Текст книги "Лекарь Империи 10 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

– Договорились.

Сели в такси. Старенькая, потрепанная машина, но с удивительно чистым салоном. Водитель – мужик лет пятидесяти, с усталым, но добрым лицом.

– В Муром?

– В Муром. Два адреса.

По дороге я начал обзванивать коллег. Первым делом – Шаповалов.

«Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети».

Ожидаемо. В инквизиторских казематах телефоны не выдают. Хотя… прошла уже почти неделя. Мог бы и адвокат телефон передать. Или на залог могли бы выпустить.

Логично, – прокомментировал из астрала Фырк. – Шаповалов взяток принципиально не дает. Вот и нет у него телефона.

Набрал номер Кобрук.

Один гудок. Два. Три.

Сброс.

Я нахмурился. Набрал еще раз.

Снова три гудка и резкий сброс.

– Может, занята очень? – предположил Артем. – Операция какая-нибудь или важное совещание?

Нет. Анна Витальевна могла не взять трубку, если занята. Но сбрасывать? Это на нее совершенно не похоже.

Еще одна попытка. И еще. Результат тот же.

Не берет трубку – это одно. Совещание, экстренный пациент, да мало ли что. Но сбрасывает… Это осознанное действие. Она видит мой номер и не хочет говорить. Или не может. Что, черт возьми, происходит в Муроме?

Тревога, до этого дремавшая, начала неприятно скрести где-то под ребрами. Серебряный ведь предупреждал насчет нее. Но что именно он имел ввиду пока было загадкой.

– Мне это совсем не нравится, двуногий, – Фырк нервно дергал хвостом у меня на плече. – Шаповалов в тюрьме, Кобрук не берет трубку… Пахнет очень жареным.

Последние полчаса до Мурома тянулись как резина. За окном мелькали знакомые, родные пейзажи – леса, поля, редкие, покосившиеся деревеньки. Но радости от возвращения почему-то не было.

Подъехали к моему дому.

– Отдыхай, – сказал Артем, когда я вылез из машины. – Увидимся завтра в больнице?

– Да.

Я усмехнулся, но в его глазах тоже была тревога. Он тоже чувствовал – что-то не так.

Дом.

Ключ в замке повернулся с родным, привычным щелчком. Я толкнул дверь.

И тут же попал в объятия.

Вероника бросилась мне на шею, не дав даже переступить порог. Поцелуи – быстрые, жадные, соленые от слез – на губы, на щеки, на лоб, куда попадет. Ее руки обнимали так крепко, словно она боялась, что я сейчас же исчезну, растворюсь в воздухе.

– Ты вернулся! Вернулся! Я так волновалась! Неделя без единой весточки! Я уже думала самое страшное…

Я поцеловал ее. Долго, нежно, пытаясь вложить в этот поцелуй все, что накопилось за эту бесконечную неделю. Она пахла ванилью и корицей – пекла мое любимое печенье. Ее волосы щекотали мне лицо. Родная. Любимая. Моя.

Вот оно. То, ради чего стоило возвращаться. Не деньги, не слава. Простое, теплое, человеческое «ты вернулся». Запах ее волос. Ощущение ее рук на моей шее. Дом – это не стены. Дом – это она.

– Я тут, – прошептал я, когда мы наконец оторвались друг от друга. – И больше никуда не денусь.

– Обещаешь?

– Обещаю.

Она отстранилась, всмотрелась в мое лицо. Внимательно, изучающе. Искала что-то. Следы ран? Болезни? Или лжи?

– Ты похудел.

– Еда была хорошей, но стресса было много.

– И не выспался.

– Была сложная операция.

– И пахнешь… – она принюхалась. – Дорогим парфюмом. Женским.

Черт. Анастасия.

– Такси. Водителем была женщина.

Вероника недоверчиво прищурилась. Но потом махнула рукой.

– Ладно, потом все расскажешь. Иди в душ! Я как раз стол накрыла.

– Я голоден как волк.

Она рассмеялась. Боже, как же я скучал по ее смеху.

– Иди-иди!

Горячая вода. Простое, обыденное чудо цивилизации. Я стоял под упругими струями минут десять, просто наслаждаясь. Смывал с себя усталость, напряжение, чужие запахи. Смывал с себя Москву. Становился снова собой. Домашний душ в родной ванне всегда ощущался по-другому. Как-то по особенному. Ни один душ в императорских казематах не сравниться с домашним.

Когда я вышел, окутанный паром, то обомлел.

Стол ломился от еды. Борщ – красный, наваристый, с чесночными пампушками. Котлеты по-киевски – золотистые, с растопленным маслом внутри. Оливье. Селедка под шубой. Соленые огурчики. Домашний хлеб.

– Ника, ты что, всю неделю готовила?

– Только сегодня! Знала же, что ты приедешь голодный!

Она села напротив и, подперев щеку рукой, смотрела, как я ем. В ее глазах была любовь, нежность и… что-то еще. Какая-то затаенная тревога.

Я ел, а она смотрела. И в этой простой, домашней картине было столько счастья, столько правильности, что на мгновение я забыл обо всем. О Шаповалове, о Кобрук, об Императоре. Был только я, она и тарелка божественного борща.

– Как ты? – спросил я между ложками. – Как дела? С отцом повидалась? Он уже уехал?

Идиллия мгновенно разбилась.

Ее лицо словно закрылось невидимой маской. Улыбка погасла, взгляд стал холодным, отстраненным. Руки, лежавшие на столе, сжались в кулаки.

– Нормально. Повидалась. Уехал.

Три слова. Сухих, безжизненных, безэмоциональных. Как отчет робота.

Отец Вероники – ее больная тема. Но не настолько же. Он же вроде изменился. По крайней мере она так утверждала.

– Ника, все в порядке? Что-то случилось?

Она попыталась улыбнуться. Получилось жалко – уголки губ дернулись и замерли.

– Да, все хорошо. Правда. Я просто устала. Смены тяжелые были в последнее время.

Врет. Так же неумело, как и я пять минут назад про такси. Что-то случилось. Что-то очень плохое. Но давить сейчас нельзя. Замкнется, как устрица. Нужно время, чтобы она открылась. Если вообще захочет открыться.

– Хорошо. А что с Игорем Степановичем? Артем сказал, его арестовали. Есть какие-то новости?

Вероника подняла на меня глаза. И я увидел в них не просто усталость или грусть.

Там был страх. Настоящий, животный страх. И полная, всепоглощающая безысходность.

– Илья… – ее голос дрогнул, сорвался на шепот. – Там все… очень, очень плохо.

Глава 15

Ложка замерла на полпути ко рту. Горячая капля борща упала обратно в тарелку, оставив яркое, кровавое пятно на белоснежной скатерти.

– Очень плохо? – я медленно отложил ложку. – Что это значит, Ника? Что с ним?

Вероника нервно теребила край скатерти. Ее пальцы выкручивали тонкие нитки, методично распуская аккуратную вышивку с васильками.

– Никто точно ничего не знает. Только слухи. Обрывки информации. – Она подняла на меня глаза, и в них плескался чистый, неприкрытый страх. – Говорят, его держат в одиночной камере Инквизиции. Без права на свидания, без передач. Даже адвокату еле-еле разрешили один раз с ним встретиться. И то – в присутствии следователя, который прерывал каждую фразу.

Одиночная камера. Я знал, что это такое. В прошлой жизни мне довелось побывать в СИЗО в качестве медицинского эксперта. Два на три метра бетонного мешка. Тусклая лампочка, которая горит круглосуточно, выжигая сон и само понятие времени.

И тишина. Не просто тишина – вакуум, который давит на барабанные перепонки, сводит с ума, заставляет говорить с самим собой, а потом – с тенями на стенах.

– Кобрук задействовала все свои связи, – продолжала Вероника. – Бесполезно. Адвокат взялся было за дело, а потом внезапно отказался. Без объяснения причин. Просто вернул аванс и сказал, что не может.

– Инквизиция так просто свою добычу не отпустит, – прошептал в голове Фырк с ледяным цинизмом. – Им нужен козел отпущения. А Шаповалов – идеальная кандидатура. Хирург с огромным авторитетом… его падение будет громким. Показательная порка для всех остальных.

Вероника продолжала. Её лицо стало еще мрачнее, если это вообще было возможно.

– А… а самое страшное… – она замолчала, подбирая слова. Или собираясь с силами, чтобы их произнести. – Его жена. Алёна. Сначала Мишка был на грани смерти. ЭКМО, реанимация, все эти ужасы. Она держалась. Как настоящий кремень. Дежурила у его кровати сутками, домой только помыться забегала. Мы ее насильно кормили – она просто забывала есть.

Я молча кивнул. Знакомая картина. Родители тяжелобольных детей часто впадают в такое состояние. Функционируют на автопилоте, ведомые одной лишь надеждой, забывая о себе.

– А потом, когда Мишка пошел на поправку, когда уже появилась реальная надежда… Ей сообщили об аресте мужа.

Вероника сглотнула

– Инсульт. Прямо в ординаторской педиатрического отделения. Она обсуждала что-то с медсестрами и вдруг… Схватилась за голову, закричала и рухнула. Как подкошенная.

Картина геморрагического инсульта прямо из учебников. Разрыв аневризмы или артерии в головном мозге. Резкая, невыносимая головная боль – «удар кинжала» – и мгновенная потеря сознания. Часто провоцируется запредельным эмоциональным стрессом и резким скачком артериального давления. Двойной удар – сын при смерти, муж в тюрьме… ее организм просто не выдержал. Сломался.

– Если бы не Семен Величко, который совершенно случайно проходил мимо…

– Величко?

– Да, – на лице Вероники впервые за весь вечер появилась тень слабой, гордой улыбки. – После твоего отъезда он… изменился. Повзрослел, что ли. Игнат Семенович Киселев говорит, что он прирожденный реаниматолог.

– И что он сделал?

– Провел полную реанимацию прямо на полу в ординаторской. Я сама не видела, но девочки из педиатрии потом рассказывали. Непрямой массаж сердца, дефибриллятор притащил из соседней палаты интенсивной терапии, адреналин, атропин… Двадцать минут ее «заводил». Любой другой сдался бы после десяти – это же практически безнадежно. Но Семен…

Двадцать минут сердечно-легочной реанимации. Это физический и психологический ад. После пяти минут компрессий руки отваливаются и превращаются в два куска мяса.

После десяти – мышцы горят огнем, а в глазах темнеет от напряжения. После пятнадцати большинство лекарей останавливаются и констатируют биологическую смерть.

Но Семен, этот пухлый, неуверенный в себе мальчишка, которого мы звали Пончиком… он продолжал. Двадцать минут. Он вырвал ее у смерти голыми руками.

– Вытащил, – Вероника улыбнулась сквозь выступившие слезы. – Сейчас она в неврологическом отделении. Стабильна, но…

– Но?

– Она не говорит. Вообще. Просто лежит и смотрит в одну точку. Как… как кукла.

– Афазия после инсульта?

– Или психогенный мутизм. Неврологи до сих пор спорят. МРТ показывает очаг поражения в области центра Брока, но не настолько обширный, чтобы полностью блокировать речь. Психиатры склоняются к острой психологической травме.

Двойной удар. Психика не выдержала. Она ушла в себя, захлопнула дверь, отгородившись от мира, который причиняет невыносимую, запредельную боль. Ее тело здесь, но ее сознание… оно где-то далеко. И вернуть его будет не менее сложно, чем спасти ее жизнь.

Я встал. Резко. Стул с оглушительным скрипом отъехал по линолеуму.

– Я должен идти в больницу.

Я посмотрел на часы. Три часа дня. Еще можно успеть сделать очень многое.

Вероника замерла. Ее губы задрожали, в глазах появилось странное, противоречивое выражение. Отчаянная мольба? Глухой страх? Или слабая, призрачная надежда? Все вместе, смешанное в один горький коктейль.

Секунда тянулась как вечность. Она смотрела на меня, как утопающий смотрит на брошенный ему спасательный круг. Как приговоренный к смерти смотрит на палача, ожидая удара.

Потом она моргнула. Раз, другой. И маска вернулась на место. Она заставила себя улыбнуться – кривовато, неестественно, но это была улыбка.

– Иди, конечно. Иди. Мы все любим Игоря Степановича. Если кто-то и сможет ему помочь, то только ты.

Я наклонился и поцеловал ее. Губы были холодными, слегка дрожащими. И я почувствовал слабый, едва уловимый запах валерьянки – пила лекарства, пока меня не было?

– Я вернусь. И мы поговорим. Обо всем.

Она кивнула. Но ее глаза говорили другое – нет, не поговорим. Не обо всем. Есть вещи, о которых говорить нельзя.

Ложь. Я знал, что это ложь. Мы не поговорим. Не обо всем. Она не расскажет, пока не будет готова. А я… я не смогу рассказать ей о дочери Императора, о магических клятвах и духах-хранителях. Между нами, прямо сейчас, выросла невидимая стена. Стена из моих тайн и ее страхов.

Я вышел, оставив ее одну за столом. С остывшим борщом, испачканой скатертью и тайной, которая медленно, но верно убивала ее изнутри.

Улицы Мурома встретили меня прохладой. Погода капризничала. Сегодня было градусов пятнадцать, солнце, пробивающееся сквозь легкую пелену облаков.

Фырк, до этого дремавший, устроился на моем плече поудобнее, вцепившись коготками в ткань куртки.

– Двуногий, девчонка-то твоя совсем расклеилась. Что с ней?

– Не знаю.

– Как это не знаешь? Ты же лекарь! Гений-диагност! Сонар свой включи и посмотри!

– Сонар душу не видит, Фырк. Только тело.

Бурундук задумчиво почесал за ухом.

– Странная она какая-то стала. Совсем на себя не похожа. Раньше боевая была, решительная, с перчинкой. А сейчас… как тень самой себя.

– Заметил, значит.

– А то! Я хоть и дух, но не слепой. Может, она беременна? Гормоны, все дела. Бабы в таком состоянии частенько чудят. То плачут без причины, то смеются, то селедку с вареньем посреди ночи едят.

Я покачал головой.

– Вряд ли. Мы предохраняемся. Да и симптомы совсем не те.

Беременность… Нет, это не гормональный всплеск. Это что-то другое. Глубокое. Травматичное. И я был почти уверен, что это связано с недавним визитом ее отца.

– Правильно, что про деньги ей не сказал, – прокомментировал Фырк. – Десять миллионов… Еще и это на нее сейчас свалилось бы.

– Я просто не успел. Но пока и не буду говорить. Не время.

– Мудро. А то она совсем в осадок выпадет. Кстати, о деньгах. Ты же теперь можешь Шаповалова выкупить! Ну, залог внести или как там у вас, у людей, это называется.

– Если бы все было так просто. Инквизиция – это не обычный суд. У них свои, особые правила. И залог они не признают.

Мы прошли мимо городского сквера. Обычная, мирная картина – мамаши с колясками, старушки на лавочках, пара алкашей у ларька с пивом. Мирная, сонная жизнь провинциального города.

Они не знали, какая буря бушует в стенах главной больницы. Об арестах, о политических играх.

И пусть не знают.

– Эй, двуногий! – Фырк дернул меня за ухо. – Ты чего завис? Больница уже близко!

Действительно. За поворотом показалось знакомое, родное здание.

Центральная муромская больница. Мой второй дом. Место, где я стал тем, кто я есть в этой жизни.

И место, которое сейчас, судя по всему, трещало по швам.

Приемный покой встретил меня хаосом. Людей было столько, что яблоку негде было упасть. Они были везде – на каталках, на стульях, на полу. Стоны, хриплый кашель, тихий плач.

Эпидемия «стекляшки» все еще бушевала. Я вернулся. Вернулся в свой личный ад.

После стерильных, тихих коридоров императорской резиденции этот гудящий, стонущий, пахнущий страданием улей казался декорациями к фильму-катастрофе. Но это была не декорация. Это была моя работа.

Стало чуть лучше, чем было неделю назад – тогда люди умирали, не дождавшись помощи. Сейчас их хотя бы успевали довезти до реанимации. Но система все равно работала на пределе, на износ. Еще пара недель такого ритма – и она просто рухнет от перегрузки.

Держитесь. Просто продержитесь еще немного. Неделю. Может, две. Помощь уже летит. Я нашел ее. Я не смог предотвратить эту войну. Но я, кажется, нашел оружие, которое поможет ее выиграть.

Я начал пробираться через гудящую, стонущую толпу к лестнице. И тут началось.

– Разумовский! – крикнул кто-то из молодых ординаторов, которых я едва знал в лицо. – Разумовский вернулся!

Крик подхватили.

– Илья Григорьевич! – это уже была медсестра из терапии, ее лицо было измученным, но обрадованным. – Где вы пропадали? Мы тут без вас с ума сходим!

– Слава богу, вы здесь! – санитарка тетя Клава, древняя как мамонт, но незаменимая, перекрестилась прямо у каталки с тяжелым больным. – Теперь-то порядок будет!

На меня посыпались хлопки по плечу, рукопожатия, кто-то даже попытался обнять. Как будто я не отсутствовал неделю, а вернулся с войны героем, в орденах и медалях.

Герой? Я? Неправильно. Я спас одну, очень важную девочку, в идеальных, почти лабораторных условиях, с безграничными ресурсами и поддержкой лучших умов Империи.

А они здесь, в этом аду, без сна и отдыха, в грязи и хаосе, спасали десятки каждый день. Настоящие герои – это они. Уставшие, измотанные, на грани выгорания, но не сломленные.

– Смотри-ка, народный герой! – хихикнул в моей голове Фырк. – Еще немного – и автографы просить начнут! Или в воздух чепчики бросать!

Я ускорил шаг. Кивал, пытался улыбаться, но не останавливался. Некогда. Мне нужно было в хирургию.

Хирургическое отделение встретило меня привычной суетой. Медсестры с каталками. Ординаторы, бегущие с историями болезней. Санитарки со швабрами и ведрами.

У сестринского поста – знакомое лицо. Кристина. Медсестра нашего отделения. Строгая, требовательная и красивая.Она увидела меня – и ее лицо просияло. Искренняя, неподдельная, радостная улыбка.

– Илья! Вернулся! Слава богу! Как я рада!

– Привет, Кристина. Как вы тут?

– Как в аду, – она махнула рукой на гудящий коридор. – Но держимся. Артем, кстати, тоже уже здесь. Говорит не смог дома сидеть, пока тут такое творится.

Артем. Золотой парень. После всего, что мы пережили в столице, он мог бы взять официальный отпуск на месяц. Заслуженно. И никто бы слова ему не сказал. Но нет. Он здесь. Потому что он не просто высококлассный специалист. Он – Человек.

– Что у вас тут вообще творится? – спросил я, оглядывая этот медицинский муравейник.

– Полный завал. Эпидемия стекляшки не унимается. Вчера было сорок новых поступлений только к нам. Плюс плановые операции никто не отменял – аппендициты, грыжи, холециститы. Оперируем практически круглосуточно.

Я видел, как врачи перебегают из палаты в палату. Усталые, с красными от недосыпа глазами, но упорные. Мои коллеги. Мои товарищи по оружию в этой бесконечной войне со смертью.

– Не буду отвлекать. Мне в реанимацию нужно.

– Конечно, иди. И… Илья?

Я обернулся.

– Спасибо, что вернулся. Нам тебя очень не хватало.

Отделение реанимации и интенсивной терапии находилось на четвертом этаже. Святая святых больницы. Место, куда попадали самые тяжелые. Те, кто балансировал на тонкой, как лезвие бритвы, грани между жизнью и смертью.

У входа в палату номер три, за стеклянной дверью, стоял Кашин. Все тот же вроде бы внешне, но что-то в нем изменилось. Осанка стала увереннее. Взгляд – жестче.

– Привет, – сказал я. Он обернулся, и его усталое лицо осветила улыбка. – Как он?

– Здравствуйте, Илья, – устало кивнул анестезиолог. – Смотри сам.

Мы тихо вошли в палату. Стандартная реанимационная обстановка – белые стены, лес из стоек для капельниц, ритмичное попискивание и мигание десятков аппаратов. И кровать в центре.

Мишка спал.

Худенький, бледный, с темными кругами под глазами. Но живой. Дышащий. Уже без аппарата ЭКМО, который неделю назад заменял ему и легкие, и сердце.

На лице – обычная кислородная маска, не интубационная трубка. Очень хороший знак. Мониторы показывали стабильные, ровные цифры – пульс 92, сатурация 94%, давление 100/60. Для ребенка после такого жесточайшего кризиса – просто отличные показатели.

Я достал из кармана свой фонендоскоп. Осторожно, чтобы не разбудить, приложил мембрану к его худенькой груди.

Вдох-выдох. Вдох-выдох.

Дыхание было везикулярным, но жестковатым в нижних отделах.

Фиброз. Ожидаемое последствие. Легкие рубцуются после агрессивной атаки вируса. Но хрипов нет, а значит, нет и острой пневмонии или отека. Воспаление подавлено. Легкие справляются. Это уже огромная победа.

Я проверил рефлексы. Коленный – живой, но слева был заметно слабее. Ахиллов – та же картина. Признаки правостороннего гемипареза. Повреждение левого полушария головного мозга во время гипоксии.

– Когда отключили от ЭКМО? – спросил я шепотом у Кашина.

– Трое суток назад. Он пошел на поправку просто семимильными шагами после введения антидота.

– Вирус подавлен?

– Полностью. ПЦР-тесты отрицательные уже двое суток подряд. Цитокиновый шторм сбили. Основная проблема сейчас – это последствия.

Я кивнул. Последствия «стекляшки» – это отдельная, страшная песня. Фиброз легких, который может прогрессировать годами. Поражение почек. И самое страшное – мозг.

– Неврологический статус?

– В сознание пришел полностью. Узнает родных, говорит простыми фразами. «Мама», «больно», «пить». Есть правосторонний гемипарез – слабость в руке и ноге. Но неврологи настроены оптимистично. Говорят, при хорошей, интенсивной реабилитации должен почти полностью восстановиться. Молодой организм, запредельная пластичность мозга.

Восстановится. Обязательно восстановится.

Молодой организм, бешеная нейропластичность. Через год будет бегать, забудет обо всем этом ужасе. Но шрамы… шрамы останутся. Не на теле. Глубже. И у него, и у его родителей. И у всех нас. Эта война оставляет шрамы на всех, кто в ней участвует. И моя задача сейчас – сделать так, чтобы эти шрамы зажили. И наказать тех, кто их оставил.

Медицина – это жестокая лотерея. Мы, лекари, лишь улучшаем шансы, но никогда не гарантируем выигрыш.

– Ты его вытащил, Илья, – тихо сказал Кашин у меня за спиной. – Буквально с того света. Если бы не ЭКМО…

– Мы вытащили, – поправил я, не оборачиваясь. – Командная работа.

В этот момент дверь в палату распахнулась с такой силой, что ударилась о стену. Внутрь влетел вихрь в белом халате.

Семен Величко.

Но это был не тот пухлый, неуверенный в себе «хомяк», которого я видел еще неделю назад. Этот Величко был… другой. Собранный, энергичный, с горящими профессиональным азартом глазами.

Его халат сидел как влитой, фонендоскоп был небрежно, но по-деловому закинут на шею, а в руках он держал толстую папку с история болезней.

Увидев меня, его лицо озарилось чистым, детским восторгом.

– Илья! Вернулся!

Я инстинктивно приложил палец к губам.

– Тише, Семен. Не буди чемпиона. Выходим.

Мы вышли в коридор. Величко буквально прыгал от переполнявших его эмоций.

– Илья, ты даже не представляете, что тут было! Такое! Я столько всего сделал! И Славик! И Макс! Мы теперь…

– Стоп, – я мягко, но твердо поднял руку. – По порядку. И спокойнее. Ты же лекарь, а не первокурсник, увидевший свой первый труп.

Он густо покраснел, но тут же взял себя в руки, одернул халат.

– Прости. Просто… Столько всего произошло. После твоего отъезда нас Игнат Семенович Киселев взял под свое крыло. И он… он оказался все-таки гением!

– И что Киселев?

– Он дает оперировать! Славик уже три аппендэктомии сделал самостоятельно! Макс – грыжесечение!

– А ты? – спросил я.

Величко расплылся в широкой, гордой улыбке.

– А я… я теперь в реанимации стажируюсь! Артем Николаевич взял меня под свою опеку. Говорит, у меня талант!

Я посмотрел на Кашина. Тот коротко кивнул.

– Да, он у нас теперь, – сказал он. – Парень реально талантливый. Руки золотые. И, что еще важнее, голова холодная. В самой критической ситуации не паникует, а действует.

– Кстати, об этом, – я снова повернулся к Величко. – Расскажи мне про Алену Шаповалову.

Лицо Семена сразу стало серьезным. Восторг улетучился.

– Это было… страшно. Я шел из ординаторской в процедурную за анализом крови. Слышу – в педиатрии крик. Забежал – а там… – Он сглотнул, заново переживая тот момент. – Алена Михайловна лежит на полу. Лицо синее, дыхания нет, пульса на сонной артерии нет. А медсестры вокруг мечутся, кричат, не знают, что делать.

– И ты?

– Я сначала тоже растерялся. На одну секунду. А потом… я вспомнил все, чему ты нас учил. Чему мы на симуляторах тренировались.

Он выпрямился, и в его глазах появилась стальная уверенность.

– Проверил пульс на сонной – нет. Дыхание – нет. Зрачки – расширены и не реагируют на свет. Клиническая смерть. Я начал компрессии. Тридцать к двум, как ты и учил. Крикнул медсестре.

Он не просто повторяет протокол. Он думает. Анализирует. «Тридцать к двум, как учили». Эта простая фраза для меня звучит как лучшая похвала. Значит, не зря я их гонял. Не зря заставлял учить до тошноты. Что-то осталось. Что-то, что в самый критический момент спасло человеческую жизнь.

– Дальше?

– Дефибриллятор принесли через минуту. Я уже весь мокрый был – компрессии это тяжело. Подключил, посмотрел на ритм – фибрилляция желудочков. Разряд двести джоулей. Нет эффекта. Я продолжил компрессии.

Фибрилляция желудочков после инсульта – крайне плохой прогностический знак. Сердце пытается биться, но его волокна сокращаются хаотично, асинхронно. Кровь не идет. Мозг умирает с каждой секундой.

– Адреналин вводил?

– Миллиграмм внутривенно, каждые три минуты. Еще амиодарон, триста миллиграммов болюсно. Как в протоколе.

Все правильно. Все по науке.

– Сколько времени ты ее реанимировал?

Величко потупился.

– Двадцать минут. Я знаю, что это очень много. Что по всем правилам после десяти минут шансы минимальные. Но…

– Но?

– Но это же жена Игоря Степановича! Мама Мишки! Я просто… я не мог сдаться!

И он не сдался.

– На девятнадцатой минуте на мониторе появился синусовый ритм, – закончил Величко. – Слабый, редкий, но свой. Я ее интубировал, подключил к аппарату ИВЛ, и мы отвезли ее в реанимацию.

Я положил свою руку ему на плечо и крепко сжал.

– Молодец, Семен. Ты спас ей жизнь.

– Но она… она не говорит. И почти не двигается. Может, лучше было бы…

– Нет, – я перебил его резко, почти грубо. – Никогда. Слышишь? Никогда так не думай. Мы даем человеку шанс. Воспользуется он им или нет – это уже не наше дело. Наша работа – дать этот шанс. Любой ценой.

Величко молча кивнул. Но я видел, что в его глазах остались сомнения. Это нормально. У каждого лекаря они есть. Особенно после таких тяжелых случаев.

– И вообще, не переживай! – он встряхнулся, возвращая свой обычный энтузиазм. – Мы тут за тебя все прикрыли! Славик и Макс – они теперь настоящие лекари! Под руководством Киселева такое вытворяют! На прошлой неделе был пациент с заворотом кишок – так Макс сам диагноз поставил! Чисто по клинике! А Славик…

Он тараторил без умолку, размахивая руками, его глаза снова горели. Мои «хомяки» выросли. За одну неделю, в экстремальных условиях, они совершили профессиональный скачок, на который в мирное время ушли бы годы.

И я гордился ими. Чертовски гордился.

Пока он говорил, я незаметно повел его по коридору. Мимо хирургии, мимо терапии, к лестнице. Наверх, в административное крыло. К кабинету Кобрук.

У самой лестницы Семен наконец спохватился.

– Ой, а где это мы? Мы же из реанимации ушли…

– Мне нужна Кобрук, – сказал я спокойно, но твердо. – Срочно.

Лицо Величко помрачнело, энтузиазм мгновенно улетучился.

– Анны Витальевны почти не бывает на месте последние дни. Все время на каких-то встречах, совещаниях. Вчера, говорят, срочно в Владимир ездила. Сегодня с утра ее к городскому прокурору вызывали.

Нехорошо. Очень нехорошо. Кобрук – паук, который привык сидеть в центре своей паутины и управлять всем одним движением лапки, одним телефонным звонком. Если она лично начала бегать по инстанциям, значит, ее паутина порвана. Значит, ее обычные рычаги давления больше не работают. Ее прижали.

Приемная главврача встретила нас напряженной тишиной. Секретарша сидела за своим столом, заваленным горами бумаг.

– Илья Григорьевич! – она подняла на меня уставшие глаза, и в них мелькнуло облегчение. – Вы вернулись! Слава богу!

– Здравствуйте, Светлана Павловна. Анна Витальевна у себя?

Она сокрушенно покачала головой.

– Нет. И я сама не могу до нее дозвониться. Третий день! У меня тут гора документов на подпись, счета, накладные… Завхоз уже третий раз за утро приходил – нужно срочно утвердить закупку антибиотиков. А я что могу сделать?

Я достал свой телефон. Набрал номер Кобрук.

Гудок. Два. Три.

Сброс.

Я нахмурился. Набрал еще раз.

Снова три гудка и резкий, раздражающий сброс.

– Не нравится мне это, – прошептал Фырк. – Совсем не нравится. Твоя Кобрук не из тех, кто телефоны игнорирует.

Он был прав. Анна Витальевна могла не взять трубку, если занята. Но сбрасывать? Это на нее совершенно не похоже.

– Может, телефон сломался? – с надеждой предположил Величко.

– Тогда бы сразу на автоответчик переводило. А тут именно сброс после третьего гудка.

Она видит мой звонок. И сбрасывает. Почему? Боится, что ее прослушивают? Или… ей просто нечего мне сказать? Нет хороших новостей? Она проиграла битву за Шаповалова и не хочет в этом признаваться?

Вдруг сзади, в конце коридора, раздался голос. Усталый, хриплый, но полный несгибаемой решимости.

– Разумовский! Ну наконец-то!

Мы обернулись.

В конце коридора стояла Анна Кобрук.

Но это была не та Кобрук, которую я знал. Не та «Железная Леди» в идеально отглаженном костюме. Всегда безупречно уложенные волосы теперь торчали в разные стороны.

Под глазами залегли черные круги, как у пациента с почечной недостаточностью. Костюм был помят, а на светлой юбке темнело пятно. Кофе? Или кровь?

Но глаза… В ее глазах горел огонь. Стальной, холодный, несгибаемый огонь человека, загнанного в угол, но готового драться до последнего патрона.

Она почти бежала к нам. Ее тонкие каблуки стучали по линолеуму как автоматная очередь. Она подбежала и схватила меня за рукав. Пальцы впились как стальные клещи.

– Ты нам нужен. Прямо сейчас.

Ее голос срывался, дыхание было сбитым. Она была на грани. На самой грани нервного срыва. Вот так незаметно для нее она перешла на «ты».

Она наклонилась ближе, и я почувствовал густой запах. Кофе, дорогие сигареты…

– Только ты можешь спасти Шаповалова, – с мольбой сказала она.

– Рассказывайте, – сказал я спокойно, возвращая ее в реальность. – Все, что знаете. И будем думать, как его вытаскивать.