Текст книги "Антропология революции"

Автор книги: Сергей Яров

Соавторы: Олег Лекманов,Станислав Савицкий,Александр Гриценко,Виктор Живов,Игорь Дмитриев,Балаж Тренчени,Николай Митрохин,Лоран Тевено,Ханс Ульрих Гумбрехт,Михаил Ямпольский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

5 марта 1827 года Пьер Симон Лаплас скончался. По преданию, перед смертью он успел сказать: «Человек способен стремиться только за фантомами».

Александр Семенов
Революция 1905 года: ускользающая либеральная альтернатива?[178]178
  Переработанный и дополненный вариант статьи: Semyonov A. Wither the Liberal Alternative? // Das Zarenreich, das Jahr 1905 und seine Wirkungen. Bestandsaufnahmen (Mainzer Beiträge zur Geschichte Osteuropas. Bd. 3) / Hrsg. von J. Kusber u. A. Frings. Berlin: LIT Verlag, 2007. S. 351–381. Исследование стало возможным благодаря поддержке фонда Volkswagen Stiftung (ФРГ) (программа «Единство в многообразии? Основы и предпосылки расширившейся Европы») и осуществлено в рамках коллективного исследовательского проекта «Языки самоописания и репрезентации в Российской империи». Предварительные варианты отдельных частей этого исследования были представлены на Малых Банных чтениях в С.-Петербурге (октябрь 2006 года) и Больших Банных чтениях в Москве (март 2008 года). Благодарю Илью Герасимова, Сергея Глебова, Аллу Зейде и Марину Могильнер за высказанные замечания.


[Закрыть]

История революции 1905 года занимает в общественных и политических дискуссиях современной России значительно меньшее место, чем другие эпохи и сюжеты прошлого. Она, безусловно, уступает по своему значению таким точкам отсчета российской политики памяти, как сталинизм, многогранная и оспариваемая история Второй мировой войны или, с другой стороны, события Смутного времени, которые стали чрезвычайно актуальны в связи с утверждением нового государственного праздника – Дня национального единства. В историческом сознании современной России эпоха модерна ушла на задний план, уступив авансцену «веку исторических катастроф» и прекрасному XVIII веку в освещении тележурналиста Парфенова (сериал «Российская империя»), а иногда – совсем уж древней истории (если судить по сайтам радикально-националистических организаций[179]179
  См. об этом, например, статью с обширной библиографией: Шнирельман В. Возвращение арийства: научная фантастика и расизм // Неприкосновенный запас. 2008. № 6 (62). С. 63–89. – Примеч. ред.


[Закрыть]).

Можно предположить, что выбор эпох, актуализируемых в результате воздействия политики памяти, вовсе не случаен, но выражает характерные для сегодняшнего дня усиление националистического дискурса и установку на «нормализацию» образа прошлого. Тем не менее эпоха модерна остается с нами: она сохраняется и обнаруживает себя прежде всего в тех концептуальных рамках и метанарративах, с помощью которых современные историки и публицисты говорят о прошлом России. Не случайно в главном посткоммунистическом труде по социальной истории России, принадлежащем перу Б. Н. Миронова, в котором автор поставит задачу «нормализации» образа российского прошлого, – такое важное место отведено сборнику «Вехи» с характерными для него идеологической критикой революции и интеллигентскими представлениями о «ненормальности» российского исторического развития[180]180
  Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало XX в.): Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства: В 2 т. СПб., 1999. Т. 1. С. 13–18.


[Закрыть]. Авторы сборника «Вехи» из постреволюционной эпохи начала XX века могут говорить с нами на одном языке, они не требуют процедуры перевода с языка исторического прошлого на язык современности.

То же можно сказать и о других идеологических артефактах эпохи революции 1905 года, например о национальном вопросе и его связи с программой федерализма, которую ошибочно связывать исключительно с советским экспериментом этнотерриториальной федерации, или о формуле «относительной отсталости», о которой подробно будет говориться в этой статье.

Несмотря на малую представленность эпохи модерна в современном историческом сознании по сравнению с другими эпохами, она продолжает служить ресурсом метафор и концептуальных рамок размышлений о российской политике и исторических альтернативах. Причина этого заключается в том, что революция 1905 года как кульминация эпохи модерна в России была, говоря словами Петра Струве, «весьма modern»; она стала периодом активного идеологического творчества и кристаллизации языков для описания альтернатив исторического развития. В свою очередь современное по своему духу, рационализирующее и связанное с прогрессивным историческим временем идеологическое творчество периода революции 1905 года было востребовано в силу сложившегося к началу XX века политического кризиса и связанного с ним рождения публичной и массовой политики.

Революция как порождение политического и социального кризиса принадлежит к области исторической динамики. Задача описания исторической динамики представляет собой более сложную проблему, чем структурная реконструкция исторической статики – описание целостной исторической эпохи или общества определенного периода. Революция как кризис социальной и политической структуры порождает фрагментацию социального и политического поля, приводит к относительно большей роли исторических акторов по сравнению с институтами и структурами. Впоследствии это приводит историков к тому, что они начинают следовать при описании революционных событий за нарративами и прогнозами самих этих акторов. Однако если следовать подобным образом за нарративами революции 1905 года, то можно прийти к нескольким совершенно несовместимым и равно редукционистским образам этого события: оно представлялось современникам и как «весна народов» многонациональной Российской империи, и как «генеральная репетиция» революции 1917 года, и как упущенная альтернатива эволюционного политического развития правового государства и демократии.

Поскольку в недавнем прошлом господствовала официальная трактовка событий 1905 года как «генеральной репетиции» социалистической революции, – в современных российских исторических работах, по принципу отталкивания, стал наиболее востребованным образ 1905 года как либеральной альтернативы 1917-му. В самом деле, историческая реконструкция альтернативных путей развития России в начале XX века позволяет избежать телеологической и детерминистической логики, заложенной как в официальном советском историческом нарративе, так и в характерной для Нового времени идее революции в целом, что показали работы Франсуа Фюре и Мартина Малиа[181]181
  Furet F. The Passing of an Illusion. The Idea of Communism in the Twentieth Century. Chicago, 1999. P. 2; русское издание: Фюре Ф. Прошлое одной иллюзии / Пер. с фр. В. И. Божовича. М., 1998; Малиа М. Советская трагедия: История социализма в России. 1917–1991 / Пер. с англ. А. В. Юровского, А. В. Юровской. М., 2002.


[Закрыть]. Однако релятивизация нововременных представлений о телеологичности революционной истории часто приводит критиков этой телеологии к неисторическому представлению об альтернативах исторического развития. В частности, российский либерализм начала XX века предстает в работах критиков историографии советского времени как историческая данность, структурный элемент политического и социального поля поздней Российской империи, а не как продукт политического и идеологического творчества. В этом тексте я предпринимаю попытку критики такого представления о либеральной альтернативе, которое лишает ее политического и антропологического измерения, и даю эскизную историческую реконструкцию российской либеральной альтернативы начала XX века, рассмотренной с точки зрения личного идеологического творчества, персональных воль и выбора, сделанного участниками событий.

ЛИБЕРАЛЬНАЯ АФАЗИЯ

Неадекватность образа либеральной альтернативы как исторической данности в период революции 1905 года станет понятной, если принять во внимание употребление понятия «либерализм» в языках самоописания политических акторов и в происходившей между этими акторами полемике. Несмотря на последующие интенсивные дискуссии о том, была ли Конституционно-демократическая («кадетская») партия либеральной и что это вообще значит – быть либеральной партией[182]182
  См. анализ эмигрантских дискуссий об истории русского либерализма в работе: Karpovich М. Two Types of Russian Liberalism. Maklakov and Miliukov // Simmons E. J. Continuity and Change in Russian and Soviet Thought. Cambridge, Mass., 1955. P. 129–143.


[Закрыть], – первоначально оба основных социальных элемента этой партии, круги интеллигенции и участники земского движения, всячески избегали употребления термина «либерализм» для обозначения своей политической позиции. К концу XIX века в сознании большинства российских интеллигентов этот термин ассоциировался с консервативной позицией середины XIX века, представленной взглядами Бориса Чичерина или, например, Константина Кавелина и Ивана Тургенева в их полемике против Александра Герцена и «нигилизма»[183]183
  Hamburg G. M. Boris Chicherin and Early Russian Liberalism, 1828–1866. Stanford, Calif., 1992; Kelly A. Views From the Other Shore. Essays on Herzen, Chekhov, and Bakhtin. New Haven, 1999.


[Закрыть] – потому что для характеристики своих воззрений понятие «либерализм» использовали именно Чичерин и Кавелин. Не случайно Владимир Бурцев и Сергей Степняк-Кравчинский, инициаторы примирения между разными лагерями русской политической эмиграции, не включили тексты полемики Кавелина и Тургенева с Герценом и «нигилистами» в свой проект библиотеки исторической памяти, – проект, на основе которого должна бы строиться новая эпоха в истории российской политики[184]184
  Бурцев В., Кравчинский (Степняк) С. За сто лет (1800–1896): Сборник по истории политических и общественных движений в России. Лондон, 1896. 4.1. Характерно, что это исключение не было мотивировано какой-то антилиберальной предвзятостью редакторов: сборник Бурцева и Степняка-Кравчинского включал в себя документы земской конституционалистской агитации (1878–1879, 1880–1883) – среди них адрес тверского дворянства и адрес Черниговского земства – и расширял значение слова «либеральный» до характеристики определенного политического движения 1880–1883 годов – вероятно, под влиянием идей Михаила Драгоманова. Вообще же до революции 1905 года эта либеральная полемика с идеями социализма была переиздана лишь единожды: Драгоманов М. Письма К. Д. Кавелина и И. С. Тургенева к А. И. Герцену / С объяснительными примечаниями М. П. Драгоманова. Женева, 1892. Примечательно, что впоследствии русской политической общественности дал услышать эти либеральные голоса из середины XIX века Петр Струве, подготовивший к публикации политические работы Драгоманова: Драгоманов М. П. Собрание политических сочинений. Париж, 1905. Взгляды самого Струве на русский либерализм XIX века прошли большую эволюцию: от отказа от метафизического возвеличивания государства до признания за государством духовной силы. См.: Novus [Петр Струве]. На разные темы. Г. Чичерин и его обращение к прошлому // Новое слово. 1897. № 7. С. 34–62; Струве П. Patriotica. Политика, культура, религия, социализм: Сборник статей за пять лет, 1905–1910. СПб., 1911. С. 116.


[Закрыть].

Отрицательные и иронические коннотации понятия «либерализм» во второй половине XIX века были представлены и популяризированы в литературе такими мастерами сатиры, как Михаил Салтыков-Щедрин и Николай Некрасов[185]185
  См.: Салтыков-Щедрин М. Е. Либерал // Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 20 т. М., 1974. Т. 16; Некрасов Н. А. Сцены из лирической комедии «Медвежья охота» // Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем: В 15 т. Т. 3. Л., 1982. См. также высказывания о влиянии литературы XIX века на образ либерализма в кн.: Чуковский КИ. Люди и книги. М., 1960 (Глава «Ленин о Некрасове»).


[Закрыть]. Русская литература этого периода, которая занимала весьма важную позицию в интеллектуальной и политической жизни, распространяла негативный образ либерализма как мировоззрения неискреннего, лицемерного и эгоистичного. Это представление было подхвачено в широкой среде «прогрессивной» общественности, в которой как раз и происходила политическая мобилизация перед революцией 1905 года.

Такая исторически обусловленная семантическая ситуация помогает объяснить, почему интеллигентские идеологи сначала откровенно избегали термина «либерализм» для самоописания, а потом использовали это слово без особого энтузиазма.

Учет этих отрицательных коннотаций проливает свет и на причину того, почему левые оппоненты нового политического движения в начале XX века употребляли ярлык «либерализм» для обозначения своих оппонентов куда более интенсивно, чем те сами делали это, указывая на собственную позицию. Среди примеров прямого обозначения земских деятелей или связанных с ними групп интеллигенции как «либералов» можно вспомнить известные полемические статьи Ленина, направленные против объединенного фронта в борьбе за свержение абсолютизма, и обращенные к «либералам» призывы Троцкого занять более радикальную и демократическую позицию[186]186
  Ульянов В. (Ленин). Земская кампания и план «Искры». Женева, 1904; Троцкий Л. Наша первая революция // Троцкий Л. Сочинения. 1925.Т. 2. Ч. 1. Различие между Лениным и Троцким в этот период состояло в том, что Ленин в своем взгляде на задачи социал-демократии был просто изоляционистом, а Троцкий, который ощутил перемены в атмосфере политической мобилизации в России, предпочитал прямую, пусть и антагонистическую, полемику с либералами, которая могла бы подтолкнуть их к радикализации программы вплоть до «программы-минимум» социал-демократии и стать причиной их политического провала из-за внутренних конфликтов или разочарования в них широких масс. См.: Тахотский Л. [Троцкий Л.] Господин Петр Струве в политике. СПб., 1906.


[Закрыть].

Круги земских активистов, которые исторически оказались надежной базой для создания либеральной партии, также избегали самоописания в идеологических терминах, хотя и не вполне разделяли пренебрежительное отношение к консервативной позиции «либералов» эпохи Великих реформ. Земские деятели, составлявшие ядро политической оппозиции в России, делились на тех, кто склонялся к идее конституции, и тех, кто тяготел к консервативной идее сохранения независимости местного самоуправления; второе движение возникло в результате политики Александра III и Николая II, направленной на ограничение деятельности земства.

Лозунг конституции дал имя подпольно организованному в 1903 году Союзу земцев-конституционалистов, который вместе с более консервативным кружком «Беседа» создал основу для объединения политически активных элементов земства[187]187
  История либеральной политической оппозиции до революции 1905 года рассмотрена в работах: Galai Sh. The Liberation Movement in Russia, 1900–1905. Cambridge University Press, 1973; Шацилло К. Ф. Русский либерализм накануне революции, 1905–07 гг. М., 1974; Пирумова Н. М. Земское либеральное движение: социальные корни и эволюция до начала XX века. М., 1977.


[Закрыть]. До этого времени особенности института самоуправления в России и настроение эпохи «малых дел» препятствовали открытой политизации и идеологизации в земской среде. Хотя политическое размежевание в учреждениях местного самоуправления уже стало явным и за голосованиями в земских собраниях легко можно было увидеть определенные «партии», эта дифференциация не подразумевала апелляции к идеологически оформленной системе взглядов, которую можно было бы определить термином «либерализм»[188]188
  См. характеристику «красных», «центристских» и «консервативных» партий в Тверском земстве конца 1870 года в кн.: Родичев Ф. Воспоминания и очерки о русском либерализме. Newtonwill, Mass., 1983. С. 49. См. похожие замечания Николая Астрова о характере «политики» в Московской думе и о неудаче профессиональных образчиков красноречия в сословной среде органов городского самоуправления: Астров Н. И. Воспоминания. М., 2000. С. 40.


[Закрыть]. Даже земцы-конституционалисты из кружка Ивана Петрункевича избегали политических обобщений и предпочитали язык, «освященный обычаями», как было в случае с адресом Тверского земства, поданным на высочайшее имя в 1894 году. В этом документе идея конституции была легитимизирована с помощью фразы о «служении царя русскому народу», на которой особенно настаивал Родичев, так как слова о «служении» были частью коронационной молитвы за государя[189]189
  См.: Родичев Ф. И. Воспоминания и очерки о русском либерализме. С. 84; Struve P. My Contacts with Rodichev // The Slavonic and East European Review. 1933–1934. Vol. 1. № 12. P. 352–354; The Bakhmeteff Archive of Russian and East European Culture. G. Vernadsky collection. Box 113. Folder 1. «Биография Ф. И. Родичева».


[Закрыть].

Это уклонение от идеологической определенности привело к тому, что земцы потерпели явный провал, когда попытались отреагировать на отповедь Николая II. Последний российский император в своей речи 17 января 1895 года перед делегатами от земств, дворянства и некоторых городов призвал слушателей оставить «бессмысленные мечтания… об участии представителей земств в делах внутреннего управления» и заверил их, что он «будет охранять начало самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его [Александр III]». Фраза о «бессмысленных мечтаниях», как и слова Столыпина о «великой России», стала символом эпохи начала XX века в России, что само по себе свидетельствует о появлении в этот период новых политических механизмов, которые в большей степени ориентировались на словесные и языковые формы политического действия.

Вместо Федора Родичева, который был соавтором адреса Тверского земства на высочайшее имя, ответ на речь императора – «Открытое письмо к Николаю II» – написал Петр Струве[190]190
  [Струве П.] Открытое письмо к Николаю II // Бурцев В., Кравчинский С. За сто лет (1800–1896). Ч. 1. С. 264–267.


[Закрыть]. Письмо было распространено как анонимное воззвание 19 января 1895 года. Сочинение Струве – шедевр риторического «переворачивания» аргументации оппонента и манифестация нового для России понимания политики, и поэтому оно требует более внимательного рассмотрения.

Струве интерпретировал речь Николая II как его самую большую политическую ошибку, поскольку она связывала образ монархии с артикулированной и недвусмысленной идеологической позицией и лишала монархию привлекательного образа власти, стоящей над всеми социальными и политическими границами: «До сих пор Вы были никому не известны; со вчерашнего дня Вы стали определенной величиной, относительно которой нет места „бессмысленным мечтаниям“». Струве переложил на Николая II ответственность за первый шаг в политической конфронтации, когда «наиболее передовые земства и земцы настаивали или, вернее, просили лишь о единении царя с народом». Далее автор «Открытого письма…» провозгласил, что сказанная фраза не является случайной: она раскрывает целую систему, в которой за самодержавием стоит «ревниво оберегающая свое всемогущество бюрократия», чьи интересы идут вразрез с интересами и упованиями всех групп общества, «сколь бы лояльными… к трону» они ни были. Далее Струве обращает внимание на то, что идеологическая программа, выраженная в речи императора, полностью противоречит правовым установлениям Александра III, который смотрел на земства как на «необходимого участника и орган внутреннего управления». Таким образом, монарх, по Струве, оказывается главным революционером, «бросающим вызов» установленному государственному строю.

Подлинная сила этого ответа и новое понимание политики были заключены в «научном» анализе ситуации, за которым следовал и определенный прогноз. Струве стремился оценить реакции разных слоев общества на речь Николая II. Он пришел к выводу, что такая отчетливая идеологическая программа ограничения любых общественных инициатив может вылиться в дальнейшую поляризацию и мобилизацию общества: «Верьте, что и на самых мирных людей такое обращение могло произвести только удручающее и отталкивающее действие… Правда, своей речью Вы усилили полицейское рвение тех, кто службу самодержавному Царю видит в подавлении общественной деятельности, гласности и законности». Струве предположил, что политическая борьба будет развиваться в двух направлениях. Первое виделось как «мирная, но упорная и сознательная борьба за необходимый [для живых общественных сил] простор», второе же неизбежно будет исходить из «решительности бороться с ненавистным строем всякими средствами».

Новизна этого политического текста и самого политического мышления Струве состояла во взгляде на политические позиции как на результат процессуального взаимодействия между политическими силами, действующими в объективно полагаемой социальной среде. Логика политического письма, представленная в этом памфлете, не была основана на простой дедукции политического суждения из комплекса предустановленных политических и моральных ценностей – хотя именно такая дедукция была характерна для политического языка русского народничества.

Необходимо также обратить внимание на то, что политический прогноз Струве рисовал картину разновекторного и многовариантного развития в будущем; он не содержал привычных для русского политического мировоззрения предсказаний всеобщей апокалиптической или очистительной перемены.

Идеологическое вмешательство Струве в процесс формирования политической оппозиции самодержавию стало важным поворотным пунктом в истории радикализации российского общества. Оно показало, что для близившейся фазы политического кризиса необходимы новые политическое воображение и язык[191]191
  Струве признался в том, что был автором «Открытого письма…», только в эмиграции после октябрьского переворота. Как Бурцев, так и Плеханов обратили в середине 1890-х годов внимание на новую, конфронтационную позицию российских либералов и сочли возможным соединиться с ними в общей борьбе за политические свободы.


[Закрыть]. Успех письма Струве представлял разительный контраст другим попыткам ответа Николаю II из среды либеральной оппозиции. Примечательно, что Владимир Соловьев так и не смог вовремя завершить начатый по просьбе Родичева черновой набросок письма к Николаю II, а версия ответа, написанная самим Родичевым[192]192
  [Родичев Ф.] Первая царская речь (17 января 1895 г). Женева, 1895. В своем ответе Родичев опирался на традиционную с 1862 и 1879 гг. риторику земского движения, т. е. на необходимость возврата к курсу Великих реформ и борьбы с бюрократией, ставшей преградой между царем и народом. Сведения о том, что Вл. С. Соловьев взял на себя работу по написанию ответа, приводит сам Родичев в своих воспоминаниях: Родичев Ф. И. Воспоминания и очерки о русском либерализме. С. 89. Очевидно, что речь не идет об отсутствии публицистического таланта у Родичева или Соловьева. Последний был автором нескольких ярких публицистических выступлений, в том числе и открытого призыва к Александру III о помиловании цареубийц 1881 года (см.: Былое. 1906. № 3. Март. С. 48–55, 306–307; 1918. № 4/5. Апрель-май. С. 330–336). Речь идет о востребованности нового типа языка и анализа, приспособленного ко все более расколдовывающему себя (если воспользоваться социологическим термином Макса Вебера) миру российской социальной и политической реальности.


[Закрыть], не смогла привлечь такого же внимания, как письмо Струве.

Помимо землевладельцев, составивших костяк Союза земцев-конституционалистов, была и другая группа земских активистов, чей социальный статус определялся профессиональной, а не сословной принадлежностью. Эта группа состояла из людей с высшим образованием, которые в эпоху политической демобилизации и апатии, последовавшей после убийства Александра II и провала, казалось бы, «надвигавшейся» в начале 1880-х годов революции, обратились к этическому учению Льва Толстого. Комбинация программы морального самоусовершенствования и «малых дел» привела эту группу молодых людей к профессиональной работе в земстве. Это позволило им впоследствии организовать связь между городской интеллигенцией и земским движением[193]193
  Вернадский Г. Братство «Приютино» // Новый журнал. 1968. № 93. С. 147–171; 1969. № 96. С. 153–171; 1969.№ 97. С. 218–237. См. также: Корнилов А. А. Семь месяцев среди крестьян. М., 1883; Гревс И. М. Воспоминания // Былое. 1918. № 12; 1921. № 16; Корнилов А. А. Ф. Ф. Ольденбург // Русская мысль. 1916. Август.


[Закрыть].

Участник Приютинского братства князь Дмитрий Шаховской был одним из представителей этого движения, в котором соединялись поворот к этическим ценностям и общественный активизм. Шаховской оказался важным связующим звеном в объединении сил, впоследствии составивших партию кадетов, в период между созывом Особого совещания по нуждам сельскохозяйственной промышленности (1902) и октябрем 1905 года. Несмотря на то что он занимал центральное место в формировании Конституционно-демократической партии, его политические взгляды можно охарактеризовать как гуманистический социализм, а его политические предпочтения были связаны с широко понимаемой просветительской и культурной работой[194]194
  Шелохаев В. В. Дмитрий Иванович Шаховской // Российские либералы / Под ред. Б. Итенберга и В. Шелохаева. М., 2001. С. 391–417. В 1890 году Шаховской вел переписку с Александром Корниловым, другим членом Приютинского братства. В этих письмах Шаховской защищает свой гуманистический и индивидуалистский взгляд на социализм как на этический идеал и замечает, что «…государство всегда есть учреждение для осуществления известных прав входящих в его состав людей и является по необходимости само по себе черствым и немилосердным» (Шаховской Д. И. Избранные письма и статьи, 1881–1895. М., 2002. С. 299). См. также переписку Шаховского с его многолетним другом Н. П. Дружининым, которая также раскрывает понимание им главенства образования и культурного труда: Рукописный отдел Российской национальной библиотеки (РО РНБ). Ф. 266 (Дружинин Н. П.). On. 1. Ед. хр. 575, 576.


[Закрыть].

Историки российского либерализма уже писали о том, что лидерство в освободительном движении постепенно перешло от землевладельцев к интеллигенции, и о том, что в конце XIX века граница между земцами и интеллигенцией как социальными группами оказалась размыта[195]195
  Fischer G. Russian Liberalism: From Gentry to Intelligentsia. Cambridge, Mass., 1958; Emmons T. The Formation of Political Parties and the First National Elections in Russia. Cambridge, Mass., 1983. Ch. 3; Idem. The Beseda Circle (1899–1905) // Slavic Review. 1973. Vol. 32. № 3. P. 461–490.


[Закрыть]. Однако исследователи не принимают во внимание, что в это же самое время среди российских профессиональных и культурных элит шли быстрые процессы дифференциации и фрагментации. Так, например, члены Приютинского братства в годы существования Государственной думы демонстрировали явно иное отношение к партийной политике и были намного более склонны к политической демобилизации и признанию первоочередности «органической, культурной работы», чем те, кто, подобно Павлу Милюкову, разделял позитивистский взгляд на роль социального знания в обществе и не был согласен с анархическими взглядами Толстого. Риторика индивидуального самосовершенствования, характерная для членов Приютинского братства, была вполне совместима с моралистическим подходом к политической и социальной жизни, свойственным поколению эпохи Великих реформ[196]196
  О моральных подтекстах в политическом языке эпохи Великих реформ см.: Paperno I. The Liberation of the Serfs as a Cultural Symbol I I Russian Review. 1991. № 50. P. 417–436.


[Закрыть]. Политические взгляды Льва Толстого гармонировали с особым духом земства, которое энергично защищало свой общественный статус в противовес идее бюрократической централизации.

Случай Приютинского братства демонстрирует еще одну проблему, порожденную неприязнью участников растущего политического движения к термину «либерализм». Поскольку понятие либерализма на рубеже XIX–XX веков ассоциировалось с либеральной идеей в интерпретации середины XIX века, то есть с надеждой на участие государства в социальном и культурном развитии, – его было трудно совместить со взглядами земства на общественное служение, тесно сплетенными с анархическими тенденциями и моралистическим мировоззрением[197]197
  Cм. проницательные замечания об особой роли категории государства в либеральной мысли XIX столетия и об ограничениях этого подхода в статье: Милюков П. Юридическая школа в русской историографии (Соловьев, Кавелин, Чичерин, Сергеевич) // Русская мысль. 1886. № 6. С. 80–92. См. также нетрадиционную, но убедительно аргументированную точку зрения об анархическом подходе земства к политике в контексте Первой мировой войны в работе К. Мацузато (Matsuzato К. The Role of Zemstva in the Creation and Collapse of Tsarism’s Efforts During World War One // Jahrbücher fur Ge-schichte Osteuropas, 1998. Bd. 46. P. 321–337), которая идет вразрез с устоявшимся мнением по поводу особой «государственнической» ориентации в русском либерализме (см., например: Holquist P. Making War, Forging Revolution: Russia’s Continuum of Crisis, 1914–1921. Cambridge: Harvard University Press, 2002. См. особенно гл. 1 и 2).


[Закрыть].

РОССИЙСКИЙ ЛИБЕРАЛИЗМ И СВОЕОБРАЗИЕ ЭПОХИ МОДЕРНА

Если учесть, что российские «либералы» были людьми самых разных интеллектуальных ориентаций, социального статуса и поколенческого опыта, довольно парадоксальным – а не само собой разумеющимся – окажется тот факт, что в итоге они все-таки согласились участвовать в общем политическом «освободительном» движении, которое позднее преодолело либеральную афазию и сформировало либеральную политическую партию конституционных демократов. Эта партия сохраняла единство вплоть до Гражданской войны, несмотря на то, что ей много раз предсказывали распад.

Новизна и сложносоставной характер российской либеральной альтернативы начала XX века в ее партийно-политическом измерении становятся особенно заметны, если обратить внимание на то, какой расплывчатой и противоречивой была позиция кадетской партии в тогдашнем политическом процессе[198]198
  Примерами недооценки новизны и сложности российской либеральной альтернативы могут быть работы: Leontovitsch V. Geschichte des Liberalismus in Russland. Frankfurt a. М., 1957 (переиздание русского перевода Ирины Иловайской: Леонтович В. История либерализма в России. 1762–1914. М., 1995); Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи…


[Закрыть]. Важно, что эта расплывчатость была частью намеренной и сознательно проводимой стратегии, а не следствием политической наивности организаторов новой партии[199]199
  Двусмысленный характер политики кадетов отмечен в работе: Rosenberg W. Kadets and the Politics of Ambivalence, 1905–1917 // Essays on Russian Liberalism / Ed. by Ch. Timberlawke. Columbia, 1972. P. 139–164. Более однозначная интерпретация политики кадетов как выражения интересов российской буржуазии представлена в: Шелохаев В. В. Кадеты – главная партия либеральной буржуазии в борьбе с революцией, 1905–07 гг. М., 1983.


[Закрыть]. Программа постепенной политической эволюции, осуществляемой посредством законодательных реформ (выраженная в законодательных инициативах и в платформе партии)[200]200
  См.: Первая Государственная Дума: В 3 т. Т. 2. Законодательная работа. СПб., 1907; см. также: Walicki A. Legal Philosophies of Russian Liberalism. Notre Dame, 1992.


[Закрыть], не помешала кадетам занять жесткую конфронтационную позицию во время первых выборов и работы Первой Государственной думы, деятельность которой завершилась, как известно, подписанием Выборгского воззвания. Зависимость кадетской партии от ограниченной социальной базы – имущих городских слоев и пестрой «чересполосицы» разного рода организаций профессиональной интеллигенции и земских кругов – прямо противоречила попыткам кадетов создать массовую политическую партию, которая могла бы включить в себя еще и рабочих, крестьян, а также представителей нерусских национальностей[201]201
  Rosenberg W. Liberals in the Russian Revolution. The Constitutional Democratic Party, 1917–1921. Princeton, 1974.


[Закрыть].

Осознание объективности идеологического расслоения и размежевания политического поля поздней Российской империи было едва ли совместимо с миссией, принятой на себя кадетами, – дать общее «политическое образование» российскому обществу. Эта миссия противоречила деятельности партии, направленной на выработку определенного политического лица, и основывалась на ошибочном отождествлении политики и науки. Наконец, существовал острый конфликт между, с одной стороны, кадетской теоретической концепцией политики как инструмента культурных и социальных преобразований, которые привели бы к формированию сознательного гражданского общества и современной нации, объединяющей людей поверх социальных и этнических границ, и, с другой стороны, реальной практикой кадетской агитации в контексте массовой политики: для этой агитации была характерна эссенциализация границ социальных и национальных групп[202]202
  Анализ этого непреднамеренного последствия кадетской политики можно найти в работе: Semyonov A. Making Politics, Undoing Empire: Political Reform in Russia at the Beginning of the 20th Century // Zentrum fuer Deutschland– und Europastudien Working Papers. Bielefeld; St.-Petersburg, 2004. P. 79–96. Я подчеркиваю в этом исследовании, что появление классовых и национальных категорий в языке политической агитации партии было следствием политики, направленной на расширение структуры кадетской партии за пределы земских губерний, цензового общества и социального пространства губернских и уездных городов. Теперь я добавил бы к этому аргументу и «внутреннее» измерение: кадеты не могли избежать появления «эссенциализирующих» групповых категорий – например, «рабочих» или «мусульман» – в контексте политики, которая стремилась к массовой мобилизации, исходила из социально ориентированной программы и в которой явно недоставало классического либерального понимания общества с приоритетным вниманием к индивиду.


[Закрыть].

Для полного рассмотрения расколов и противоречий в истории Конституционно-демократической партии необходимо учесть роль идеологии и политического языка в процессе создания нового российского либерализма и формирования партии как когерентной организации.

Важность этих факторов в формировании российского либерализма отметил не кто иной, как Макс Вебер. Проведенный одним из создателей политической социологии анализ революции 1905 года (статья «Zur Lage der bürgerlichen Demokratie in Rußland» – «К положению буржуазной демократии в России») вплоть до настоящего момента оставляет исследователям плодотворные возможности для дальнейшего осмысления[203]203
  Weber М. The Russian Revolutions. Ithaca, 1995. См. также неполный русский перевод: Вебер М. О России: Избранное / Пер. с нем. А. Кустарева (цит. с изм.). М., 2007. С. 48. Историю происхождения этого текста Вебера о русской политике см.: Mommsen W. Max Weber and German Politics, 1980–1920. Chicago, 1984; Heuman S. Kistiakovsky. The Struggle for National and Constitutional Rights in the Last Years of Tsarism. Cambridge, Mass., 1998.


[Закрыть].

Историки часто отмечают, что исследование Вебера стало точным предсказанием поражения российского либерализма в его кадетском изводе, произошедшего из-за слабости либералов в условиях конфронтации с правительством, скудной социальной базы либеральной политики и противоречивого отношения к национальному вопросу[204]204
  Одним из немногих историков России, проявивших интерес к анализу Вебера, стал Ричард Пайпс. Он поддерживал пессимистическую оценку Вебером шансов русской радикальной либеральной политики, а также критиковал его за недооценку уникальных особенностей русской истории, роли бюрократии и интеллигентского радикализма. С точки зрения Пайпса, бюрократия обеспечивала стабильность старого режима до февраля 1917 года, а интеллигентский радикализм привел старый режим к краху и революционному сценарию развития русской истории: Pipes R. Max Weber and Russia // World Politics. 1955. Vol. 7. № 3. P. 371–401.


[Закрыть]. Однако мало кто замечает, что интересу Вебера к русской революции предшествовали его общие размышления о катастрофических последствиях рационализации в модернизирующемся обществе для идеи свободы[205]205
  Mommsen M. Max Weber and German Politics; Mitzman A. Iron Cage. An Historical Interpretation of Max Weber. New Brunswick, 1984.


[Закрыть]. И тогда представляется, что симпатия Вебера к «особому способу политического мышления несравненно способных и идеалистически настроенных русских патриотов»[206]206
  Weber M. The Russian Revolutions. P. 41.


[Закрыть] была составным элементом его общей склонности – видеть в русской «идеалистической и радикальной политике» модель преодоления кризиса либерализма на передовом Западе.

Анализ ситуации в России привел Вебера к выводу, что социальные факторы могут лишить русских идеалистически настроенных либералов шансов на успех и поэтому на основе российской ситуации начала XX века не удастся создать какую бы то ни было оригинальную альтернативную модель политического развития. Однако сам текст его статьи показывает, что Вебер не был уверен в своих оценках социальной детерминации политики. Следуя за развитием русского либерального движения, Вебер считал, что воля и стремления, которые нашли воплощение в политическом идеализме, – это ключевой фактор политики в модерную эпоху:

…Для либерализма вопрос жизни – бороться с бюрократическим и якобинским централизмом и насаждать в массах старую индивидуалистическую идею «неотъемлемых прав человека», которые нам, западноевропейцам, кажутся чем-то вполне «тривиальным», как кусок хлеба тому, кто сыт. <…> …Хотя борьба за индивидуалистические жизненные ценности должна учитывать материальные условия и следовать по пятам за их изменениями, «реализация» этих ценностей никак не гарантирована экономическим развитием. Шансы на демократию и индивидуализм были бы невелики, если бы мы положились на «закономерное» действие материальных интересов. <…> В американском «благожелательном феодализме», в германских так называемых «институтах обеспечения благополучия» (Wohlfart), в русском фабричном уставе – везде выстраивается каркас будущих отношений крепостной зависимости[207]207
  Вебер М. О России / Пер. с нем. А. Кустарева (цит. с изм.). М., 2007. С. 49. Эта цитата взята из той части статьи «К положению буржуазной демократии…», где Вебер заключает, что русское либеральное движение зашло в тупик после того, как стало ясно, что и самодержавие, и социальные условия российского общества – все противодействовало осуществлению либеральной программы. Вебер решил, что либералы могли выбрать привлекательный с позиции идеологического пуританизма, но далекий от реальности путь моральных судей и защитников исторического наследия либеральных побед, достигнутых до подписания Манифеста 17 октября. Как и в работе «Политика как призвание и профессия», Вебер был решительно против такого аполитичного поворота и настаивал на том, что и германские и российские либералы должны оставаться в сфере практической политической реальности.


[Закрыть].

Как показывают работы Вебера, он нашел в революционной России 1905 года четко сформулированные язык и программу либерализма. С самого начала своих «русских штудий» он считал, что опыт российского либерализма может быть использован для новаторского решения дилемм, характерных для Западной Европы эпохи модерна. Ему было очевидно, что российский либерализм перешел из состояния апатии к четко артикулированной политической позиции и что обретенный язык либеральной политики стал (и должен был стать, с точки зрения Вебера, анализировавшего судьбы не только российского, но и германского либерализма) относительно независимым фактором политического процесса в России.

Этот переход был вызван целым рядом факторов общей политической жизни: ситуацией поражения в русско-японской войне, провоцировавшей революцию политикой Николая II, растущим социальным движением рабочих и крестьян, политическим террором и усиливающейся деятельностью левых политических партий. Однако столь же важными были и внутренние факторы либерального оппозиционного движения. Внутреннее измерение заключалось в постепенной идеологизации позиции и языка либералов. Этот процесс происходил на страницах официального органа оппозиционного движения – издававшегося за границей (сначала в Штутгарте, потом в Париже) журнала «Освобождение» – и в различных интеллигентско-земских кругах, которые были заняты разработкой деклараций, проектов конституции и других текстов, способствовавших артикуляции либеральной программы.

Как показывают суждения Вебера о российском либерализме, и в частности его замечания об относительно больших достижениях российских либералов по сравнению с германскими, рассмотрение истории нового российского либерализма начала XX века будет неполным, если не обратиться к анализу общих проблем модерного общества – к условию постоянной изменчивости, к проблеме соотношения актора и структуры в современной политике, к исторически изменчивому и нормативному образу Запада.

Оправдание для использования термина «модерный», если учесть исторически развивающийся язык самоописания и программы российского либерализма, совершенно не обязательно находить в нынешних ожесточенных спорах относительно самого феномена модерности и его применимости к российской ситуации начала XX века[208]208
  В современной историографии осмысление перехода России к эпохе модерна пришлось на новую фазу исследований по культурной истории, соединенных с возобновившимся интересом к истории политической: Engelstein L. Keys to Happiness. Sex and the Search for Modernity in Fin-de-Sicle Russia. Ithaca, 1992; Russian Modernity. Politics, Knowledge, Practices / Ed. by D. Hoffman, Y. Kotsonis. Houndmills, 2000.


[Закрыть]: этим термином пользовались сами участники политических дискуссий того времени. В частности, он встречается в текстах Петра Струве. Его идеологические разработки были необходимой частью проекта российского либерализма в том виде, в каком он сформировался до роспуска Второй думы. Первое использование термина можно зафиксировать в предисловии к публикации записки Сергея Витте «Самодержавие и земство»[209]209
  Струве П. Предисловие // Витте С. Ю. Самодержавие и земство. Штутгарт, 1901. С. IV–XLIV (во втором издании с небольшими изменениями: Штутгарт, 1903. С. VII–XLVII). Цитаты даны по второму изданию.


[Закрыть]. Публикация записки должна была пролить свет на дискуссии, шедшие в недрах правительства, и разоблачить далеко шедшие планы правительства по сворачиванию земского самоуправления. Основная мысль Струве, развитая в предисловии к этой публикации, заключалась в том, что новая политическая ситуация делает необходимым изменение критериев, по которым политическая оппозиция будет оценивать деятельность правительства. По мнению Струве, традиционные оценки правительства как реакционного или прогрессивного, в зависимости от того, продолжало или сворачивало правительство курс Великих реформ середины XIX века, в новой ситуации перестали работать:

Эта политика или, если более точно определить, эта политическая система, носителем которой является статс-секретарь Витте, имеет историческое значение в последовательном ходе нашего политического развития и заслуживает самого внимательного и вдумчивого к себе отношения со стороны всех серьезных политических деятелей. Эта система вовсе не тождественна ни с грубой реакционной казенщиной [Дмитрия] Толстого, выдумавшей дикий и технически несостоятельный институт земских начальников, ни с мистической казенщиной Победоносцева, лишенной всякой творческой энергии. Казенщина Витте вполне modern [в оригинале написано латиницей, курсив[210]210
  В файле – полужирный – прим. верст.


[Закрыть] мой. – А. С.] и рвется к делу[211]211
  Там же. С. XXIV–XXV. Слова «modern» в это время в русском языке не было, поэтому Струве и написал его латинскими буквами. В 1907 году Струве опять сознательно использует этот термин для анализа универсальных и специфических черт первой русской революции (Струве П. Из размышлений о русской революции // Струве П. Patriotica. Политика, культура, религия, социализм. М., 1997. С. 23).


[Закрыть].

Под «модерностью» политической системы Витте Струве понимает тот факт, что эта система является воплощением универсальных социологических и экономических законов развития общества и в то же время представляет собой специфическое воплощение этих законов в российской ситуации. Система Витте выросла из объективной необходимости капиталистического экономического развития. Она была основана на признании принципа экономической свободы, который, однако, совмещался с политикой государственного вмешательства в экономику для стимулирования экономического развития. Обсуждая специфическое положение России на шкале прогрессивного исторического времени, Струве отмечает, что, будь Витте государственным деятелем XVIII века или первой половины XIX, «он, может быть, явился бы представителем просвещенного абсолютизма»[212]212
  Струве П. Предисловие. С. XXV.


[Закрыть]. Однако система Витте основана на осознании прогрессивного исторического времени, которое предсказывает появление «галльского петуха Французской революции». Поэтому, поощряя экономическую свободу, Витте стремился заблокировать развитие политической.

Таким образом, Струве показывает, что универсальные законы развития общества могут специфически преломляться в конкретной исторической ситуации и тем самым требовать выработки особых политических рецептов, которые совмещали бы в себе универсальную и партикулярную картины исторического развития.

Конечно, само по себе употребление слова «modern» – лишь малая часть доказательства. Тем не менее за этим словом открывается значительный концептуальный сдвиг, который совершили российские либералы, предложив использовать в политике язык универсальных исторических законов и исторически сформированных особенностей развития России. Этот язык позволял использовать современное молодому Струве и его единомышленникам научное знание для обоснования либеральной альтернативы и одновременно обозначал пределы его использования. В зазоре между универсальными законами и локальными особенностями исторического развития, то есть в пространстве между позитивизмом и политическим романтизмом (народничеством), рождалась возможность политического творчества – поиска специфических, но не уникальных политических решений.