Текст книги "Антропология революции"

Автор книги: Сергей Яров

Соавторы: Олег Лекманов,Станислав Савицкий,Александр Гриценко,Виктор Живов,Игорь Дмитриев,Балаж Тренчени,Николай Митрохин,Лоран Тевено,Ханс Ульрих Гумбрехт,Михаил Ямпольский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

ИНТЕРИОРИЗАЦИЯ РЕВОЛЮЦИИ

Екатерина Дмитриева
Re-volutio чувства и чувственности
(О некоторых особенностях французского либертинажа XVIII века)

Сладострастие есть телесный поиск неизвестного.

Валентина де Сен-Пуэн.

Футуристический манифест сладострастия, 1912

В 1780 году заточенный в Венсенский замок Оноре Габриель Рикети, граф де Мирабо, более известный в широких кругах как Мирабо-сын, пишет своей приятельнице Софи де Моннье: «То, чего я тебе не посылаю, – роман, который я пишу, роман совершенно безумный, и называется он Мое обращение». Несколько дней спустя он все же решается послать ей рукопись романа, но с соответствующим комментарием: «Если ты хочешь перейти к стилю изложения несколько жесткому и к описаниям весьма свободным, я перешлю тебе этот роман, который менее фриволен, чем это может показаться с первого взгляда. После придворных дам, чья репутация там солидно подмочена, я разобрался с монашенками и оперетными девками; в данный момент я добрался до монахов; а далее в романе я женюсь, потом, возможно, совершу небольшое путешествие в ад (где, возможно, пересплю с Прозерпиной), чтобы услышать там любопытные признания <…> Единственное, что я могу тебе сказать: эта безумная затея – абсолютно нового свойства, и я не могу перечитывать ее без смеха»[242]242
  Lettres originates de Mirabeau, écrites du donjion de Vincenne pendant le années 1777 à 1780. Цит. no: Romanciers libertinsdu XVIII^е siècle. Edition étabiie sous la direction de Patrick Wald Lasowski. T. 2. Paris: Gallimard, 2005 (Bibliothèque de la Pléiade). P. 1533. Здесь и далее, если иного не оговорено, перевод цитат выполнен автором статьи.


[Закрыть] (см. илл. 1).

«Мое обращение» («Ma conversion») открывалось письмом-посвящением не к кому иному, как к самому Сатане («Lettre à Satan»). Мирабо, выйдя из тюрьмы, напечатал роман анонимно в Лондоне в 1783 году, год спустя перепечатал под названием «Первосортный либертен» («Un libertin de qualité») в Стамбуле. До конца века роман издавался еще дважды: в 1790 и 1791 годах.

Илл. 1. «Аньес». Гравюра к первому изданию книги Мирабо-сына «Мое обращение».

Однако до того момента, пока в 1792 году прокурор Парижской коммуны гражданин Манюэль не обнаружил писем Мирабо к Софии и не опубликовал их, дав тем самым неоспоримое свидетельство авторства самого Мирабо, современники в этом авторстве весьма сомневались, будучи не в состоянии поверить, чтобы столь славная и эмблематическая фигура Французской революции, как Мирабо-сын, чей «Гений призывал его быть учителем народов и королей», мог быть способен на подобное[243]243
  Об этом упоминал в предисловии к публикации писем уже сам П. Манюэль (см.: Lettres originales de Mirabeau… P. 36–37. См. также: Romanciers libertins du XVIII^e siècle… P. 1532).


[Закрыть]. Так и знаменитый барон Гримм с возмущением писал: «…хотя оно (произведение) и приписывается сыну господина маркиза де Мирабо, автора „Писем о государственных письмах и тюрьмах“, мы не можем решиться поверить, что оно действительно написано его рукой. Это кодекс отвратительного дебоша, лишенный остроумия, воображения, и невозможно поверить, чтобы умный человек мог опошлить свое перо подобными бесчинствами…»[244]244
  Correspondence littéraire, philosophique et critique par Grimm, Diderot, Raynal, Meisteretc. Paris, 1882. Т. XIV. P. 49.


[Закрыть]

На самом деле среди других вопросов, которые и по сей день вызывает так называемая литература либертинажа, обращают на себя внимание два момента. Литература аристократическая по преимуществу, отражающая образ жизни и быт класса[245]245
  В этой статье я сознательно не касаюсь вопроса об эстетической составляющей либертинажа, производной аристократического образа жизни, которая принципиально важна для характеристики явления. См. об этом подробно, в частности: Delon М. Le savoir-vivre libertin. Paris: Hachette, 2000.


[Закрыть], которому уже совсем скоро предстоит сойти с исторической (во всяком случае, политической) сцены, литература либертинажа, вопреки тому, что можно было бы предположить, отнюдь не противостоит назревающей революции. Ее политические деятели, как это и было в случае с Мирабо-сыном, легко оказываются авторами романов либертинажа. Несмотря на всю откровенность и провокационность этих сочинений, граничащих порой с порнографией, авторы нередко пытаются представить их как «весьма нравственную» критику государственного строя («Это, – объясняет Мирабо-сын Софи де Моннье, – очень живая и даже весьма нравственная картина наших нравов и нравов всех сословий, скрывающаяся за игривой оболочкой»[246]246
  Цит. no: Romanciers libertins du XVIII^е siècle… P. 1533.


[Закрыть]). Но и памфлеты времен революции – а к этой теме мы вернемся чуть позже – по общему признанию, своей стилистикой также немало будут обязаны стилистике либертинажа[247]247
  Ibid. P. 1537.


[Закрыть].

Или. 2. Гравюра к роману Андреа де Нерсья «Фелиция, или Мои проделки» издания 1782 года, приписываемая Шарлю Эйзену.

С другой стороны, современный читатель, знакомящийся с этой литературой XVIII века, которую в основной ее массе уж очень легко принять за эротически-порнографическую, не может не изумиться в ней явно выраженной тенденции к философствованию. Иногда создается впечатление, что герои, даже и «занимаясь любовью», развратничая, распутничая и т. д., только на самом деле и ждут, чтобы остановиться и начать философствовать, во всяком случае, как это понималось в XVIII веке. Но философствование становится и почти обязательной прелюдией соблазнительных сцен. Так, героиня романа «Фелиция, или Мои проделки» Андреа де Нерсья, одного из самых откровенных текстов своего времени, описывает историю своего «падения»: «Философия, довольная, что с таким успехом вмешалась в сферу удовольствия, задвинула занавес и оставила нас»[248]248
  Nerciat A. de. Félicia ou Mes fredaines // Romanciers libertins du XVIII^е siècle… P. 763.


[Закрыть] (см. илл. 2). Тенденция эта просматривается даже и в названиях романов: «Тереза-философ» маркиза Жана-Батиста Буайе д’Аржанса, анонимная «Исповедь куртизанки, ставшей философом», «Философия в будуаре» маркиза де Сада… (см. также илл. 3). Перефразируя известное высказывание Н. Я. Берковского, сравнившего когда-то романы Новалиса со способом изображения людей в древнем Египте – непомерно большие головы, посаженные на плечи[249]249
  Берковский Н. Я. Романтизм в Германии. СПб.: Азбука-классика, 2001. С. 50.


[Закрыть], – можно было бы сказать, что в романе либертинажа непомерно большие органы деторождения (которые как раз и не выполняют своей функции, но их описание нередко представляется формой гиперболы) уравновешиваются столь же непомерно большими головами. Более того, в этих философских размышлениях «развратников», «распутников», одним словом – либертенов, изумляет обилие рас-суждений на тему порядочности (honnêteté) и «порядочного человека» (honnÎte homme) – понятий, ориентированных на, казалось бы, совершенно противоположные ценности – «идеал нравственной и социальной жизни», совершенство души и ума, честность, немеркантильность, преданность, откровенность, то есть все то, что составляет основы порядочности и благородства[250]250
  Все вышеперечисленные свойства были описаны в трактатах, составивших на разных этапах антологию поведения «порядочного человека». См., например: Faret. L’Honnête homme ou l’art de plaire à la cour (1630); Chevalier de Méré. Conversations (1668); Idem. Discours (1677). T. 1–3. Среди обидах работ на эту тему см.: Magendie М. La politesse mondaine et les théories de l’honnêtetê en France, au XVII siècle, de 1600 à 1660: 2 vol. Paris: Alcan, 1926; Baustert R. L’honnêteté en France et à l’étranger: étude comparative de quelques aspects // Horizons européens de la littérature française. Tübingen, 1988. P. 257–265.


[Закрыть].

Илл. 3. Гравюра Элуина по рисунку Бореля к роману «Тереза-философ».

Собственно, именно на этих двух моментах я и хотела бы остановится в своей статье. Как литература французского либертинажа оказалась одним из способов подготовки ab nihilo французской буржуазной революции? (При том, что с ее наступлением этот тип литературы оказался исчерпанным, и уже в первом десятилетии XIX века такие настольные книги либертинажа, как «Опасные связи» Шодерло де Лакло, «Любовные похождения кавалера Фобласа» Луве де Кувре, воспринимались как явные анахронизмы[251]251
  Ср. объяснение, которое этому явлению дает Пьер Клоссовски в эссе «Сад и революция» (1967): «…в то время, как нравственные и религиозные поры старой иерархии лишались своего содержания, эти продвинутые люди вдруг оказались выбитыми из колеи, дезориентированными; дело в том, что либертинаж обладал значением лишь при том уровне жизни, который был у них в ниспровергнутом обществе; теперь же, когда трон рухнул <…>, когда церкви были разграблены и богохульство превратилось в привычное дело для масс, эти имморалисты стали выглядеть чудаками» (пер. с фр. Г. Тенниса; цит. по изд.: Маркиз де Сад и XX век (сборник статей). М.: РИК «Культура», 1992. С. 27).


[Закрыть].) И каким образом либертинаж, традиционно рассматриваемый как революция в представлении (в том числе) о социальных формах эроса, смог оказаться во многом прямым порождением кодекса honnêtetè и производных от него?

РАЗВРАТНИКИ ИЛИ ФИЛОСОФЫ?

Вообще говоря, уже с самим понятием либертинаж далеко не все оказывается ясным. Был ли он социально-историческим феноменом, «стилем жизни», или же в большей степени литературным мифом, «дискурсом», связанным с веком Просвещения и порожденным его литературой? И надо ли рассматривать «развратные романы» («les roman corrupteurs») как продукт «либертинажа духа» или же как его первопричину? Не имея возможности более подробно коснуться здесь данной проблемы, заметим только, что несомненной была метатекстовая составляющая либертинажа: либертены (во всяком случае, в том виде, в какой они были описаны в литературе того времени) нередко искали вдохновения в откровенных сценах других романов (вариант: живописных полотен, гравюр). Так, Казанова в момент наивысшей экзальтации, по его собственным уверениям, листал книгу с гравюрами и предлагал партнерам уже существующую модель (илл. 4, 5). А последним и решающим моментом инициации Терезы-философа в одноименном романе маркиза д‘Аржанса (о чем см. ниже) было созерцание ею эротических полотен и чтение эротических романов.

Кроме того, по сей день бытует представление, что существуют как минимум две исторические формы либертинажа: либертинаж философский, нередко принимавший формы атеизма, деизма и прочих религиозных и идеологических инакомыслий, характерный в первую очередь для XVII века[252]252
  См. издание: Libertins du XVII^е siècle. Paris: Gallimard, 1998.


[Закрыть], и либертинаж социальный, сформировавшийся уже в XVIII веке и подразумевавший отказ от разного рода социальных условностей, а также и от традиционной морали, что в конечном счете привело к устойчивой ассоциации либертинажа с распутством и разгулом[253]253
  Любопытно, что в европейских языках мы не имеем полного аналога французских понятий libertinage и libertin. Так, в немецком языке, как, собственно, и в русском, на первый план выходит значение «вольнодумец» – «Freidenker», «Freigeist». В английском языке «либертен», скорее, «шутник» – «wit», «droll», что более соответствует французским «bel esprit», «plaisantin». Свободным философом, «free thinker», он становится лишь к концу века, в эпоху революции. См.: Abramovici J.-Ch. Libertinage // Dictionnaire européen des Lumières / Sous la direction de Michel Delon. Paris: Presses Universitaires de France, 1997. P. 647–651.


[Закрыть].

Илл. 4, 5. Гравюры Шове к посмертному изданию «Мемуаров» Казановы.

Впрочем, еще прежде, чем он начал существовать как социокультурное явление, либертинаж существовал уже как слово. И это – задолго до века Просвещения. Впервые оно появляется в переводе Нового Завета как французская транспозиция латинского «libertinus» (освобожденный раб). Затем его в негативном значении употребляет Кальвин в своей полемике с визионерской сектой анабаптистов, которую составляли в основном восставшие ремесленники Фландрии (трактат «Cîntre la secte phantastique et furieuse des libertins qui se nomment spirituels», 1544). Собственно, именно с этого времени слово «либертинаж», которое словарями будет зафиксировано, правда, лишь к концу XVIII века, начинает означать духовную ересь и в расширительном значении используется как своего рода этикетка в борьбе с инакомыслящим противником. Причем инакомыслие может принимать самые разные формы, как духовные (в отношении христианских догм), так и этические (в отношении догм традиционной морали[254]254
  Обратим внимание, что уже в обозначении фламандских анабаптистов как секты, проповедующей либертинаж, присутствовало значение ереси не только духовной, но еще и плотской, поскольку «еретическая секта либертенов» проповедовала идеи об общности «материальных и сексуальных благ» (см.: Nagy Peter. Libertinage et révolution / Trad, du hongrois. Paris: Gallimard, 1975. P. 19).


[Закрыть]), а также социальные и эстетические[255]255
  Характерно, что у классиков XVII века слово «либертинаж» используется как синоним всяческой неправильности, как художественной, так и идеологической, отступления от нормы в самом широком смысле слова. Так, для Буало либертинаж есть система ложных воззрений; для Лабрюйера – разнузданность двора и ума, у Лафонтена это слово встречается в определении поэзии мятежной и шаловливой. Интересно, что словосочетание «le moine libertin» в это же время означает монаха, покинувшего монастырь без разрешения настоятеля. С другой стороны, в издании «Словаря французского языка» («Dictionnaire de la langue française», 1872) Эмиль Литре напомнит, что слово «либертен» еще с давних времен употреблялось как термин соколиной охоты – для обозначения птицы, покинувшей стаю и так и не вернувшейся.


[Закрыть]. И если в простонародье слово уже на раннем этапе более ассоциировалось с распутством и дебошем, то в прециозном языке оно получило право гражданства в своем позитивном значении: либертен – тот, кто ненавидит принуждение, следует своим склонностям и живет «по моде»[256]256
  См.: Mauzi R. L’idée du bonheur au 17 siècle. Paris, 1960. P. 427.


[Закрыть].

Считается, что то, что получало в XVI–XVII веках название либертинажа (освобождение от догм, скептицизм как отрицание существующего порядка и традиционных ценностей), на самом деле способствовало зарождению рационализма как философского движения бюргерства (буржуазии). Более того, с точки зрения истории идей либертинаж (или, как тогда его чаше называли, либертинизм) стал фактором борьбы зарождающегося класса буржуазии с феодализмом[257]257
  Starobinski J. L’invention de la Liberté. Genève, 1964. P. 54.


[Закрыть] (так что не случайно еретическая секта «духовных либертенов» появилась именно во Фландрии, в экономически наиболее развитой части Франции XVI века)[258]258
  Nagy Peter. Libertinage et révolution. P. 19.


[Закрыть]. В эту же общую тенденцию либертинажа впишется и французская философия XVII века – в лице Гассенди с его скептицизмом и циклическим видением истории, а также Габриэля де Ноде и Ла Мот ле-Вайера. Так что оппозиционно настроенный парижский врач Ги Патен будет иметь полное основание описывать «гнусный дебош» в компании Ноде и Гассенди как «ужин, за которым не пили почти спиртного, но тем более свободно текла философическая беседа»[259]259
  Denis Jacques. Sceptiques ou libertins de la première moitié du 17 siècle. Caen, 1884. Цит. no: Fischer Carotin. Education érotique. Pietro Aretinos «Ragionamenti» im libertinen Roman Frankreichs. Stuttgart, 1994. S. 37.


[Закрыть].

Характерно, что очень скоро теории философов, «выражавших идеологию левого крыла буржуазии»[260]260
  Nagy Peter. Libertinage et révolution. P. 21.


[Закрыть], будут взяты на вооружение аристократами эпохи Фронды, политическое поражение которых сделает их более внимательными к философскому скептицизму, то есть к либертинажу. Но именно эта апроприация философского либертинажа обществом аристократов приведет к новой трансформации как понятия, так и скрывающегося за ним явления: лишенный глубинных философских начал, либертинаж постепенно становится родом светского эпикуреизма, более типом поведения, чем собственно философией. Перед последней он имеет те преимущества, что распространяет ее же идеи, даже и лишенные глубины, но более светским, более блестящим и общедоступным образом. Впрочем, началом, по-прежнему объединяющим эти два явления, останется скептицизм, нередко принимающий обличья атеизма, откуда проистекает и новая синонимия: либертен – философ – атеист.

Первым, кто развел эти понятия – под влиянием картезианской логики, разделяющей душу и тело, – был еще Пьер Бейль (в «Историческом и критическом словаре» (1695–1697)[261]261
  Впрочем, даже и для Бейля либертинаж порой все же оставался сопряженным с атеизмом. Так, упоминая в «Dictionnaire historique et critique» Пьетро Аретино как автора «грязных и сатирических текстов», Бейль не может удержаться, чтобы не задаться вопросом, был ли Аретино атеистом (см.: Fischer Carotin. Education érotique… S. 198).


[Закрыть]), что имело как положительные, так и отрицательные последствия. С одной стороны, это означало признание возможности существования типа «добродетельного атеиста», примеры чему мы находим среди философов XVIII века. Но с другой стороны, термин, потерявший значение религиозного осуждения, стал все более применяться для характеристики светского поведения, которое, хоть и обладает определенной привлекательностью, все же подлежит осуждению. Так и французская «Энциклопедия» даст следующее определение: «Он (либертен) занимает срединное место между наслаждением и развратом» («Il tient le milieu entre la volupté et la débauche»)[262]262
  Сенак де Мейлан почти в это же время устанавливает свою «иерархию разврата»: либертен – развратник – гнусный распутник (libertin – deéauché – crapuleux) (см.: Abramovici J.-Ch. Libertinage // Dictionnaire europeén des Lumières. P. 648). Эта градация нашла отражение и в литературе. Как считает современный исследователь, существовала целая типология и даже своя иерархия персонажей-либертенов: женообразный и жеманный петиметр («le petit-maître effeminé et précieux»); грубый нравом либертен, плут и пройдоха; либертен по настроению («libertin rustre par humeur»); либертен, исповедующий либертинаж как жизненный и философский принцип (Delon М. Le savoir-vivre libertin. P. 22). Существовал также еще и медицинский «дискурс» либертинажа: врачи определяли как либертенов тех, кто не получает сексуального удовольствия от дебоша. Так создавался образ либертена-импотента, который в своих бесчисленных победах ищет лишь слабую компенсацию отсутствию удовольствия (см. также: Laroch Philippe. Petits-maîtres et roués: evolution de la notion de libertinage dans le roman français du XVIII^е siècle. Québec, 1979).


[Закрыть].

Впрочем, если существование добродетельного атеиста и оказалось возможным, то инверсия – набожный либертен – оставалась по-прежнему непредставимой. Тем самым связь между понятиями «либертен» и «философ-атеист» продолжала существовать на протяжении всего XVIII века, когда, казалось бы, в оценке явления либертинажа окончательно стало доминировать значение развращенности нравов. Еще в 1783 году Гримо де ля Реньер уподоблял две эти составляющие: «Ныне либертинаж в чести в такой же мере, что и безверие, и, кажется, что обладание добродетелью заставляет краснеть точно так же, как с давних пор обладание верой заставляло краснеть тех, кто в том признавался»[263]263
  [Grimod de la Reynière.] Réflexions philosophiques sur le plaisir, par un Célibataire. Neufchatel, 1783. P. 34.


[Закрыть].

Нельзя сказать, что эта устойчивая – вопреки всему – ассоциация философа и либертена радовала самих философов. Так, если в XVII веке представители интеллектуальной элиты вполне сознательно называли себя либертенами в своей борьбе против нормализации морали и нравственности, то уже в XVIII веке далеко не все осмеливаются называть себя этим именем. Ламетри, например, в тексте 1749 года, известном под названием «Наслаждение» («La Volupté»), выражает опасение, «что эту милую свободу начнут преследовать под гнусным названием либертинажа и разврата, которые вызывают во мне ужас» («qu’on fasse le procès a cette aimable liberté, sous l’odieux nom de libertinage et de débauche que j’ai en horreur»)[264]264
  La Mettrie. Oeuvres complètes. Paris: Fayard, 1987. Т. II. P. 118.


[Закрыть]. Но и Сильвен Марешаль, мыслитель и революционер, уже на исходе XVIII века выступит против компрометирования философии атеизма тем, что высказывания «афеев» вкладываются в книги обсценного содержания[265]265
  Mareéhal Sylvain. La Fable du Christ dévoilé (1794).


[Закрыть].

И все же можно ли утверждать, что в XVIII веке либертинаж из школы мысли бесповоротно превращается в образ жизни «развратника» («débauché»), даже если этот развратник и сохраняет позицию активного сопротивления господствующему порядку вещей?[266]266
  На самом деле принципиальная разница между либертеном и развратником заключалась именно в том, что поведение последнего было лишено какой бы то ни было «философии сопротивления». Одним из примеров персонажей, относящихся ко второму типу, можно считать, например, господина Никола из одноименного романа Ретифа деля Бретона «Monsieur Nicolas» (1794–1797). См. также примеч. 32 /В файле – примечание № 273 – прим. верст./.


[Закрыть]

Давно уже замечено, что в XVIII веке, пользующемся репутацией одного из самых развращенных и распутных веков в истории человечества, проблема заключалась вовсе не в том, что распутничали в это время более, чем когда бы то ни было, – но в том, что на эту тему много рассуждали, пытаясь найти самым изощренным удовольствиям философскую основу, а сами удовольствия привести в четкую систему[267]267
  См. об этом: Mauzi R. L’idée du bonheur au 17 siècle. P. 22.


[Закрыть]. Начиная с эпохи Регентства отношения между полами стали основным объектом помыслов «привилегированного класса»: лишенный реальной власти и вынужденный искать ей паллиатив, класс этот находит новую область, в которой может реализовывать свою потребность социальной активности и завоеваний. И этим новым «континентом» оказываются «чувство и секс»[268]268
  Ibid. P. 28.


[Закрыть]. В то время как философия критического рационализма и материализма утверждает примат природы и ее законов в области мысли и теорий государственного правления, аналогичные принципы декларируются авторами-либертенами (соответственно, и получающими статус философов) в области человеческих отношений, и прежде всего – отношений между полами. Разными путями утверждается, таким образом, одна и та же модель – естественной морали, основанной на жизненных инстинктах человека.

Так, например, Мопертюи, будучи математиком, пытается применить математические принципы к основополагающим понятиям либертинажа, каковыми являются «удовольствие» и «боль»: «Я называю удовольствием всякое ощущение, которое душа предпочитает испытать, нежели не испытать. Я называю болью всякое ощущение, которое душа предпочитает не испытывать, нежели испытывать»[269]269
  Maupertius [P.-L. M. de], Essai de philosophie morale // Maupertius. Oeuvres. Lyon, 1756. Т. 1. P. 193.


[Закрыть]. Тем самым, в отличие от Бейля, он заново открывал, что душа и тело составляют некоторое неделимое единство.

Аналогично, и Ламетри – и даже в еще большей степени – проповедовал подчиненность души физическим потребностям. В своей «Речи о счастье», которая содержит развернутую теорию удовольствия, проводя различия между разными типами удовольствия (грубого и тонкого, длительного и кратковременного), он доказывал принципиальную важность чувственного счастья для сохранения человеком нравственного равновесия. Он даже высказывал некоторую снисходительность в отношении к жестокости (что, в некотором смысле, уже предвещало маркиза де Сада), поскольку жестокость, как он считал, – врожденное свойство человеческой натуры. Тем самым наиглавнейшим принципом у него становилась «Природа, мать Философии», в то время как «Мораль, дочь Политики», определялась им как противоестественная (равным образом и угрызения совести определялись им как ложное чувство, проистекающее из противоестественного воспитания)[270]270
  La Mettrie. Discours sur le bonheur // La Mettrie. Oeuvres completes. Т. II. P. 314–315.


[Закрыть].

Так, удерживая равновесие между Разумом и Природой, которые для него были синонимами, но не закрывая при этом глаза на жестокость и зло, свойственные человеческой натуре, Ламетри открывал в сексуальном наслаждении «социальное задание», существенно превышавшее дело продолжения рода.

Характерно, что и барон Гольбах во «Всеобщей морали», отбросив соображения религиозного или метафизического свойства, основывается на человеческой природе и потому признает в качестве главного двигателя общества «интерес», а в качестве финальной цели существования – счастье (что на общественном уровне может быть приравнено к «удовольствию» Ламетри). Политика, право и прочее становятся производными данного понятия. И не случайно Гольбаха, который всячески пытался создать себе «имидж» добродетельного атеиста, общество упрямо ассоциировало с безбожником и либертеном, а маркиз де Сад впоследствии называл его своим наставником и учителем.

Для нас, однако, важно одно: поборники свободы мысли и свободы чувственности (sens) боролись против одного врага – одни нападали на алтарь и тем самым сотрясали трон, другие атаковали все запреты и табу сексуального и нравственного содержания. Но тем самым подрывали общественное здание, которое «уже рушилось под ударами как разума, так и сумерек инстинкта»[271]271
  См. об этом подробнее: Nagy P. Libertinage et révolution. P. 39–42.


[Закрыть].

МЕЖДУ ЭРОСОМ И РЕЛИГИЕЙ

До сих пор мы говорили в большей степени о трактатах, бывших на протяжении XVIII века своеобразной философской подкладкой либертинажа – как литературного, так и бытового, который в свою очередь проецировался из индивидуально-чувственной сферы на общественную и политическую.

Но такого же рода философствование, которое к тому же имело сходные общественные последствия, было характерно, как уже говорилось выше, и для собственно художественной литературы. Причем даже для той, которая подобное философствование осмеивала и осуждала (яркий пример подобного рода – роман Пьера-Жана-Батиста Нугаре «Люсетта, или Прогресс либертинажа»[272]272
  [Nougaret P.-J.-B.] Lucette, ou les Progrès du libertinage, par M. N. J. Nourse: 3 vols. Londres, 1765–1766. См. в особенности т. 3, p. 134.


[Закрыть]).

Философские идеи начинают широко проникать в литературу с приходом к власти госпожи де Помпадур, испытывавшей определенную симпатию к «республике словесности», в результате чего и сами представители этой «республики» стали чувствовать себя свободнее в выборе тем, да и в самих описаниях. К этому же времени относится и зарождение журналистики: появляются периодические листки, брошюры, пасквили с описанием скандальной хроники из жизни актрис, светской жизни – они читаются в будуарах, салонах и даже в монастырях, при том что весьма часто являют собой неприкрытую апологию сексуального удовольствия, которое есть еще и «интеллектуальное наслаждение», происходящее от счастливого удовлетворения инстинкта. Но и раньше в литературе уже наблюдалась новая практика: произведения, предназначенные для пропаганды и вульгаризации новых идей, нередко заимствовали обеденную форму, и то, что сейчас мы называем романом либертинажа (роман эротический, роман «corrupteur»), становилось более увлекательным способом распространения новых знаний (илл. 6). Собственно, именно поэтому в статусе романа либертинажа отказывается, в частности, знаменитому эротическому роману «Мемуары Сатюрнена, или Привратник картезианского монастыря» («Les Mémoires de Satumin ou le Portier des Chartreux»), авторство которого приписывается адвокату парижского парламента Жану Жервезу де Латушу, – ведь в нем полностью отсутствует философический контекст[273]273
  О соотношении романа либертинажа и собственно эротического романа см. материалы коллоквиума: Le roman libertin et le roman érotique: actes du Colloque international de Chaudfontaine. Liège, 2005.


[Закрыть].

Илл. 6. «Очаровательный урок астрономии». Литография издания «Мемуаров Сюзон» анонимного автора 1830 года.

Обратим внимание на то, что также и критика религии и пропаганда атеизма получают широкое распространение в первую очередь в романах именно обсценного содержания. Так, Клод Проспер Жолио де Кребийон (Кребийон-сын), друг Гельвеция и Дидро, прибегнув к популярной в то время форме восточной волшебной сказки, которая традиционно позволяла многие вольности, пишет роман «Шумовка, или Танзай и Неадарне» (1734), политическую и антирелигиозную сатиру, направленную в том числе и против теологических разногласий. При этом характерно, что, не принимая ничьей стороны – ни янсенистов, ни иезуитов, – он осмеивает их всех, а вместе с ними и религию как таковую. (Надо ли удивляться, что после появления романа его автор оказывается заточенным в Венсенскую башню, откуда выходит лишь благодаря вмешательству принцессы Конти[274]274
  Более подробно характеристику романа см. в статье А. Д. Михайлова «Два романа Кребийона-сына – ориентальные забавы рококо» (Кребийон-сын. Шумовка, или Танзай и Неадарне. Софа. М.: Наука, 2006. С. 305–323).


[Закрыть]?)

Дидро в философской сказке «Белая птица» (1748) уже и вовсе покушается на святая святых религиозных таинств. Белая птица, в которую, как потом узнает читатель, превратился принц Дженистан, выступает поначалу как олицетворение Святого Духа. Своим пением птица (она же – Святой Дух) приводит в состояние невиданного томления живущих в уединении китайских девственниц. И, пользуясь их состоянием «наивысшего волнения», «делает им» множество «маленьких душков» (petits esprits)[275]275
  Примечательно, что почти столетие спустя обратившийся в католичество и ставший в конце жизни одним из крупнейших ирландских проповедников Владимир Печерин (1807–1865) не пройдет мимо этой «сладострастной составляющей» католической веры. «Католическое благочестие, – пишет он, – часто дышит буйным пламенем земной страсти. Молодая дева млеет от любви перед изображением пламенеющего, терниями обвитого, копьем пронзенного сердца Иисуса… Св. Терезия в светлом видении видит прелестного мальчика с крыльями; он золотою стрелою с огненным острием пронзает ей сердце насквозь, и она, взывая, изнывая в неописанно-сладостном мучении, восклицает: „O padecer, о morir!“ Одно из двух: или страдать, или умереть! <…> Вот женщина в полном смысле слова! Итак, столетия прошли напрасно, сердце человеческое не изменилось… и древний языческий купидон в том же костюме и с теми же стрелами является в келье кармелите – кой монашенки 16-го столетия» (Печерин B. C. Оправдание моей жизни / Публ. П. Г. Горелова// Наше наследие. 1989. № 1. С. 102).


[Закрыть].

Еще более любопытен случай аббата Жана Баррена, менее известного в России, но пользовавшегося достаточным успехом во Франции в XVIII веке. Автор «Жизнеописания святой Франциски Амбуазской», викарий города Нанта, в 1746 году он издает роман под названием «Венера в монастыре, или Монашенка в рубахе», в котором две монашенки, сестра Аньес и сестра Анжелина, просвещают друг друга и других сестер монастыря в отношении сексуальных практик, причем делают они это под руководством святых отцов и со ссылкой на их наставничество[276]276
  [АЬЬé Jean Banin.] Venus dans le cloître ou la Religieuse en chemise. Dusseldorp, 1746.


[Закрыть]. Текст, который мог бы быть прочитан как откровенно эротический, если не порнографический, апеллирует, однако, к понятиям, дискутируемым и в философской, и в теологической литературе. Так, различие между религией земной и религией небесной позволяет монашенкам «сознательно» и «безгреховно» освободиться от данного ими обета целомудрия[277]277
  Ibid. P. 14–16.


[Закрыть]. Понятие верности своей конгрегации оправдывает связь с монахами того же ордена. Рациональные аргументы становятся тем самым «идеологической подкладкой» похотливых сцен, но сами сцены, описанные в диалоге двух простодушных монашенок, оказываются благодаря литературным свойствам текста, смеси в нем «вуайеризма» и «удовольствия от слова», лишенными собственно порнографической грубости. Основной же вывод романа можно было бы назвать философским – во всяком случае, в понимании XVIII века. То, что происходит в кельях, в монастырских садах и в других местах, которые только может вообразить себе автор, есть одновременно потребность сладострастия и хвала ему. И оно не постыдно, потому что в нем говорит голос самой Природы.

Следующий роман Баррена, «Наслаждения монастыря, или Просвещенная монахиня», опубликованный им почти пятнадцать лет спустя, в котором сестра Доротея увещевает сестру Жюли уступить домогательствам брата Кома, имел и вовсе нешуточную «педагогическую» функцию: освободиться от предрассудков в области сексуальной жизни, – но также и предостеречь мать, желающую, чтобы ее дочь приняла монастырский постриг, от скоропалительного решения. А за всем этим, как следует из авторского вступления к роману, стоит призыв к упразднению женских монастырей, ради чего, по уверению автора, этот роман и был написан[278]278
  [АЬЬé Jean Barrin.] Délices du cloître ou la Nonne éclairee. S. I., 1761.


[Закрыть].

Но, возможно, наиболее яркий пример тенденции того же рода – знаменитый роман, известный под названием «Тереза-философ», авторство которого, до сих пор дебатируемое в науке, приписывается тем не менее маркизу д’Аржансу, автору «Китайских писем», «Галантных монашенок», близкому другу прусского короля Фридриха II.

Особенность этого текста заключается в том, что возник он на документальной основе: Жан-Батист де Бойе, в будущем маркиз д’Аржанс, сын генерального прокурора парламента Экса, в юные годы оказался свидетелем скандальной истории, связанной с открывшимися злоупотреблениями известного проповедника Жана-Батиста Жирара (1680–1733), которого одна из его духовных дочерей, Катрин Кадьер, обвинила в обольщении и сексуальном принуждении, то есть своего рода духовном инцесте. История эта в 1731 году взбудоражила всю Францию, вызвала длительные дебаты и стала символом начавшейся антиклерикальной кампании, тем более что в ходе следствия обнаружилась также и вина самой пострадавшей (впадавшая в мистические экстазы Катрин Кадьер будто бы показала святому отцу рану на своем левом бедре как свидетельство сошествия на нее Святого духа, чем спровоцировала его, согласно одной из версий, присутствовать в дальнейшем при ее экстазах и даже по мере сил содействовать им). Именно эта история, вложенная в уста юной наивной Терезы, подруги Катрин (в романе – Эрадис), и ложится в 1748 году в основу текста «Тереза-философ, или Воспоминания, касающиеся истории отца Диррага и мадемуазель Эрадис», ставшего своеобразной классикой жанра[279]279
  См. современное издание: [Argens J.-B. de Boyer.] Thérèse Philosophe ou Mémoires pour servir à l’histoire du père Dirrag et de Mademoiselle Eradice. Paris, 1975.


[Закрыть].

Илл. 7. Гравюра Элуина по рисунку Бореля к роману «Тереза-философ».

На самом деле описанная выше история составила лишь вступление к первой части романа. Вторая его часть, возможно, наиболее традиционная для жанра эротических романов, представляла собой историю «падшей женщины», в дом которой волею судеб попадала героиня (Тереза). Впрочем, и здесь при желании можно было увидеть скрывающуюся за эротическими и даже порнографическими описаниями критику нравов, а в высказываниях госпожи Буа-Лорье[280]280
  В оригинале имя героини звучит Bois-Laurier (дословно: лавровая роща), что является, конечно же, пародией на пасторальный стиль.


[Закрыть] – незаметно инкорпорированные идеи Просвещения. Наибольший же интерес представляла его первая часть, имевшая форму одновременно физиологического и метафизического трактата (при том, что в целом роману была придана форма исповеди): в ней Тереза сначала невольно, а потом уже и вполне сознательно оказывалась свидетельницей многочисленных диалогов между своей благотворительницей, г-жей С., и аббатом Т., касавшихся материалистической теории страстей, теории религии, которые, впрочем, сопровождались также и практическими действиями (ср. названия некоторых глав: «Определение того, что следует понимать под словом „природа“», «Изучение религий в свете естества», «О происхождении религий», «О происхождении чести», «Жизнь человеческая может быть сравнима с броском костей» и т. д.). Основной урок, который получала в ходе этих многочасовых бесед юная Тереза, заключался в том, что любовь есть физическая потребность и должна восприниматься как таковая, а религия и Бог, эти изобретения человечества, есть не что иное, как сама Природа. Отсюда, в свою очередь, вытекала и ставшая известной теория полового акта, сопоставимого с необходимостью опустошения ночного горшка (илл. 7) (аббат даже объяснял в связи с этим своей приятельнице, а затем и Терезе строение половых органов и способы контрацепции). Также и абстрактные понятия счастья, чувства, морали трактовались как производное наших органов и ощущений: с точки зрения природы, учил аббат, морали не существует. Так, за пятьдесят лет до появления романов де Сада, были сформулированы основные принципы, которые в дальнейшем стали ассоциироваться уже преимущественно с его именем.

Илл. 8. Гравюра Элуина по рисунку Бореля к изданию «Современного Аретина» 1787 года.

Перечень антирелигиозных романов, принимавших формы эротической литературы и тем самым попадающих в разряд того, что ныне мы называем литературой либертинажа, можно было бы продолжать еще долго[281]281
  См. на тему: Schnelle Kurt. Aufklärung und klerikale Reaktion. Der Prozess gegen den Abbe Henri-Joseph Laurens. Ein Beitrag zur deutschen und französischen Aufklärung. Berlin, 1963.


[Закрыть]. Сюда относится, среди прочего, написанный как опровержение «Терезы-философа» роман Франсуа-Винсента Туссена «Анти-Тереза, или Жюльетта-философ» (1750), хотя и оспаривающий биологический и механистический детерминизм маркиза д’Аржанса, но тем не менее вкладывающий определенную идеологию в изображение эротических сцен. Можно указать также на «Современного Аретина» аббата Дю Лоранса (1763) – собрание сатир и эротических рассказов, в предисловии к которому автор открыто говорит, что основная мишень его критики – религия («Я дал название „Аретин“ этой книге, потому что этот сатирический автор никого не пощадил в своем веке: более умудренный, чем он, я уважаю людей, но критикую их заблуждения и предрассудки»[282]282
  Abbé Du Laurens. Arrétin moderne. Rome, 1763. T. 1. P. XLV.


[Закрыть] (см. илл. 8). И далее мнимый издатель книги, которого аббат делает китайцем, рассказывает, как он в разные годы обращался к разным религиям – христианству, исламу, иудаизму – и как ни одна не принесла ему облегчения, но особенно негативные чувства у него вызвало именно христианство, и в особенности иезуиты (рассказ «Три иезуитских монастыря»), В конце же первого тома «Современного Аретина» автор сюжетно подводил к проблеме, о которой в его время шли бесконечные споры, – проблеме целомудрия и безбрачия, – показывая на примере истории своих героев, что и то и другое есть преступление перед природой, которого никак не мог желать Бог, если Он вообще существует. Вместе с тем христианские догмы рисовались Дю Лорансом как такие же порождения человеческой фантазии, что и позы божественного Аретина[283]283
  Характерно, что во Франции Пьетро Аретино устойчиво ассоциировался не столько с порнографией, сколько с критикой общества и нравов (см.: Fischer Carotin. Education érotique… S. 114).


[Закрыть].

Наконец, к этой же тенденции эротической антирелигиозной литературы примыкает и «L’Erotica Biblion» (1783) уже упомянутого нами Мирабо-сына, в котором доказывается, что в античные и библейские времена нравы были еще более развращенными, чем ныне, а Священное Писание и писания Отцов Церкви содержат не менее извращений и непотребств, чем современные романы. Впрочем, у Мирабо уже совершенно отчетливо проступает и другое: либертинаж для него – скорее игра, развлечение, которые он использует одновременно в политических целях: для подготовки неизбежной смены политического и государственного устройства. Если общество развращено – такова его логика, – то в этом вина правительства.

КОНЕЦ ПРЕКРАСНОЙ ЭПОХИ ИЛИ ПРОЛОГ 1789 ГОДА?

Собственно, именно к концу века, в последние десятилетия перед революцией, роман либертинажа приобретает свойственную его поздней модификации двойственность. Как это мы видели уже у Мирабо-сына в романе «Мое обращение», эротические и даже порнографические описания легко поддаются в нем реверсивной трактовке: не столько (и не только) игривые, соблазнительные сцены, сколько резкая критика и общества, да и самого либертинажа, скрывающаяся за мнимой игрой. Так, абсолютно амбивалентную роль играет либертинаж в известном романе Никола Ретифа де ла Бретона «Совращенный поселянин» (1775), где автор, казалось бы, с упоением описывая различные его формы (либертинаж ставшего светским человеком поселянина Эдмона; доведенный до пароксизма либертинаж Годе; разные формы женского либертинажа[284]284
  О проблеме женского либертинажа см. коллективную монографию: Femmes et libertinage au XVIII^е siècle ou Les caprices de Cythère / Sous la direction de Anne Richardot. Rennes, 2003.


[Закрыть]), кажется, впервые во французской литературе «выходит на тему» классового содержания данного социального явления. Критикуя светский, аристократический либертинаж, сеющий зло и приводящий к гибели по природе своей благородных героев, Ретиф в целом выступает словно от имени тех, для кого либертинаж есть лишь вольность нравов, «сладострастная практика бездельников». На самом же деле, будучи учеником и последователем Жана-Жака Руссо (весьма непоследовательным, надо сказать; впрочем, стоит помнить, что современники дали Ретифу прозвище «Rousseau du ruisseau» – «ручейный Руссо»), Ретиф отвергает не столько практику либертинажа, которая эстетически его явно притягивала, сколько его философские основания, ассимилируя тем самым материалистическую теорию и либертинаж[285]285
  О романе и о самом авторе см.: Волков О. В. Несколько слов о Ретифе // Ретиф де ла Бретон Н.-Э. Совращенный поселянин. Жизнь отца моего. М.: Наука, 1972. С. 611–626.


[Закрыть].