарри Армстронгу. Его не было, и она попросила передать, кто звонил. Она вышла на крыльцо и постояла, вглядываясь во все стороны, но на выметенной зимою усадьбе было пусто. Она вернулась назад, неся на своем платье резкое дыхание холодного ветра.

– А сейчас что-нибудь чувствуешь?

– Как-то не по себе. – На меня вдруг напала сонливость, стало трудно ворочать языком.

Она приложила ладонь к моему животу, в том месте, где начиналась выпуклость, и крепко надавила. С минуту подержала так. Потом взяла меня за руку и заставила встать со стула.

– Пойдем, тебе нужно лечь.

Она помогла мне подняться по лестнице и уложила на кровать, а сама опять пошла в холл звонить на скотный двор, но и на этот раз никто не отвечал. Дед, как видно, куда-то отлучился, причем на нашей единственной машине. Свою я оставила в Вашингтоне Джону.

Значит, этому суждено произойти дома. Как глупо, думала я. Всегда у меня все не по-человечески. Не способна даже своевременно добраться до больницы, когда приспел срок рожать…

Вернулась Маргарет.

– Долго уже я так? – спросила я.

– Пяти минут нет, девочка.

Меня ужасно разморило, точно пьяную, глаза слипались сами собой. Неожиданно все мое тело сотряслось, всколыхнулось, как когда чихнешь, только в тысячу раз сильней. Под конец я закричала.

Маргарет стягивала меня с постели. Она уже успела меня раздеть. Голая, обливаясь потом в нетопленой комнате, я прислонилась к краю кровати, пошатываясь от сонной одури.

– Сядь на корточки, – велела она.

На полу – я только теперь заметила – была расстелена простыня. Я присела. Она протиснулась сзади, села на кровать и, придерживая меня с боков ногами, крепко ухватила руками за плечи.

– Теперь давай.

Еще два приступа раздирающей боли, и на белой простыне появилась лужа крови и ребеночек и какая-то скользкая кишка.

Теперь Маргарет стояла рядом со мной на коленях, моя голова лежала у нее на плече. Углом простыни она вытирала ребенку ротик. Оттуда исходило слабое чириканье. На секунду мне подумалось, что открыто окно и я слышу птичий щебет снаружи. Но нет, его издавал окровавленный, едко пахнущий комочек плоти, который я произвела на свет.

Так, скорчившись, мы с ней сидели бок о бок, пока не закончились роды. Потом Маргарет помогла мне взобраться на кровать. Я забыла про ребенка и уснула.

Когда я проснулась, горел камин, и в комнате было тепло, и Маргарет сидела в качалке возле огня, а у нее под рукой стояла плетеная колыбель. Она увидела, что я открыла глаза, и тут же подошла ко мне.

– Дедушка с доктором Армстронгом сидят внизу, выпивают. И уже не первую рюмку. – Она мягко улыбнулась, но улыбка погасла, и, чуть неуверенно, она сказала: – Нужно их позвать… Ты, пожалуй, говори лучше, что рожала в кровати.

– Да?

– Белые дамы не котятся на полу, на корточках.

Не знаю, может быть, она сказала это в насмешку, но на всякий случай я послушалась. Я ни разу не проговорилась, и все считали, что ребенок родился на постели – чинно и благородно.

Какая разница – все равно, это была девочка. Я чуть не плакала от разочарования. Мы назвали ее Абигейл.

Второй раз – всего через тринадцать месяцев – я рожала как полагается, в больнице. И даже доктор был другой: Отто Холлоуэй. Гарри Армстронга к тому времени хватил удар, и он больше не работал. Но и на этот раз родилась девочка: Мэри Ли. Я уронила голову на грубую больничную простыню и заплакала горючими слезами. Как я хотела мальчика, Господи, как хотела. Джон – ему на этот раз удалось вырваться и приехать – с озабоченным и недоумевающим видом топтался возле кровати.

– Не расстраивайся так, – твердил он. – Это неважно. Это не так уж важно.

Я сама родилась девочкой, была единственным ребенком. Моя мать тоже. Так должно же было хоть мне повезти! Я всегда мечтала о целой дюжине сыновей.

Джон не поймет. Куда ему понять.

– Ах, уйди от меня, – говорила я. – Пожалуйста, уйди.

– Тут не только в ребенке дело, – резко сказал он. – Тут еще другое, верно?

Я даже не постаралась вникнуть в его слова.

– Уходи.

– Я знаю. Кто это тебе наплел? – Голос у него был резкий, злой, и в нем слышались колючие нотки страха. – Что ни сделаешь, самую невинную вещь, черт побери, люди все равно переиначат на свой манер, подлые душонки.

Ошарашенная я откинулась на подушки и сделала равнодушное лицо, а он рассказывал мне, сколь безгрешна – и в то же время доступна превратным истолкованиям – была его жизнь в Вашингтоне. Я слушала, и все, что он говорил, понимала наоборот.

Несмотря на это, мы уехали назад вместе и, пока не вышел срок его службы, жили в Вашингтоне. (Он сам попросил, чтобы я ехала с ним. «Если ты будешь рядом, перестанут сплетничать».) Куда бы мы ни пошли, я ловила себя на том, что присматриваюсь, пытаюсь угадать. Которая – эта? Или – вон та? Впрочем, я была влюблена, а это, как выразился мой дед, немаловажное обстоятельство.

Война в Корее кончилась. Мы приехали в округ Уэйд, и Джон открыл адвокатскую контору прямо на главной улице Мэдисон-Сити, рядом с аптекой Рексолла. Он работал с той же одержимостью, что и в колледже. Создавал себе адвокатскую практику и делал первые шаги на политическом поприще. Почти не проходило недели, чтобы он не ездил куда-нибудь выступать. Он был способен говорить о чем угодно, начиная с домашнего консервирования и жука-долгоносика и кончая упадком нравов современной молодежи – и всякий раз вполне искренне и серьезно. Как-то ему предстояло выступить на субботнем собрании фермеров с сообщением о роли нашего штата в борьбе с сибирской язвой. На этот раз я не смолчала.

– Джон, имей совесть, – сказала я. – Ну что ты знаешь о сибирской язве?

Он обнажил зубы в сверкающей радужной улыбке; мне начинало казаться, что она специально рассчитана на объектив фотокамеры.

– Спрашивал у твоего деда вчера за обедом, – сказал он. – Возбудитель – бацилла, живет в земле, стадии споры – до тридцати лет… Все, больше мне не требуется…

– Лихо.

– Я им делаю сообщение не о сибирской язве, душенька. Я делаю сообщение о Джоне Толливере.

По адвокатской части он тоже на редкость преуспевал, умел найти подход к каждому судье и присяжному в штате. Правда, он занимал выгодное положение. Он был Толливер, и это означало, что во всей северной части штата он мог запросто бывать практически в каждом доме. Он женился на урожденной Хауленд и, значит, по сути дела, состоял в родстве со всей центральной частью штата. Оставалось не то три, не то четыре округа на юге, но в них он не был заинтересован. Больше того, как правило, даже отказывался ездить туда выступать, отговариваясь тем, что якобы к нему враждебно настроено тамошнее католическое большинство. Насколько это утверждение соответствовало действительности, судить не берусь. Знаю только, что он часто пускал его в ход, чтобы привлечь на свою сторону многих и многих протестантов, которые в ином случае его бы не поддержали.

Я сидела в своем доме в Мэдисон-Сити и наблюдала.

Дом у нас был новый, мы построили его сами. Джон сначала хотел подыскать что-нибудь среди старых домов (их тогда сколько угодно пустовало в городе).

– Для престижа мне лучше бы жить в старом, – говорил он. – Солидно, нечто вроде шерстяного костюма в летнюю пору.

– Я хочу новый дом, – сказала я несмело, потому что стоило мне вступить с ним в спор, как я обязательно оставалась побежденной. И чтобы не дать ему себя отговорить, прибавила то, чего еще не решалась сказать никогда: – В конце концов, это мои деньги.

Ужасно трудно определить, какое выражение появилось в ту секунду на его лице. Не гнев, не обида. Не знаю что. Возможно, просто удивление.

– И вообще, – поспешно прибавила я в страхе, что хватила через край, – на свете есть один только старый дом, где я хотела бы жить. Дом деда.

Он опять сверкнул своей ослепительной улыбкой.

– Еще бы – когда он достанется тебе в наследство. Вложить немного денег, будет не дом, а загляденье.

– Хорошо, – сказала я, хотя у самой екнуло под ложечкой: распоряжаться вот так имуществом человека, когда он еще жив…

Я построила дом – новенький, точно с картинки, и мои девочки спали в новеньких, точно с картинки, нарядных спальнях. Город жужжал, как потревоженный улей, когда я выписала из Мобила специалиста для отделки кухни и ванных. В главной ванной комнате была утопленная в пол ванна и внутренний дворик с солярием. Кухня – целиком из журнала «Дом и сад»; все по последней моде, все новинки и усовершенствования, какие только есть на свете. Что по этому поводу думали в городе, я узнала от Маргарет. Прошло не больше недели с тех пор, как мы въехали; она привезла несколько штук перепелов от деда. Уперев руки в полнеющие бока, оглядела кухню, поджала губы и ничего не сказала.

– Нравится?

– Завидная кухонька для черной стряпухи.

Она сказала это ровным, обыденным тоном. Возможно, с иронией. Возможно, без всякой задней мысли. Возможно, это был голос отцовской крови.

Я никогда не знала, серьезно она говорит или с насмешкой. Подозреваю, что она к тому и стремилась.

А может быть, ей уже попадались на глаза некоторые высказывания в газетах: с недавних пор на страницах местной печати то и дело появлялось имя Джона. Сама я впервые увидела его в маленькой вырезке из газеты, выходящей в Атланте, ее прислала мне моя родственница Клара Худ. (В девичестве Клара Бэннистер из Мэдисон-Сити. Она вышла замуж за молодого священника-методиста по имени Сэмюел Худ и переехала жить в Атланту. Ее рыжеватый, некрасивый муж был человек весьма убежденный, благочестивый и рьяно защищал права негритянского народа. Познакомясь с ним, Клара Бэннистер, воспитанная в духе Совета белых граждан, начисто отреклась от своих прежних взглядов и заделалась, помимо всего прочего, членом Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения. Даже ее далекая от жизни недотепа-маменька и та пришла в ужас. Дед находил все это крайне забавным.) Вырезка представляла собой интервью с Джоном. Откуда-то с последней страницы, не очень длинное и не особенно интересное. Полно простецких задушевных фраз: рад случаю побывать в Атланте, повидаться с родней супруги; всякий приезд в ваш город – большое удовольствие, и тому подобное. Заключительные слова врезались мне в память: «Мистер Толливер – многообещающий молодой адвокат, его считают на Юге гордостью и надеждой сторонников сегрегации».

Я показала газету Джону.

– Я уже видел, милая.

– Ты разве читаешь атлантские газеты?

– Нет, мне присылают вырезки.

– А я и не знала, что присылают.

– Ты же не спрашивала.

– Ты что, правда, заходил к моим родственникам?

Он усмехнулся.

– Замотался с проклятыми делами, так что и позвонить-то было некогда. Но в газете это хорошо звучит…

Тот вечер – первый за полтора месяца вечер дома – он провел, терпеливо ползая с двумя девчурками на спине по полу гостиной. Он подарил каждой по большой фотографии и повесил у них в комнатах. «Чтобы не забывали, какой у них папа», – сказал он. Он любил их, и они его обожали. У нас с девочками дни текли тихо и мирно, скучноватые и однообразные, – пока не являлся он. Он вносил с собой оживление – это он всегда умел.

По-видимому, мой вопрос насчет газетной вырезки Джон воспринял как некий упрек, во всяком случае с тех пор он стал приносить вырезки мне. Все до одной. Я аккуратно складывала их в коробку – на днях она случайно попалась мне, – но никогда не читала. Порой, когда он протягивал мне очередную статью, среди текста невольно бросались в глаза отдельные слова. Расист. Решительный сторонник сегрегации. Стойкий поборник прав штата.

Я как-то спросила его об этом и потом пожалела. Мы ехали в университет – он получил от студенческого комитета приглашение выступить. Стоял вечер, один из тех серебристо-серых зимних вечеров, когда все очерчено тонко и мягко, и небо смутно розовеет, а земля мерцает и расплывается в дымке тумана. Машина сверкала новизной и дивно пахла, ноги обдавало ровной струей тепла. Ни с чем не сравнимо это ощущение езды в мощном автомобиле по хорошим дорогам в гористой местности. Как по морским волнам, неслись мы вверх и вниз по склонам холмов. Я была рада оторваться от детей – я чересчур засиделась дома. Мне льстило сознание, что я жена популярного оратора. К тому же Джон привез вчера в кармане пиджака сапфировое кольцо. «Под цвет твоих глаз, старушка», – небрежно уронил он. Меня не ввел в заблуждение тон этих слов. Я знала, что такое для него деньги, а это кольцо стоило дорого. Он был хорошим мужем и работал не покладая рук, но впервые я получила от него нечто подобное – дань признания. Как это будет чудесно, думалось мне, пока мы с ревом летели по холмам, вместе состаримся, девочки на наших глазах станут взрослыми, будут привозить к нам внучат… Мечты, сентиментальные и длинные, под стать вереницам серых длинных холмов.

Убаюканная кротким вечерним светом, я задала ему этот вопрос – он занимал меня давно, о нем напоминали слова из газетных вырезок.