Текст книги "Лекарь Империи 9 (СИ)"
Автор книги: Сергей Карелин
Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
Шаповалов выпрямился. Счастье отца, только что спасшего своего ребенка, медленно сменялось на его лице маской ужаса человека, у которого только что отняли все.
Глава 14
Кабинет для допросов Владимирского отделения Инквизиции Гильдии Целителей.
Холодный белый свет люминесцентных ламп резал глаза, создавая ощущение безжалостного полудня в помещении без окон.
Точнее, окно было – узкая, забранная решеткой щель под самым потолком, через которую пробивался серый свет, но оно скорее подчеркивало изоляцию, чем давало связь с внешним миром.
Игорь Степанович Шаповалов сидел на металлическом стуле с прямой спинкой. Конструкция была специально разработана, чтобы вызывать дискомфорт – чуть наклоненное вперед сиденье, спинка под неудобным углом.
Через час спина начинала ныть. Через два – болеть. Через три – кричать.
Напротив, в удобном кожаном кресле, расположился инспектор Белинский. Мужчина лет сорока с внешностью провинциального бухгалтера – аккуратная бородка, очки в тонкой оправе, костюм-тройка старомодного покроя.
Он методично перекладывал папки на столе, словно раскладывал пасьянс. Каждое движение выверено, каждый жест продуман. Что-то в нем напоминало Шаповалову инспектора Мышкина из Мурома.
Та же обманчивая мягкость, за которой скрывалась стальная хватка. Те же повадки кота, играющего с мышью.
– Итак, мастер-целитель Шаповалов, – начал Белинский, даже не поднимая глаз от бумаг. Голос тихий, вкрадчивый, словно они обсуждали меню в ресторане, а не судьбу человека. – Давайте еще раз пройдемся по фактам. Для протокола.
Для протокола. Классическая формулировка, означающая, что все сказанное будет использовано против тебя. Игра на изматывание. Заставить повторять одно и то же, пока не собьешься, не начнешь противоречить сам себе.
– Я уже все рассказал.
– Повторите. Иногда в повторении открываются… интересные детали.
Шаповалов сдержал вздох. Он был опытным бойцом, закаленным в сотнях административных баталий. Его так просто не сломать.
– Я нахожусь во Владимире в официальной командировке. Распоряжение Муромского отделения Гильдии от пятнадцатого числа. Цель – усиление областной больницы в связи с эпидемией «стекляшки».
– Благородная миссия, – кивнул Белинский, делая пометку в блокноте. Почерк мелкий, аккуратный, как у хорошего переписчика. – Спасать жизни, помогать коллегам. Что делает последующие события особенно… как бы это сказать… прискорбными.
Прискорбными. Интересный выбор слова. Не преступными, не возмутительными – прискорбными. Словно речь о несчастном случае, а не о намеренном доносе.
– Пациентка Минеева, Елена Сергеевна, – продолжил Белинский, открывая верхнюю папку. – Сорок два года, домохозяйка, мать троих детей. Поступила с диагнозом «абсцесс заднего средостения». Помните ее?
Минеева. Конечно, он помнил.
– Помню.
– Расскажите о лечении.
Шаповалов выпрямился, насколько позволял стул. Здесь начиналась его территория – медицина. Здесь он знал каждый шаг, каждое свое решение.
– Абсцесс заднего средостения – крайне тяжелое состояние. Гнойник, расположенный между легкими, непосредственно за сердцем. Стандартный протокол мастера Ерасова, принятый в этой области, требует широкой торакотомии – вскрытия грудной клетки через межреберье. Для здорового человека – это тяжелая, калечащая операция. Для пациентки, ослабленной эпидемией…
Шаповалов замер, потому что Белинский достал сигарету и закурил.
– Продолжайте.
– Смертность при такой операции в условиях эпидемии – около семидесяти процентов. Минеева едва держалась. Гемоглобин восемьдесят, лейкоциты зашкаливали, почки были на грани. Она бы не пережила торакотомию.
– И вы решили импровизировать?
Импровизировать. Еще одно интересное слово. Не «применить альтернативную методику», не «использовать инновационный подход» – импровизировать. Как джазовый музыкант, а не хирург.
– Я применил минимально инвазивный метод, – четко ответил Шаповалов. – Доступ через шейный отдел, видеоассистированное дренирование абсцесса. Методика описана в столичных журналах, успешно применяется в Императорской клинике.
– Но не одобрена для использования в областных больницах.
– Протоколы отстают от практики на пять-десять лет. Если бы мы ждали официального одобрения каждой новой методики…
– Люди бы умирали? – Белинский впервые поднял глаза от бумаг, стряхнув пепел в бронзовую пепельницу в виде головы тигра. Взгляд за стеклами очков был холодным, оценивающим. – Или, может быть, жили бы. Как думаете, что предпочла бы пациентка Минеева – умереть по протоколу или выжить по вашей… импровизации?
Ловушка. Очевидный подвох. Но какой? Шаповалов не видел его.
– Она выжила, – ответил он с уверенностью. – Операция прошла успешно. На пятый день она была выписана домой к своим детям.
– Да, на пятый день, – Белинский отложил первую папку и взял другую. Значительно толще. – А на восьмой день – повторная госпитализация. Острая почечная недостаточность. Креатинин зашкаливает, мочевина как у терминального больного. Сейчас она на диализе.
Мир Шаповалова пошатнулся. Почечная недостаточность? Но как?
– Это невозможно…
Он лихорадочно перебирал в уме возможные причины.
«Нефротоксичные антибиотики? Но я назначал стандартные цефалоспорины третьего поколения, они безопасны. Аллергическая реакция? Но клиники не было, никаких высыпаний, никакого отека. Отсроченное осложнение после наркоза? Казуистика, один случай на миллион. Это никак не связано с операцией!»
– Невозможно? – Белинский наклонился вперед, его голос стал еще тише и ядовитее. – У меня здесь заключение заслуженного мастера-целителя Ерасова. Цитирую: «Нестандартный доступ через шейный отдел привел к повреждению лимфатических путей, что вызвало системную воспалительную реакцию с последующим поражением почек». Конец цитаты.
Бред.
Шаповалов слушал этот псевдонаучный набор слов и чувствовал, как внутри закипает холодная ярость профессионала. Лимфатические пути шеи не имеют прямой связи с почками. Это как обвинить порез на пальце в выпадении волос. Он держит меня за идиота.
– Это анатомически невозможно, – спокойно, как на консилиуме, произнес Шаповалов. – Шейные лимфатические узлы дренируются в венозную систему грудной клетки, значительно выше почечных вен. Даже если бы я повредил все лимфатические пути – что я не делал, – это не могло вызвать изолированную острую почечную недостаточность.
– Вы обвиняете мастера Ерасова в некомпетентности?
– Я излагаю базовые анатомические факты из учебника для первого курса.
– Факты, – Белинский откинулся в кресле, его губы тронула едва заметная усмешка. – Интересная штука, факты. Вот факт: пациентка была относительно здорова. Вы ее прооперировали вопреки протоколу. Теперь она на диализе, ее жизнь висит на волоске. Это факт. А ваши… анатомические соображения – это всего лишь теория.
Подстава. Чистой воды, циничная, продуманная подстава. Кто-то – и Шаповалов был почти уверен, что это сам Ерасов, – что-то сделал с Минеевой после выписки. Или назначил неправильное лечение. Или…
– Я требую проведения независимой экспертизы.
– Ваше право, – легко кивнул Белинский. – Кого вы предлагаете в качестве эксперта?
– Целителя Разумовского из Центральной Муромской больницы.
Белинский снял очки, неторопливо протер их белоснежным платком. Жест был театральным, выверенным, дающим ему несколько секунд на обдумывание. Театр одного актера. Он ждал этого. Это было частью его плана.
– Илья Григорьевич Разумовский? – он снова надел очки. – Тот самый?
– Тот самый, который спасает жизни, пока другие пишут доносы.
– Осторожнее со словами, мастер Шаповалов. Обвинение в ложном доносе – серьезная статья Устава.
– А обвинение в нарушении протокола лечения с тяжкими последствиями?
– Тоже серьезная. Но это уже решит трибунал, – холодно парировал Белинский, закрывая последнюю папку. – До проведения независимой экспертизы и заседания трибунала вы остаетесь под стражей. Срок предварительного заключения – две недели с возможностью продления.
Две недели. В каменном мешке Инквизиции. Без права на свидания, без возможности работать. Они хотят меня изолировать. Сломать.
– Мой сын…
– О вашем сыне позаботятся.
Шаповалов медленно поднял голову, посмотрел инспектору прямо в глаза. Испуг и отчаяние уходили. В груди поднималась холодная, спокойная ярость. Та самая, что приходила в операционной, когда счет шел на секунды, а жизнь пациента висела на волоске. Я не сдамся.
– Мне нужен один телефонный звонок.
– Ваше право, – Белинский встал, давая понять, что допрос окончен. – У вас пять минут. Под наблюдением, разумеется.
Шаповалов тоже встал. Ноги затекли от долгого сидения, спина взвыла от боли. Но он держался абсолютно прямо.
* * *
Муром
Моя квартира встретила меня тишиной.
Дорожная сумка нашлась на антресолях. Помню, как выбирал ее в магазине, думая о том, что когда-нибудь буду ездить по симпозиумам, представлять доклады, строить карьеру ученого.
Смешно. Теперь я паковал ее для встречи с имперской тайной организацией.
Смена белья – две рубашки, белая и голубая. Обе были идеально наглажены Вероникой на прошлой неделе. Она всегда гладила мои рубашки, даже когда я говорил, что справлюсь сам. «У тебя руки хирурга, а не домохозяйки,» – смеялась она.
Туалетные принадлежности – зубная щетка, паста, бритва. Минимальный набор цивилизованного человека. В столице можно будет купить все необходимое, если я задержусь дольше запланированного.
Если вообще выйду оттуда.
Мысль пришла неожиданно, холодная и трезвая, заставив меня замереть посреди комнаты с зубной щеткой в руке. Тайная Канцелярия не славилась гуманизмом. Люди исчезали.
Бесследно. Навсегда.
А я – человек, который знает слишком много. Формула антидота, подозрения о государственном заговоре, связь с опальным менталистом Серебряным… Я был идеальным кандидатом на то, чтобы стать «несчастным случаем» или «пропавшим без вести».
– Эй, двуногий, ты чего завис? – Фырк материализовался на комоде, с подозрением обнюхивая мою сумку. – Пахнет старостью и нафталином. Как в бабушкином сундуке. У тебя лицо как у приговоренного к казни. Ты боишься.
Боюсь. Нет, но это опасно. Нужно держать ухо в остро в такой ситуации.
– Страх – нормальная реакция на реальную опасность. Только идиоты не боятся.
– Или герои.
– Герои боятся больше всех, – пробормотал я. – Просто идут вперед несмотря на страх.
Я открыл нижний ящик комода. Под стопкой старых медицинских журналов – тех самых, где когда-то публиковались мои статьи – лежала жестяная коробка из-под печенья.
Старая, с облупившейся картинкой румяных, довольных детей. Внутри – моя заначка. Зарплата за два месяца, откладываемая по чуть-чуть. На черный день. Похоже, он наступил.
– О, сокровища! – Фырк спрыгнул вниз, с любопытством принюхался к деньгам. – Пахнут паранойей и недоверием к банкам.
– Пахнут выживанием, – возразил я. – В столице наличные решают многое. Взятка охраннику, билет на поезд в никуда, еда на неделю, если придется скрываться.
– Ты прямо как шпион какой-то, – фыркнул бурундук. – Агент ноль-ноль-Илья. С правом на врачебную практику.
– Если бы. Шпионов хотя бы учат выживать в таких ситуациях.
Я пересчитал купюры. Три крупные, остальное – мелочь. Разложил по разным карманам – часть в бумажник, часть в потайной карман сумки, пару тысячных купюр свернул и сунул в носок. Старый трюк путешественников – если ограбят, не потеряешь все сразу.
Из кухни донеслось знакомое, требовательное мяуканье. Морковка, моя рыжая кошка, материализовалась в дверном проеме. Как всегда – внезапно, словно телепортировалась. Долго ее не было, и вот – явилась, не запылилась.
– Привет, беглянка, – я взял ее на руки. Теплая, мурлыкающая, пахнущая улицей и чем-то еще – копченой рыбой? Кто-то явно подкармливал.
Морковка терлась о мою щеку, урчала как маленький, довольный трактор. Простой, бытовой момент. Человек и его кошка. Никакой медицины, никакой политики, никаких заговоров. Просто тепло и мурлыканье.
– Эй, а как же я? – возмутился Фырк. – Я тоже хочу ласки и внимания! Я тоже теплый и мурлыкаю, если попросишь!
– Ты бестелесный дух больницы. Тебя нечего гладить.
– Дискриминация по признаку материальности! Я буду жаловаться в комитет по защите прав фамильяров!
– Жалуйся.
Телефон зазвонил, прерывая нашу идиллию. Экран высветил имя – Вероника.
Вот и момент истины. Она уже знает о моем отъезде – больничные сплетни распространяются быстрее эпидемии. Сейчас будет… что? Скандал? Слезы? Ультиматум?
– Привет, – я нажал кнопку ответа, готовясь к худшему.
– Илья? – голос напряженный, но сдержанный. Она старается не срываться. – Это правда? Ты летишь в столицу?
– Да. Сначала во Владимир. Оттуда рейс в полночь.
– Кристина сказала, что тебя вызвала Тайная Канцелярия. Это правда?
– Да.
Пауза. Я слышал ее дыхание – частое, неровное. Она нервничает.
– А как же папа? – голос дрогнул, и в нем прорвалась настоящая обида. – Он так хотел с тобой познакомиться. Специально приехал. Я ему столько о тебе рассказывала…
– Вероника, прости. Это действительно важно. От этой поездки зависит судьба антидота. Тысячи жизней.
– Тысячи жизней, – повторила она горько, и в ее голосе звенела сталь. – А одна жизнь – моего отца – не в счет? Он не молодеет, Илья. Каждая встреча может быть последней.
Манипуляция? Нет, это была искренняя, незамутненная боль. И она была права. Абсолютно права. Для нее, для ее отца, который проделал путь в соседний город, эта встреча была важнее всех антидотов мира.
– Я понимаю. И мне очень жаль. Но у меня нет выбора.
– Выбор есть всегда, – ее голос стал тихим и режущим, как осколок стекла. – Ты просто сделал свой. Работа важнее личной жизни. Как всегда.
Удар был точным и болезненным.
– Это несправедливо.
– Да? А что справедливо? То, что я должна объяснять отцу, почему мой парень, герой и спаситель, не может найти пару часов для знакомства? То, что я опять остаюсь одна, потому что ты в очередной раз спасаешь мир?
– Вероника…
– Знаешь что? Езжай. Спасай свою Империю. Но не обещай того, чего не сможешь выполнить.
– Я вернусь. Максимум через два дня. И мы обязательно встретимся. Все вместе. Обещаю.
В трубке повисла долгая пауза. Я слышал, как она всхлипнула – тихо, судорожно, стараясь скрыть это от меня.
– Ладно, – наконец сказала она, и голос был чужим, опустошенным. – Два дня. Я передам папе. Он… он поймет. Он всегда понимал, когда работа важнее всего остального. Сам такой был.
– Спасибо.
– Илья?
– Да?
– Будь осторожен. Пожалуйста. Столица – это не Муром. Там другие правила. И другие люди. Обещай, что будешь осторожен.
– Обещаю.
– Тогда возвращайся. Живым и невредимым.
Она отключилась. Я остался стоять с телефоном в руке, чувствуя себя последним проходимцем. Как вот у них так получается что виновным оказываемся мы?
Бросаю любимую женщину в трудный момент, подвожу ее отца, лечу навстречу неизвестности… Ради чего? Ради долга? Ради тысяч безымянных людей, которых я никогда не увижу? Или ради собственного эго, которое не может отказаться от шанса войти в историю? Нет, ради тысяч людей. Я знал это точно. Но странным было другое. Поведение девушки. Ну совсем не похоже на ту Веронику которую я знал…. что-то здесь не так. Ладно вернусь, разберемся!
– Эй, двуногий, – Фырк легонько ткнулся мокрым носом в мою щеку. – Не грузись. Ты делаешь правильную вещь.
– Правильную для кого?
– Для всех. В долгосрочной перспективе. Просто иногда правильные вещи причиняют боль тем, кто рядом.
Философствующий бурундук. Тоже мне, утешитель нашелся. Но он был прав. Выбор сделан. Остается только идти до конца.
До владимирского аэропорта я добрался на такси и встретил он меня встретил меня странной смесью провинциального уюта и имперского пафоса.
Само здание было гибридом современных технологий и классической архитектуры.
Стеклянный купол основного зала соседствовал с массивными мраморными колоннами, увенчанными двуглавыми орлами. Плазменные табло вылетов и прилетов висели между картинами маслом с видами старого Владимира.
А над всем этим великолепием доминировал огромный портрет Императора в парадном мундире, взирающего на своих подданных с отеческой строгостью.
Ночной рейс в столицу – официально именуемый «Императорский экспресс», а неофициально «Красноглазый» из-за времени прилета – уже стоял на перроне.
Магический дирижабль последнего поколения выглядел как помесь дирижабля Цеппелина и футуристического космического корабля. Серебристый, каплевидный корпус длиной метров сто, плавные обтекаемые формы, ряды иллюминаторов, светящихся мягким голубым светом.
– Вау! – Фырк присвистнул, материализуясь у меня на плече. – Летающая сосиска! И мы в ней полетим?
– Это не сосиска, а чудо аэромагической инженерии. Левитационные руны последнего поколения, стабилизирующие чары, полевая защита от турбулентности.
– Все равно сосиска. Большая, блестящая, летающая сосиска.
Регистрация прошла быстро – ночной рейс был полупустой. Бизнес-класс, место 7А, у иллюминатора. Я всегда выбирал места у окна. Это давало иллюзию контроля – видеть, что происходит снаружи, даже если не можешь на это повлиять.
Стюардесса – молодая девушка с уставшей, но безупречной улыбкой – проводила меня в салон. Бизнес-класс оправдывал свою цену: широкие кожаные кресла, которые раскладывались в полноценные кровати, индивидуальные светильники, даже маленький бар с напитками в конце салона.
Пассажиров было немного. Ночные рейсы – удел тех, кому действительно нужно было срочно попасть в столицу.
Мой врачебный взгляд, эта профессиональная деформация, от которой уже никуда не деться, тут же начал сканировать попутчиков.
Через проход от меня в кресло был буквально втиснут тучный мужчина лет пятидесяти в явно тесном для него дорогом костюме.
Его лицо было красным, блестящим от пота. Он нервно барабанил пальцами по подлокотнику, периодически доставая телефон и что-то яростно в нем печатая.
Классический гипертоник. Стресс, лишний вес, гиподинамия. Давление, готов спорить, в районе ста восьмидесяти на сто. Риск инфаркта или инсульта в ближайшие пять лет – процентов восемьдесят. Если доживет.
Позади меня устроилась пожилая дама – настоящая аристократка старой школы.
Идеально прямая спина, седые волосы, убранные в сложную прическу, старомодная шляпка с вуалью. В руках – потрепанный томик, судя по обложке – поэзия Серебряного века.
А вот здесь было интереснее.
Легкий, едва заметный тремор рук – не паркинсонический, скорее эссциальный. Бледность кожи и легкая синева под ногтями – признаки хронической сердечной недостаточности.
А то, как она держала книгу, чуть неестественно изгибая пальцы… пыталась скрыть деформацию суставов. Ревматоидный артрит в стадии ремиссии. И все это было скрыто под маской аристократического спокойствия. Сильная женщина.
Дирижабль бесшумно оторвался от земли. Никакого рева турбин, никакой тряски. Просто плавное, почти неощутимое движение вверх. Я посмотрел в иллюминатор.
Огни Владимира, быстро удалялись, превращаясь в россыпь золотых искр на черном бархате ночи.
Прощай, Муром. Я лечу в самое сердце Империи. В логово зверя. И совершенно не знаю, что меня там ждет.
– Молодой человек, – обратилась ко мне пожилая дама, заметив мой взгляд. Ее голос был тихим, с легкой хрипотцой, но идеально поставленным – голос человека, привыкшего говорить негромко и быть услышанным. – Не могли бы вы помочь положить мою сумочку наверх? Мои старческие руки уже не те, что раньше.
– Конечно, – я тут же встал и взял ее саквояж из мягкой кожи. Он оказался неожиданно тяжелым.
– Благодарю вас. Так редко встретишь воспитанного молодого человека в наше время.
Через ряд от меня, у другого иллюминатора, сидел парень лет восемнадцати-двадцати.
Бледный, с тонкими, аристократическими чертами лица, в поношенном, но чистом пиджаке со значком медицинского института на лацкане. Он вцепился в подлокотники кресла так, что костяшки его пальцев побелели, и смотрел в иллюминатор с выражением человека, приговоренного к казни.
– Первый раз летите? – спросил я, стараясь, чтобы голос звучал дружелюбно.
Он дернулся от неожиданности, словно я его ударил.
– Д-да… То есть, нет… То есть, второй. Первый раз я летел сюда, в Муром. Это было… это было ужасно.
Аэрофоб классический. Расширенные зрачки, поверхностное, частое дыхание, мелкий тремор рук. Все по учебнику психиатрии.
– Медицинский? – я кивнул на его значок.
– Четвертый курс. Приезжал на практику. По обмену. А теперь… теперь возвращаюсь.
– Статистически полеты на дирижаблях – самый безопасный вид транспорта.
– З-знаю, – он нервно сглотнул. – Я все статистики знаю. Наизусть. Это не помогает.
– Эй, двуногий, смотри! – Фырк вдруг подпрыгнул на моем плече. – Еще пассажиры!
В салон вошла пара – мужчина и женщина лет тридцати.
Оба в строгих, идеально подогнанных темных костюмах, оба с одинаково непроницаемыми, холодными лицами. Они прошли в конец салона, сели в последний ряд.
Что-то в них было… неправильное. Слишком синхронные движения, слишком прямые спины, слишком внимательные взгляды, которые, казалось, скользили по салону, оценивая каждого пассажира.
– Охрана, – прошептал Фырк, прижимаясь ко мне. – Или тайные агенты. Чую магическую защиту. Сильную.
Отлично. Мало мне было стресса от полета, теперь еще и возможная слежка. Или я уже стал параноиком после звонка Серебряного?
Левитационные руны работали идеально, никаких толчков, никакой турбулентности.
Студент-медик все равно зеленел с каждой секундой все больше и вцепился в подлокотники еще сильнее.
– Дышите глубоко, – посоветовал я. – И смотрите на горизонт. Это помогает вестибулярному аппарату.
– С-спасибо…
Прошло минут сорок спокойного полета. Дирижабль набрал крейсерскую высоту и шел абсолютно ровно, без малейшей тряски. Стюардессы начали разносить напитки – стандартный набор: чай, кофе, соки, и что-то покрепче для тех, кто не мог расслабиться иначе.
Я взял чай – больше чтобы занять руки, чем из жажды. Горячая чашка приятно грела ладони, тонкий аромат бергамота успокаивал нервы. Каждый справляется со стрессом по-своему. Алкоголь, поэзия, гиперконтроль…
Коммерсант напротив заказал коньяк. Судя по тому, как быстро он его опрокинул и жестом попросил еще – это был уже не первый. И не второй.
– … понимаете, милочка, – вещал он стюардессе, уже заметно захмелев. – Весь бизнес – это война нервов! Кто первый дрогнет, тот и проиграл! А я… я не дрогну! Тридцать лет в бизнесе!
Стюардесса вежливо улыбалась, наливая ему третью порцию.
Аристократка попросила просто воды. Я осторожно повернул голову. Она откинулась в кресле, открыла свой томик. При свете индивидуальной лампы я смог разглядеть название – «Стихи о Прекрасной Даме». Блок. Интересный выбор для ночного чтения.
Студент отказался от всего. Он продолжал смотреть в иллюминатор, словно одной лишь силой своего взгляда мог удержать дирижабль в воздухе.
И тут это случилось.
Коммерсант издал странный звук. Не крик, не стон – что-то среднее, хриплое, булькающее, как будто он захлебнулся. Его рука дернулась к груди, пальцы скрючились, словно пытаясь схватить невидимую боль и вырвать ее.
Стакан с недопитым коньяком выпал, янтарная жидкость бесшумно впиталась в дорогой ковер салона.
– Ай… – выдохнул он. – Больно… грудь… не могу…
