Текст книги "Лекарь Империи 10 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Глава 10

Я видел, как губы Ксении еще раз шевельнулись, словно она хотела сказать что-то еще. Но силы покинули ее. Веки медленно, плавно опустились, как занавес в конце спектакля. Дыхание из рваного, поверхностного стало глубоким, размеренным. Грудная клетка поднималась и опускалась с метрономной точностью.

Император вцепился в ее руку обеими ладонями, словно боялся, что она растворится в воздухе. Костяшки его пальцев побелели от нечеловеческого напряжения.

– Ксюша? – его голос сорвался на панический шепот. – Девочка? Не уходи! Пожалуйста, не уходи снова!

Паника. Он только что вернул ее и тут же боится снова потерять. Он не видит мониторы, не слышит ровный ритм сердца. Он видит только закрытые глаза. Сейчас он не Император. Он просто отец. Испуганный до смерти отец.

Филипп Самуилович положил руку ему на плечо. Крепко, уверенно. Заземляя. Он единственный кому можно было так сделать из присутствующих.

Я делал так сотни раз с обезумевшими от горя родственниками пациентов. Только обычно я говорил совсем другие слова.

– Ваше Величество, – мой голос прозвучал спокойно, ровно, как голос пилота, объявляющего о зоне турбулентности. – Все в порядке. Это не кома. Это физиологический сон. Ее мозг перегружен событиями последних часов. Он делает единственное, что сейчас правильно – уходит в защитный режим восстановления.

Император медленно повернул ко мне лицо. В его серых глазах плескался ужас вперемешку с отчаянной, цепляющейся за соломинку надеждой. Коктейль, который я видел слишком часто.

– Вы… вы уверены?

Артем который неслышно тоже появился в палате уже склонился над мониторами. Его пальцы танцевали по сенсорным экранам, вызывая на свет вереницы графиков и столбцы цифр.

– Абсолютно уверены! – он обернулся к нам, и на его измученном лице сияла широкая, искренняя улыбка. – Смотрите! Давление сто десять на семьдесят – идеально для ее возраста и состояния. Пульс семьдесят два удара в минуту – ритмичный, синусовый. Сатурация девяносто восемь процентов – легкие работают как швейцарские часы!

Он переключил главный экран на данные ЭЭГ.

– А вот это вообще красота! Видите? Альфа-ритм плавно переходит в тета-волны. Частота падает с двенадцати до семи герц. Классическая, учебная картина естественного, глубокого засыпания!

Мозг делает то, что должен – отключается для восстановления. Как компьютер после критической системной ошибки. Перезагрузка. Дефрагментация. Очистка оперативной памяти от всего того ужаса, что он пережила.

Вот он, мой анестезиолог. Мой тыл. Пока я разбираюсь с психологией, он подводит под чудо научную базу. Цифры. Графики. Факты. То, что успокаивает лучше любых слов. Мы – идеальная команда.

– Двуногий! – Фырк подпрыгнул на моем плече, его усики дрожали от возбуждения. – Смотри! Ее астральное тело стабилизировалось! Серебряная нить, что связывает душу с телом – она крепка как корабельный канат! Толстая, пульсирующая! Она никуда не уходит, просто… отдыхает.

Я кивнул, больше для себя, чем для него, и повернулся к Артему.

– Введи пропофол. Двадцать миллиграммов для начала.

Артем замер со шприцем в руке.

– Зачем? Она же и так спит.

– Нам нужна контролируемая седация. Ее мозг сейчас как оголенный провод – любой случайный стимул, любой громкий звук, любой яркий сон может вызвать каскад судорог. Минимум двенадцать часов полного, глубокого, медикаментозного покоя. Никаких сновидений, никаких кошмаров, никакой REM-фазы. Только дельта-сон.

Мы вытащили ее из бездны. Но она все еще на краю. Ее мозг сейчас – хрупчайший механизм после капитального ремонта. Любая случайная искра, любое лишнее напряжение – и все полетит к чертям. Нам нужно дать ему время. Время на полную перезагрузку.

– Понял, – Артем коротко кивнул, вводя препарат в центральный катетер. – Углубляем сон. Делаем его… безопасным.

Филипп Самуилович мягко потянул плечо Императора. Профессиональная суперспособность старого лекаря – понимать когда нужно остановиться.

– Ваше Величество, – его голос был мягким, но в нем звучала сталь. – Вам необходимо выйти. Мы должны провести полный послеоперационный протокол. Это займет время.

– Я не уйду от нее! – Император вцепился в руку дочери еще крепче. – Я двенадцать лет ждал, чтобы услышать… Я никуда не уйду!

– Вы вернетесь через час, – Филипп был непреклонен. – Ровно через час. Но сейчас лекарям нужно пространство для работы. Нужно проверить все системы, взять анализы, подключить дополнительный мониторинг. Ваше присутствие будет… мешать.

В дверях появился Васнецов. Янтарные четки в его руках щелкали в быстром, нервном ритме.

– Ваше Величество, – он поклонился. – Прошу вас. Доверьтесь лекарям. Они спасли ее. Они знают, что делают.

Император медленно, словно во сне, разжал пальцы. Рука Ксении безвольно упала на простыню. Маленькая, бледная, с тонкими синими венками под прозрачной кожей.

– Один час, – сказал он, глядя мне прямо в глаза. – Ровно шестьдесят минут. Ни секундой больше. И я возвращаюсь.

Это был не вопрос. Это был приказ. Император Всероссийский отдавал приказ.

Он снова Император. Паника ушла, вернулся контроль. Но теперь это не приказ правителя подчиненному. Это приказ одного мужчины другому, которому он только что доверил самое ценное. Это уже не просто субординация, а что-то большее.

– Шестьдесят минут, – подтвердил я.

Они вышли – Император двигался как лунатик, Васнецов поддерживал его под локоть, Филипп шел сзади, готовый подхватить, если ноги откажут.

Дверь закрылась с тихим щелчком.

И атмосфера в операционной изменилась мгновенно.

Все. Спектакль окончен. Родственники выведены из реанимации. Теперь можно работать. Чудо произошло. Но чудо – это не финал. Это только начало. Начало долгого, мучительного пути к восстановлению. И этот путь начинается прямо сейчас.

Я выпрямился, и мой голос прозвучал резко, по-деловому, без тени усталости.

– Так, работаем! – скомандовал я, и мой голос прозвучал на удивление ровно и твердо. – У нас пятьдесят восемь минут!

Дверь распахнулась. Астафьева вкатила портативный ЭЭГ-аппарат – машину размером с посудомоечную, утыканную проводами, как новогодняя елка гирляндами.

За ней почти бегом следовал Доронин, прижимая к груди планшет и кейс с диагностическим оборудованием. Замыкала процессию Матрона Егоровна с большим стерильным подносом, на котором блестели инструменты и перевязочный материал.

В дверях остановился Неволин. Он не вошел, просто стоял, прислонившись к косяку, и молча наблюдал. Его седые брови сошлись на переносице.

Они работают как единый механизм. Ни споров, ни пререканий, ни скепсиса. Семнадцать

попыток и одно чудо сделали то, чего не смогли бы добиться никакие приказы. Теперь они не только подчиняются, но еще и доверяют.

– Марина Львовна, полная энцефалограмма! – я уже аккуратно снимал электроды экстренного мониторинга с головы Ксении. – Шестьдесят четыре канала. Мне нужна полная карта мозговой активности!

– Уже готовлю, – она раскладывала электроды по международной схеме 10–20, ее движения были методичными, аккуратными, как у ювелира, работающего с россыпью бриллиантов. – Fp1, Fp2 на лоб… F3, F4 на фронтальную кору… C3, C4 на центральную…

– Доронин! – я повернулся к инженеру. – Нужна МРТ. Хочу видеть, что осталось от опухоли и оценить зону крионекроза!

– Здесь есть аппарат, – он яростно тыкал пальцем в свой планшет. – Сделаем.

– Артем, внутричерепное давление! Каждые пятнадцать минут! Малейшее повышение – сразу маннитол!

– Есть!

– Матрона Егоровна…

– Знаю, знаю, – она уже протирала место операционного доступа антисептиком. – Полная стерильность. Риск инфекции после такого вмешательства – как играть в русскую рулетку с пятью патронами из шести.

Команда работала как отлаженный механизм. Швейцарские часы экстренной медицины. Каждый знал свою роль, свое место, свою задачу. Никаких лишних движений, никаких лишних слов.

– Первые данные пошли! – Астафьева уставилась на экран своего аппарата. Ее глаза за толстыми линзами очков расширились. – Невероятно… Илья Григорьевич, вы должны это увидеть!

Я подошел к монитору. На экране были выведены две энцефалограммы. Сверху – запись четырехчасовой давности, во время пика криза. Снизу – текущая. Разница была как между выжженной пустыней Сахара и влажным, полным жизни тропическим лесом Амазонки.

– Смотрите, – ее палец, тонкий и нервный, скользил по верхнему графику. – Это запись во время агонии. Хаотичные медленные дельта-волны, частота меньше четырех герц. Амплитуда падает до пяти микровольт. Это практически электрическая тишина. Мозг на грани необратимой смерти.

Ее палец переместился на нижний график.

– А вот сейчас… Боже мой, посмотрите на это!

График пульсировал жизнью. Четкие, ритмичные волны накатывали одна за другой, как морской прибой.

– Альфа-ритм! Восемь-двенадцать герц, амплитуда тридцать микровольт! И смотрите… вот они! – она ткнула в характерные, короткие всплески на графике. – Сонные веретена! Частота двенадцать-четырнадцать герц, продолжительность полторы секунды! К-комплексы! Это паттерн второй стадии здорового, физиологического сна! Ее мозг не просто выжил – он активно восстанавливается!

Я смотрел на экран, и внутри поднималось что-то теплое, почти забытое.

Не просто облегчение. Это была чистая, незамутненная радость ученого, видящего, как его самая безумная гипотеза подтверждается на практике.

Ее мозг не просто выжил. Он перестраивался. Перезагружался. Искал новые пути в обход поврежденных участков. Нейропластичность во всей своей красе. Миллиарды нейронов выстраивали новые связи, как муравьи, восстанавливающие разрушенный муравейник.

– Продолжайте мониторинг, – сказал я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – Хочу видеть динамику каждые тридцать минут. И особое внимание на эпилептиформную активность. После такого вмешательства риск судорог…

– Я знаю, – Астафьева уже настраивала параметры тревоги. – Любые острые волны, спайки, комплексы «пик-волна» – сразу сообщу.

Краем глаза я заметил движение. Неволин сделал шаг в палату. Потом еще один. Он подошел к монитору, склонился над ним. Его глаза бегали по графикам, анализируя, сравнивая, оценивая.

Молчание растянулось. Тридцать секунд. Минута.

– Можно копию? – спросил он наконец. Голос был хриплым, словно он очень долго молчал. – Для… для анализа.

Астафьева молча кивнула и нажала несколько кнопок. Принтер рядом с ней зажужжал, выплевывая длинные метры бумаги с извивающимися линиями графиков.

Неволин взял распечатку, аккуратно свернул и сунул во внутренний карман своего наспех наброшенного халата. Затем он повернулся ко мне. Наши взгляды встретились.

– Чудо, – сказал он тихо. – Настоящее медицинское чудо. Вы сделали невозможное, Разумовский.

И, не дожидаясь ответа, развернулся на каблуках и вышел. Спина была идеально прямой, плечи расправлены. Но я видел – они дрожали. Едва заметно, но дрожали.

– Ого! – присвистнул в моей голове Фырк. – Старый павлин признал поражение! Это, двуногий, дороже любой Нобелевки! Запиши этот день в календарь – академик Неволин признал, что ошибался!

– Доронин! – я повернулся к инженеру. – Какие показания с зонда? Температура в зоне воздействия?

– Проверяю… – он подключил какой-то прибор к своему планшету, и на экране побежали цифры. – Минус пятьдесят три градуса в эпицентре! Ледяная сфера держится! Тает медленно, примерно два градуса в час. При такой скорости полное размораживание займет не меньше суток.

– Отлично. Опухоль будет отмирать постепенно, без массированного выброса токсинов. Организм успеет их метаболизировать.

– Гениально! – Доронин подпрыгнул от возбуждения. – Криоабляция вместо термоабляции! Это же революция! Я напишу статью! Нет, цикл статей! Или монографию!

Легко увлечься. Легко поверить, что ты человек, сотворивший чудо. Но я просто лекарь. И моя работа не заканчивается статьей в журнале. Она заканчивается тогда, когда пациент уходит домой на своих ногах. А до этого еще очень, очень далеко.

– Сначала пациентка должна выздороветь, – осадил его я. – Потом будем революции устраивать.

Матрона Егоровна фыркнула, раскладывая стерильные салфетки.

– Мальчишки. Все вы мальчишки. Даже с сединой. Готовы мир перевернуть, лишь бы доказать, что вы самые умные.

Но в ее голосе не было привычной едкости. Скорее… теплота? Усталое одобрение?

От Матроны Егоровны это было равносильно ордену «За заслуги перед Отечеством». Она видела сотни хирургов – гениев и бездарей, смельчаков и трусов. И если она считает тебя не просто «мальчишкой», значит, ты сдал самый главный экзамен.

– Так! – я посмотрел на часы на стене. – Тридцать две минуты. Заканчиваем базовые процедуры.

Ровно через час, как и обещал, я вышел в наблюдательную. Император сидел на неудобном больничном стуле, уронив голову в ладони.

Могущественный правитель ста пятидесяти миллионов подданных, человек, чье слово было законом, выглядел как любой другой отец в приемном покое реанимации – потерянным, разбитым, абсолютно беспомощным.

Васнецов стоял у окна, его янтарные четки щелкали в бешеном, лихорадочном ритме. Анастасия Шелестова сидела в углу, сжавшись в комок; ее обычно идеальная прическа растрепалась, а под глазами размазалась дорогая тушь.

Эмоциональная мясорубка этой ночи не пощадила никого.

Все они подскочили, когда я вошел.

– Как она? – Император бросился ко мне, его движение было резким, почти отчаянным. – Что с ней? Почему она снова заснула? Это плохо? Это хорошо? Говорите же!

– Ваше Величество, – я мягко взял его под локоть и усадил обратно на стул, жестом приглашая сесть тоже. – Все процедуры завершены. Послушайте внимательно.

Он сел, но весь подался вперед, впившись в меня взглядом, в котором смешались страх и надежда.

Нужно говорить просто. Без терминов. Без «паттернов сна» и «стволовых структур». Ему сейчас нужна не лекция по нейрофизиологии, а уверенность. Четкая, простая метафора, за которую он сможет уцепиться.

– Энцефалограмма показывает здоровый, глубокий сон. Не кома – именно сон. Все жизненные показатели в пределах возрастной нормы. Внутричерепное давление стабильно. Отека нет.

– Но почему она спит? Она же проснулась! Сказала… – Голос сорвался на последнем слове, полном боли и восторга.

– Представьте, что мозг – это компьютер, – я искал аналогию, которую он точно поймет. – Сложнейший биологический компьютер. Последние сутки он работал на запредельной мощности, борясь с опухолью. Потом – критическая системная ошибка, почти полный крах системы. Мы провели… скажем так, экстренное восстановление. Заменили поврежденные файлы, удалили вирус.

Он внимательно слушал, кивая, его лицо стало чуть более осмысленным.

– Теперь этому компьютеру нужна перезагрузка. Полная, глубокая перезагрузка. Дефрагментация диска, очистка реестра, восстановление системных файлов. Это занимает время. Но это абсолютно необходимо для дальнейшей стабильной работы.

– Сколько? – вопрос прозвучал как короткий, резкий выстрел. – Сколько времени?

– Минимум двенадцать часов медикаментозного сна. Потом она проснется. По-настоящему проснется. И тогда… тогда мы узнаем, насколько успешно прошло восстановление.

– Я могу… – он сглотнул, его адамово яблоко дернулось. – Могу побыть с ней?

– Не просто можете – должны.

Он вскинул голову, в его глазах мелькнуло недоверие.

– Есть множество исследований, – продолжил я, глядя ему прямо в глаза. – Даже в глубоком сне под действием седативных препаратов мозг продолжает воспринимать знакомые голоса. Особенно голоса близких людей.

Сейчас я лечу не только ее. Я лечу и его. Даю ему не просто разрешение быть рядом, а задачу. Цель. Превращаю его из пассивного, напуганного наблюдателя в активного участника процесса восстановления. Это лучшая терапия от беспомощности.

– Звук вашего голоса будет стимулировать определенные зоны ее мозга. Поможет формированию новых нейронных связей. Ускорит восстановление. Это не мистика – это чистая нейрофизиология.

Он встал. Резко, порывисто, словно кто-то дернул его за невидимые нити. Паника в его глазах сменилась деятельной, почти лихорадочной решимостью.

– Что мне делать? Как? О чем говорить?

– Просто будьте рядом. Держите за руку – тактильный контакт не менее важен. Разговаривайте. О чем угодно. Рассказывайте сказки, которые, возможно, рассказывали ей в детстве. Вспоминайте счастливые моменты. Планируйте будущее. Главное – чтобы она слышала ваш голос.

Пять минут спустя он сидел у ее кровати. Переоделся в стерильный халат, который нелепо смотрелся на его атлетичной фигуре, но ему было абсолютно плевать.

Маленькая, хрупкая рука Ксении почти полностью исчезла в его огромных ладонях. Он держал ее так осторожно, так бережно, словно боялся сломать.

– Ксюша… – прошептал он, и его голос дрогнул. – Моя маленькая принцесса…

Он откашлялся, попробовал снова, уже тверже.

– Помнишь, как ты хотела увидеть дворец? Большой тронный зал? Я покажу тебе. Все покажу. Там… там портреты всех императоров. От Петра Великого до… до меня. Твой портрет тоже будет там. Я прикажу лучшему художнику…

Он замолчал, резко покачал головой.

– Нет. К черту портреты. Знаешь, что мы сделаем? Мы поедем к морю. К настоящему морю. В Крым. Или… или в Сочи. Куда захочешь. Будем строить замки из песка. Собирать гладкие, отполированные волнами ракушки. Есть мороженое, пока не заболят животы.

Его голос стал тише, интимнее, предназначенным только для нее одной. И слышным только ей одной.

Я стоял за стеклом наблюдательной, а рядом со мной, незаметно подойдя, замер Филипп Самуилович. Мы смотрели на эту невозможную, невероятную картину – Император Всероссийский, самодержец, диктатор, тиран (нужное подчеркнуть) сидел у постели маленькой девочки и тихо рассказывал ей про море.

– Впервые вижу его таким, – прошептал Филипп. – Не Императором. Просто… отцом.

– У каждого своя маска, – ответил я, не отрывая взгляда от сцены в палате. – Император, лекарь, палач, святой. Мы все носим маски. И только в такие моменты можем их снять. Когда больше некого обманывать. Даже себя.

– Философствуешь?

– Иногда, – усмехнулся я.

Усталость, которую я гнал от себя все эти часы с помощью адреналина и кофеина, накатила внезапно. Тяжелой, вязкой, непреодолимой волной. Адреналин схлынул, оставив после себя пустоту. Ноги стали ватными, руки налились свинцом.

– Иди отдохни, – Филипп мягко положил руку мне на плечо. – Я прослежу за всем. Если что-то изменится – сразу позову.

– Двенадцать часов, – сказал я, заставляя язык шевелиться. – Через двенадцать часов начинаем плавно уменьшать седацию и будить.

– Знаю. Иди.

Я кивнул и поплелся к выходу. В дверях не удержался, обернулся. Император все так же сидел у кровати дочери, держал ее за руку и что-то шептал.

Ординаторская встретила меня густым запахом свежесваренного кофе и тихим, усталым гулом голосов. Вся команда была здесь – измотанные, с темными кругами под глазами, но с каким-то новым, внутренним светом. Тем самым светом, что появляется в глазах солдат после выигранного, невозможного боя.

Артем восседал на старом дерматиновом диване, закинув ноги в больничных тапках на журнальный столик. Астафьева устроилась в глубоком кресле, сняв очки и устало массируя переносицу. Доронин, даже сейчас, что-то лихорадочно чертил в блокноте – схемы, формулы, графики. Матрона Егоровна стояла у окна, глядя на раскинувшийся внизу ночной город.

Только Неволин сидел в углу, отдельно от всех. Он просто смотрел в пустоту, и я не мог прочитать ничего на его лице.

– А вот и герой дня! – Артем заметил меня и поднял пластиковый стаканчик. – Филипп Самуилович передал. Коньяк. Настоящий, французский. Сказал, для особых случаев.

На столе действительно стояла початая бутылка янтарной жидкости и стопка пластиковых стаканчиков для кофе.

– Если это не особый случай, – продолжил Артем, аккуратно разливая янтарную, пахнущую ванилью и дубом жидкость, – то я не знаю, что вообще можно считать особым.

Пластик и элитный коньяк. Идеальная метафора нашей команды.

Я принял стаканчик.

Сборище несовместимых элементов, гениев и провинциалов, академиков и простых трудяг, которых смешали в одном шейкере и взболтали до состояния смертельной усталости. И на выходе получился… вот этот момент.

Момент хрупкого, выстраданного единства.

Все взяли стаканчики. Подняли их. Мы смотрели друг на друга. Что тут скажешь? «За победу»? «За медицину»? «За чудо»? Любые слова казались пустыми и ненужными.

Неволин встал. Медленно, с усилием, словно его суставы заржавели. Стаканчик в его руке мелко, заметно дрожал.

– Я должен кое-что сказать.

Все замерли. Даже Доронин оторвался от своих чертежей. Академик Неволин, живая легенда нейрохирургии, монумент академического высокомерия, хотел что-то сказать.

Что сейчас будет? Новый разнос? Обвинения? Или… что-то другое? Я видел, как он плакал. Но признает ли он это перед всеми? Человек его статуса, его гордыни…

Он повернулся ко мне. В его глазах было что-то, чего я никогда там не видел. Нечто похожее на смирение.

– Разумовский, – начал он. Голос был хриплым. Он остановился. Сглотнул. Начал снова. – Илья Григорьевич, я был неправ. Полностью. Абсолютно. Категорически неправ.

Тишина в ординаторской стала осязаемой. Даже гудение вентиляции, казалось, замолкло, прислушиваясь.

– Я вел себя как старый, самовлюбленный индюк, – продолжил он, глядя мне прямо в глаза. – Застрявший в прошлом веке. Уверенный, что знает все. Что молодые лекари не могут научить его ничему новому.

Он сделал паузу. Отпил коньяк. Поморщился – не от вкуса, а от горечи собственных слов.

– То, что вы сделали сегодня… это выходит за рамки медицины. Это больше, чем хирургия, чем наука. Это… искусство. Нет, даже не искусство. Это чудо.

Голос дрогнул на последнем слове.

– Я проводил операции сорок три года. Тысяча пятьсот тридцать семь операций на головном мозге. Я думал, что видел все. Что знаю все. Что какой-то молодой парень не сможет меня удивить.

Он снова посмотрел мне в глаза, и в его взгляде больше не было презрения. Только усталость и что-то еще. Уважение?

– Я был дураком. Старым, упрямым дураком. И я… – голос сломался совсем, перешел в хриплый шепот. – Я горжусь, что был свидетелем вашего триумфа. И частью вашей команды. Пусть недостойной частью. Вы не просто хирург, Разумовский. Вы – гений. И я прошу прощения. За все. За каждое язвительное слово, за каждый презрительный взгляд. Простите этого старого дурака.

Он поднял свой дрожащий пластиковый стаканчик.

– За вас. За того, кто сделал невозможное.

И выпил залпом, как дешевую водку.

Повисла тишина. Неловкая, тягучая, звенящая. Никто не знал, что сказать. Академик Неволин, монумент гордыни, человек-скала, только что публично покаялся. Это было как увидеть, как Эверест кланяется маленькому холму.

Астафьева медленно встала. Сняла очки, принялась их протирать – но все видели, что она просто вытирает слезы.

– Я тоже, – сказала она тихо. – Я думала, вы безумец. Мальчишка, начитавшийся фантастических романов. Но вы… вы видите то, чего не видим мы. Видите насквозь. Как будто у вас рентген вместо глаз.

Доронин подскочил, едва не пролив свой коньяк.

– Крио-режим! – выкрикнул он, и в его голосе звенел чистый, детский восторг. – Гениально! Почему я сам не додумался? Термоабляция разрушает клетки, выпускает токсины! А криоабляция – замораживает их! Запирает токсины внутри! Это же революция! Новая парадигма в нейроонкологии!

Матрона Егоровна фыркнула – ее фирменный звук, который мог означать что угодно, от презрения до восхищения.

– Мальчишка сумасшедший, – проворчала она, но я увидел, как уголки ее губ тронула улыбка. – Но руки золотые. И голова на месте. Хотя иногда кажется, что она у тебя не оттуда растет.

Это был высший комплимент. Не «гений», не «чудотворец». Просто «руки золотые». От Матроны Егоровны, это звучало как посвящение в рыцари.

Артем поднял свой стаканчик.

– За команду! – сказал он громко, нарушая тишину. – За невозможное, ставшее возможным! За то, что мы это сделали!

Все чокнулись. Пластик о пластик – глухой, невыразительный звук. Но искренность этого момента компенсировала все.

Выпили. Коньяк обжег горло и растекся теплом по груди. Хороший коньяк. Правильный для такого момента.

Все расселись кто где. Атмосфера изменилась, напряжение спало. Начали говорить – тихо, устало, но с воодушевлением. Вспоминали моменты операции. Каждый – свой момент ужаса. Свой момент триумфа.

– Когда монитор показал прямую линию, я думал – все, – говорил Артем, качая головой. – Конец. Мы ее потеряли.

– А потом этот золотой свет… – Астафьева покачала головой, ее научный скептицизм давал трещину. – Я до сих пор не верю. Это было реально? Или массовая галлюцинация?

– Реально, – твердо сказал Доронин. – Я видел показания приборов. Время внутри операционного поля текло иначе. Это невозможно объяснить классической физикой, но это было.

Я молчал, слушал их, потягивая коньяк. Но мысли мои были далеко. Где сейчас Ррык? Что с ним? Он отдал так много…

– Двуногий, – Фырк устроился у меня на колене, свернувшись теплым клубочком. – Думаешь о большом коте?

– Он вернется? Или мы потеряли его навсегда? – мысленно спросил я.

– Вернется, – голос Фырка стал на удивление серьезным, без обычной иронии. – Но не скоро. Он отдал слишком много астральной энергии. Десять минут удержания границы между жизнью и смертью… Это как если бы человек отдал десять литров крови. Выжить можно, но восстановление займет месяцы.

– Месяцы?

– Может, годы. Духи-хранители восстанавливаются медленно. Но он упрямый, как все кошачьи. И знаешь что?

– Что?

– Он тобой гордится. Я видел это в его глазах перед тем, как он растворился. Гордость. Уважение. Может, даже… любовь? Хотя какая любовь у двухтысячелетнего призрачного кота.

Фырк фыркнул – миниатюрная, бурундучья версия фырканья Матроны Егоровны.

– Он вернется, двуногий. И будет хвастаться этой историей следующие две тысячи лет. «Помните, как я спас девочку? Дал лекарю десять минут? А?»

Я улыбнулся. Первый раз за последние сутки.

Двенадцать часов спустя палата Ксении превратилась в театр одного актера, где все зрители затаили дыхание в ожидании финала.

У кровати – я, Артем и Император. За стеклом наблюдательной – вся наша измученная команда, Васнецов, Анастасия Шелестова, даже несколько офицеров охраны, чьи лица были непривычно человечными.

Все ждали.

На мониторах – идеальная, почти скучная картина. Давление сто пятнадцать на семьдесят пять. Пульс шестьдесят восемь. Сатурация девяносто девять процентов. ЭЭГ показывала плавный, красивый переход от медленных дельта-волн глубокого сна к более частым тета-волнам поверхностного.

Мозг готовился проснуться.

Артем проверил инфузомат – аппарат, который все это время подавал в кровь Ксении седативные препараты.

– Все, – объявил он тихим, но отчетливым голосом. – Подача пропофола прекращена пять минут назад. Концентрация в крови падает. Через десять-пятнадцать минут действие полностью прекратится.

Пятнадцать минут. Девятьсот секунд. Пятьдесят четыре тысячи ударов ее нового, здорового сердца.

Пятнадцать минут.

За пятнадцать минут можно выпить чашку кофе. Прочитать главу книги. Или узнать, была ли вся эта ночь, вся эта борьба, все эти семнадцать смертей и одно чудо – напрасными. Мы починили куклу. Теперь нужно узнать, вернется ли в нее душа.

– Начинаем протокол пробуждения, – сказал я, доставая из кармана диагностический фонарик.

Я осторожно приподнял веко Ксении. Светанул в зрачок. Темный кружок мгновенно сузился в точку. Быстро, симметрично.

– Зрачковый рефлекс в норме.

Я проверил корнеальный рефлекс – легкое, почти невесомое касание кончиком стерильной ваты роговицы. Веко тут же рефлекторно дернулось.

– Корнеальный рефлекс сохранен.

Я сдавил ногтевое ложе на ее пальце. Рука дернулась в ответ, попыталась отдернуться от болевого раздражителя.

– Болевая реакция присутствует. Целенаправленная.

Хорошо. Ствол работает. Базовые, самые древние функции сохранены. Мозг жив. Но это мозг ящерицы, рептилии. А где человек? Где Ксения?

Я повернулся к Императору. Он стоял, вцепившись в поручень кровати так, что костяшки пальцев побелели. Лицо – восковая маска напряжения.

– Ваше Величество, – сказал я мягко. – Сейчас самый важный момент. Не торопите ее. Не кричите. Просто будьте рядом. Говорите с ней спокойно, ласково. Возьмите за руку.

Сейчас он – главный инструмент. Не скальпель, не препарат. Просто голос отца. Последний ключ, который может открыть запертую дверь сознания.

Он кивнул. Движение было резким, судорожным. Он осторожно взял маленькую, бледную ладошку дочери в свои огромные руки.

– Ксюша… – его голос был хриплым, сорванным. – Солнышко мое… пора просыпаться…

Ничего. Ни движения, ни вздоха, ни трепета ресниц.

– Мы ждем тебя, – продолжил он, и его голос дрогнул. – Я жду.

Минута.

Две.

Пять.

– Почему она не просыпается? – в голосе Императора зазвучала неприкрытая паника.

– Дайте ей время, – ответил Артем, не отрывая взгляда от мониторов. – Мозг сам выберет момент.

Семь минут.

Восемь.

Десять.

– Двуногий! – Фырк заметался по моему плечу, его маленькие лапки царапали воротник халата. – Почему она не просыпается? Я вижу – астральное тело полностью соединено! Серебряная нить крепка! Все должно работать!