Текст книги "Лекарь Империи 10 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Я замер. Рука застыла, как будто превратилась в камень.

За долю секунды до катастрофы. Сонар вспыхивает красным. Высоковольтный кабель, готовый ударить током. Еще один микрон – и ее лицо навсегда превратится в неподвижную маску. Дыши. Коррекция.

– Вижу, – сказал я, и мой голос был спокоен. – Смещаюсь на два градуса влево. Обхожу.

Игла плавно изменила курс, огибая опасную зону по широкой дуге. Как корабль, лавирующий между подводными рифами.

– Сумасшедший, – пробормотал Неволин себе под нос, но в гулкой тишине его услышали все. – И как он видит? Без МРТ-навигации, без нейронавигатора… Просто видит.

– Прохожу ретикулярную формацию, – продолжил я комментарий, игнорируя его. – Обхожу ядро отводящего нерва. Глубина пятьдесят миллиметров.

Минное поле. Каждый кубический миллиметр – потенциальная катастрофа. Справа – вечный сон. Слева – вечное косоглазие. Впереди – остановка дыхания. А я иду по единственной тропинке, которую вижу только я. И молюсь, чтобы она не оборвалась.

– Вижу цель, – объявил я. – Расстояние – пять миллиметров до ядра опухоли.

В Сонаре опухоль пульсировала как живое, злобное существо. Темная, вязкая масса, оплетенная кровеносными сосудами, врастающая в здоровую ткань миллионами микроскопических щупалец.

И тут Фырк взвизгнул – пронзительно, панически, прямо мне в ухо.

– ДВУНОГИЙ! Она просыпается! Ядро пульсирует! Я вижу выброс!

В ту же секунду мониторы взорвались какофонией сигналов. Все датчики сошли с ума одновременно.

– Что это⁈ – Астафьева вскочила со своего стула, ее лицо под маской побелело. – Все каналы перегружены! Спонтанная, хаотичная активность по всему стволу! Это невозможно!

– Давление двести на сто тридцать! – заорал Артем. – Гипертонический криз! Тахикардия! Пульс сто восемьдесят и растет!

Что это⁈ Агония? Защитная реакция? Она почувствовала угрозу и выбросила в кровь все, что у нее было? Весь свой яд? Она пытается убить носителя, чтобы выжить самой? Сука!

Я видел это в Сонаре – опухоль словно взорвалась изнутри. Волна черной, гнилой энергии прокатилась по стволу мозга, заставляя все ядра разряжаться хаотично, бесконтрольно, как в эпилептическом припадке.

– Это агония! – Неволин схватил меня за плечо, его пальцы впились как стальные клещи. – Опухоль умирает и убивает мозг! Вытаскивай зонд, немедленно! Прерываем!

– Нет! – я стряхнул его руку. – Если я сейчас отступлю, она умрет от инсульта! Давление разорвет сосуды!

– Она и так умрет!

– Нужно идти до конца! – рычал я.

Глава 9

Но было уже поздно.

Резкий, пронзительный, непрерывный писк кардиомонитора – самый страшный звук в медицине. Длинный, бесконечный, как крик электронной банши, возвещающего о смерти.

На зеленом экране идеально ровный синусовый ритм вдруг споткнулся, захлебнулся и сорвался в хаотичную, дрожащую пилу.

Фибрилляция желудочков.

– Фибрилляция! – выкрикнул Артем, его голос был напряжен, но без паники. Профессионал. – Теряем кровообращение! Начинаю СЛР!

Он навалился на грудину Ксении, начиная ритмичные, отточенные компрессии. Но мы оба знали правду. Сердце, этот верный, неутомимый насос, не сломалось. Оно сошло с ума. А свел его с ума умирающий мозг, который прямо сейчас, в ответ на мое вторжение, устроил настоящий электрический шторм, посылая по блуждающему нерву безумные, хаотичные приказы.

Можно перезапустить сердце дефибриллятором. Но какой в этом смысл, если «командный центр» продолжает спамить смертельными командами? Оно сорвется снова через несколько секунд.

Я стоял с иглой в мозге умирающего ребенка и судорожно соображал. Поздно. Все поздно. Эта дрожащая, агонизирующая линия на мониторе – мой личный приговор. Я зашел слишком далеко.

– Дефибриллятор готов! – доложил Артем, не прекращая массажа. – Заряд двести джоулей!

– Давай! – скомандовал я, понимая всю тщетность этого действия. Но протокол есть протокол.

Артем на секунду оторвался, прижал электроды.

– Разряд!

Маленькое тело Ксении дернулось на столе. Все взгляды – на монитор. Хаотичная «пила» на мгновение замерла, превратившись в прямую линию… а затем, спустя удар сердца, снова сорвалась в безумный, неэффективный трепет.

– Без эффекта! Снова фибрилляция! – констатировал Артем. – Заряжаю триста! Неволин, адреналин в центральный доступ!

Снова вой конденсаторов. Снова разряд.

И снова тот же результат. Мы не могли победить хаос, потому что его источник был недосягаем. Мы просто поджаривали тело, пока мозг продолжал свою смертельную симфонию. Это уже не медицина. Это отчаяние.

Фырк вцепился в мой халат обеими лапками, его крошечное тело тряслось как в лихорадке. А потом он резко повернулся к темному углу операционной и заверещал с такой силой, что у меня заложило уши – хотя слышал я его только мысленно.

– РРЫК! РРЫК, ТЫ ЗДЕСЬ! Я ЗНАЮ! ПОМОГИ! ТЫ ЖЕ ОБЕЩАЛ НАБЛЮДАТЬ!

Воздух в углу операционной задрожал, пошел рябью, как поверхность воды от брошенного камня. Медленно, словно нехотя, из пустоты начала проявляться массивная, золотистая фигура. Призрачный лев, дух-хранитель этой больницы. Его грива переливалась в холодном свете хирургических ламп.

– ПОМОГИ ЕМУ! – Фырк практически рыдал. – Грива ты блохастая!

Ррык медлил. Его огромная голова поворачивалась, осматривая операционную с вековой усталостью.

Взгляд древних, нечеловеческих глаз скользнул по остановившемуся кардиомонитору, по моим рукам, все еще сжимающим бесполезную иглу, по бледному, как восковая маска, лицу Ксении.

– Это против Устава, – его голос прогремел как далекий, низкий раскат грома. – Прямое вмешательство запрещено. Духи не должны влиять на границу между жизнью и смертью.

– К ЧЕРТУ УСТАВ! – Фырк спрыгнул с моего плеча прямо на операционный стол. Встал на задние лапки между мной и Ррыком, распушив хвост до размеров щетки. – К ЧЕРТУ ПРАВИЛА! ОНА РЕБЕНОК! ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЛЕТ! Она не сможет даже испытать чувство первой любви!

Последний аргумент прозвучал до смешного абсурдно. Но именно он, кажется, пробил броню древнего, равнодушного духа.

Что он несет? При чем здесь первая любовь? Безумный, маленький, верный бурундук. Он не знает медицинских аргументов. Он апеллирует к самой жизни. К тому, чего у нее никогда не будет. И почему-то… почему-то это звучит убедительнее всех моих расчетов и схем.

Ррык поднялся. Медленно, величественно, как восходит солнце. Его призрачное тело заполнило собой половину операционной. Золотое сияние, исходящее от него, стало ярче.

– Триста шестьдесят! Разряд! – Артем не сдавался, продолжая реанимацию. Но это было бесполезно.

Ррык сделал шаг вперед. Потом еще один. Он подошел к операционному столу. Посмотрел на меня – и в его древних глазах я увидел нечто большее, чем простое любопытство. Понимание. И решимость.

– Лекарь, – его голос стал тише, почти шепотом, но каждое слово било как колокол. – Я не могу вернуть ее. Смерть уже пришла. Но… – Он помедлил, словно принимая окончательное, необратимое решение. – Я могу дать тебе время. Десять минут. Не больше. Десять минут, пока я буду удерживать границу.

Огромные полупрозрачные лапы поднялись и легли по обе стороны от головы Ксении. Касание было призрачным, невесомым, но воздух вокруг загустел, стал плотным и теплым, как мед.

Золотое сияние окутало операционное поле. Не яркое, не слепящее – мягкое, живое, как свет летнего заката.

И произошло невозможное.

На кардиомониторе, где только что царила прямая линия, появилась волна. Не резкий пик синусового ритма, а плавная, мощная, неестественно правильная синусоида.

Искусственная пульсация, созданная не электрическими импульсами сердца, а чем-то иным. Астральная имитация жизни.

– Что за черт⁈ – Артем уставился на монитор, забыв про дефибриллятор. – Это… это не синусовый ритм! Это вообще не сердечный ритм! Но кровообращение… есть минимальное кровообращение!

Я понял. Это не сердце. Это… астральный насос. Он не воскресил ее. Он просто поставил Смерть на паузу. Заморозил мгновение между жизнью и небытием. Десять минут. Он дал мне десять минут взаймы у вечности.

В моем Сонаре бушующий хаос в стволе мозга вдруг… замедлился. Как кадры фильма, переключенные на замедленную съемку. Отек все еще рос, но медленно, тягуче. Нейроны все еще умирали, но по одному, а не лавиной.

Время внутри ее мозга потекло иначе. Ррык дал мне не просто десять минут. Он дал мне десять минут в замедленном, вязком мире.

Я повернулся к команде. Все стояли, парализованные увиденным. Даже Неволин, этот гранитный столп научного скептицизма, смотрел на золотое сияние с открытым ртом. Астафьева застыла с поднятой рукой. Доронин уронил какой-то инструмент, который со звоном покатился по полу.

– У нас есть ВРЕМЯ! – заорал я, и мой крик вырвал их из ступора. – РАБОТАЕМ! У НАС ДЕСЯТЬ МИНУТ!

Астафьева первой пришла в себя и бросилась обратно к своим мониторам.

– Показатели… стабилизировались? Нет, не стабилизировались, они… замерли? Как это возможно?

– Неважно как! Следите за критическими параметрами!

Доронин, трясущимися руками схватив свой планшет, включил зонд.

– Готов! Температурный режим выставлен!

И тут меня осенило!

Семнадцать смертей. Семнадцать раз я убивал ее одинаково. Не скальпелем. Не иглой. Я убивал ее огнем. Мы пытались выжечь опухоль.

Логично? Да. Стандартно? Да. И абсолютно неверно.

Когда клетка разрушается от жара, она лопается, как перегретый котел. Все ее ядовитое содержимое – токсины, медиаторы воспаления – выплескивается наружу.

Массированная химическая атака на здоровые нейроны. Я бился головой о стену, пытаясь сделать атаку точнее, вместо того чтобы сменить оружие.

Озарение было простым, ясным и абсолютно безумным.

А что если не разрушать? Не взрывать? Что если… заморозить? Криохирургия. В моем мире – банальность для удаления бородавок. Но принцип! Принцип!

При мгновенной заморозке клетка не лопается. Вода внутри нее превращается в лед, расширяется, разрывает органеллы, но… мембрана остается относительно целой. Как пластиковая бутылка с замерзшей водой – распертая, деформированная, но герметичная. Токсины останутся внутри. Замурованные в ледяной тюрьме!

– Отставить температурный! – скомандовал я, и все снова уставились на меня, как на сумасшедшего. – Переключайте на крио-режим!

– Что⁈ Но мы не тестировали…

– КРИО! Минус сто восемьдесят! Сейчас!

Отек. Проблема в отеке, вызванном нагревом. Семнадцать раз я пытался выжечь опухоль, и семнадцать раз продукты ее распада убивали мозг.

Я бился не в ту дверь!

Не выжигать.

Замораживать! Криоабляция! Некроз будет, но без массивного воспаления! Без взрывного выброса токсинов! Это шанс! Единственный! Безумный, непроверенный, но шанс!

Я снова погрузился в Сонар. Мир операционной исчез, растворился, остался только пульсирующий, живой лабиринт мозговой ткани, залитый мягким золотым светом Ррыка.

– Доронин! – крикнул я, не отрывая взгляда от операционного поля, которое видел только я. – Температура?

– Минус сто восемьдесят! – его голос дрожал от смеси страха и возбуждения. – Но я не знаю, как поведет себя зонд! Он не рассчитан…

– Узнаем! Активировать по моей команде! Экспозиция – пять секунд!

Я продолжил продвижение иглы. В замедленном мире Ррыка у меня было время на нечеловеческую точность. Каждое движение выверено до микрона.

Вот она. Пульсирует, как черное, злое сердце. Я вижу ее сосуды, набухшие от крови. Если заморозить ядро, замерзнут и они. Кровоснабжение прекратится. Периферия опухоли начнет отмирать от голода, но медленно, без взрыва, без выброса яда. Это сработает. Это должно сработать!

– Подвожу зонд к центру опухоли, – прокомментировал я ровным голосом. – Контакт через три… два… один…

Кончик иглы коснулся темной, вязкой массы. В Сонаре это выглядело как касание раскаленного металла и сухого льда – шипение, искры, противостояние энергий.

– Активировать крио!

Доронин нажал кнопку.

Мир взорвался холодом. Не болью, не жаром. А тишиной. Абсолютным нулем, где замирает само движение. Вокруг кончика зонда мгновенно образовалась идеальная, прозрачная сфера. Ледяная жемчужина смерти в черном сердце опухоли.

– Три секунды! – считал Доронин. Его голос дрожал, потому что именно на этом моменте у нас всегда и не получалось на симуляторе.

Сфера росла. Миллиметр, два, пять. Она захватывала все больше и больше опухолевой ткани. Я видел, как микроскопические кристаллы льда прорастают по сосудам опухоли, закупоривая их, как ледяные тромбы.

Кровоток прекратился. Опухоль лишилась питания.

– Четыре секунды! Пять! Отключаю!

Холод исчез так же внезапно, как появился. Но ледяная сфера осталась. В самом центре опухоли теперь был идеальный шар замороженной, мертвой ткани диаметром около сантиметра. Ядро было уничтожено. Заключено в ледяную тюрьму собственного изготовления.

И самое главное – никакого выброса токсинов. Цепная реакция отека была оборвана.

– Мониторы? – спросил я, все еще не выходя из Сонара.

– Стабильно! – голос Астафьевой звучал изумленно, в нем слышалось неверие. – Никаких изменений! Отек… боже мой, отек остановился!

Я начал медленно выводить иглу. Миллиметр за миллиметром, по той же, уже знакомой траектории.

Обратный путь не менее опасен. Не спешить. Не расслабляться. Еще не все. Мы еще не победили.

Золотое сияние вокруг головы Ксении начало заметно тускнеть. Ррык слабел. Десять минут подходили к концу.

– Давай, двуногий! – Фырк прыгал на месте. – Еще немного! Ррык держится из последних сил!

– Вывожу зонд… Глубина сорок миллиметров… тридцать… двадцать… Десять миллиметров… пять… Зонд извлечен!

Я отбросил иглу в лоток. Матрона Егоровна мгновенно накрыла крошечную точку входа стерильной салфеткой.

Ррык пошатнулся. Золотое сияние погасло, как выключенная лампа. Его призрачная фигура стала почти прозрачной, едва различимой.

– Все… лекарь… – его голос был едва слышным эхом, донесшимся из ниоткуда. – Больше… не могу…

Массивное тело льва осело, растворяясь в воздухе. Через секунду от него не осталось и следа.

И в ту же секунду на кардиомониторе снова воцарилась прямая линия.

Искусственная поддержка жизни исчезла.

– Артем! – скомандовал я. – Теперь твой выход! Запускай сердце!

Анестезиолог уже был готов. Он ждал этого момента.

– Адреналин пошел! Атропин следом! Заряд триста шестьдесят! ВСЕМ ОТОЙТИ!

Разряд.

Тело дернулось.

Секунда оглушающей тишины. Две. Три. Все взгляды были прикованы к монитору.

Давай. Ну же, давай. Ты сильная. Ты упрямая. Борись. Запустись. Ради моря. Ради отца. Ради себя. Ну же…

И тут – пик на мониторе. Крошечный, неуверенный, слабый, но он был. Потом еще один. И еще.

Синусовый ритм. Медленный – пятьдесят ударов в минуту. Но свой, настоящий, живой.

– Есть ритм! – заорал Артем, и в его голосе была чистая, незамутненная радость. – Синусовый ритм! Давление шестьдесят на сорок и растет!

Вся операционная выдохнула разом. Громкий, общий выдох облегчения. Будто мы все десять минут не дышали вместе с Ксенией.

Неволин медленно, очень медленно опустился на ближайший стул. Просто сел посреди стерильной операционной, уронив голову на руки, и его плечи затряслись.

Астафьева сняла очки и принялась яростно протирать их – хотя все видели, что она просто вытирает слезы.

Доронин обнимал свой крио-зонд, как любимого ребенка, бормоча что-то бессвязное про гениальность отрицательных температур.

Матрона Егоровна молча отвернулась к столику с инструментами, но я видел, как дрожат ее широкие, сильные плечи.

А я стоял и смотрел на Ксению. На ее бледное, измученное лицо. На грудную клетку, которая ритмично, слабо, но самостоятельно поднималась и опускалась. На мониторы, показывающие стабильные, пусть и низкие, жизненные показатели.

Мы сделали это. Мы прошли по лезвию ножа над пропастью и не упали. Мы украли ее у Смерти. Буквально вырвали из костлявых рук. Мы победили.

Но главный вопрос остался без ответа. Проснется ли она?

Три часа спустя.

Ординаторская выглядела как лазарет после тяжелого боя. Мы сидели кто где – на диванах, стульях, просто на полу, прислонившись к стене. Кофе давно остыл в чашках, но никто его не пил. Просто держали, грея холодные, дрожащие пальцы.

Молчали.

Молчание. Оно было почти осязаемым. Что тут скажешь? «Отличная работа»? «Мы молодцы»? Любые слова казались фальшивыми, неуместными. Мы не победили. Мы просто заключили перемирие со Смертью на неопределенный срок. И теперь ждали, чью сторону она выберет в итоге.

Неволин первым нарушил тишину.

– Я видел, – сказал он тихо, глядя в пустоту перед собой. – Золотой свет. Это было… реально?

– Массовая галлюцинация от стресса, – машинально, как по учебнику, ответила Астафьева. – Должно быть научное объяснение.

– Какое? – Доронин повернулся к ней, его глаза лихорадочно блестели. – Какое научное объяснение тому, что сердце билось без электрической активности? Что время внутри операционного поля текло иначе?

Астафьева открыла рот, но тут же закрыла. Научного объяснения не было.

– Неважно, – сказал Артем, и его голос выразил то, что чувствовали мы все. – Реальное или нет, оно дало нам время. И мы его использовали.

Они пытаются найти объяснение. Уложить чудо в прокрустово ложе своей научной картины мира. А я просто… благодарен. Кому? Ррыку? Фырку? Им обоим. Но я благодарен за те десять минут. Без них мы бы сейчас сидели не здесь, а писали посмертный эпикриз.

Матрона Егоровна фыркнула.

– Столько лет в операционных, а такого не видела. Хотя… – она задумалась, ее взгляд ушел куда-то в прошлое. – Был один раз. Давно… Ребенок упал с крыши, травма несовместимая с жизнью. Мы уже хотели констатировать, как вдруг… время словно остановилось. И старший хирург, царство ему небесное, за пять минут сделал то, на что нужен час. Спас пацана.

Она помолчала, покачивая головой.

– Тогда я подумала – показалось. От усталости. А теперь…

Дверь тихо открылась. Вошел Филипп Самуилович – бледный, с темными кругами под глазами, постаревший на десять лет за одну ночь.

– Как она? – спросили мы почти хором.

– Стабильна. Все показатели в пределах допустимого. Отека нет. Но… – он помедлил, и эта пауза была страшнее любого приговора. – Кома. Глубокая кома. Третья степень по шкале Глазго.

Воздух вышел из комнаты. Не физически, но я это почувствовал. Последняя, крошечная искорка надежды, которая теплилась в каждом из нас, погасла. Мы выиграли битву, но, кажется, проиграли войну. Мы спасли ее тело, но потеряли ее сознание. Самую суть. Ксению.

– Ствол был сдавлен слишком долго, – продолжил Филипп глухим голосом. – Возможны необратимые повреждения. Она может не проснуться. Никогда.

Я поднялся. Адреналин окончательно схлынул, оставив после себя только свинцовую, тошнотворную усталость.

– Пойду к ней.

– Илья… – начал Артем, но я остановил его взглядом.

– Нужно убедиться самому.

Палата интенсивной терапии. Мягкий свет, тихое, ритмичное попискивание мониторов. У стекла наблюдательной комнаты стоял Император Александр Четвертый. Филипп зашел следом за мной.

Я подошел и молча встал рядом.

Ксения лежала в окружении аппаратуры. Маленькая, хрупкая, потерянная в огромной кровати. Лицо было спокойным, умиротворенным. Как будто она просто спит и видит хорошие сны.

Но это был не сон. Это была кома – та темная, бездонная пропасть между жизнью и смертью, откуда не всегда возвращаются.

– Она… проснется? – голос Императора дрожал. Впервые за все это время я слышал в нем не властную сталь, а простую, отчаянную отцовскую боль.

Я мог бы соврать. Сказать то, что он хочет услышать. Дать ему ложную надежду. Это было бы милосердно. И это было бы профессиональным преступлением. Он заслуживал правды. Какой бы жестокой она ни была.

– Я не знаю, Ваше Величество. Мы убрали причину – опухоль обезврежена. Отек остановлен. Мы дали ее мозгу шанс восстановиться. Но ствол мозга был сдавлен слишком долго. Какие повреждения обратимы, а какие нет… покажет только время.

– Сколько? – он резко повернулся ко мне. В его серых глазах плескалось отчаяние, тщательно скрываемое за маской ледяного контроля. – Сколько ждать?

– Дни. Недели. Может быть, месяцы. Мозг восстанавливается мучительно медленно. Но если за две недели не будет никакой динамики… – я не закончил. Не нужно было. Он все понял.

Мы стояли втроем, три молчаливые фигуры, и смотрели на неподвижное лицо девочки. Минуты тянулись как часы. Только мониторы отсчитывали секунды ровным, безразличным электронным писком.

И тут Филипп, который все это время неотрывно изучал показания на одном из экранов, вдруг выпрямился. Его глаза расширились.

– Ваше Величество… – голос сорвался, он откашлялся, пытаясь совладать с собой. – Ваше Величество! Илья Григорьевич! Смотрите!

Мы оба повернулись к монитору, на который он указывал. ЭЭГ – электроэнцефалограф, регистрирующий электрическую активность мозга.

Последний час там были только медленные, хаотичные, пологие волны. Дельта-ритм глубокой комы. Мозг в спячке, на минимальном энергопотреблении.

Но сейчас… сейчас что-то изменилось.

Среди хаотичных, медленных волн начали появляться другие. Более быстрые, более организованные, ритмичные. Сначала одна, потом две, потом целая серия, похожая на веретено.

Не может быть. Альфа-ритм. Ритм бодрствования. Это… это как увидеть росток, пробившийся сквозь толщу асфальта. Как услышать пение птиц посреди выжженной пустыни. Это невозможно. Но это происходит.

– Это… – Филипп сглотнул, его адамово яблоко дернулось. – Это альфа-ритм. Восемь-двенадцать герц. Ритм спокойного бодрствования.

– Что это значит? – Император вцепился в спинку кровати так, что костяшки побелели.

– Это значит, – я медленно выдохнул, не веря собственным глазам, – что ее мозг просыпается. Она еще не открыла глаза, возможно, еще не осознает себя, но… ее сознание возвращается. Оно пробивается сквозь кому.

На экране альфа-волны становились все четче, все стабильнее. Как радиосигнал, который наконец-то пробился сквозь помехи и эфирный шум.

Фырк на моем плече тихо, судорожно всхлипнул.

– Двуногий… смотри…

Я перевел взгляд на Ксению. И замер.

Ее ресницы дрогнули. Едва заметно, как трепет крыльев ночной бабочки. Потом еще раз.

Веки приподнялись на миллиметр, показывая тонкую полоску радужки. Закрылись. Снова приоткрылись, уже шире.

Она не проснулась. Еще нет. Но она уже была в пути. Она возвращалась к нам.

– Пап.

Я не услышал, я почувствовал это слово. Не «дядя Саша». Не «Ваше Величество». Пап. Простое, детское слово, которое в этот момент было сильнее всех императорских указов и гильдейских уставов. Слово, которое вернуло отца его дочери, а дочь – ее отцу.

Ее бескровные губы едва заметно шевельнулись.

– Пап? – прошептала она. Тихо, почти беззвучно, но в оглушающей тишине палаты это прозвучало как выстрел. – Папа… где… я?

Император Всероссийский, самодержец ста пятидесяти миллионов подданных, покоритель половины Европы, человек, чьего взгляда боялись короли и генералы, рухнул на колени у кровати своей тайной дочери. Он взял ее безжизненную руку в свои, прижал к губам и заплакал.

Не как Император. Как простой, смертный, безмерно уставший и безмерно счастливый отец.