Текст книги "Лекарь Империи 10 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Глава 16

Я внимательно посмотрел на Кобрук.

– Пойдем за мной, – мотнула она головой.

Кабинет главврача тонул в сизом, едком дыму. Не метафорически – буквально.

Я толкнул дверь и остановился на пороге. Анна Витальевна Кобрук села за свой массивный дубовый стол. И закурила.

Пришлось инстинктивно задержать дыхание. Воздух был настолько густым, что его, казалось, можно было резать ножом. Сигаретный дым слоями висел под потолком, превращая строгий, деловой кабинет в филиал курительной комнаты какого-нибудь дешевого казино после проигрыша очень крупной суммы.

Я никогда не видел ее такой. Никогда.

Железная Леди муромской медицины – женщина, которая одним коротким, ледяным взглядом могла заставить матерого главного хирурга заикаться, а ленивых санитарок – бегать вдвое быстрее.

Женщина, чей кабинет всегда сиял почти операционной, стерильной чистотой, а деловой костюм выглядел так, словно его только что доставили с витрины лучшего столичного бутика.

Сейчас она сгорбилась над столом, как старуха. Дорогой пиджак был небрежно брошен на спинку кресла, белоснежная шелковая блузка измята, а волосы… я даже не знал, что ее идеальная, волосок к волоску, укладка способна превратиться в такое растрепанное воронье гнездо.

Под глазами залегли тени – не просто мешки от усталости, а именно тени, глубокие, почти черные, как у пациентов с терминальной стадией почечной недостаточности.

Хрустальная пепельница перед ней была переполнена. Я машинально пересчитал окурки со следами красной помады – четырнадцать. И пятнадцатая тонкая сигарета дымилась в ее пальцах.

Руки дрожали. Мелко, почти незаметно, но заметно.

– Садись, – сказала она, даже не подняв на меня глаз. Голос был хриплым, севшим. – Величко, закрой дверь. И никого не впускать. Ни под каким предлогом.

Семен, который маячил у меня за спиной с растерянным видом преданного телохранителя, молча кивнул и шагнул за порог. Дверь закрылась с мягким, тяжелым щелчком.

Я прошел к столу, отодвинул стул для посетителей. Сел. Осмотрелся.

Кабинет выглядел… разоренным. Не физически – вся дорогая мебель и техника были на своих местах. Но привычный, почти маниакальный, педантичный порядок Кобрук исчез.

Папки на столе лежали кривыми, растрепанными стопками. Чашка с давно остывшим кофе оставила уродливый коричневый круг на каких-то важных документах. На подоконнике я заметил забытую тарелку с засохшим, окаменевшим бутербродом.

Она здесь ночевала. Возможно, не одну ночь. И воевала. И, судя по всему, проиграла все до единого сражения.

– Рассказывайте, – сказал я. – Всё. С самого начала.

Кобрук затянулась так глубоко, словно хотела вдохнуть сигарету целиком, вместе с фильтром. Выпустила дым через нос двумя тонкими, нервными струйками.

– Пациентка, – начала она. – Анна Сергеевна Минеева. Сорок пять лет. Жена графа Минеева… но это потом. Сначала – чистая медицина.

Она устало потерла переносицу.

– Поступила во Владимирскую областную больницу две недели назад с тяжелейшей «стекляшкой». На фоне жестокого, надсадного кашля у нее произошел спонтанный разрыв пищевода. И как следствие – острый гнойный медиастинит.

Я кивнул, мгновенно прокручивая в голове патогенез. Синдром Бурхаве. Желудочное содержимое и бактерии хлынули в средостение. Септический шок, полиорганная недостаточность. Смертность – запредельная.

– А на КТ? – спросил я. Мой голос был холоден и деловит, как на экстренном консилиуме. – Уровень экссудации? Вовлеченность плевральных полостей? И главное – локализация. Очаг был отграничен задним средостением?

Кобрук удивленно моргнула. Я задавал вопросы не как сочувствующий коллега, а как хирург, уже стоящий у операционного стола, оценивая масштаб бедствия.

– Да, – кивнула она, чуть выпрямляясь. – Четко в заднем средостении. Плевра интактна.

– Показания к экстренной операции были абсолютными, – сказал я вслух, скорее для себя. – Вопрос только в методе доступа.

– Именно. – Кобрук криво, зло усмехнулась, и в этой усмешке не было ни капли веселья. – Вот тут и начинается этот проклятый цирк.

Она с силой затушила сигарету – резко, зло вдавив ее в гору окурков – и тут же, не раздумывая, потянулась за новой.

– Местное светило, магистр Ерасов, настаивал на классической торакотомии. Широкое вскрытие грудной клетки, раздвигание ребер ранорасширителем, полный обзор всего операционного поля.

Я невольно поморщился.

Торакотомия… Варварство. Метод из позапрошлого века. Надежный, как кувалда. И такой же травматичный. Раздвинуть ребра, пока они не хрустнут, повредить межреберные нервы, оставить уродливый шрам через всю грудь… В моем мире за такое в приличной клинике лишили бы лицензии. Или, как минимум, отправили на принудительные курсы повышения квалификации.

– А Шаповалов? – спросил я, хотя уже знал ответ.

– А Шаповалов, разумеется, предложил трансцервикальный доступ.

Конечно. Игорь Степанович всегда был ярым сторонником современных, малоинвазивных методов.

– Трансцервикальный доступ через разрез на шее, – продолжала Кобрук, выдыхая новую порцию дыма. – Эндоскопические инструменты. Видеоконтроль. Ювелирная, тонкая работа. Минимальная травма, быстрое восстановление, идеальный косметический эффект.

– И единственно правильно, – подтвердил я. – И Ерасов взбесился, потому что это было не по протоколу.

– Еще как, – она выдохнула дым. – Орал, что это «экспериментаторство на живых людях». Что Шаповалов «рискует жизнью важной пациентки ради своего эго и сомнительных научных амбиций». Что «молодые выскочки из провинции не понимают всей полноты ответственности». Что если что-то пойдет не так – он, великий Ерасов, умывает руки.

– Классика жанра, – прокомментировал в моей голове Фырк. – Этот пень боится, что молодняк его переплюнет. Видел такое тысячу раз. У них там, в этих ваших академиях, самая главная и неизлечимая болезнь – не рак, а профессиональная ревность.

Я мысленно согласился с бурундуком. Торакоскопия давно уже не была экспериментом. Это был золотой стандарт в любой приличной клинике мира. Но не все лекари готовы признать, что их любимые, проверенные методы устарели. Особенно если эти методы – единственное, что они по-настоящему хорошо умеют делать.

– Как прошла операция? – спросил я.

Кобрук замерла. Дрожащая сигарета застыла на полпути ко рту. Я видел, как что-то дрогнуло в ее лице – то ли боль, то ли ярость, то ли и то, и другое, смешанное в один ядовитый коктейль.

– Идеально, – сказала она наконец, и голос был глухим, мертвым. – Я видела протокол. Игорь сделал всё… безупречно. Гнойный очаг санирован, дренажи установлены идеально. Пациентка перенесла вмешательство без малейших осложнений.

Она произнесла это слово так, словно оно причиняло ей физическую боль.

– Время операции – час сорок минут. Кровопотеря – сто двадцать миллилитров. Это ничто, Разумовский. При торакотомии, на которой настаивал Ерасов, было бы минимум пол-литра, а то и больше.

Она говорит как автомат. Как будто читает отчет патологоанатома. Но я слышу, что стоит за этими сухими, протокольными цифрами. Гордость. Гордость за своего лучшего хирурга, который снова доказал, что он лучший. И всепоглощающая боль. Боль от того, что этот профессиональный триумф стал началом его конца.

– Послеоперационный период?

– Вот тут начинается самое интересное. Первые двое суток – как по учебнику. Вышла из шока, показатели начали стабилизироваться, начала дышать сама. Победа. Чистая, безоговорочная победа. На вторые сутки она уже встала и ходила по палате. Ела, пила, все физиологические отправления в норме. Все показатели – гемоглобин, лейкоциты – были идеальными.

Она глубоко затянулась. Рука дрожала сильнее, чем раньше.

– А на третьи сутки?

Кобрук медленно подняла на меня глаза. И в них я увидел то, что сотни раз видел у родственников пациентов, когда сообщал им самые плохие новости. Смесь животного ужаса, полного непонимания и отчаянной, иррациональной надежды, что это какая-то чудовищная ошибка.

– Катастрофа.

Она произнесла это слово тихо, почти шепотом, выдыхая его вместе с дымом.

– Утром на третий день – резкий, обвальный скачок креатинина. Почки отказали.

Я нахмурился. Острая почечная недостаточность. На ровном месте. На третьи сутки. Это… странно. Очень странно. ОПН не возникает из ниоткуда. Ей нужен мощный триггер. Шок? Сепсис? Массивная кровопотеря? Нефротоксичные препараты? Рабдомиолиз? Что-то должно было запустить этот смертельный каскад. Но после «идеальной» операции – что?

– А потом? – спросил я.

– А потом началось кровотечение, – голос Кобрук стал совсем глухим. – Кишечное. Мелена.

Мелена. Черный, дегтеобразный стул. Запах – специфический, тошнотворно-сладковатый, его невозможно спутать ни с чем и забыть до конца жизни. Кровь из верхних отделов желудочно-кишечного тракта, прошедшая через весь кишечник и переваренная желудочным соком. Но операция была в грудной клетке. Какого черта⁈

– Объем кровопотери?

– К вечеру – около литра. Гемоглобин упал со ста двадцати до семидесяти. Перелили четыре дозы эритроцитарной массы, но кровотечение не останавливалось.

Я откинулся на спинку стула. Что-то здесь категорически не сходилось.

Почечная недостаточность плюс массивное кишечное кровотечение. На третьи сутки после плановой, чистой торакоскопии. После операции на органах грудной клетки, которые находятся выше диафрагмы.

А почки и кишечник – ниже. В брюшной полости. В совершенно другом анатомическом пространстве.

– Подождите, – я поднял руку. – Давайте разберемся. Острая почечная недостаточность и желудочно-кишечное кровотечение. После торакоскопии по поводу кисты средостения. Вы понимаете, что это не имеет абсолютно никакого медицинского смысла?

– Я понимаю, – Кобрук смотрела на меня в упор. – Ты понимаешь. Любой нормальный, вменяемый лекарь это понимает.

– Тогда как…

– А вот так, – она зло, с силой раздавила почти целую сигарету в переполненной пепельнице. – Ерасов написал свое экспертное заключение. Официальное. За подписью и гербовой печатью.

Она потянулась к папке на столе, вытащила оттуда документ и швырнула его мне.

Я поймал его на лету. Развернул. Начал читать.

«…при проведении нестандартной, не входящей в протоколы методики (трансцервикального дренирования), оператор Шаповалов И. С. вызвал у пациентки неконтролируемый системный воспалительный ответ, приведший к развитию острой полиорганной недостаточности. Данная экспериментальная техника, не прошедшая должных клинических испытаний, оказалась чрезмерно травматичной для ослабленного организма, что и привело к отказу почек и развитию ДВС-синдрома с последующим желудочно-кишечным кровотечением…»

Я дочитал до конца. Медленно отложил документ. Посмотрел на Кобрук.

– Это не просто бред, – сказал я медленно, чеканя каждое слово. – Это умышленная ложь, прикрытая научными терминами.

– Я знаю.

– «Чрезмерно травматичная техника»? – я ткнул пальцем в заключение. – Да его разрез на шее в три сантиметра менее травматичен, чем один чих! А та мясорубка, которую предлагал Ерасов, вызвала бы такой «системный воспалительный ответ», что пациентка умерла бы еще на столе! Он обвиняет Шаповалова в том, от чего он как раз и пытался ее спасти!

– Я знаю.

– И даже если – допустим на одну безумную секунду – Шаповалов умудрился повредить что-то в грудной клетке… При чем тут, к дьяволу, почки⁈ При чем тут кишечник⁈ Они находятся в брюшной полости! Ниже диафрагмы! Это два разных, герметично разделенных анатомических пространства!

– Я. Знаю, – Кобрук чеканила слова, как гвозди в крышку гроба. – Но три экспертизы подписаны. Три. Все – профессорами с безупречной репутацией. Все – лучшими друзьями и подпевалами Ерасова. И все они, слово в слово, указывают на Шаповалова.

– Подстава! – яростно взвизгнул в моей голове Фырк. – Топорная, наглая подстава! Двуногий, они его топят! Специально, методично топят!'

Я сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Фырк прав. Это не лекарская ошибка. Это заказное убийство. Профессиональное, юридически безупречное. Три экспертизы от «уважаемых» профессоров. Три гербовые печати. Против одного слова Шаповалова, который сидит в камере и не может себя защитить. Идеальная ловушка.

– Инквизиция приняла эти заключения к рассмотрению? – спросил я, уже зная ответ.

– Приняла, – Кобрук закурила очередную сигарету, ее руки заметно дрожали. – Квалифицировали как «преступную халатность, повлекшую за собой тяжкие последствия для здоровья пациента». Это до десяти лет заключения, Разумовский. До десяти лет.

Десять лет. Десять лет тюрьмы. За то, что посмел быть лучше, чем местное «светило». За то, что использовал современный, прогрессивный метод. За то, что спас пациентку с минимальной травмой. В этом проклятом мире профессионализм – это преступление. А зависть старых пердунов – достаточный повод, чтобы сломать человеку жизнь.

– А ваши связи? – спросил я. – Ваши рычаги? Мне сказали вы занимаетесь его делом.

Кобрук посмотрела на меня так, словно я только что спросил, почему она не позвонила лично Императору.

– Сломаны, – она выдохнула струю дыма. – Все мои рычаги давно сломаны, Разумовский. Мышкин подключил все свои контакты во владимирской Инквизиции. Результат – глухая стена. Дело ведут люди графа.

– Графа?

– Граф Минеев. Муж пациентки, – Кобрук устало потерла виски. – И это не просто какой-то богатый чиновник, Разумовский. Это старая, родовая аристократия. Их род восходит к временам Ивана Третьего. У него прямые выходы на Синод, на самые влиятельные столичные круги, на императорскую канцелярию. И он… – она помедлила, подбирая слова, – он крайне мстителен.

– Мстителен?

– Ему вбили в голову, что Шаповалов – убийца. Хладнокровный экспериментатор, который использовал его жену как подопытную крысу ради своих научных амбиций. И теперь граф считает делом чести уничтожить «провинциального коновала». Личным делом чести.

Я молчал, переваривая информацию.

Ситуация была хуже, чем я думал. Намного хуже. Это не просто медицинский спор и не бюрократическая ошибка. Это целенаправленная, хорошо организованная травля, подкрепленная деньгами, властью и слепой аристократической яростью. Профессиональная месть Ерасова, помноженная на личную вендетту графа. Шаповалова зажали в стальные клещи. И вырваться из них было почти невозможно.

– Пациентка ещё жива? – спросил я.

– В реанимации. На диализе и гемостатической терапии. Состояние тяжелое, но стабильное.

– То есть она не умерла.

– Пока нет. Но графу, кажется, уже все равно. Даже если его жена выживет – он хочет крови. Он уже всем заявил, что Шаповалов «изуродовал» её, «превратил в инвалида». Что она теперь до конца своих дней будет привязана к аппарату диализа.

– Это еще неизвестно. Острая почечная недостаточность часто бывает обратимой.

– Попробуй объяснить это графу, – Кобрук криво, безрадостно усмехнулась. – Он слышит только то, что хочет слышать. А хочет он сейчас слышать только одно: что Шаповалов – преступник и убийца. И Ерасов ему в этом подпевает.

Я встал. Прошелся по кабинету. Остановился у окна.

За чистым стеклом был обычный больничный двор. Санитары курили у служебного входа. Старенькая каталка с пациентом медленно катилась к приемному корпусу. Обычный день. Обычная, рутинная жизнь.

А где-то там, во Владимире, мой друг, мой наставник сидел в сырой, темной камере. Ждал суда. Ждал каторги. За преступление, которого он не совершал.

– Жаль, – вдруг сказала Кобрук у меня за спиной. – Жаль, что тебе так и не успели присвоить ранг повыше. С твоим званием ты мог бы хотя бы официально потребовать проведения независимой экспертизы. А простого Целителя третьего класса они и слушать не станут.

Я медленно обернулся.

– Вообще-то, присвоили.

Кобрук замерла.

Сигарета застыла на полпути ко рту. Дым тонкой, сизой струйкой поднимался к потолку. Она смотрела на меня, не мигая.

– Что?

– Мне присвоили ранг Мастера-целителя, – повторил я. – Буквально вчера. Вам, наверное, должны были прислать уведомление.

Несколько секунд она просто смотрела на меня. Потом медленно, очень медленно, словно не веря, опустила сигарету в пепельницу. Потянулась к планшету на столе. Открыла почту.

Я молча наблюдал, как ее пальцы бегают по экрану. Как меняется выражение ее лица.

Сначала – поиск. Сосредоточенность. Легкое раздражение – видимо, письмо затерялось среди сотен других.

Потом – находка. Ее глаза расширились. Брови поползли вверх.

– Мастер-целитель… – прошептала она. – Тебе двадцать четыре года… и ты – Мастер-целитель…

Она подняла на меня взгляд. В нем было что-то странное. Не радость. Не облегчение. Что-то… острое. Изучающее.

Потом ее глаза снова вернулись к экрану. Скользнули ниже. К подписи под официальным документом.

И выражение ее лица изменилось снова.

Я видел это изменение. Видел, как шок и недоверие сменяются чем-то другим. Чем-то хищным, холодным, расчетливым. Я видел, как в ее глазах, еще недавно полных отчаяния, загорается ледяной огонек. Как ее взгляд становится цепким, оценивающим.

Она смотрела на меня так, словно видела в самый первый раз.

– «Присвоить внеочередной ранг… за особые заслуги перед Империей… Личным указом Его Императорского Величества», – медленно, почти по слогам, прочитала она вслух. – Минуя Аттестационную комиссию Гильдии Целителей. Минуя все инстанции. Минуя… всё. Это очень странно, учитывая что…

Она осеклась, как будто едва что-то не сболтнула и подняла голову. Сцепила пальцы в замок перед собой.

– Что ты такого сделал, Разумовский?

В ее голосе не было ни обвинения, ни страха. В нем был профессиональный интерес. Интерес хищника, который внезапно обнаружил, что его предполагаемая добыча – не беззащитный кролик, а молодой, сильный волк.

«Не доверяй ей. У неё своя игра».

Слова Серебряного, произнесенные в трубке, всплыли в моей памяти с оглушающей ясностью. Тогда я отмахнулся от них – Кобрук была моим союзником. Моим боевым товарищем в войне против эпидемии. Женщиной, которая работала на износ, чтобы спасти наш город.

Но сейчас, глядя в ее цепкие, мгновенно протрезвевшие глаза, я понимал – Серебряный, этот циничный манипулятор, возможно, был прав.

Анна Витальевна Кобрук не была злодейкой. Но она была политиком. До мозга костей. Прагматиком, который просчитывает все расклады на три хода вперед. Стратегом, который в каждом человеке видит фигуру на большой шахматной доске.

Провинциальный лекарь, который за несколько месяцев вырос из простого адепта до Мастера. Причем не по решению Гильдии – а личным, беспрецедентным указом самого Императора. Это значило не просто талант. Это давало огромные, почти безграничные возможности.

И она что-то знала про меня. Иначе бы у нее было такой реакции.

Глава 17

Я не ответил, вопросительно посмотрев на нее.

– Не пойми меня неправильно, – начала будто бы оправдываться Кобрук, и в её голосе впервые за весь день прозвучало что-то похожее на удовлетворение. – Мне это нравится. Чертовски нравится.

Она встала из-за стола – резко, энергично, словно сбросив с плеч невидимый груз в сотню килограммов. Куда делась та разбитая, постаревшая женщина, которую я застал час назад? Передо мной снова стояла Железная Леди. Глаза горели, движения стали чёткими, хищными.

Охотник, почуявший добычу.

Вот она. Железная Леди вернулась. Адреналин – лучший стимулятор. Острая реакция на стресс сменилась фазой мобилизации.

– Ого! Смотри, двуногий! Из мокрой курицы – обратно в ястреба! – ехидно прокомментировал в моей голове Фырк. – Глазки-то как загорелись! Она уже прикидывает, как с твоей помощью будет бить по морде тех владимирских наглецов!

– Так, Разумовский, – Она уже шла к шкафу с документами, каблуки отстукивали по паркету победный марш. – Я немедленно готовлю официальный запрос во Владимирскую Гильдию. Требование о созыве расширенного консилиума по делу графине Минеевой. Основание – появление новых обстоятельств и консультация с Мастером-Целителем.

Она обернулась, и на её губах играла улыбка – острая, как скальпель.

– То есть с тобой.

Я кивнул. Но что-то не давало мне покоя. Что-то, что я заметил раньше, но отложил на потом. Что-то в её реакции на мой ранг и на подпись под указом.

План нелогичен. Её реакция скорее способ перевести тему, дать себе время подумать,… Была в ней какая-то фальшь. Не просто удивление. Словно симптом, не вписывающийся в общую клиническую картину. А я ненавижу нестыковки.

«Это странно и пугающе, учитывая что…»

Она сказала это. Или почти сказала. И осеклась. Почему? Кобрук уже рылась в папках, бормоча что-то о форме запроса и регламенте Гильдии. Я стоял посреди кабинета, делая вид, что обдумываю детали плана.

Серебряный предупреждал меня. «Не доверяй ей. У неё своя игра». Тогда я отмахнулся.

Сейчас…

Сейчас я хотел понять, в какую именно игру она играет.

– Анна Витальевна, – сказал я негромко, как бы между прочим. – Пока вы готовите документы… Меня мучает один вопрос.

Она обернулась. Папка в руках, брови чуть приподняты.

– Да?

– Мой ранг. – Я сделал паузу. – Вы ведь были удивлены?

Что-то изменилось в её лице. Едва заметно. Как рябь на воде – была и нет. Но я заметил. Настороженность. Мгновенная, рефлекторная. И тут же – маска.

Вот оно. Микросокращение круговой мышцы глаза. Легкое напряжение жевательных мышц. Классическая реакция на неожиданный, неприятный стимул. Она готовится защищаться.

– Конечно, удивлена. – Голос стал ровным, официальным. Слишком ровным. – Внеочередное присвоение Мастера в двадцать четыре года – событие беспрецедентное. Говорит о ваших исключительных заслугах.

Она положила папку на стол. Движение было спокойным, размеренным. Слишком спокойным.

– Это всё, что вы хотели спросить?

Закрывает тему. Уходит от ответа. Интересно.

Я сделал шаг ближе. Потом ещё один. Остановился у края стола – достаточно близко, чтобы создать ощущение интимности. Личного разговора.

– Нет, – сказал я тихо. – Не всё.

Кобрук не отступила. Но я видел, как напряглись её плечи. Как чуть сузились глаза.

– Вы были удивлены не рангу, Анна Витальевна.

Пауза. Она молчала, глядя на меня в упор.

– Вы были удивлены подписи.

Её лицо осталось неподвижным. Но зрачки дрогнули. Еле заметно. На долю секунды.

Есть.

– Когда вы прочитали, что это личный указ Императора, – продолжал я ровным голосом, – вы сказали: «Это очень странно, учитывая что…» И осеклись.

Я смотрел ей прямо в глаза. Не мигая. Не отводя взгляда.

– Учитывая что, Анна Витальевна?

Тишина.

Где-то за окном проехала машина. В коридоре хлопнула дверь. Обычные звуки обычного дня. Но здесь, в прокуренном кабинете, время словно остановилось.

Кобрук замерла.

Я видел, как на её лице проступает что-то – растерянность? Испуг? Злость? Всё сразу, смешанное в один короткий миг. А потом – как дверь захлопнулась. Маска встала на место. Ледяная, непроницаемая.

Она медленно потянулась к пачке сигарет. Достала одну. Закурила. Всё это – не отрывая от меня взгляда.

Выпустила дым.

– Вам показалось, Разумовский.

Голос был ровным. Холодным. Без единой трещины.

– Я была удивлена лишь беспрецедентности самого факта. Личные указы Императора – редкость. Тем более в отношении провинциальных лекарей, – она затянулась. – Не ищите скрытых смыслов там, где их нет.

Ложь.

Пульс, я уверен, не больше восьмидесяти. Дыхание ровное. Полная мобилизация защитных механизмов. Профессионал. С такой же легкостью она могла бы сообщить о смерти пациента его родственникам. Дальше давить бессмысленно. Стена.

Я знал, что это ложь. Она знала, что я знаю. И мы оба знали, что никто из нас не скажет этого вслух.

Патовая ситуация.

– Ну что ты встал⁈ Дави её! Дожми! Она же почти раскололась! – разочарованно прошипел Фырк. – Эх, двуногий, никакой из тебя инквизитор!

Я мог бы надавить. Мог бы задать ещё вопросы. Мог бы попытаться пробить эту стену.

Но зачем?

– Тише, – мысленно ответил я бурундуку. – Это не допрос, это хирургия. Иногда нужно сделать шаг назад, чтобы остановить кровотечение. Триаж. Приоритет номер один – Шаповалов. Мое любопытство – приоритет номер три. Или четыре.

Она закрылась. Наглухо. Любая попытка продавить сейчас приведёт только к одному – она ощетинится, уйдёт в глухую оборону. И наш хрупкий союз, который сейчас жизненно необходим для спасения Шаповалова, треснет.

А Игорь Степанович сидит в камере. Ждёт.

Я сделал шаг назад. Разорвал напряжение. Позволил воздуху между нами снова стать просто воздухом.

– Хорошо, – сказал я, и мой голос стал деловым, нейтральным. – Вы правы. Сейчас это не имеет значения, – пауза. – Сейчас имеет значение только Игорь Степанович.

Я видел, как что-то мелькнуло в её глазах. Удивление? Уважение? Облегчение? Может быть, всё сразу.

Она ожидала, что я буду давить. Что полезу напролом, как молодой бык. А я отступил. Показал, что умею выбирать время для битвы.

– Возвращаемся к плану, – продолжил я. – Я выполнял особое поручение, – ответил я нейтрально. – Детали абсолютно секретны.

Это было чистой правдой. Формально.

Кобрук прищурилась. Я видел, как она на мгновение взвесила – давить дальше или отступить. Выспрашивать подробности или принять мой ответ и использовать сам факт.

Она проверяет границы. Пытается понять, насколько далеко может зайти. Она не верит, что я не расскажу. Она просто оценивает, сколько усилий потребуется, чтобы меня «расколоть». Но сейчас у нас общий враг, и это гораздо важнее.

– Секретны, – повторила она медленно. – Настолько секретны, что сам Император лично подписывает повышение?

– Настолько.

Пауза. Она изучала мое лицо, искала трещины в броне самообладания. Я держал выражение абсолютно нейтральным.

Наконец она кивнула. Коротко, резко.

– Ладно. Неважно, – она встала и с силой затушила сигарету. – Важно то, что Целитель третьего класса с личной императорской подписью – это совсем другой разговор. Совсем другой уровень допуска.

– Да, – кивнул я. – И думаю мы можем обойтись без официального запроса в Гильдию. Приедем к ним как снег на голову. Чтобы они не смогли отвертеться. А даже если будут отпираться, то мы найдем способ прорваться.

Она прищурившись посмотрела на меня.

Ее движения снова стали резкими, быстрыми, энергичными. Железная Леди возвращалась. Усталость никуда не делась – черные круги под глазами не замажешь никакой косметикой – но теперь ее перекрывало что-то другое. Азарт. Надежда. Предвкушение битвы.

– Одевайся. Едем.

– Мне нравится ваша решительность, – удовлетворенно кивнул я.

– Да. Ты, я и твой новенький, блестящий ранг, – она схватила свой пиджак со спинки кресла. – Попробуем выбить этого напыщенного графа из его аристократического седла.

Фырк на моем плече тихо хмыкнул.

– Двуногий, она смотрит на тебя как кошка на миску со сметаной. Будь осторожен.

Буду. Мы союзники. Сейчас. Пока у нас общая цель – спасти Шаповалова. Но я не дам ей сесть мне на шею. Эта игра будет вестись на моих условиях. Или не будет вестись вообще.

Служебный автомобиль Кобрук оказался черным седаном представительского класса – длинным, приземистым, с наглухо тонированными стеклами и салоном из светлой кожи. Личный водитель – молчаливый мужчина лет пятидесяти с военной выправкой и шрамом на щеке – без единого слова открыл нам заднюю дверь.

Интересно. У главврача обычной районной больницы – персональный автомобиль такого класса с личным шофером. Либо у нее очень хорошая зарплата, либо… есть другие, неофициальные источники дохода. Впрочем, сейчас это не имеет ровным счетом никакого значения. Сейчас она – мой билет во Владимир.

Мы устроились на мягком заднем сиденье. В салоне пахло сигаретным дымом. Кобрук, очевидно, курила и здесь.

Машина плавно тронулась с места. За окном поплыли знакомые, родные улицы Мурома. Обычный город. Обычная жизнь. Люди шли по своим делам, смеялись, спешили, не зная, что всего в нескольких кварталах от них, в стенах больницы, рушатся судьбы.

Кобрук достала свой телефон.

– Корнелий? – ее голос мгновенно стал другим. Мягче. Теплее. Почти интимным. – Это я. Встречай у главного входа во владимирскую больницу. Везем тяжелую артиллерию.

Она слушала ответ, и я наблюдал, как меняется ее лицо. Она хмурилась. Поджимала губы.

– Да, я понимаю, что все глухо. Но у нас появилось кое-что новенькое. Разумовский получил Мастера-целителя, – пауза. – Да. Тот самый Разумовский. Ты еще какого-то знаешь? – еще одна долгая пауза, во время которой на ее лице промелькнула тень торжествующей улыбки. – Объясню все на месте. Просто жди.

Она отключилась и уставилась в окно. За стеклом проносились унылые окраины Мурома – частный сектор, бесконечные огороды, покосившиеся заборы.

– Мышкин? – спросил я.

– Он, – она не повернулась. – Мой… хороший друг.

«Друг». Ага. Конечно.

Мышкин. Корнелий Мышкин. Инквизитор. Ее… «друг». Теперь понятно, откуда у нее такая уверенность и доступ к внутренней информации. Интересная пара. Железная Леди и Серый Кардинал местной Инквизиции. В этом городе, кажется, у всех есть свои скелеты в шкафу.

Впрочем, это тоже было неважно. Сейчас – неважно. Я достал свой телефон. Помедлил. Потом все-таки набрал номер Вероники.

Гудок. Второй. Третий. Четвертый.

Обычно она брала трубку сразу. Максимум – на втором гудке. Говорила, что терпеть не может, когда телефон надрывается без ответа.

Пятый гудок.

– Алло?

Ее голос был… неправильным.

Тихим. Тусклым. Абсолютно безжизненным. Словно она говорила через толстый слой ваты. Или через стену. Или из какого-то другого, очень далекого и очень холодного места.

– Ника, – сказал я. – Это я.

– Я знаю.

Пауза. Она не спросила, как у меня дела. Не спросила, где я был. Просто – тишина.

– Послушай… Я знаю, что только что вернулся. И я обещал быть на ужине. Но…

– Ты уезжаешь.

Это был не вопрос. Это была констатация факта. Произнесенная ровным, пустым голосом.

– Да. Шаповалов в беде. И мне нужно его…

– Спасти… Да, конечно, поезжай.

Снова этот голос. Ровный. Тусклый. Мертвый.

– Ты должен.

Два слова. Простые слова. Но в них было что-то такое, от чего у меня сжалось и заныло сердце. Это была не обида. Не упрек. Не злость, которую я ожидал и к которой был готов. Это было… смирение. Безнадежное, тихое смирение человека, который уже ничего не ждет.

Вероника Орлова – ураган в человеческом обличье, привыкшая бороться и побеждать… говорила как робот. Как человек, который уже все для себя решил и просто ждет неизбежного конца. Что с ней⁈

– Ника, – сказал я как можно осторожнее. – Ты в порядке?

– Да. Все хорошо.

– Ты уверена? Твой голос…

– Я просто устала.

Явная, очевидная, почти неприкрытая ложь. Но она даже не пыталась сделать ее хоть сколько-нибудь убедительной.

– Езжай, Илья. Шаповалов тебя ждет.

Щелчок. Короткие, безразличные гудки. Она отключилась. Я смотрел на погасший экран телефона. Что с ней происходит? Это началось не вчера. Я вспомнил наш последний разговор перед моим отъездом в Москву. Она была странной уже тогда.