Текст книги "Военные мемуары - Единство 1942-1944. Том 2"

Автор книги: Шарль де Голль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 56 страниц)

В феврале Катру вернулся в Алжир; Комитет освобождения назначил генеральным и полномочным представителем Франции в Леванте генерала Бейне. Эллё туда не вернулся; Кэйзи уехал из Каира, а Шамун – из Бейрута. Спирс сидел на своем месте и подготовлял очередной кризис. Действуя с большим искусством и твердостью, новый представитель Франции выправил положение. Однако стало совершенно ясно, что нельзя постоянно вести подобные схватки, проявляя в них все новые чудеса стратегии. Тем более, что и наши скромные силы, и скорбные страсти французов, и внимание всего мира поглощало теперь нечто большее – военные действия, от которых зависела судьба Европы.

Тут политика даже опережала события: все ее соображения были теперь устремлены к тому, что произойдет вслед за победой. В лагере союзников прежде всего заволновались средние и малые государства. К нам в Алжир долетали только отзвуки дебатов, предметом которых они являлись; ведь их короли и министры пребывали в Лондоне, их дипломаты пытались действовать главным образом в Вашингтоне, а пропаганду свою они вели больше всего в англосаксонских странах. Все же мы знали их достаточно хорошо, чтобы понять их тревоги. Кстати сказать, их беспокойство являлось ясным и печальным доказательством того, что падение Франции и нынешнее намерение трех других великих держав держать ее в стороне завтра тяжело отзовутся на условиях мира, который уже подготовлялся.

По правде сказать, Бельгия и Люксембург, имея на Западе добрых соседей, не сомневались, что после освобождения будут восстановлены и прежние их границы и независимость. Им предстояло столкнуться только с проблемами экономического характера. От разоренной Франции и от Англии, которая и сама сильно пострадала, ждать помощи можно было еще не скоро. В ближайшем будущем они рассчитывали на Америку. Поэтому Спаака, Гутта и Беша видели и в Атлантик-Сити, и в Хот-Спрингсе, и в Думбартон-Оксе – словом, на всех конференциях, где складывались планы Соединенных Штатов по вопросам снабжения, восстановления и развития Европы; а Ромре, бельгийского посла при Французском комитете освобождения, интересовали главным образом проекты, касавшиеся конфедерации Западной Европы. Голландцы тоже не ведали политических забот относительно своей метрополии, зато очень беспокоились о судьбе своих владений в Меланезии. Уже тогда Америка оказывала давление на правительство Голландии, а в дальнейшем заставит ее отказаться от господствующего положения на Яве, Суматре и Борнео. Из слов голландского посланника Ван-Вийка, а также из докладов, которые посылал нам из Лондона Дежан, видно было, что Ван-Клеффенс с горечью предсказывал, что победа союзников на Тихом океане повлечет за собой ликвидацию Нидерландской империи. А норвежцы уже будто почувствовали, как через нейтральную Швецию и побежденную Финляндию на них давит сокрушительный вес всея Руси. Трюгве Ли уже создавал план Атлантического союза, о котором с нами беседовал норвежский посол в Алжире Хауген, Но больше всего беспокойство проявляли эмигрантские правительства стран Центральной Европы и Балкан. Они предвидели, что вслед за изгнанием немцев на территории их государств появятся советские войска, и испытывали страх за свое будущее.

Конференция, происходившая в Тегеране в декабре 1943, только усилила их опасения. Разумеется, участники конференции -Рузвельт, Сталин и Черчилль – не скупились на успокоительные декларации и утверждали, что они встретились для обсуждения стратегических вопросов. Однако просочившиеся сведения были отнюдь не утешительными для эмигрантских правительств. Вопреки официальным секретам они выведали самое существенное из того, что происходило в Тегеране. Сталин разговаривал там как человек, имеющий право требовать отчета. Не открывая двум другим участникам конференции русских планов, он добился того, что они изложили ему свои планы и внесли в них поправки согласно его требованиям. Рузвельт присоединился к нему, чтобы отвергнуть идею Черчилля о широком наступлении западных вооруженных сил через Италию, Югославию и Грецию на Вену, Прагу и Будапешт. С другой стороны, американцы – в согласии с Советами – отвергли, несмотря на настояния англичан, предложение рассмотреть на конференции политические вопросы, касавшиеся Центральной Европы, и, в особенности, вопрос о Польше, куда вот-вот должны были вступить русские армии. Нас, французов, держали в стороне от всех этих дел, и до такой степени, что, когда Черчилль и Рузвельт направлялись в Тегеран, один – в самолете над французскими владениями Северной Африки, а другой – вдоль ее берегов, оба они и не подумали установить с нами связь.

И вот перспективы, так пугавшие монархов и министров придунайских, привисленских и балканских стран, теперь определились яснее. Так, в Греции значительная часть элементов Сопротивления, подпавших под влияние коммунистов, образовала единую организацию ЭАМ, которая поставила целью вести борьбу против захватчиков и вместе с тем проложить путь революции. ЭЛАС – военная организация этого движения – объединяла многие партизанские отряды, действовавшие в горах Греции, а также глубоко проникала в армейские и военно-морские соединения, стоявшие на Среднем Востоке. Для того чтобы легче было держать связь с солдатами и матросами и сообщаться с внутренними областями страны, премьер-министр Цудерос и большинство министров избрали своей резиденцией Каир. Вскоре туда направился и король Георг II [86]86
  Георг II (1890-1947), король Греции с 1922 из династии Глюксбургов, внук короля Георга I, в 1923 свергнут республиканцами и отправлен в изгнание, в ноябре 1935 по итогам народного плебисцита вернулся в страну, передал генералу Иоаннису Метаксасу диктаторские полномочия; в 1941, когда в Грецию вторглись германские войска, бежал на Крит; глава эмигрантского правительства Греции в Лондоне, а затем в Каире; в 1946 вновь провозглашен королем. – Прим. ред.


[Закрыть]; но по его прибытии разразился бурный кризис. В апреле 1944 Цудеросу пришлось выйти в отставку. Заместивший его Венизелос тоже вынужден был оставить свой пост. Папандреу [87]87
  Папандреу Георгиос (1888-1968) государственный и политический деятель Греции, юрист; в 1917-1920 генерал-губернатор острова Хиос, деятель Либеральной партии; в 1923-1933 неоднократно член правительства; в 1936 арестован по приказу генерала Метаксаса; в апреле 1944 стал премьер-министром греческого эмигрантского правительства в Каире; после заключения возглавил правительство национального единства, которое в 1945 разоружило и распустило Греческую национально-освободительную армию; в 1946-1951 занимал ряд министерских постов; в 1954-1957 председатель Либеральной партии; в ноябре – декабре 1963 и феврале – июле 1965 премьер-министр; в 1965 подал в отставку, в ходе военного переворота в 1967 арестован, но вскоре освобожден. – Прим. ред.


[Закрыть]с большим трудом удалось сформировать правительство. И как раз в это время начались серьезные мятежи в войсковых частях и на кораблях. Для их подавления понадобилось не больше, ни меньше, как кровавое вмешательство английских войск. И хотя представители всех политических течений Греции, собравшиеся вслед за этим в Бейруте, провозгласили лозунг национального единства, вскоре опять начались распри. Было очевидно, что в Греции уход немцев окажется сигналом к гражданской войне.

По-видимому, Соединенные Штаты старались как-то выпутаться из этой неприятной истории. Но Советы оказывали воздействие на греков; англичане же, стремившиеся установить свою гегемонию в восточной части Средиземного моря, не скрывали, что вопросы, касающиеся Греции, относятся к их сфере. Поэтому французское правительство никогда в эти дела не вмешивалось. Однако в интересах Европы было бы лучше, если бы Франция и Англия действовали тут совместно, соединив свои силы и влияние, как это часто бывало в прошлом. И Аргиропуло, представитель Греции при Комитете, вполне был в этом убежден. Этот патриот и политик, которому не давала покоя угроза, нависшая над его страной, был убежден, что, отбросив от себя Францию, Европа рискует пойти по неверному пути, и потому он горько сожалел, что под воздействием извне спустилась непроницаемая завеса между его правительством и правительством Французской республики.

Точно так же действовали наши союзники и в отношении Югославии. В этом сербо-хорвато-словенском королевстве еще и до войны царили жестокие раздоры между различными его народами, а теперь в нем все было перевернуто, все кипело. Итальянцы образовали там хорватское государство, прирезали к нему Далмацию и словенскую провинцию Любляны. Полковник Михайлович вел в сербских горах смелую партизанскую войну; позднее повел войну в интересах коммунистов Иосип Броз Тито. Оккупанты мстили за их выступления неслыханными зверствами, массовым уничтожением людей, нелепыми разрушениями, а между тем Михайлович и Тито стали враждовать друг с другом и превратились в противников. В Лондоне совсем еще юный король Петр II и его неустойчивое правительство не только были бессильны справиться с тягчайшими трудностями внутри страны, но и оказались под властным давлением Англии.

В самом деле, англичане смотрели на Югославию как на главную арену их политики на Средиземном море. Кроме того, Уинстон Черчилль считал эту политику своим кровным делом. Лелея планы широких операций на Балканах, он намеревался обратить Югославию в их плацдарм. С самого же начала действий Михайловича Лондон помогал ему оружием и советами, направил к нему английскую миссию. Позднее премьер-министр делегировал к Тито своего сына Рэндольфа. В конце концов Тито было отдано предпочтение, и правительство Англии послало ему снаряжение и обмундирование для его войск. Михайловича же лишили помощи, всячески поносили его в выступлениях по радио из Лондона, а представитель Форин офис с трибуны лондонской палаты общин даже обвинял его в измене. Мало того, в июне 1944 Черчилль потребовал от несчастного Петра II распустить кабинет Пурича, в который Михайлович входил в качестве военного министра, и доверить власть Шубашичу, предварительно получившему свои полномочия от Тито. Москва, разумеется, одобряла такой образ действий, а в Вашингтоне югославский посол Фтоич не мог добиться, чтобы Соединенные Штаты оказали поддержку его монарху.

Французский комитет национального освобождения систематически держали в стороне от развития этих событий. Я лишь эпизодически мог устанавливать связь с генералом Михайловичем, который проявлял горячее желание поддерживать отношения со мною. Мы обменивались с ним посланиями. В феврале 1944 я наградил его военным крестом и приказал опубликовать извещение об этом, желая ободрить Михайловича в тот момент, когда почва уходила у него из-под ног. Но ни разу офицеры, которых я пытался посылать к Михайловичу, не смогли пробраться к нему. Что касается Тито, то он никогда не оказывал нам ни малейшего знака внимания. С королем Петром II и его министрами я во время своего пребывания в Англии сохранял сердечные отношения. Дипломатический обмен мнениями и информацией мы вели через Мориса Дежана, нашего представителя при югославском правительстве, и Иовановича, представителя Югославии при Французском комитете. Но ни разу югославское правительство – вероятно, не имевшее свободы действий – не обращалось к нас с просьбой о какой-либо услуге. Что касается Англии, то она не считала себя обязанной хотя бы один-единственный раз посоветоваться с нами. И я твердо решил отдать делу освобождения Франции все силы, какие мы могли сосредоточить, не допуская, чтобы они принимали участие в балканских операциях. Зачем нам было вмешиваться и предлагать военную помощь для политического предприятия, из которого нас исключили?

Если продвижение Советов и деятельность их агентов вызвали у некоторых эмигрантских правительств мучительный страх, то президент Бенеш и его министры подчеркивали, что они нисколько не опасаются за Чехословакию. Вряд ли в глубине души чехи были так уж спокойны. Но они полагали, что бороться против неизбежного бессмысленно и лучше постараться извлечь из него пользу для себя. Кстати сказать, их представитель Черни сам изложил нам такую точку зрения. В декабре 1943 Бенеш отправился в Москву и заключил со Сталиным договор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи. На обратном пути в Лондон он 2 января остановился в Алжире. Мы приняли главу чехословацкого государства самым почтительным образом, памятуя, что среди жестоких превратностей в судьбе Франции он всегда оставался ее другом.

Бенеш информировал меня о своих переговорах в Москве. Он обрисовал Сталина как человека, сдержанного в речах, но твердого в намерениях, имеющего в отношении каждой из европейских проблем свою собственную мысль, скрытую, но вполне определенную. Затем Бенеш разъяснил мне свою политику. "Взгляните на карту, – сказал он. – Русские подходят к Карпатам. Но на Западе союзнические войска еще не готовы к высадке во Франции. Значит, именно Красная Армия освободит мою страну от немцев. И для того, чтобы я мог сформировать нашу администрацию, я должен войти в соглашение со Сталиным. Я и сделал это, да еще на таких условиях, которые не затрагивают независимости Чехословакии. Ведь на основании нашей с ним договоренности русское командование нисколько не будет вмешиваться в наши политические дела".

Перейдя к общему положению страны, президент стал мне доказывать, как он делал это уже не раз, что Чехословакия может возродиться только путем союза с Москвой. Он водил пальцем по карте и восклицал: "Вот Судетская область, которую нам надо отобрать у немцев. Вот Тешин, на который зарятся поляки. Вот Словакия, которую венгры мечтают опять забрать себе, – там монсеньер Тисо уже создал свое сепаратное правительство. А ведь завтра Восточная Германия, Польша и Венгрия будут в руках Советской России. Стоит ей поддержать их претензии – и неизбежно последует расчленение Чехословакии. Как видите, союз с русскими для нас совершенно необходим". Я попробовал было напомнить о возможности обратиться к Западу, но Бенеш отнесся к этому очень скептически. "Рузвельт, – сказал он, – хочет договориться со Сталиным и после победы увезти поскорее свои войска домой. Черчилль очень мало беспокоится о нас. По его мнению, линия обороны Англии – на Рейне и в Альпах. Как только он этого добьется, его уже ничто не будет волновать, кроме Средиземного моря. В отношении нас он готов равняться на позицию Рузвельта, получив за это некоторые преимущества на Востоке. Как мне известно, в Тегеране, с общего согласия, ни слова не было сказано о Чехословакии. Правда, существуете вы, генерал де Голль, строитель твердой и сильной Франции, необходимой для европейского равновесия. Если б вы не появились после поражения, больше не было бы надежды на свободу Европы. Поэтому никто так горячо не желает вам полного успеха, как я.

Но приходится убеждаться в том, что Вашингтон и Лондон не очень-то ему способствуют. Что же будет завтра? Да следует еще вспомнить о том, что французский парламент дал отставку Клемансо, лишь только окончилась война. Когда весть об этом пришла в Прагу, я сидел за работой с великим Масариком. И обоим нам пришла одна и та же мысль: "Это самоотречение Франции!"

Мнение Бенеша о позиции Вашингтона и Лондона в отношении советских стремлений уже подтвердилось в польском вопросе. Чем ближе Красная Армия подходила к Варшаве, тем яснее выступало намерение Москвы оказывать свое влияние на Польшу и изменить ее границы. Уже угадывалось, что Сталин хотел с одной стороны присоединить территории Литвы, Белоруссии и Восточной Галиции, а с другой – расселить поляков до Одера и Нейсе за счет немцев. Но не менее ясно было, что хозяин Кремля намеревается учредить на Висле режим по своему усмотрению и что англосаксы не собираются наложить тут свое вето.

Перед польским правительством в Лондоне встали тяжелые проблемы. Оно не имело материальных возможностей воспротивиться решениям Москвы, зато морально было вооружено той мрачной решимостью, которую века угнетения сообщили польским сердцам. По правде сказать, генерал Сикорский, председатель Совета министров и главнокомандующий, сначала попытался достигнуть соглашения с Советами. В то время когда вермахт находился у ворот Москвы, это соглашение казалось возможным. Большому количеству польских солдат, взятых в плен русскими в 1939, было разрешено отправиться на Средний Восток вместе с их командующим генералом Андерсом, а Сталин принял более умеренный тон в переговорах о границах и будущих отношениях. Теперь же картина была совсем иная, так же как иной была и карта военных действий. И поляков снова охватили неприязнь и страх, которые внушали им русские. Весною 1943 они официально – с некоторой видимостью оснований обвинили их в том, что три года назад они уничтожили в Катынском лесу десять тысяч военнопленных польских офицеров [88]88
  Катынь, урочище в лесу, в 14 км на запад от Смоленска – у Гнездово. В 30-х годах – место массового захоронения жертв сталинских репрессий; здесь весной 1940 органы НКВД уничтожили свыше 4 тыс. польских офицеров, интернированных осенью 1939 на территорию СССР; в период оккупации Смоленской области немецкими войсками здесь также проводились массовые расстрелы советских граждан; в 1989 в Катыни установлен мемориал. – Прим. ред.


[Закрыть]. Сталин в негодовании порвал дипломатические отношения с Польшей. В это время, то есть в июле 1943, генерал Сикорский, возвращаясь из Египта, где он инспектировал войска Андерса, погиб в результате воздушной катастрофы, происшедшей в Гибралтаре. Этот выдающийся человек пользовался достаточно большим престижем, чтобы усмирять страсти своих соотечественников, и достаточно большой международной известностью, с которой приходилось считаться. Он был незаменим. Сразу же после его смерти кризис в отношениях между Россией и Польшей принял характер острого конфликта.

Однако новое польское правительство устами своего главы Миколайчика [89]89
  Миколайчик Станислав (1901-1966), польский государственный и политический деятель; в 1930-1935 депутат сейма от Крестьянской партии, в 1940-1943 вице-премьер, а в 1943-1944 премьер-министр польского эмигрантского правительства в Лондоне; в 1945 после освобождения Польши член Временного правительства национального единства – заместитель премьер-министра и министра земледелия; в 1947 в результате установления социалистческого режима; бежал за границу, в США; создал и возглавил Польский национально-демократический комитет. – Прим. ред.


[Закрыть]обещало, что после освобождения власть в Варшаве будет учреждена в таком составе, который гарантирует Москве добрососедские отношения. Что касается границ, то он не отвергал заранее никаких проектов, а только заявлял, что этот вопрос может быть разрешен лишь при заключении мирного договора. Миколайчик дал приказ вооруженным силам Сопротивления сотрудничать с Советской Армией. Наконец, он обратился к Соединенным Штатам и Англии, желая покончить с разногласиями и прийти к решению всех вопросов, повисших в воздухе. Но эти миролюбивые настроения не нашли отклика в Кремле. Наоборот, недовольство русских все усиливалось по мере их продвижения. В январе, по случаю вступления своих войск на польскую территорию, Советы опубликовали декларацию, согласно которой так называемая «линия Керзона» должна была стать восточной границей Польши, а состав лондонского правительства полякам полагалось полностью изменить. В то же время заботами русских был сформирован польский армейский корпус, глава которого – Берлинг – не признавал власти законного правительства; а в Галицию вслед за советскими войсками явился образованный в Москве Польский комитет национального освобождения под председательством Осубка-Моравского.

Было очевидно, что поддержка англосаксами польской независимости была весьма шаткой. В январе 1944 Корделл Хэлл дал уклончивый ответ на просьбу Миколайчика о посредничестве. Рузвельт, которому в этом году предстояло вновь выступить в качестве кандидата на президентских выборах, держался в польском вопросе осторожно, сообразуясь с чувствами поляков, имевшихся среди его избирателей. Но можно было предугадать, что, как только выборы останутся позади, он не захочет связывать руки Сталину. Англичане оказались менее послушными, но было весьма вероятно, что поскольку они равняются на американцев, то в конце концов, по сути дела, уступят, соблюдая, однако, некоторые внешние приличия.

В самом деле, Черчилль и Иден, произнося всякие хорошие слова в защиту независимости Польши, торопили Миколайчика с поездкой в Москву. Посещение состоялось 1 августа – в то самое время, как Советская Армия подошла к Варшаве, а в городе подпольная польская армия под командованием генерала Комаровского [90]90
  Бур-Комаровский Тадеуш (1895-1966), польский генерал; в 1941-1943 заместитель главнокомандующего, а в 1943-1944 главнокомандующий Армии Крайова; 1 августа 1944 принял решение о начале в Варшаве антифашистского восстания; польское правительство в эмиграции назначило его главнокомандующим; с 1945 в эмиграции. – Прим. ред.


[Закрыть], именуемого «Буром», начала действия против немцев. После героических боев поляки были раздавлены и обвиняли русских в том, что те не оказали им никакой помощи и даже не разрешили английским самолетам воспользоваться советскими базами, чтобы производить оттуда боевые вылеты для поддержки защитников Польши. За несколько дней до этого польские министры, прибывшие в Москву, услышали от Сталина и Молотова совсем не обнадеживающие ответы на свои просьбы и были уведомлены в том, что между Советским Союзом и Польским комитетом национального освобождения заключено соглашение, которое предоставляло Комитету право управлять освобожденными территориями.

Наше правительство не в состоянии было помешать этому порабощению Польши. Раз мы не действовали совместно с нашими великими союзниками в области дипломатии и не участвовали на равных правах в выработке общих для всех нас стратегических планов, как же могли бы мы добиться от западных держав, чтобы они заняли определенную политическую позицию и приняли определенные решения, которые наверняка спасли бы независимость Польши и в то же время обеспечили бы России ту границу, какой она требовала. Лично я считал вполне приемлемой идею Сталина компенсировать Польше ту ампутацию, которой ее территория подвергается на востоке, приобретением ею земель Пруссии и Силезии. Я хотел только, чтобы неизбежная при этом переброска населения производилась с полной гуманностью. Но я считал необходимым воспрепятствовать намерению Сталина установить в Варшаве диктатуру его почитателей. Я думал, что если бы Америка, Англия и Франция перед лицом всего мира пришли совместно к определенным выводам, и если бы они стали действовать согласованно в этом направлении, влияя на советское и польское правительства, и если бы они в дальнейшем предоставили судам Запада доступ в порты Балтийского моря, а русским судам – в порты Северного моря, то в конце концов им удалось бы возвратить свободу благородной и мужественной Польше.

Но перед требованиями Советской России Америка предпочла молчать. Англия искала формулу. Франция в этом вопросе не имела права голоса. Деятельному и достойному послу Польши при Французском комитете освобождения Моравскому, с которым мне не раз приходилось беседовать, генералу Соснковскому [91]91
  Соснковский Казимир (1885-1969), польский генерал и политический деятель, связан с Юзефом Пилсудским; в 1920-1924 министр обороны; в 1927-1939 инспектор армии; с сентября 1939 командующий Южным фронтом; в эмиграции политический противник генерала Сикорского и сближения с СССР; в 1943-1948 верховный главнокомандующий. – Прим. ред.


[Закрыть], который занял после смерти Сикорского пост главнокомандующего и которого я принял в Алжире в декабре, генералу Андерсу, которого я видел с его войсками у горы Кассино, президенту Польской республики Рачкевичу: с которым я обменялся визитами, будучи проездом в Лондоне в июне 1944, министру иностранных дел Ромеру, которого я видел на приеме у президента, я мог только указать, какую мы занимаем позицию, и заверить, что мы всех заставили бы посчитаться с ней, если бы имели к этому возможность.

Однако же был случай, когда мы оказали помощь польскому правительству. Речь идет о значительном золотом запасе, который Государственный банк Польши в сентябре 1939 доверил Французскому банку, а тот в июне 1940 переправил его в Бамако. В марте 1944 Комитет освобождения по настоятельной просьбе правительства Миколайчика решил возвратить полякам их золото. Богомолов не преминул обратиться к нам с настойчивыми заявлениями о необходимости отсрочить передачу золота, а в конце концов попросил у меня приема и тогда сказал мне: "Советское правительство заявляет решительный протест против передачи польского золотого запаса эмигрантскому правительству Польши в Лондоне. Ведь завтра оно уже не будет правительством Польши". Я ответил, что пока оно еще является правительством, что оно признано всеми нашими союзниками, включая и Россию, что по его приказу польские войска в настоящее время сражаются в Италии рядом с нашими войсками и что, наконец, я не понимаю, по какому праву Советский Союз вмешивается в дела, касающиеся только Польши и Франции. Богомолов ушел, не скрывая своего неудовольствия.

Итак, несмотря на советы Вашингтона, Лондона и Москвы воздерживаться от сближения с нами, средние и малые государства Европы стремились к этому; хотели быть ближе к нам морально и те, кого отделяла от нас дальность расстояния. Генерал Ванье, представитель Канады, привез нам слова привета своей родины, являвшейся примером для других в военных усилиях, и повел переговоры относительно экономической помощи, которую Канада нам оказывала, и о той помощи, которую она соглашалась оказывать и в будущем по мере освобождения Франции. Наши союзники – страны Латинской Америки – через своих полномочных представителей указывали, что возвращение Франции прежнего ее международного положения живо затрагивает их чувства и отвечает их интересам. С такими заявлениями выступали, например, в Бразилии – Васко да Кунха, в Перу – Арамбуру, в Эквадоре -Фрейла Ларреа, на Кубе – Суарес Солар. Наконец, искусный, тонкий дипломат, делегат Испании де Сангрониз, хоть он и был единственным представителем нейтральной страны среди делегатов воюющих стран и чувствовал себя связанным довольно туманным статутом, с готовностью занимался урегулированием вопросов, касающихся Марокко, судьбы Танжера, переправки французов, перешедших через Пиренеи, и торгового обмена между Французской Африкой и Иберийским полуостровом. Мы действительно старались установить с испанцами необходимые отношения. Они и сами этого желали. Я рассчитывал, что в ближайшем будущем произойдет возобновление дипломатических отношений между Парижем и Мадридом в условиях, достойных двух великих соседствующих народов.

Но в Алжире наша дипломатическая деятельность сосредоточивалась на отношениях с тремя великими союзными державами.

Теперь мне уже не приходилось во всех случаях самому вести их, как в те времена, когда у нас, собственно говоря, не было министерств, но все же я должен был наблюдать за общим ходом этих дел. Поэтому я постоянно встречался с представителями США, Великобритании и Советской России. Ведь если считалось, что их правительства еще не решили вопроса, кто действительно является главою Франции, они все же направляли к нам своих послов, и те нисколько не скрывали, что они серьезно рассчитывают в недалеком будущем переехать вместе с нами в Париж.

После реорганизации Комитета освобождения, когда я стал единственным его председателем, Вашингтон и Лондон, скрепя сердце, примирились с этим фактом и сделали соответствующее распоряжение. Роберт Мэрфи, носивший неопределенный титул представителя президента Рузвельта, был переведен в Италию. Его заменил Эдвин Уилсон, имевший вполне определенные полномочия представителя своего правительства при нашем Комитете. Отъезд Мэрфи и поведение его преемника вызвали, к счастью, разрядку в наших отношениях с американским посольством. Мэрфи очень мало ценил успехи "голлистов", зато Уилсона они, по-видимому, радовали. Насколько редкими и натянутыми были наши беседы с Мэрфи, настолько же частыми и приятными были визиты Уилсона. Он был выдающимся дипломатом и человеком сердца. Лояльность не позволяла ему осуждать позицию, но она глубоко огорчала его. Своим личным посредничеством он не раз достигал того, что точка зрения одной стороны бывала если не воспринята, то хотя бы понята другой стороною, и при случае он умело предотвращал вспышку, назревавшую то у американцев, то у нас.

Дафф Купер делал то же в наших отношениях с англичанами. До декабря 1943 представителем Великобритании в Алжире был Макмиллан, исполнявший вместе с тем и другие обязанности. Теперь он уезжал в Италию в качестве английского государственного министра. В свое время Черчилль, посылая его в Алжир, полагал, что, хоть и с некоторой сдержанностью, он все же присоединится к политике, проводимой в Северной Африке американцами. Однако Макмиллан понял, что это не самая лучшая линия. У этого человека возвышенной души и светлого ума возникла симпатия к группе французов, желавших видеть Францию свободной от пут. Я замечал, как по мере развития наших отношений рассеивается его предубеждение против нас. И я отвечал ему чувством глубокого уважения. Теперь, когда он должен был уехать, Лондон решил дать ему достойного преемника и вместе с тем нормализовать положение представителя Англии. Даффа Купера назначили послом в Алжир с последующим переводом его в Париж. Это был один из самых любезных и разумных жестов, сделанных правительством его величества в отношении Франции.

Дафф Купер был человеком незаурядным, одаренным. Шла ли речь о политике, истории, литературе, искусстве, науке – он во всем превосходно разбирался и все его интересовало. Но во все свои суждения он вносил какую-то сдержанность, вероятно объяснявшуюся его скромностью, – это качество придавало ему особое обаяние, не позволяло ему навязывать другим свои мнения. Однако у него были твердые убеждения, непоколебимые принципы об этом свидетельствовал весь его жизненный путь. В годы, когда события требовали, чтобы выдвигали лучших, он мог бы быть на своей родине премьер-министром. Можно думать, что этому помешала одна черта натуры щепетильность – и одно обстоятельство – наличие Уинстона Черчилля. Но если он не стал премьер-министром в Лондоне, он должен был стать английским послом в Париже. Как истый гуманист, он любил Францию; как истый дипломат, он обсуждал дела с благородным спокойствием; как истый англичанин, служил своему королю чистосердечно. Будучи посредником между Черчиллем и мною, он старался смягчить наши столкновения. Иногда это ему удавалось. Если бы возможно было кому-нибудь из смертных всегда достигать этого, то, конечно, только такому человеку, как Дафф Купер.

С русской стороны мы, как и прежде, имели дело с Богомоловым, который стремился все знать, а своих секретов никому не открывал и вдруг становился жестким, когда формулировал какое-нибудь категорическое мнение своего правительства. Иногда мы встречались с Вышинским, который временно занимался итальянскими делами, но был весьма сведущ в самых разнообразных областях. Он проявлял широту мысли и вдобавок черту, казалось бы, удивительную для бывшего советского прокурора, – приятную жизнерадостность. Однако иной раз внезапно проглядывало, как неумолимы приказы, связывающие его. Как-то раз, когда мы беседовали недалеко от других, так что нас могли слышать, я сказал ему: "С нашей стороны было большой ошибкой, что мы до 1939 не действовали в открытом союзе с вами против Гитлера. Но как вы сами-то виноваты, что заключили с ним договор и позволили ему раздавить нас!" Вышинский выпрямился, побледнел. Сделал такой жест, как будто отметал некую таинственную угрозу. "Нет! Нет! – пробормотал он. – Никогда, никогда этого не следует говорить!"

В общем отношения между Францией и ее союзниками развивались вопреки правилу сугубой осторожности, указанному в кодексе дипломатии. Первого января 1944 имело место весьма показательное зрелище. В этот день дипломатический корпус явился с большой помпой на виллу "Оливье" поздравить меня и принести новогодние пожелания, какие принято делать главе правительства. В приемной даже произошел горячий спор между русским и английским послами: кто из них является старейшиной дипломатического корпуса и должен поэтому зачитать традиционный адрес. Дафф Купер взял верх. Но этот торжественный визит и это соперничество были знаком нашего восхождения.

И все же намерения союзных руководителей в отношении Франции держали дипломатов в состоянии хронической напряженности. Рузвельт упорно отрицал право нашего Комитета быть в период освобождения французской государственной властью. Англия позволяло своим дипломатам говорить, что она считает такую позицию Америки чересчур строгой, но тем не менее мирилась с ней. Если бы тут дело шло о терминологии, это нас нисколько не волновало бы. Но за этим отказом признать нас французской национальной властью в действительности скрывалось упорное желание президента Соединенных Штатов установить во Франции свой арбитраж. Я чувствовал, что практически могу сделать совершенно бесплодными его попытки посягнуть на нашу независимость. В подходящем случае Рузвельт мог бы в этом убедиться. Однако проволочки, вызванные его упрямством, мешали военному командованию заранее знать, с кем ему надо иметь дело в своих отношениях с французами. А кроме того, до последней минуты между нами и нашими союзниками происходили обострения и всякие неприятности, которых вполне можно было бы избежать.