Текст книги "Лекарь Империи 9 (СИ)"
Автор книги: Сергей Карелин
Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
– Магический катализатор? – выдавил Шаповалов.
– «Слезы феникса». Концентрированная жизненная энергия.
Магия. Мы дошли до магии.
«Мишка всегда спрашивал: „Папа, а фениксы правда есть?“ Я отвечал: „В сказках есть, солнышко“. Теперь сказка станет реальностью. Или кошмаром».
– Жена? – спросил Шаповалов.
Лена. Моя Лена. Что она думает обо всем этом?
– Против. Категорически, – голос Разумовского на том конце провода был тихим, полным сочувствия. – Она… она пытается взять себя в руки, но это сложно. Она требует консилиум, протоколы доклинических испытаний, данные по токсикологии… Она говорит как лекарь, Игорь Степанович. И как лекарь, она не может одобрить применение на своем ребенке непроверенного препарата с неизвестными побочными эффектами.
Именно поэтому она против. Не потому что не понимает. А потому что ПОНИМАЕТ слишком хорошо. Она знает статистику первых фаз клинических испытаний. Знает, сколько «прорывных» препаратов, блестяще показавших себя на крысах, убивали пациентов на первой же инъекции.
– Игорь Степанович, – голос Разумовского стал еще мягче. – Решение за вами. Как отцом. Как законным представителем.
Как отцом. Не как лекарем.
Разумовский понимает – сейчас в нем борются две ипостаси. Лекарь говорит: «Рискованно, непроверено, может убить». Отец кричит: «Попробуй все! Любой шанс! Пусть один из ста, из тысячи!»
– Но я должен предупредить, – продолжал Разумовский. – Если мы не введем антидот сейчас, пока организм еще борется, потом может быть уже поздно.
Окно возможностей.
В медицине всегда есть это проклятое окно – короткий, ускользающий момент, когда вмешательство еще может помочь. Упустишь его – и дверь захлопнется навсегда.
Шаповалов закрыл глаза.
Вокруг него кипел ад. Стоны пациентов – женщина с холециститом тихо всхлипывала от боли. Крики медсестер – «Лекарь, нужна помощь в третьей палате!» Топот ног – санитары бежали с очередной каталкой, на которой лежал кто-то, накрытый простыней с головой. Звон металла – кто-то уронил лоток с инструментами.
Это реальность. Это мой мир последние двое суток. Ад, где я бог и дьявол одновременно.
А в голове…
«Папа, смотри, я нарисовал дракона!»
«Мишке четыре года. Он бежит ко мне, размахивая помятым листком бумаги. На листке – какие-то каракули. Большой круг с палками. „Это дракон?“ – спрашиваю я. „Да! Он добрый! Он защищает принцессу!“ И я вижу. Я действительно вижу дракона в этих каракулях. Потому что мой сын видит».
«Папа, почему небо голубое?»
«Папа, когда я вырасту, я буду как ты! Я буду лечить людей!»
«Папа, я тебя люблю!»
'Каждый вечер. Каждое утро. Когда я ухожу на работу – он бежит, обнимает мои ноги, потому что выше не достает.
Когда прихожу – прыгает на руки, обвивает шею своими тонкими ручонками. Шепчет в ухо: «Папа, я тебя люблю больше всех на свете!»
И я отвечаю: «И я тебя, солнышко. До неба и обратно»."
Боль отца разрывала грудь. Физическая, острая боль, как при инфаркте. Хотелось выть, рвать на себе волосы, бить кулаками эту обшарпанную стену.
МОЙ СЫН УМИРАЕТ!
Разум врача был холоден как лед. Статистика. Вероятности. Десять часов агонии – это стопроцентная смерть. Экспериментальный препарат – это пятидесятипроцентная смерть.
Математика была простой и жестокой. Пятьдесят процентов – это бесконечно больше, чем ноль.
А сердце… сердце просто разрывалось на части. Он открыл глаза. Разумовский тоже лекарь. И он тоже дал клятву. «Не навреди» – первая, главная заповедь. Он не стал бы предлагать этот антидот, если бы сам не верил в него до последнего. Если кто и может спасти Мишку сейчас – это Разумовский.
– Вводи, – глухо сказал он.
Одно слово. Пять букв. Два слога. Приговор или помилование.
Глава 9
Операционная Владимирской областной больницы.
«Я только что подписал либо смертный приговор своему сыну, либо индульгенцию. Я либо отец-герой, который рискнул всем ради призрачного шанса. Либо отец-убийца, который отдал своего единственного ребенка на заклание науке».
– Вы уверены? – в голосе Разумовского на том конце провода звучало глубокое сочувствие.
«Он понимает. Понимает, что я сейчас чувствую».
– Разумовский, – Шаповалов говорил медленно, взвешивая каждое слово, вкладывая в него всю свою боль и всю свою надежду. – Я тебе доверяю.
Доверие. Самое ценное, что может дать один лекарь другому. Не просто «я верю в ваш профессионализм». А «я вверяю вам самое дорогое, что у меня есть – жизнь моего ребенка».
– Полностью. Абсолютно. Ты спас моего сына трижды. Спаси и в четвертый. Вводи лекарство.
– Игорь Степанович…
– Это приказ отца, – отрезал Шаповалов. Закон был на его стороне. Он – законный представитель. Он принимает решения о лечении. Даже если мать против. Особенно если мать в истерике и не может мыслить рационально.
– И просьба коллеги, – добавил он, и его голос смягчился.
Коллега просит коллегу. Лекарь просит лекаря. Делай то, что считаешь правильным. Используй свои знания, свой опыт, свою интуицию. Спаси, если можешь. Если не можешь – хотя бы попытайся.
– Понял. Введу немедленно. Буду держать вас в курсе.
– Разумовский… – Шаповалов замялся. Как сказать? Как выразить словами весь тот ужас, что разрывал его на части? – Если… если что-то пойдет не так…
«Если он умрет. Если антидот убьет его. Если вместо спасения будет агония».
– Все будет хорошо, – твердо сказал Разумовский. – Я не дам ему умереть.
Обещание. Лекарь – лекарю. Это сильнее любой клятвы. «Мы знаем цену обещаний. Знаем, как тяжело их сдержать. И все равно даем. Потому что иначе – никак».
– Спасибо.
Шаповалов отключился.
Все. Решение принято. Кости брошены. Рубикон перейден. Остается только ждать.
И работать. Потому что здесь триста человек, которым тоже нужна помощь.
Которые тоже чьи-то дети.
Он повернулся к каталке, на которой лежал молодой парень с проломленным черепом. Отодвинул свою личную трагедию на второй план, чтобы выполнить свой долг.
* * *
Центральная Муромская больница
Дверь в палату открылась беззвучно.
Петли были смазаны до идеального состояния – одно из негласных требований реанимации, где каждый лишний звук, каждый скрип или лязг может стать последней каплей для умирающего организма.
Но сейчас эта тишина давила сильнее любого грохота.
В руках у меня двадцать миллилитров неизвестности. Светящаяся жидкость в шприце – либо эликсир жизни, либо самый изощренный яд, когда-либо созданный человеком.
И я сейчас введу это шестилетнему ребенку.
Я вошел первым.
За мной, как тени, скользнули Кобрук и Серебряный.
Палата встретила нас организованным хаосом. У кровати Мишки – Кашин и три медсестры. Все в полной боевой готовности: стерильные халаты, двойные перчатки, маски, защитные экраны на лицах, шапочки.
Как хирургическая бригада перед операцией на открытом сердце.
Они понимали важность момента. Это не просто введение лекарства.
Это либо прорыв в медицине, либо убийство ребенка во имя науки.
И каждый из них сейчас становился моим соучастником. Героем или преступником – зависело от результата.
Кашин стоял у мониторов, внешне абсолютно спокойный. Левое веко едва заметно подергивается – признак запредельного стресса.
Хороший лекарь. Опытный, хладнокровный реаниматолог. Спас сотни жизней. И сейчас боится как интерн на своем первом дежурстве. Потому что это была неизведанная территория.
– Илья Григорьевич, – Кашин кивнул мне. Голос ровный, профессиональный, ни единой дрожащей нотки. – Состояние стабильно критическое. Держится исключительно на препаратах и аппаратной поддержке.
Я подошел к кровати.
Мишка. Шесть лет. Он должен был сейчас бегать во дворе, играть в войнушку, собирать конструктор. Вместо этого – он лежал, подключенный к дюжине аппаратов, больше похожий на подопытного киборга, чем на ребенка.
Маленький. Какой же он маленький. Болезнь иссушила его, превратила в маленького, хрупкого птенца, выпавшего из гнезда.
Мониторы над кроватью рисовали картину медицинского апокалипсиса:
ЧСС: 165 уд/мин (норма 70–110)
АД: 75/40 мм. рт.ст (поддерживается лошадиными дозами вазопрессоров)
Сатурация: 84% (на 100% кислороде – его легкие почти не работали)
Температура: 39,2°C (и она продолжала расти, несмотря на жаропонижающие)
Цифры смерти.
Каждый из этих параметров кричал: «Этот организм умирает!»
Его сердце колотилось как загнанное, в отчаянной попытке компенсировать падающее давление. Давление держалось только на допамине и норадреналине – без них оно рухнуло бы за считанные минуты.
Легкие превратились в забитые кровью мешки – аппарат ЭКМО делал за них всю работу. Температура – верный признак массивного, неконтролируемого воспаления, цитокинового шторма. Его собственный организм пожирал сам себя в попытке убить вирус.
Я активировал Сонар. Мне нужно было увидеть истинную картину, а не ее бледное отражение на экране монитора. Вирус… Он был везде. Превращал живую, теплую ткань в свою холодную, кристаллическую колонию.
Картина была хуже, чем я ожидал. Гораздо хуже.
Мониторы врали. Они показывали медленное, постепенное угасание. А я видел агонию. Стремительную и необратимую. У нас не было десяти часов. У нас не было и пяти. Если мы не введем антидот прямо сейчас, Мишка умрет в течение часа.
Я встретился взглядом с Кашиным.
– Готовьтесь. Мы начинаем.
* * *
Операционная Владимирской областной больницы.
Телефон в кармане халата теперь весил как камень.
Шаповалов машинально сунул его поглубже, но чувствовал его каждой клеткой тела. Прямоугольник пластика и металла, который через час, два или три принесет либо спасение, либо конец света.
Не думать. Не представлять, как сейчас Разумовский входит в палату к Мишке. Как готовит шприц. Как набирает в него прозрачную – или мутную? или светящуюся? – жидкость. Как ищет вену на тоненькой, почти кукольной ручке его сына. Вены у Мишки плохие, как у Лены. Тонкие, глубокие, вечно прячутся. Сколько раз медсестры мучились, ставя ему капельницу. Мишка терпел, только нижнюю губу кусал до крови. «Я же будущий лекарь, папа. Должен привыкать».
– Готовим операционную! – рявкнул он, отгоняя мысли. – Женщину первой! Острый холецистит, возможен разрыв!
Работать. Руки должны работать. Мозг должен думать о хирургии, о разрезах и швах, а не о том, как сейчас в ста километрах отсюда в организм его сына вливается смертельно опасный коктейль из шести препаратов и магической субстанции. Как его клетки – каждая из миллиардов – реагируют на это вторжение. Принимают лекарство или отторгают его. Исцеляются или умирают.
Медсестры засуетились. Они уже знали его привычки, его предпочтения, даже настроение умели читать по выражению лица. Сейчас на его лице было написано: «Не задавать вопросов, не лезть, делать свою работу».
Мыть руки. Ритуал, который он выполнял тысячи раз. Вода течет, смывает грязь, кровь, микробы. Но не смывает страх. Мыло пенится, пахнет антисептиком и химией. Жесткая щетка скребет кожу под ногтями, оставляя ее красной и раздраженной. Десять минут. Стандартный протокол. Десять минут, пока его сын, возможно, умирает.
Он намылил руки в пятый раз. Вода была слишком горячей, почти кипяток. Боль помогала сосредоточиться.
Когда Мишка был маленьким – год или полтора – он боялся мыть руки. Вода казалась ему живой, опасной. Плакал каждый раз. Он тогда придумал игру: «Смотри, водичка добрая! Она моет твои ручки, чтобы все плохие микробы убежали!» И Мишка смеялся, плескался, брызгался на него. Теперь микробы были внутри него. И никакая вода их не смоет.
– Лекарь Шаповалов? – молоденькая медсестра держала перед ним стерильный халат. – Вы готовы?
Нет. Я не готов оперировать. Я не готов жить в мире, где мой сын может умереть. Я не готов стать отцом мертвого ребенка. Но я должен.
– Готов.
Халат накинут на плечи как броня. Перчатки натянулись как вторая кожа. Маска закрыла лицо, оставив только глаза. Глаза лекаря, а не отца.
Трансформация. Игорь-отец остался в коридоре, раздираемый болью и страхом. Лекарь Шаповалов вошел в операционную. Холодный, точный, профессиональный. Машина для спасения жизней.
Операционная встретила его привычным, успокаивающим порядком. Пациентка на столе – та самая женщина с холециститом. Уже под наркозом, интубирована. Ее живот обработан йодом и блестит в свете ламп, как медный таз. Анестезиолог кивнул – показатели стабильные, можно начинать.
– Скальпель.
Холодная сталь легла в руку как старый, верный друг. Вес привычный, баланс идеальный. Это был его личный скальпель, которым он работал уже пятнадцать лет. Подарок Лены на защиту докторской.
«Теперь ты настоящий хирург», – сказала она тогда, вручая ему бархатную коробочку. Внутри – набор немецких инструментов. Он стоил как ее трехмесячная зарплата. «Откуда деньги?» – спросил он. «Копила», – улыбнулась она. Только потом он узнал, что она продала бабушкины серьги. Единственную семейную драгоценность.
Разрез. По Кохеру – от мечевидного отростка вниз и вправо. Кожа послушно расступилась под острым лезвием, как театральный занавес.
Сколько времени прошло? Пять минут? Десять? Антидот уже в крови Мишки? Циркулирует по его маленьким венам, достигает органов? Его сердце качает эту отравленную – или целебную? – кровь к мозгу, печени, почкам?
– Коагулятор. Кровит справа.
Знакомый запах паленого мяса. Электрокоагуляция останавливает кровотечение, запечатывая мелкие сосуды. Легкий дымок поднимается от раны, вытяжка над столом тут же всасывает его с тихим гулом.
– Расширитель. Аспиратор. Вижу желчный.
Орган предстал перед ним во всем своем воспаленном великолепии. Раздутый как шарик, багровый, с уродливыми зелеными пятнами гноя на поверхности.
Еще час-два, и он бы лопнул. Перитонит, сепсис, смерть.
Как легкие Мишки. Отек, жидкость, невозможность дышать. Но его легкие не вырежешь и не заменишь. Их можно только лечить. Химией, магией, молитвами.
– Зажим на пузырную артерию.
Пережать сосуд. Остановить кровоснабжение. Убить орган, чтобы спасти организм. Медицинский парадокс. Мы убиваем, чтобы спасать. Режем, чтобы лечить. Причиняем боль, чтобы избавить от страдания.
– Осторожнее! Стенка истончена! Может порваться! – голос ассистента вернул его в реальность.
Он полностью сосредоточился на тонкой, почти прозрачной стенке желчного пузыря, на миллиметровых движениях своих пальцев, на блеске хирургической стали.
На мгновение мир сузился до этого маленького, кровавого участка в животе чужой женщины. Не было ни Владимира, ни Мурома, ни телефона в кармане, ни умирающего сына. Была только работа. Только операция. Только здесь и сейчас.
* * *
Центральная Муромская больница
Я повернулся к своей команде. Нужно было взять себя в руки, излучать уверенность. Даже если внутри все кричит от ужаса и бессилия.
– Коллеги, – мой голос прозвучал на удивление твердо и спокойно. – Сейчас мы будем вводить экспериментальный антидот. Это первое в истории применение препарата на человеке. Реакция организма абсолютно непредсказуема – от мгновенного улучшения до анафилактического шока и остановки сердца.
Тишина. Даже писк мониторов, казалось, на мгновение притих.
Момент истины. Сейчас каждый из них решает для себя – остаться или уйти. Стать частью истории или умыть руки, сославшись на протокол. Я не осужу, если кто-то уйдет. Это слишком большая ответственность.
Никто не двинулся с места. Все остались.
Герои. Каждый из них. Обычные люди, готовые делать необычные, почти невозможные вещи.
– Кашин, – я начал раздавать приказы, и мой голос наполнился сталью. – Следи за гемодинамикой как ястреб. Давление может рухнуть в любую секунду. При падении ниже шестидесяти систолического – немедленно увеличивай дозу вазопрессоров. Допамин до двадцати микрограмм на килограмм в минуту. Если не поможет – добавляй адреналин. Если и это не сработает – норадреналин в максимальных дозах.
– Понял, – Кашин уже проверял системы для инфузии. – У меня три независимые линии готовы. Все препараты разведены и подключены к портам.
Профессионал. Он уже продумал все возможные варианты. Три независимые линии – чтобы не терять драгоценные секунды на переключение шприцев. Умница.
– Если начнется фибрилляция – дефибриллятор наготове, – продолжал раздавать команды я. – Детские электроды, помним про размер. Начальный заряд пятьдесят джоулей, дальше по нарастающей – семьдесят, сто, сто пятьдесят. Больше ста пятидесяти для ребенка опасно – можем сжечь миокард.
– Дефибриллятор заряжен и проверен, – подтвердил Кашин. – Электроды подключены, гель свежий. Готов к немедленному использованию.
Я повернулся к старшей медсестре.
– Валентина Петровна, экстренные препараты. Адреналин – минимум три ампулы, разведенные для внутривенного введения. Атропин – две ампулы. Преднизолон – девяносто миллиграммов на случай анафилактической реакции. Все в шприцах, подписаны, на стерильном столике прямо у кровати. Чтобы не пришлось бегать к шкафу, если что-то пойдет не так.
Она молча кивнула, показывая на уже подготовленный лоток.
– Все готово, Илья Григорьевич. Адреналин – три миллиграмма в разведении один к десяти тысячам. Атропин – два шприца по полмиллиграмма. Преднизолон – три ампулы по тридцать миллиграммов, уже набраны. Плюс антигистаминные на случай аллергической реакции – супрастин и тавегил.
Тридцать лет опыта. Она уже видела все возможные осложнения и была готова к каждому из них. Таких медсестер нужно ценить на вес золота.
– Марина, респираторная поддержка. Если сатурация начнет падать – а она, скорее всего, начнет, когда пойдет реакция, – готовься немедленно корректировать параметры ИВЛ.
– Поняла, – Марина положила руку на панель управления аппарата ИВЛ. – Сохранила текущие параметры, готова к экстренным изменениям. ЭКМО тоже под контролем – потоки можем увеличить, если понадобится больше оксигенации.
ЭКМО – наш главный козырь. Даже если легкие полностью откажут во время реакции, машина продолжит насыщать кровь кислородом. Это дает нам окно в несколько минут. Иногда несколько минут решают все.
– Катя, – обратился я к самой молодой медсестре, стараясь, чтобы мой голос звучал ободряюще. – Твоя задача – протокол. Записывай все. Время введения с точностью до секунды. Каждое изменение показателей на мониторе. Любые видимые реакции – покраснение кожи, потоотделение, мышечные подергивания. Все, что заметишь. Это первое применение антидота Снегирева на человеке. Твои записи войдут в историю медицины.
Девушка выпрямилась, крепче сжав планшет, словно это был щит.
– Да, Илья Григорьевич! Все запишу! Все до мельчайших деталей!
Молодец, девочка. Страшно, но держится. Из таких вырастают лучшие медсестры. Закаленные в кризисе.
Наконец, я повернулся к Серебряному.
Менталист стоял в углу, руки скрещены на груди, лицо непроницаемое. Но в глазах – живой интерес. Не сочувствие, не страх – чистое научное любопытство. Социопат. Для него это уникальный эксперимент. Занимательное шоу.
Умрет мальчик или выживет – ему, по большому счету, все равно. Но именно эта эмоциональная отстраненность сейчас делала его ценным. Он не запаникует. Будет действовать холодно и точно.
– Магистр Серебряный, мне нужна ваша помощь. «Слезы феникса» – это не просто химический катализатор. Это концентрированная жизненная энергия. Магическая составляющая. При введении в организм может начаться неконтролируемая реакция. Всплеск дикой магии, который может разорвать ребенка изнутри как бомбу.
Серебряный медленно кивнул.
– Понимаю риск. Я буду мониторить астральный план. Если магическая энергия выйдет из-под контроля, я попытаюсь ее стабилизировать.
– Попытаетесь?
На его губах появилась холодная улыбка.
– Господин целитель Разумовский. Я могу контролировать человеческий разум. Могу заставить человека забыть свое имя или вспомнить то, чего никогда не было. Но ребенок под наркозом, умирающий, с диким всплеском чужеродной магической энергии в теле – это неизведанная территория даже для меня.
Честно. Но лучше знать реальные возможности, чем питать иллюзии.
– Ясно. Делайте что можете. Если почувствуете, что теряете контроль – немедленно предупредите. Будем эвакуировать палату.
– От магического взрыва эвакуация не поможет, – пожал он плечами. – Но я ценю ваш оптимизм.
Кобрук, все это время молчавшая, подошла ближе. Ее рука легла на мое плечо.
– Илья, последний вопрос. Ты уверен? Это не только медицинская ответственность. Если что-то пойдет не так, тебя будут судить. Возможно, не только профессионально, но и уголовно. Убийство по неосторожности, проведение запрещенных экспериментов на людях…
Я посмотрел ей прямо в глаза.
– Анна Витальевна, с полным уважением – какая альтернатива? Мальчик умрет в течение часа, максимум двух. Это факт. Антидот дает шанс. Пусть призрачный, но шанс. Математика здесь простая.
– Математика не учитывает человеческий фактор. Горе родителей, если их сын умрет от эксперимента, а не от болезни.
– Отец дал согласие. Осознанное согласие лекаря, понимающего все риски.
– А мать?
– Мать в истерике. Она не способна сейчас принимать решения. Юридически, решение отца является достаточным.
Бездушная логика закона. Но за ней – трагедия целой семьи. Мать, которая никогда не простит ни мужа, ни нас, если ее сын умрет. Отец, который будет винить себя до конца своих дней в любом случае. И мальчик, который просто хочет жить.
Кобрук долго смотрела на меня, затем решительно кивнула.
– Действуй. Все административные последствия я беру на себя. Запомни: это было решение главврача, а ты лишь выполнял приказ.
Железная леди. Готова подставить свою карьеру и свободу под удар ради спасения ребенка. Таких руководителей – единицы.
Я взял маленькую, почти невесомую руку Мишки. Его детская ладошка полностью потерялась в моей.
На тыльной стороне кисти был установлен периферический катетер. В локтевой ямке – еще один. Но я выбрал центральный венозный катетер в подключичной вене. Прямой, короткий путь к сердцу. Так антидот быстрее распространится по всему организму.
– Промываю катетер, – я озвучил свои действия для протокола. – Пять миллилитров физиологического раствора.
Я набрал в шприц физраствор. Медленно ввел его в один из портов. Сопротивления не было – катетер проходим, тромбов нет.
Хорошо. Меньше всего нам сейчас нужна была окклюзия катетера в самый критический момент. Или хуже – отрыв маленького тромба с эмболией легочной артерии. Хотя, куда уж хуже…
– Катетер проходим, – сообщил я команде. – Готовлю антидот к введению.
Я взял шприц с лотка. Двадцать миллилитров прозрачной жидкости, которая светилась изнутри мягким радужным светом. Как жидкий опал. Или расплавленная радуга. Красиво до жути.
«Слезы феникса» давали это свечение. Концентрированная жизненная энергия.
Весьма литературное название, но на удивление точное.
Я поднял шприц к свету. Жидкость внутри переливалась, создавая крошечные радуги на стенах палаты.
– Проверяю на наличие воздуха, – я продолжал комментировать каждое свое действие.
Воздушная эмболия. Банальная, глупая ошибка, которая убьет быстрее любого вируса. Маленький пузырек воздуха, попавший в коронарные артерии – и вызовет инфаркт.
В мозговые – инсульт. Нельзя было этого допустить.
Я держал шприц вертикально. Постучал ногтем по его пластиковому цилиндру – крошечные пузырьки воздуха всплыли вверх, собрались под поршнем. Я медленно надавил на него – капля антидота выступила на кончике иглы, повисла на мгновение, засверкала всеми цветами спектра, а затем упала на стерильную салфетку.
Капля стоимостью в миллионы. Но лучше потерять эту каплю, чем убить ребенка воздухом.
– Воздух удален. Начинаю введение.
Я подсоединил шприц к центральному порту катетера. Игла вошла с тихим, едва слышным щелчком.
Точка невозврата. Как только я нажму на поршень, процесс станет необратимым. Антидот нельзя будет извлечь из крови. Он начнет действовать – спасать или убивать.
– Ввожу первые ноль-пять миллилитра, – мой голос звучал спокойно. Годы практики научили меня контролировать свои эмоции. – Очень медленно. Наблюдаем за реакцией.
Я начал давить на поршень. Миллиметр за миллиметром. Светящаяся жидкость потекла через тонкую трубку катетера, исчезая в вене.
Пошло. Антидот в кровотоке.
Сейчас он попадет в верхнюю полую вену. Потом в правое предсердие. Но стоп – аппарат ЭКМО забирает кровь как раз до сердца, из правого предсердия.
Это значит, что антидот сразу попадет в аппарат, смешается с большим объемом крови и равномерно распределится по всему организму. Это даже лучше – так будет меньше шоковая нагрузка на организм.
– Десять секунд после введения, – Катя вела отсчет ровным, почти механическим голосом. – Пятнадцать… двадцать…
– Показатели стабильны, – доложил Кашин. – Пульс сто шестьдесят пять, давление без изменений.
– Сатурация держится на восьмидесяти четырех, – добавила Марина.
Пока тихо. Но антидот еще не дошел до органов-мишеней. Нужно время на распространение. Сердце взрослого человека качает около пяти литров крови в минуту.
У ребенка – меньше, литра три. Плюс аппарат ЭКМО меняет гемодинамику. Полная циркуляция займет секунд тридцать-сорок.
Я продолжал медленно, миллиметр за миллиметром, давить на поршень. Мой взгляд был прикован к мониторам. Вся команда затаила дыхание. Тридцать секунд. Тридцать пять. Тридцать шесть. Сейчас должно было что-то произойти.
– Тридцать секунд. Ввожу еще ноль-пять миллилитра.
Снова медленное, почти медитативное давление на поршень. Еще немного светящейся, магической жидкости ушло в вену.
– Фырк, – мысленно прошептал я. – Что видишь?
– Пока ничего особенного, двуногий. Антидот просто растворяется в крови, распространяется по контуру ЭКМО… Но… подожди… Вижу! Начинается реакция на астральном уровне! Золотистые искры от «Слез феникса» начинают искать вирус!
Магическая составляющая активировалась. «Слезы феникса» – это не просто катализатор. Это была направленная, почти разумная воля к исцелению.
– Один миллилитр введен. Продолжаю наблюдение.
– Илья Григорьевич! – голос Кашина резко напрягся. – Изменения на мониторе! Пульс растет!
Я метнул взгляд на экран. Действительно – 165… 170… 175…
Началось. Организм реагирует. Но как? Это попытка отторжения? Или антидот стимулирует сердце? Или это паника на клеточном уровне?
– Продолжаю введение! Еще миллилитр!
– Вы уверены? – Кашин уже держал руку наготове над шприцем с адреналином.
– Да! Это не анафилаксия! Смотрите – нет падения давления, нет бронхоспазма!
Анафилактический шок развивается быстро и по характерному сценарию. Резкое падение давления, отек гортани, бронхоспазм, крапивница. Ничего из этого не было. Значит, это не аллергия. Но что тогда?
Я активировал Сонар на полную мощность.
Невероятно! Антидот не просто пассивно распространялся по крови – он был ЖИВОЙ! Не в буквальном, биологическом смысле, но… Каждая его молекула была окружена золотистым ореолом магической энергии. И эти частицы двигались целенаправленно! Они находили черные кристаллы вируса и атаковали их!
– Пульс двести! – крик Кашина вернул меня к реальности. – Это наджелудочковая тахикардия! Нужно останавливать!
– НЕТ! – рявкнул я. – Продолжаю введение! Два миллилитра!
Я давил на поршень, полностью игнорируя нарастающую панику вокруг. Я видел то, чего не видели они.
Я видел, что происходит внутри. Сонар показывал мне настоящую битву на клеточном уровне. Золотистые частицы антидота окружали черные, уродливые кристаллы вируса.
Происходил… резонанс? Вибрация? Частицы антидота вибрировали с невероятно высокой частотой, и эта вибрация разрушала кристаллическую решетку вируса!
– Давление падает! – Марина вцепилась в край монитора. – Семьдесят на сорок! Шестьдесят пять на тридцать пять!
– Увеличивай вазопрессоры! – приказал я Кашину. – Допамин на максимум!
– Уже на максимуме!
– Тогда добавляй адреналин! Ноль один микрограмма на килограмм в минуту!
Давление падает, потому что вся сосудистая система находится в шоке. Массивное разрушение вирусных частиц высвобождает в кровь огромное количество токсинов. Эндотоксический шок. Но это был хороший знак – это значило, что вирус умирает!
– Фырк, что видишь⁈
– АРМАГЕДДОН, ДВУНОГИЙ! – бурундук вцепился в мое плечо всеми четырьмя астральными лапами. – Золотое пламя «Слез феникса» сжигает черную слизь вируса! Но энергии слишком много! Мальчишка горит изнутри на астральном плане!
– Температура сорок! – крикнула Валентина Петровна, глядя на датчик. – Сорок и пять! Растет!
Экзотермическая реакция. Разрушение кристаллических связей вируса высвобождает огромное количество энергии. Плюс сама магическая составляющая генерирует тепло. Гипертермия могла убить его быстрее, чем вирус – денатурация белков в организме человека начинается при сорока двух градусах.
– Серебряный! – я резко повернулся к менталисту. – Магическая стабилизация! Сейчас!
Серебряный шагнул вперед, положил свою бледную, холодную руку на горящий лоб ребенка. Его лицо напряглось от нечеловеческой концентрации.
– Пытаюсь создать отводящий канал… Черт, энергии слишком много!
– Можете справиться?
– Дайте мне минуту!
Минута. В нашей ситуации минута – это была вечность. За одну минуту этот ребенок мог умереть десять раз.
– Пять миллилитров введено! Четверть дозы!
Я продолжал вводить антидот, наблюдая своим внутренним зрением за битвой.
* * *
Операционная Владимирской областной больницы.
Шаповалов пошел мыть руки. Снова. В десятый раз за день. Или в сотый.
Вода течет. Розовая от чужой крови. Потом прозрачная. Чистая. Как слезы.
«Мишка, держись. Папа верит в тебя. Папа любит тебя. Папа…»
Телефон молчал.
Операционная. Трепанация черепа.
Голова парня была зафиксирована в специальной металлической раме, похожей на средневековый пыточный инструмент. Скальп обрит, кожа обработана йодом и блестит. На коже фиолетовым маркером был намечен участок для трепанации – аккуратный полукруг прямо над гематомой.
– Скальпель.
Разрез кожи. Лоскут откинут и зафиксирован зажимами, обнажая белую, гладкую кость.
Череп. Защита мозга. Крепость, в которой хранится личность, воспоминания, мечты. Сейчас я вскрою эту крепость. Войду в святая святых. Буду ковыряться в мозге двадцатилетнего парня, у которого вся жизнь была впереди.
У Мишки тоже вся жизнь впереди. Если антидот сработает. Если…
– Трепан.
Дрель завыла с противным высоким визгом. Специальная нейрохирургическая дрель с автоматическим ограничителем, чтобы не повредить мозг. В воздухе запахло паленой костью.
Мишка любит динозавров. Знает все виды наизусть. «Папа, а ты знаешь, что у трицератопса череп был два метра в длину? А мозг – размером с грецкий орех!» Я тогда смеялся: «Откуда ты это знаешь?» – «Прочитал! Я же будущий ученый!»
Отверстие в черепе. Потом второе. Третье. Четвертое. Соединить их тонкими пропилами. Костный лоскут аккуратно снят пинцетом.
