Текст книги "Лекарь Империи 10 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

Напряженной. Задумчивой. Но я списал это на стресс, на эпидемию, на общую нервозность. И на волнение перед встречей с отцом.

Я был так поглощен своими проблемами, своими битвами, что не заметил, как начинается война в моем собственном доме. А потом я исчез на неделю. Не звонил, не писал. И вернулся к… этому. К выжженной пустыне в ее голосе.

– Гормоны! – уверенно заявил Фырк у меня на плече, пока седан несся по трассе в сторону Владимира. – Точно тебе говорю, двуногий. Пузожитель там у нее завелся!

– Что?

– Беременность! – бурундук энергично закивал своей пушистой головой. – Классические симптомы. Эмоциональная нестабильность, изменение тембра голоса, странное, апатичное поведение. Я читал в одном древнем медицинском трактате…

– Фырк, беременность не превращает женщин в зомби.

– А откуда тебе знать? Ты что, когда-нибудь был беременным?

Логика, конечно, была железная. Дырявая, как решето, но по-своему железная.

– Гормональные изменения могут вызывать тяжелую депрессию, – продолжал Фырк менторским тоном. – Резкие перепады настроения. Апатию. Потерю интереса к жизни. Это научный факт!

Я покачал головой. Беременность. Теоретически возможно. Но даже если и так – это не объясняло всего. Этого… фатального смирения. Этой звенящей пустоты в ее голосе. «Ты должен». Так говорят люди, которые уже сдались и не ждут ничего хорошего.

Нет. Тут что-то другое.

Ее отец? Все изменилось после его приезда. Возможно, это он что-то наплел ей и встроился как-то в ее голову. Но разбираться с этим прямо сейчас я не мог. Шаповалов сидел в камере. Его пациентка медленно умирала в реанимации. Граф Минеев жаждал крови. У меня просто не было на это времени.

Какая жестокая, злая ирония. Я убрал телефон в карман. Я спасаю чужие семьи, восстанавливаю разрушенные отношения отцов и дочерей, а моя собственная семья… она рушится. Прямо сейчас. А я даже не могу быть рядом.

– Что-то случилось? – спросила Кобрук, не отрывая взгляда от проносящегося за окном пейзажа.

– Нет, – холодно ответил я. – Всё в порядке.

Она скептически хмыкнула, но расспрашивать не стала. За это я был ей искренне благодарен.

Владимирская областная больница выросла из-за поворота, как айсберг из тумана.

Большое, монументальное здание. Четыре этажа. Тяжелый псевдоклассический стиль – массивные колонны, лепнина, фронтон с гербом губернии. Богаче, чем наша муромская. Солиднее. Официальнее.

Но что-то было не так.

Я не сразу понял, что именно. А потом дошло – атмосфера. Над больницей словно висело что-то тяжелое, давящее, невидимое. Как перед грозой, когда воздух густеет и становится трудно дышать. Ощущение затаенной беды.

Или это просто мое воображение разыгралось?

Машина остановилась у главного входа. Водитель – по-прежнему молча – открыл нам дверь.

На крыльце нас ждал человек. Корнелий Фомич Мышкин. Инквизитор. Он всегда выглядел… внушительно. Высокий, подтянутый мужчина. Безупречный, идеально сидящий костюм. Холодные, внимательные серые глаза. Непроницаемая аура власти и тотального контроля.

Сейчас от той внушительности не осталось и следа.

Он выглядел так, словно не спал трое суток подряд. Глубокие мешки под глазами. Серая, землистая кожа. Щетина на щеках – не стильная трехдневная, а именно щетина, неопрятная и клочковатая. Костюм – тот самый, безупречный – был измят, галстук съехал набок.

Но глаза… Глаза горели. Злым, упрямым, несгибаемым огнем.

– Аня, – он коротко кивнул Кобрук. Его взгляд задержался на ней на долю секунды дольше, чем того требовал этикет. Что-то короткое, молчаливое мелькнуло между ними. – Разумовский.

– Корнелий Фомич.

– Рад, что вы здесь, – он пожал мне руку. Хватка была крепкой, но я почувствовал, как едва заметно дрожат его пальцы. – Нам сейчас нужна любая помощь.

– Как Шаповалов? – спросил я без предисловий.

Мышкин поморщился, как от зубной боли.

– В одиночной камере предварительного заключения. Формально – на время проведения следствия. Фактически – уже осужден и ждет приговора.

– Он в порядке?

– Физически – да. Психологически… – Мышкин покачал головой. – Подавлен. Раздавлен. Но держится. Точнее, делает вид, что держится, – он сделал паузу. – Его жена в реанимации, сын только оправился от болезни. А он сидит в камере и не знает, что с его родными. Представляете, каково это?

Я представлял. Слишком хорошо представлял. Сидеть в бетонном мешке, зная, что твоя жена и сын едва выкарабкались. Это пытка. Изощренная, средневековая пытка.

– Какие шансы на оправдание? – спросила Кобрук.

Мышкин криво, безрадостно усмехнулся. В этой усмешке не было и капли веселья – только бесконечная горечь.

– Юридически? Почти никаких. Три официальные экспертизы. Три заключения от магистров с безупречной репутацией. Все, как один, указывают на Шаповалова. Следствие фактически закончено, дело готовится к передаче в суд.

– Эти магистры – карманные шавки Ерасова? – уточнил я.

– Естественно, – Мышкин развел руками. – Не знаю как у него это получилось. Но каждый второй хирург в этой области обязан ему либо местом, либо ученой степенью, либо и тем и другим.

– И кто-то из них посмел бы написать честное заключение?

– Посмел бы – его карьера закончилась бы на следующий же день, – Мышкин скривился. – Ерасов давно метил на место главы нового областного хирургического центра. А тут – идеальный шанс. Уничтожить сильного конкурента из провинции и заодно показать всем, что все эти ваши «новомодные методы» опасны и ведут к смерти пациентов.

– То есть это месть?

– Месть. Плюс амбиции. Плюс политика. Плюс… – он помедлил, – граф.

– Минеев?

– Он самый, – Мышкин оглянулся, словно проверяя, не подслушивает ли кто. Понизил голос. – Аня сказала, у вас есть что-то новенькое?

– Разумовский получил Мастера-Целителя, – сказала Кобрук. – Личным указом Императора.

Мышкин уставился на меня. В его уставших глазах мелькнуло что-то – удивление? уважение? Подозрение? Все сразу.

– Личным указом…

– Детали секретны, – быстро добавил я. – Но ранг – официальный. Я имею право потребовать проведения независимой экспертизы, как и любой другой Мастер, но я один из немногих кто может понять что там нам самом деле происходит. И, видимо, практически единственный, кому не страшен Ерасов.

– Это… – Мышкин медленно кивнул. – Это меняет дело. Немного. Но все равно – юридически нам крыть нечем. Три экспертизы против одной.

– Юридически – не чем, – согласился я. – Но медицински – есть.

Он вопросительно поднял бровь.

– В смысле?

– Почки и кишечник не отказывают от прокола в грудной клетке на третьи сутки, – отчеканил я. – Это физиологически невозможно. Анатомически невозможно. Причинно-следственно невозможно. Там что-то другое. И я собираюсь выяснить – что именно.

– Как?

– Мне нужно увидеть пациентку. Осмотреть ее. Изучить полную историю болезни. Проанализировать все анализы.

Мышкин нахмурился.

– Это… сложно. Она в отдельной палате реанимации. Граф приставил к ней свою частную охрану. Никого не пускают без его личного разрешения.

– Вы – инквизитор. Неужели не можете нас провести?

Он помолчал. Я видел, как в его голове идет борьба – риски против возможностей. Долг против правил. Дружба против карьеры.

– Могу попробовать, – сказал он наконец. – Это грубейшее нарушение протокола. Если узнают… – Он не закончил. Не нужно было. – Вы уверены, что найдете там что-то?

– Нет, – честно ответил я. – Не уверен. Но если там есть правда – я ее найду.

Мышкин переглянулся с Кобрук. Она чуть заметно, почти неуловимо, кивнула.

– Идемте, – сказал он. – И молитесь всем богам, чтобы нас не застукали.

Мы шли по коридорам Владимирской областной больницы, и я физически ощущал, как сгущается и тяжелеет атмосфера.

Это была большая больница. Полированные полы из плитки. Высокие потолки с лепниной. Широкие окна с цветными витражными вставками на поворотах. Современное оборудование – я то и дело замечал аппараты, которых в нашей муромской больнице не было и в помине.

Но персонал…

Персонал смотрел на нас волком.

Медсестры, спешившие по своим делам, отводили глаза при нашем приближении. Врачи, стоявшие группами у ординаторских, демонстративно замолкали и делали вид, что не замечают нас. Санитарка, мывшая пол, с недовольным ворчанием повернулась к нам спиной, преграждая дорогу шваброй.

Слово «Муром» здесь явно стало ругательством.

– Не обращайте внимания, – тихо сказал Мышкин, не сбавляя шага. – Ерасов постарался. Слухи уже разнеслись по всем отделениям. «Муромские коновалы», «экспериментаторы-убийцы»… Обычная, хорошо организованная травля.

– Эффективная, – заметил я.

– Очень. Он в этом деле мастер.

Они даже не знают нас. Не видели ни Кобрук, ни меня. Но уже ненавидят. Коллективная травля – страшное оружие. Оно не требует доказательств, только слухов, брошенных в благодатную почву страха и зависти. И Ерасов, похоже, владеет этим оружием в совершенстве.

Мы прошли несколько постов внутренней охраны. На каждом Мышкин молча доставал свое удостоверение инквизитора, и суровые лица охранников мгновенно бледнели, а спины выпрямлялись. Магия красных корочек работала безотказно.

– Граф Минеев, – говорил Мышкин на ходу, не оборачиваясь. – Про него нужно понимать главное. Это не просто очередной богатый самодур.

– А кто?

– Человек чести, – Мышкин произнес это слово так, словно ставил медицинский диагноз. – Старой. Замшелой. Почти средневековой.

– В чем разница? – спросила Кобрук.

– В мотивации, – Мышкин свернул в очередной безупречно чистый коридор. – Обычный богач злится, когда ему причиняют ущерб. Он хочет компенсации. Денег. Публичных извинений. Чего-то материального и измеримого.

– А граф?

– А граф не злится. Он мстит, – Мышкин остановился и повернулся к нам. – Для него это не эмоция. Это долг. Священная обязанность. Восстановить справедливость. Наказать виновного. Защитить поруганную честь своего рода.

– В его собственном понимании.

– Именно. Ему вбили в голову – а профессор Ерасов очень постарался, – что Шаповалов использовал его жену как подопытную крысу. Экспериментировал на ней. Ради науки, славы и собственного эго.

– Это же бред.

– Конечно, бред. Но граф в это свято верит. И теперь он считает своим священным долгом уничтожить «коновала». Стереть его в порошок. Отправить на каторгу – или хуже.

– Хуже? – переспросила Кобрук.

Мышкин посмотрел на нее долгим, тяжелым взглядом.

– Дуэль. Старые аристократические рода еще помнят этот обычай. Если суд, по его мнению, не даст достаточно сурового приговора… граф может вызвать Шаповалова лично.

– Но Игорь же не дворянин!

– Это можно обойти. Если очень сильно захотеть, – Мышкин снова двинулся вперед. – Поэтому я и говорю – это хуже обычной злости. С эмоциями можно работать. Они со временем выгорают. А извращенное чувство долга не выгорает никогда.

– Вот же крысы! – возмущенно взвизгнул в моей голове Фырк. – Мало того, что человека ни за что топят, так еще и гордятся этим, честью своей прикрываются!

Я был с ним полностью согласен.

Мы свернули в последний коридор, и Мышкин остановился.

Впереди были двойные распашные двери. Широкие, с матовыми стеклами. Над ними горела строгая табличка: «Реанимационное отделение. Посторонним вход воспрещен».

У дверей стояли двое.

Не врачи. Не санитары. И не больничная охрана.

Амбалы. Другого, более точного слова, подобрать было невозможно. Высокие – оба под два метра. Широкоплечие, с бычьими шеями и квадратными челюстями. Внимательные, холодные глаза. Дорогие, сшитые на заказ костюмы – стандартный размер на такие горы мышц просто не налезет. У одного под пиджаком отчетливо угадывалась кобура.

Частная охрана. Профессиональная.

– Вот и наше первое препятствие, – тихо сказал Мышкин. – Дайте мне попробовать.

Он уверенно двинулся вперед. Достал свое удостоверение. Развернул, показывая красные корочки.

– Инквизиция. Мне нужен немедленный доступ в отделение.

Охранники лениво переглянулись. Тот, что был повыше – если такое вообще возможно – сделал шаг вперед, преграждая путь. Его лицо было каменным, глаза – пустыми.

– Приказ графа. Никого не пускать.

– Я – представитель Инквизиции, – Мышкин говорил ровно, но я слышал, как напрягся его голос. – Мои полномочия…

– Мне плевать на ваши полномочия.

Охранник сказал это ровным, почти скучающим тоном. Без вызова. Без агрессии. Просто как констатацию непреложного факта.

– Приказ графа. Никого. Без исключений.

Мышкин побагровел.

– Вы понимаете, что вы препятствуете работе государственного органа? Это статья…

– Прекрасно понимаю, – охранник даже не шелохнулся. – Жалуйтесь, кому хотите. Пишите рапорты. Подавайте в суд. Приказ графа – никого не пускать.

Я видел, как Мышкин стискивает кулаки. Как белеют костяшки его пальцев. Как напрягаются мышцы на шее. Кобрук рядом со мной тоже напряглась. Я чувствовал – еще секунда, и она скажет что-то резкое. Что-то, что превратит этот холодный конфликт в открытую войну.

И тут двери реанимации с оглушительным грохотом распахнулись.

Звук был такой, словно кто-то ударил в них с разбега ногой. Створки разлетелись в стороны, с силой врезались в стены.

И из проема вылетел человек.

Нет. Не вылетел.

Он вырвался.

Как разъяренный бык на арену. Как демон из преисподней. Как ураган, вырвавшийся из своего эпицентра.

Высокий. Грузный. Лет шестидесяти, но все еще крепкий, мощный. Седые, коротко стриженные волосы. Лицо – багровое, почти свекольное от ярости. Глаза – красные, воспаленные, безумные.

Рубашка на нем была расстегнута, дорогой шелковый галстук сорван и болтался на шее, как удавка. На подбородке – щетина, на щеке – свежая, кровоточащая царапина. Граф Минеев.

Граф замер, увидев нас. Его взгляд – бешеный, почти нечеловеческий – метнулся от Мышкина к Кобрук. И остановился на мне.

– Вы, – прорычал он.

Голос был низким, хриплым. Как рык раненого, загнанного в угол зверя.

– Муромские.

Кобрук открыла было рот – что-то сказать, объяснить, попытаться успокоить.

Не успела.

– УБИЙЦЫ!!!

Крик ударил по ушам с силой взрывной волны. Эхо прокатилось по длинному коридору, отразилось от стен, вернулось.

– Вам мало⁈ – граф сделал шаг вперед. Охранники мгновенно расступились, пропуская его. – Вам мало того, что ваш коновал угробил мою жену⁈ Вы еще смеете являться сюда⁈

– Ваше сиятельство, – Мышкин шагнул вперед, подняв руки в примирительном жесте. – Позвольте объяснить…

– МОЛЧАТЬ!!!

Граф ткнул в него пальцем. Толстым, унизанным массивным перстнем с гербом.

– Ты! Инквизитор! Ты должен был посадить этого мясника! Запереть его в самой глубокой, самой темной яме! А вместо этого – что⁈ Ты водишь сюда его дружков⁈

– Мы просто хотим…

– Я знаю, чего вы хотите! – граф обвел нас бешеным, налитым кровью взглядом. – Спасти своего убийцу! Отмазать! Найти какую-нибудь юридическую лазейку!

Он сделал еще шаг. Потом еще. Я стоял неподвижно. Смотрел ему прямо в глаза.

Я видел не просто гнев. Я видел боль. Дикую, первобытную боль человека, чей мир рухнул. Который потерял самое дорогое. И которому нужен был виновный. Любой.

И Ерасов умело подсунул ему этого виновного. Шаповалова. Нас. Это была не ненависть. Это было горе, вывернутое наизнанку и превратившееся в чистую ярость.

– Вон отсюда, – прошипел граф. – Все. Немедленно.

– Ваше сиятельство…

– Я сказал – ВОН!

Он резко взмахнул рукой.

– Если кто-то из вас, муромских, переступит этот порог – я прикажу стрелять!

Двое амбалов за его спиной синхронно, как по команде, положили руки на кобуры.

– Пойдем отсюда, Корнелий Фомич, – громко сказал я Мышкину. – Его сиятельство хочет убить свою жену, не будем ему в этом мешать. Пускай потом полиция разбирается с ним. Потому что на вскрытии выяснится, что его супругу можно было спасти.