Текст книги "Лекарь Империи 10 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Первая «смерть» была быстрой. Я не учел пульсацию мозговой ткани. Зонд сместился на долю миллиметра и проткнул артерию. «Критическое повреждение сосудистого центра. Смерть». Урок усвоен.

Мы попробовали другой подход. Через ликворную цистерну, чтобы меньше травмировать ткань. Я шел идеально, обходя нервные ядра, которые видел только я.

Неволин даже пробормотал «невероятно». Я почти дошел. И снова визг сирены. «Необратимый вагусный криз. Смерть». Оказалось, я пересек пучок блуждающего нерва под неверным углом. Еще один урок, купленный ценой еще одной виртуальной жизни.

Мы меняли тактику. Пробовали входить с разных сторон, меняли скорость, температуру. И каждый раз нас ждал провал. Смерть от отека. Смерть от кровоизлияния. Смерть от рефлекторной остановки сердца. Мы изучили все способы, которыми ствол мозга может убить себя, защищаясь от вторжения.

На десятой попытке закончился кофе. На четырнадцатой – терпение.

Я пытался спорить. Кричал, что это не игра в дартс, что каждая неудача – это не провал, а бесценные данные. Что мы не проигрываем, а составляем карту минного поля, по которому нам предстоит пройти всего один раз.

Но они меня не слышали. Они видели только семнадцать смертей. Семнадцать доказательств того, что они были правы с самого начала.

И вот теперь… семнадцатая попытка. Она была идеальной. Я учел все. Каждый нюанс, каждую ошибку. Я довел зонд до цели. Я активировал его. Я видел своим Сонаром, как «сердце» опухоли начало таять, разрушаться под действием температуры. Я почти закричал от триумфа. Мы побеждали.

А потом симулятор завыл, как сирена воздушной тревоги. «Массивный отек ствола мозга. Остановка дыхания через 15 секунд. Смерть через 6 минут».

Я смотрел на монитор, не веря своим глазам.

– Но… но я все сделал правильно! Опухоль уничтожена!

– Именно поэтому! – Астафьева вскочила, тыча пальцем в экран, ее лицо исказилось от ужаса и понимания. – Смотрите! Некроз опухоли вызвал массивный выброс токсинов! Клеточный детрит, свободные радикалы, медиаторы воспаления! Все это хлынуло в окружающую здоровую ткань!

– И вызвало отек, – закончил Неволин. Его голос был глухим, мертвым. Он выглядел постаревшим на десять лет. – Мы не учли постабляционный синдром. Опухоль можно уничтожить. Но продукты ее распада убьют пациента быстрее, чем сама опухоль.

Тишина. Мертвая, оглушающая тишина.

А потом Неволин взорвался.

– ХВАТИТ! – он с силой ударил кулаком по столу. Инструменты подпрыгнули со звоном. – Достаточно! Это бессмысленно!

Он бьет не по моей технике, не по моим знаниям. Он бьет по моей вере. По той самой надежде, которую я им продал. И он прав. Семнадцать из семнадцати – это не статистика. Это приговор.

– Вы говорили – десять процентов! ДЕСЯТЬ! – кричал он, его лицо налилось кровью. – Это значит, что из десяти попыток одна должна быть успешной! А мы провалили СЕМНАДЦАТЬ! Не десять, не пятнадцать – СЕМНАДЦАТЬ!

Он подошел ко мне вплотную.

– Знаете, что это значит, юноша? Это значит, что ваши десять процентов – ЛОЖЬ! Реальные шансы не десять процентов! Они НОЛЬ! НОЛЬ, вы понимаете⁈

– Виктор Семенович… – попыталась вмешаться Астафьева.

– Молчать! Мы тут восемь часов убиваем виртуальную девочку! Восемь часов! И каждый раз – смерть! Мы не лекари, мы палачи! Экспериментаторы над трупами!

Он сорвал с головы хирургическую шапочку, скомкал и швырнул на пол.

– Я ухожу. И советую всем сделать то же самое. Это не медицина. Это шарлатанство! Попытка выдать желаемое за действительное!

Он развернулся и, не оглядываясь, направился к двери.

Доронин молча, сгорбившись, начал собирать свое оборудование. Его движения были медленными, как у старика.

Астафьева сняла очки, устало потерла переносицу.

Матрона Егоровна встала, ее суставы громко хрустнули в тишине.

– Парень, старик прав. Мы попробовали. Семнадцать раз. Этого достаточно, чтобы понять – не выйдет. Бывает.

Они уходили. Все. Один за другим. Даже Артем смотрел на меня с таким сомнением и жалостью, что мне стало тошно.

А я стоял посреди комнаты, глядя на семнадцатый «мертвый» симулятор, и не мог произнести ни слова.

Потому что возразить было нечего. Они были правы.

Комната опустела. Гудящая тишина давила на уши после яростных криков Неволина. Остались только я, Артем и Филипп Самуилович. Ну и симулятор номер семнадцать, светящийся в полумраке, как надгробие на могиле моей самоуверенности.

Артем подошел, осторожно положил руку мне на плечо.

– Илья… может, они правы? Может, стоит признать…

– Что? – я резко обернулся, и в моем голосе прозвучала горечь, которой я сам от себя не ожидал. – Что я обнадежил умирающего ребенка зря?

– Что ты человек, – тихо сказал он. – У людей есть пределы.

Он сжал мое плечо и ушел, оставив меня одного. Даже Филипп, что-то неразборчиво пробормотав про необходимость отдохнуть, тихо выскользнул за дверь.

Я опустился на пол прямо там, где стоял, прислонившись спиной к холодной, гладкой стене симулятора. Голова откинулась назад. Пустота.

Семнадцать раз. Семнадцать способов убить Ксению. Я перебрал их все. Как искусный палач, изучающий анатомию для более эффективной казни. Может, восемнадцатый способ – это пуля в мою собственную голову? Быстро, эффективно и милосердно. По крайней-мере, для меня.

– Лекарь…

Голос Ррыка прозвучал неожиданно мягко, без обычной ленивой насмешки. Огромный лев материализовался рядом, его призрачное тело отбрасывало мягкое золотое свечение на кафельный пол.

– Возможно, они правы. Возможно, эта задача действительно невыполнима. Даже для тебя.

Он лег рядом, положив массивную голову на передние лапы, и посмотрел на меня своими древними, мудрыми глазами.

– Я видел многих целителей за свои две тысячи лет. Великих и бездарных. Упрямых и сдающихся. Ты – из упрямых. Но упрямство имеет оборотную сторону. Иногда оно заставляет биться в закрытую дверь, когда рядом есть окно.

– Какое окно? – устало спросил я. Голос был чужим, безжизненным. – Тут глухая стена. Со всех сторон.

– Может быть. А может, ты просто не видишь окна из-за усталости. Ты уже семнадцать раз убил ее, лекарь. Виртуально, но убил. Может, хватит?

Даже он. Фамильяр, видевший все. Даже он считает, что это конец. Голос холодного, беспристрастного разума. И этот разум говорит: «Сдавайся».

И тут взорвался Фырк.

Маленький бурундук спрыгнул с моего плеча на пол и встал между мной и Ррыком. Он распушил свой хвост так, что тот стал похож на ершик для бутылок, и оскалил крошечные зубки. Вся его фигурка излучала концентрированную ярость.

– Заткнись, блохастый мешок с экскрементами! – заверещал он мысленно. – Облезлая кошка! Призрачный трус!

Ррык лениво приподнял голову, в его золотых глазах мелькнуло удивление.

– Что?

– Ты меня слышал, ленивая задница! Как ты смеешь сомневаться в моем двуногом⁈ Он не убивал! Он УЧИЛСЯ! Каждая эта «смерть» – урок! Каждая неудача – шаг к успеху!

– Грызун, ты забываешься…

– Это ТЫ забываешься! – Фырк подскочил и ткнул лапкой прямо в нос гигантского льва. Его палец прошел насквозь, но жест был более чем красноречив. – Ты называешь себя Хранителем? Да ты просто декорация! Бесполезная призрачная декорация! Сидишь тут, философствуешь, умничаешь! А когда нужно поддержать – сразу «может, сдаться»!

– Я реалист, грызун. В отличие от тебя.

– Реалист⁈ Да ты пораженец! Сдался, не начав бороться! Мой двуногий не такой! Он найдет способ! Он ВСЕГДА находит способ!

– Твой «двуногий» уперся в стену. Семнадцать раз уперся. Упрямство – это хорошо. Но глупое упрямство ведет в могилу. Он человек, у него есть предел.

– Да я тебе сейчас покажу предел!

С диким воплем Фырк бросился на Ррыка. Его маленькие лапки замахали в воздухе, отчаянно пытаясь достать до львиной морды.

– Я тебе усы повыдергиваю! Гриву на сувениры распущу! Хвост в узел завяжу!

Глава 8

Это было одновременно смешно и грустно. Крошечный бурундук атаковал льва размером с лошадь. Его лапки проходили сквозь призрачное тело, не причиняя ни малейшего вреда, но Фырк не сдавался, продолжая свою яростную и безнадежную атаку.

– Фырк… – начал я.

– НЕ ВМЕШИВАЙСЯ! – заверещал он, не прекращая молотить воздух. – Это между мной и этой ленивой кошкой! Он посмел усомниться в тебе! В ТЕБЕ! Ты спас сотни людей! Вылечил безнадежных! Сделал невозможное!

Он запрыгнул Ррыку на спину, пытаясь вцепиться в несуществующую гриву.

– А этот… этот диванный философ сидит и вещает про пределы! Да что ты знаешь о пределах, а⁈ Ты столько лет просидел призраком! Ни разу не пытался что-то изменить! Только смотрел со стороны!

– Потому что я нематериален, идиот! – рыкнул Ррык, слегка тряхнув головой. – Я не могу влиять на физический мир!

– А мой двуногий – МОЖЕТ! И он ПОВЛИЯЕТ! Он спасет эту девочку! Потому что он не сдается! НИКОГДА не сдается!

Ррык медленно встал, отряхиваясь, как мокрая собака. Фырк кубарем свалился на пол, но тут же вскочил, готовый к новой атаке.

– Грызун, твоя преданность достойна восхищения. Но глупа. Посмотри на него! – Лев кивнул своей огромной головой в мою сторону. – Он измотан. Он в отчаянии. Он сам уже не верит. А без веры не будет успеха.

Странно впечатление я на него произвел. Обманчивое.

– Тогда я буду верить за него! – Фырк встал передо мной, раскинув лапки, словно защищая меня от всего мира. – Я буду его верой! Его надеждой! Его упрямством! И если ты еще раз…

– ФЫРК!

Мой мысленный крик прогремел как удар грома в замкнутом пространстве комнаты. Бурундук отлетел назад и испуганно прижался к моему плечу, дрожа всем телом.

– ДОСТАТОЧНО! Оба!

Я медленно, тяжело, как старик, поднялся на ноги.

– Ррык прав в одном – мне нужно отдохнуть.

Фырк тихо всхлипнул.

– Двуногий…

– НО, – я выпрямился, чувствуя, как где-то в глубине зарождается упрямый, злой огонек. – Завтра я попробую снова. И послезавтра. И буду пробовать, пока не найду решение или пока Ксения не умрет. Потому что пока она жива – есть шанс. Микроскопический, призрачный, почти нулевой – но есть.

Я посмотрел на Ррыка.

– Спасибо за честность. Она зачастую необходима.

Потом перевел взгляд на Фырка.

– И спасибо за веру. Даже если она иррациональна.

Бурундук утерся лапкой.

– Я просто… я не могу смотреть, как ты сдаешься.

– Я не сдаюсь. Я просто… устал. Мне нужен перерыв. Несколько часов сна. А потом – снова в бой.

Ррык величественно кивнул.

– Это мудро. Усталый разум не способен на прорывы.

Я пытался уснуть. Честно пытался.

Лег на эту огромную кровать в своих апартаментах. Закрыл глаза. Попробовал считать овец. Попробовал медитировать.

Бесполезно.

Каждый раз, когда я закрывал глаза, я снова был там. В симуляционной. Снова видел эти кроваво-красные буквы: «СМЕРТЬ». Семнадцать раз. Семнадцать вариантов. Семнадцать способов потерять Ксению.

В голове, как заевшая пластинка, крутились схемы, траектории, углы входа. Где ошибка? Что я упускаю? Пульсация. Ход волокон. Постабляционный отек.

Я учел все. Так почему же не получается?

Может, дело не в технике, а в самом подходе? Может, я с самого начала иду не в ту сторону?

К черту.

Я встал, натянул больничный халат поверх футболки и вышел из комнаты. Коридоры были пустынны и тихи – глубокая ночь.

Ноги сами привели меня к наблюдательной комнате. За стеклом, в мягком свете ночника, отбрасывающего длинные, уютные тени, лежала Ксения. Она не спала. Лежала с открытыми глазами, глядя в потолок, на расписные облака и птиц, которые никогда не улетят.

Я тихо, стараясь не скрипнуть дверью, вошел в палату.

– Не спится? – спросила она, не поворачивая головы. Голос был тихим, но ясным.

– Как ты узнала, что это я?

– По шагам. У вас особенная походка. Быстрая, но с паузами. Как будто вы постоянно о чем-то думаете, даже когда идете.

Наблюдательная девочка. Когда ты заперт в неподвижном теле, ты начинаешь слышать мир. По-настоящему слышать. Каждый шорох, каждый скрип, каждую паузу в разговоре.

– Тебе тоже не спится, я смотрю.

– Я много сплю днем. Не специально – просто организм экономит силы. А ночью… ночью я думаю.

– О чем?

– О разном. О том, какой была бы моя жизнь, если бы я была здорова. Пошла бы я в университет? Или замуж? Были бы у меня дети?

Она помолчала, набирая в легкие воздух.

– А иногда думаю о смерти. Это странно – бояться и одновременно ждать ее. Как… как ждешь результатов экзамена. Знаешь, что провалился, но все равно надеешься.

Она говорит об этом спокойно, как о чем-то обыденном. Но это не спокойствие. Это броня. Защитная реакция психики, которая устала бояться. Она не ждет смерти. Она просто… смирилась с ней. И это страшнее любого крика, любой истерики.

– Не говори так.

– Почему? Это правда. Господин лекарь, можно я скажу вам кое-что? Честно?

– Конечно.

Она попыталась улыбнуться. Получилось криво, жалко – лицевые мышцы уже плохо слушались.

– Знаете… я иногда думаю, что мое тело – это не тюрьма. Не клетка. А просто… сломанная кукла.

Сломанная кукла… Эта метафора резанула по сердцу острее скальпеля. Не тюрьма, не клетка. Именно сломанная вещь. Что-то, что потеряло свою функцию. И она говорит это без жалости к себе, с какой-то отстраненной, взрослой печалью. Она уже не идентифицирует себя со своим телом.

– А я – душа этой куклы. Сижу рядом и жду. Когда придет мастер и починит ее. Или… или признает, что она сломана окончательно, и выбросит. И тогда душа будет свободна.

– Мастер уже здесь, – сказал я тихо, стараясь, чтобы голос не дрогнул. – Просто у него очень сложные инструменты. И он не может позволить себе сделать еще хуже.

– Хуже уже не будет.

Она произнесла это так буднично, так просто, словно говорила о погоде за окном. И от этой простоты у меня по спине пробежал холодок.

– Господин лекарь, я не боюсь умереть. Правда не боюсь. Смерть – это просто переход. Из одного состояния в другое. Как засыпание. Или как нырок в воду – страшно только первую секунду, а потом…

– Потом что?

– Не знаю. Но точно не хуже, чем сейчас. Знаете, что самое страшное? Не смерть. А вот это – существование. Не жизнь, а именно существование. Ждать. День за днем, час за часом. Чувствовать, как тело становится все более чужим. Как оно перестает быть твоим.

Она замолчала, ее дыхание стало чуть чаще – этот монолог отнял у нее много сил.

– Вчера я попробовала пошевелить пальцем. Мизинцем на левой руке. Я так старалась… Представляла движение, посылала мысленные приказы. Час пыталась. И знаете что?

– Что? – прошептал я.

– Ничего. Абсолютно ничего. Даже дрожи не было. Как будто этого пальца вообще нет. Как будто его отрезали, но я не заметила.

Из ее глаз, не мигая смотревших в потолок, потекли слезы. Беззвучно, двумя тонкими ручейками по вискам. Она не могла их вытереть.

Я встал, взял со столика чистую салфетку и очень осторожно, почти не касаясь кожи, промокнул влажные дорожки. Этот жест был полон нежности и моего собственного, всепоглощающего бессилия.

– Спасибо, – прошептала она. – За все. За попытку. За то, что не врете. За то, что говорите правду. Даже если она страшная.

– Операция состоится, – сказал я твердо, сам не зная, откуда взялась эта уверенность. – Я найду способ.

– А если не найдете?

– Найду.

– Но если…

И тут она замолчала. Резко, на полуслове, словно кто-то выключил звук.

Ее глаза, до этого печальные, вдруг расширились. Огромные, серые, полные чистого, животного ужаса.

Губы задрожали. Она пыталась что-то сказать, но из горла вырывался только сдавленный, булькающий хрип.

Нет! Нет-нет-нет! Только не сейчас! Не так!

Адреналин ударил в кровь, мгновенно сжигая всю усталость. Мозг переключился в режим «красного кода». Забудь отчаяние, забудь неудачи. Перед тобой пациент в кризе. Действуй!

– Ксения? Ксюша!

Изо рта пошла пена. Белая, с тонкими розовыми прожилками. Ее тело на кровати выгнулось дугой.

Мониторы взвыли. Все разом. Оглушительный, многоголосый хор смерти. Красные лампочки замигали, превращая уютную палату в адскую дискотеку.

ЧСС: 140… 150… 160…

Сатурация: 94%… 90%… 85%…

АД: 180/110… 190/120…

– ФЫРК!

Бурундук материализовался мгновенно, прямо на груди у девочки. Его астральные глаза горели синим огнем. Он запрыгнул в девочку и тут же вынырнул.

– Двуногий! У нее отек мозга! Острый! Массивный!

А потом снова нырнул.

– Вижу! Метаболическое ядро опухоли – оно активировалось! Как вулкан! Выброс токсинов! Воспалительных медиаторов! Оно ее убивает! ПРЯМО СЕЙЧАС!

Я бросился к стене и с силой ударил по красной тревожной кнопке.

Оглушительная сирена взревела, разрывая ночную тишину на куски.

– Держись, Ксюша! Слышишь меня⁈ Держись, – приговаривал я.

Красный свет аварийной тревоги залил палату пульсирующими волнами, превращая белые стены в дергающееся месиво. Мониторы пищали в истерике – каждый на своей высокой, пронзительной частоте, создавая какофонию электронного ужаса.

– Двадцать восемь… двадцать девять… тридцать!

Я считал компрессии вслух, сквозь зубы. Механический ритм, вбитый в мышечную память до автоматизма еще в ординатуре. Не думать. Просто давить.

Два резких вдоха через маску. Грудная клетка Ксении едва заметно поднималась – детская, хрупкая, похожая на птичью. Под моими ладонями ребра прогибались с тихим, тошнотворным хрустом. Слишком сильно давлю? Плевать. Сломанные ребра заживут. Мертвый мозг – нет.

Раз, два, три… Ритм. Главное – ритм. Не думать. Просто давить. Сжимать это маленькое, хрупкое сердце, заставляя его гнать кровь. Я не спасаю ее. Я просто торгуюсь со смертью. Вырываю секунду за секундой. Отчаянно, безнадежно.

– Двуногий! – Фырк метался по моему плечу, его коготки впивались в ткань халата. – Она уходит! Серебристая нить истончается!

Я не ответил. Не было времени. Пот катился в глаза, жег как кислота. Руки горели от молочной кислоты – сколько я уже делаю массаж? Три минуты? Пять? Время превратилось в вязкую, тягучую субстанцию.

Дверь распахнулась с грохотом. Артем влетел первым – волосы торчали во все стороны, халат расстегнут, под ним пижамные штаны. За ним Филипп – в футболке и больничных тапках на босу ногу.

– Что происходит⁈ – Артем бросился к мониторам, его глаза забегали по показателям. – Мать честная…

– Ядро опухоли активизировалось, – выдохнул я между компрессиями. – Массивный отек. Компрессия ствола.

Артем уже подключал мешок Амбу, его движения были четкими, отработанными. Мы работали вместе достаточно долго, чтобы понимать друг друга без слов. Он взял на себя вентиляцию, я продолжал массаж.

В палату ворвались остальные. Неволин – в домашних брюках и рубашке навыпуск, седые волосы растрепаны. Астафьева – в спортивном костюме, очки криво сидели на носу. Доронин – в мятой футболке с формулами, джинсах и… тапочках с зайчиками?

Неволин одним взглядом оценил ситуацию. Его лицо превратилось в погребальную маску.

– Это конец, – констатировал он тем тоном, которым подписывают смертные приговоры. – Она в агонии. Стволовые рефлексы угасают.

– Давление сорок на ноль! – выкрикнул Артем, не отрываясь от мешка Амбу. – Пульс нитевидный, прощупывается с трудом! Сатурация семьдесят и падает! Зрачки… черт, анизокория! Левый шире на два миллиметра!

Анизокория. Все. Финальный звонок. Ствол мозга сдавлен. Еще минута, две – и начнется необратимый некроз. Учебник неврологии, страница двести тридцать семь… Смешно, что я помню это сейчас. Как будто сдаю экзамен самой Смерти.

И я его проваливаю.

Я резко отстранился от Ксении. Мои руки подрагивали от усталости и адреналина. Повернулся к команде. Смотрел каждому в глаза по очереди – Неволину, Астафьевой, Доронину. В их взглядах читался приговор. Страх. Бессилие. Они уже мысленно хоронили ее.

К черту.

Они уже сдались. Мысленно констатировали смерть. Они видят труп. А я… я вижу шанс. Один. Последний. Безумный.

– Всем слушать сюда! – мой голос прозвучал как удар хлыста в оглушающей какофонии. – Медикаментозно мы ее не удержим. Маннитол не успеет. Дексаметазон – как мертвому припарки. У нас один шанс – экстренная операция. Прямо сейчас. В операционную. Бегом!

Астафьева отшатнулась, словно я ее ударил.

– Вы… вы с ума сошли! – ее голос сорвался на визг. – Мы провалили семнадцать попыток! СЕМНАДЦАТЬ! На симуляторе, в идеальных условиях! А вы хотите оперировать умирающего ребенка⁈

Я сделал шаг к ней. Она попятилась.

– А она готова умереть? – мой голос стал тихим, почти шепотом. Но в этой тишине была ярость урагана. – Посмотрите на нее, Марина Львовна. ПОСМОТРИТЕ!

Я указал на бледное, безжизненное лицо Ксении. Синие тени легли под глазами. Губы приобрели восковой оттенок. Маленькая девочка, которая никогда не целовалась, не влюблялась, не ссорилась с подругами из-за мальчишки. Не прогуливала уроки, не врала родителям про оценки, не мечтала о свадебном платье.

– Она умирает. Прямо сейчас. С каждой секундой, что мы тут препираемся, ее мозг отмирает. Нейрон за нейроном. Необратимо.

Я обвел взглядом всех присутствующих.

– У вас есть выбор. Уйти сейчас – и всю оставшуюся жизнь просыпаться в холодном поту, думая «а что, если бы я попытался?». Или пойти со мной и, возможно – ВОЗМОЖНО – сотворить чудо.

Пауза. Слышно было только отчаянный писк мониторов и шумное, упругое дыхание мешка Амбу в руках Артема.

– Я иду в операционную, – сказал я, поворачиваясь к кровати. – Кто со мной?

Не дожидаясь ответа, я схватился за холодные металлические поручни кровати.

– Артем, Филипп – катим!

Мы втроем с силой толкнули кровать. Колеса взвизгнули, протестуя против резкого движения. Капельницы на штативе закачались как пьяные. Монитор, закрепленный рядом, опасно накренился – Филипп подхватил его в последний момент, едва не выронив.

За спиной на мгновение повисла тишина. А потом – топот ног.

– Сумасшедшие, – пробормотал Неволин, догоняя нас. – Все вы тут сумасшедшие. Но я не дам мальчишке убить ребенка в одиночку.

– Мониторинг нужно откалибровать! – Астафьева бежала рядом, на ходу поправляя свои криво сидящие очки. – Без него вы слепые!

– А без зонда вообще ничего не выйдет! – Доронин нагнал нас, прижимая к груди свой драгоценный кейс с оборудованием, как мать – младенца.

Фырк на моем плече вдруг засмеялся – истерично, с облегчением, почти с восторгом.

– Вот это я понимаю, двуногий! Собрал банду самоубийц! Прямо «Чертова дюжина» в медицинском исполнении!

Они пошли. Они все пошли за мной. Не потому что поверили в успех. А потому что не смогли не пойти. Потому что в каждом из них, под слоями цинизма, усталости и академического снобизма, все еще жив лекарь.

И этот лекарь не умеет сдаваться. Теперь у нас есть шанс. Один на миллион. Но он есть.

Больничные коридоры превратились в размытое, смазанное месиво. Мы неслись как безумные – кровать гремела по кафелю, колеса визжали на поворотах, мониторы пищали свою предсмертную песню.

Операционный блок. Святая святых хирургии.

Матрона Егоровна уже стояла в распахнутых дверях операционной, как скала посреди шторма. Откуда она узнала? Неважно. В ее возрасте и с ее опытом у нее было шестое, седьмое и восьмое чувство на экстренные ситуации.

– Давно пора! – рявкнула она, и в ее голосе не было ни паники, ни страха – только ледяная ярость профессионала. – У нас код красный! Шевелите задницами, профессора!

Операционная встретила нас холодным, бестеневым светом и резким, чистым запахом дезинфектантов. Хлоргексидин, спирт, озон – стерильный коктейль, который всегда действовал на меня успокаивающе. Но не сейчас.

– На стол! Аккуратно! – командовала Матрона Егоровна, ее голос перекрывал вой сирены.

Перекладывание. Самый опасный момент.

Аккуратно. Нежнее. Тело Ксении легло на операционный стол – маленькое, почти невесомое. Как восковая кукла. Кукла, которую мы сейчас будем ломать, чтобы попытаться починить.

Доронин уже распаковывал свое оборудование, его руки летали, бормоча что-то про калибровку и температурные режимы. Провода змеились по полу, как клубок медицинских медуз-горгон.

– Калибровка займет минимум десять минут! – выкрикнул он, пытаясь соединить какие-то разъемы.

– Нет времени! – отрезал я, срывая с себя мокрый от пота халат. – Работаем с тем, что есть!

Астафьева развернула свою станцию мониторинга – три монитора, сенсорная клавиатура, масса проводов. Ее пальцы забегали по клавишам, выстраивая параметры на лету.

– Мне нужно подключить электроды! Шестьдесят четыре канала! Это займет…

– Подключайте самые критичные! – перебил я. – Ствол мозга, дыхательный центр, сердечный! Остальное потом!

Десять минут? Пять минут? У нас их нет! У нас есть секунды!

Каждая секунда промедления – это тысячи мертвых нейронов в ее мозгу. Плевать на калибровку, плевать на протоколы! Сейчас правила пишет Смерть, и мы должны играть быстрее нее.

Неволин уже стоял у раковины. Вода шумела, он методично, с яростью, тер руки щеткой. Движения автоматические, отточенные десятилетиями. Семь минут по протоколу? У нас их не было. Три минуты ускоренной обработки – и в перчатки.

Я рванул к раковине рядом. Вода обжигающе холодная, но я этого почти не чувствовал. Мыло щипало микротрещины на коже. Намылить, смыть, снова намылить. Между пальцами, под ногтями, предплечья до самых локтей.

Я посмотрел на свое отражение в стальном кране. Кто это? Бледное лицо, безумные глаза, мокрые волосы прилипли ко лбу. Не лекарь. Солдат перед штурмом. Солдат, который знает, что, скорее всего, не вернется.

В стекле наблюдательной комнаты, выходящей прямо в операционную, появились темные силуэты. Император Александр Четвертый – его лицо было как восковая маска, ни единой эмоции.

Рядом Васнецов, его пальцы судорожно перебирали янтарные четки. Анастасия Шелестова – бледная, губы сжаты в тонкую белую линию.

Пришли. Пришли посмотреть на финал своего жестокого спектакля. Увидите ли вы чудо или казнь? Или для вас это одно и то же?

Успели так быстро? Похоже находились где-то в этом же здании и скорее всего не спали

– Халат! – скомандовал я. Матрона Егоровна уже держала наготове стерильный комплект.

Руки в рукава. Завязки сзади – Матрона затягивала их с такой силой, что я едва не задохнулся. Перчатки – первая пара, вторая поверх. Двойная защита.

– Готовы? – спросил я, оглядывая команду.

Неволин, уже в маске, молча кивнул. В его глазах больше не было презрения – только холодная, ледяная сосредоточенность. Хирург перед боем.

Астафьева, не отрываясь от мониторов, подняла большой палец.

Доронин, все еще возившийся с проводами, коротко кивнул.

Артем, стоявший у наркозного аппарата, встретился со мной взглядом. Общий наркоз был невозможен – Ксения была слишком нестабильна. Вся надежда на его мастерство седации.

– К черту готовность! – рыкнула Матрона Егоровна, с грохотом раскладывая инструменты на столике. – Время пошло! Спасайте ее, лекарь, или я лично вас четвертую!

Фырк, все это время сидевший тихо, устроился на моем плече поудобнее, его усики подрагивали от напряжения.

– Ну что, двуногий. Час истины. Либо ты гений, либо мы все тут станем соучастниками убийства. Без давления, конечно.

Я подошел к операционному столу. Ксения лежала подо мной – бледная, почти прозрачная, опутанная проводами и трубками.

Мониторы показывали критические значения по всем параметрам. Она умирала. Прямо сейчас, прямо здесь, под безжалостным светом хирургических ламп.

– Начинаем, – сказал я, и мой голос прозвучал удивительно спокойно. – Стереотаксическая рама. Матрона Егоровна, ассистируйте.

Спокойно. Весь хаос остался за дверью. Здесь, в этом круге света, есть только я, пациент и задача.

Семнадцать провалов. Восемь часов отчаяния. Все это не имеет значения.

Есть только восемнадцатая попытка. Последняя. И она должна быть успешной. Другого варианта у нас нет.

Стереотаксическая рама – конструкция из титана и отчаянной надежды. Я закреплял ее на голове Ксении, затягивая винты с ювелирной точностью.

Титан и надежда. Идеальное название для этого инструмента. Один винт перетянешь – трещина в черепе. Недотянешь – погрешность в миллиметр, которая там, в глубине, превратится в смертный приговор. Каждый щелчок фиксатора – как взвод курка.

– Координаты выставлены, – доложил я, проверяя показания на дисплее рамы. – Точка входа – пять миллиметров каудальнее большого затылочного отверстия. Угол введения – пятнадцать градусов к средней линии.

Неволин склонился над моим плечом, изучая траекторию на экране навигатора. Его дыхание шумело через маску – тяжелое, напряженное.

– Близко к позвоночной артерии, – заметил он сухо. – Промахнешься на миллиметр влево – массивное кровотечение.

– Не промахнусь.

Трепанационное окно уже было – маленький, аккуратный дефект кости, оставшийся от биопсии неделю назад. Размером с пятирублевую монету. Твердая мозговая оболочка просвечивала через него – тонкая, перламутровая пленка, последний барьер между миром и мозгом.

Я взял иглу для пункции. Четырнадцать гейдж, длина пятнадцать сантиметров. В моей руке она казалась непомерно тяжелой, как пистолет, из которого сейчас предстоит выстрелить вслепую.

– Вхожу в ткань, – прокомментировал я, и кончик иглы коснулся оболочки.

Характерный хруст – как когда прокалываешь плотную пленку на молочном коктейле. Сравнение до жути точное.

– Глубина пять миллиметров.

Мир вокруг начал меняться. Сонар активировался плавно, как фокусировка в дорогом бинокле. Сначала размытые, призрачные контуры, потом все четче, четче…

И я увидел. Мозг Ксении раскрылся передо мной как живая, дышащая трехмерная карта. Светящиеся магистрали нервных путей – автострады информации. Пульсирующие реки артерий – красные, набухшие от запредельного давления. Темные, плотные скалы ядер – командные центры всех жизненных функций.

А в самом центре, как черная дыра, пожирающая свет – опухоль.

Вот она. Не просто пятно на снимке. Живая, голодная, пульсирующая тьма. Я чувствую ее… злобу. Иррациональное, животное ощущение. Она не просто растет, она пожирает ее изнутри.

– Двуногий, – зашептал Фырк, вцепившись в мое плечо так, что я почувствовал его коготки сквозь три слоя ткани. – Я вижу ее на астральном плане. Она… живая. Она пульсирует как сердце. Темное сердце, качающее смерть.

– Потенциалы в норме, – доложила Астафьева. – Все каналы чистые. Продолжайте.

Я начал продвижение. Миллиметр за миллиметром. Каждое движение выверено, рассчитано до микрона. Игла скользила сквозь нежную ткань мозга как подводная лодка в глубинах неизведанного океана.

– Прохожу правую ножку мозга… Огибаю красное ядро… Глубина двадцать миллиметров.

Неволин, не отрываясь, следил за продвижением на мониторе навигационной системы. Его брови сошлись на переносице в одну сплошную линию.

– Слишком медленно, – пробормотал он. – У нее падает давление. Артем?

– Пятьдесят на тридцать и падает! – тут же отозвался анестезиолог. – Даю норадреналин, но это ненадолго!

Я ускорился. Осторожность против времени – вечная, проклятая дилемма хирургии.

– Внимание! – резкий крик Астафьевой пронзил напряженную тишину операционной. – Изменение потенциала по правому лицевому нерву! Вы в опасной близости!