Текст книги "Лекарь Империи 9 (СИ)"
Автор книги: Сергей Карелин
Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)
Глава 7
Приемный покой Владимирской областной больницы.
Игорь Степанович Шаповалов больше не чувствовал собственного тела. Сорок шесть часов без сна превратили его в машину, работающую на чистой силе воли и литрах кофе, который уже давно перестал помогать.
Зрение периодически расплывалось, превращая лица коллег и пациентов в блеклые пятна, в ушах стоял непрерывный звон, а руки мелко дрожали, когда он думал, что никто не видит.
Мишка. Не думать о Мишке. Он с Разумовским. В лучших руках. В единственных руках, которым он теперь доверял. Если начну думать о нем – развалюсь. А я не имею права. Эти люди…
Приемный покой Владимирской областной больницы превратился в филиал ада.
Каталки стояли впритирку, образуя лабиринт из металлических решеток страданий, узкие проходы между жизнью и смертью. На полу – матрасы, грязные простыни, даже просто куски картона, на которых лежали те, кому не хватило коек.
Стоны сливались в единый, монотонный, нескончаемый хор обреченности. А запах… его не перебивала даже хлорка.
– Где носилки⁈ – заорал кто-то из ординаторов, его молодой голос срывался на истерику.
– Кончились! Все заняты!
– ЛЕКАРЬ! ПОМОГИТЕ! ОН УМИРАЕТ!
Шаповалов резко обернулся.
У входа, только что ввезенная бригадой скорой, стояла каталка. На ней – мужчина лет пятидесяти. Крупный, килограммов сто двадцать. Лицо багровое, переходящее в синеву.
Губы черные. Глаза выкатились. Хрипы, вырывающиеся из его груди, были такими громкими, что перекрывали общий гвалт.
Острая дыхательная недостаточность. Тотальный отек легких. Сатурация процентов пятьдесят, не больше. Минуты до остановки сердца. Может, секунды.
– ДОРОГУ! – Шаповалов бросился к каталке, расталкивая людей плечами. – ЭКСТРЕННЫЙ ПАЦИЕНТ! С ДОРОГИ, МАТЬ ВАШУ!
Он схватился за поручни каталки. Металл был холодным и скользким от чьей-то крови. Он покатил ее сам – санитаров не было, все были заняты.
Молодой ординатор – совсем мальчишка, интерн, вчера из института – побежал рядом, задыхаясь.
– Игорь Степанович, может, высокопоточный кислород? Я читал, что при вирусных пневмониях…
– ЧИТАЛ⁈ – рявкнул Шаповалов, не сбавляя скорости. – Ты ВИДИШЬ цианоз? Губы ЧЕРНЫЕ! Это тотальный отек! Альвеолы заполнены жидкостью! Хоть чистым кислородом его облей – не поможет! Только интубация и ИВЛ! И то если успеем!
– Но в протоколе написано…
– В ЖОПУ ПРОТОКОЛЫ! Смотри на пациента, а не на бумажки!
Они неслись по забитому коридору. Шаповалов врезался плечом в стоящую капельницу – та с лязгом полетела на пол.
– Лифт! – крикнул ординатор, отчаянно тыкая в кнопку вызова.
Табло показывало – кабина на пятом этаже.
– Нет времени! Лестница!
– Но это же четвертый этаж! С каталкой не поднимем!
– Поднимем! Хватай задний край! ЖИВО!
Шаповалов схватил каталку за передний край, ординатор – за задний. Подбежавшая медсестра потянулась к пульсу на сонной артерии. Ее лицо все сказало без слов.
– Игорь Степанович… – она покачала головой. – Поздно. Мы не успели.
– НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!
Шаповалов оттолкнул ее. Сам схватил запястье – пульса нет. Приложил ухо к груди – тишина. Выхватил из ее кармана фонарик, посветил в глаза – зрачки широкие, как черные дыры, реакции ноль.
Труп. Еще один труп. Двадцать третий за сегодня? Двадцать четвертый? Он перестал считать после пятнадцатого.
Он медленно накрыл лицо мертвеца простыней. Белая ткань мгновенно пропиталась розовой пеной, выступившей из носа и рта – легкие буквально растворились в кровавой жиже.
– В морг, – сказал он глухо.
Штаб. Кабинет Кобрук.
Я сидел за столом шестой час подряд. Спина онемела, шея затекла, но я не обращал на это внимания. Красная тетрадь лежала передо мной, раскрытая на странице с формулами. Я изучил каждую закорючку, каждый алхимический символ, оставленный сто лет назад.
И все равно не мог найти ответ.
Где же ты спрятал ключ, старый параноик? В какой завиток, в какую помарку? Или его вообще нет, и ты просто садист, оставивший неразрешимую загадку?
Нет, не верю. Ты был многим – гением, параноиком, убийцей. Но не садистом. По крайней мере, не бессмысленным садистом.
На стене напротив все еще светился магический портал – окно в лабораторию Арбенина.
Прямая трансляция научного бессилия. Магистр работал как одержимый – его движения были быстрыми, точными, отточенными десятилетиями практики.
Серебряный неведомыми мне словами все-таки заставил его работать, их разговора я не слышал. Да мне было и все равно. Главное – результат.
Арбенин смешивал реактивы в пробирках, вводил данные в магический симулятор, хмурился, глядя на результаты, с проклятием выливал неудачную смесь в утилизатор и начинал заново.
Виртуозная работа. Руки хирурга, глаза ястреба, мозг суперкомпьютера.
И все равно – провал за провалом.
Потому что без ключа это как искать черную кошку в темной комнате. Которой там может и не быть.
– Нестабильно, – пробормотал Арбенин, глядя на очередную симуляцию. На экране кристалла сложная молекулярная структура разваливалась как карточный домик. – При такой последовательности белковая цепочка денатурирует через тридцать две секунды. Температура сворачивания – всего сорок градусов. В организме человека распадется мгновенно.
– А если снизить концентрацию дексаметазона? – предложила Кобрук. Она стояла у меловой доски, где были выписаны все испробованные комбинации. Двадцать восемь вариантов. Все перечеркнуты жирным красным крестом.
– Пробовал, – отрезал Арбенин, не отрываясь от работы. – Вариант номер шестнадцать. При снижении концентрации теряется противовоспалительный эффект. Цитокиновый шторм убьет пациента быстрее вируса.
– А изменить порядок? Сначала интерферон, потом гепарин?
– Варианты девять, десять и одиннадцать. С разными температурными режимами. Результат – токсичный коктейль с pH 2.3. Это кислота, которая сожжет венозную стенку при введении.
Он помнит каждую попытку. Фотографическая память на неудачи. Полезный навык для ученого. Депрессивный – для человека.
Серебряный стоял у окна, глядя на город. Его поза выдавала напряжение – прямая как струна спина, руки сцеплены за спиной так, что костяшки побелели. Даже менталист нервничает, когда на кону жизнь ребенка и целой Империи.
– Может, проблема в катализаторе? – предположил он, не оборачиваясь. – «Слезы феникса» требуют особой активации? Заклинания? Ритуала?
– Я испробовал СЕМНАДЦАТЬ способов активации! – взорвался Арбенин. Впервые за все время его аристократическая выдержка дала трещину. – Термическая активация от минус сорока до плюс двухсот градусов! Фотоактивация всем спектром от инфракрасного до ультрафиолета! Магнитное поле до пяти Тесла! Электрический разряд! Даже проклятое заклинание трансмутации третьего круга! НИЧЕГО не работает!
Он швырнул пустую пробирку в стену. Стекло разлетелось на тысячу осколков с сухим, злым треском.
Срывается. Плохой знак. Когда гений начинает швыряться лабораторной посудой, значит, он близок к признанию своего полного, абсолютного поражения.
Фырк сидел на краю стола, методично облизывая грецкий орех. Стресс-еда – универсальный способ справиться с напряжением для всех млекопитающих. Видимо, даже для призрачных.
– Двуногий, – прошептал он, подбираясь ближе к моему уху. – Мы в полной жопе. Это как пытаться открыть сейф, не зная, сколько в нем цифр. Может, Снегирев был просто сумасшедшим? Оставил формулу, которая в принципе не работает? Я его хорошо знал, он не всегда был в адеквате.
Нет. НЕТ. Я отказываюсь в это верить. Должен быть способ.
Снегирев был параноиком, но не идиотом. Он не стал бы тратить столько сил на создание бесполезной формулы. Значит, ключ есть. Просто мы смотрим не там.
Я снова открыл тетрадь. Но не на странице с формулами – их я уже выучил наизусть. На странице с исповедью. Текст, написанный дрожащей рукой умирающего человека.
«Я создал чудовище. Вирус, который не должен был существовать. Моя гордыня, мое желание превзойти природу привело к катастрофе…»
Знакомые слова. Читал их уже сотню раз. Но может, я читал неправильно? Искал не то?
Начал снова читать.
И тут меня словно молнией ударило. Озарение пришло мгновенно, ослепительно, как вспышка магния.
Порядок! Он описывает проблемы в определенном ПОРЯДКЕ! Не просто перечисляет – выстраивает логическую цепочку! А что если…
– Я ПОНЯЛ! – вскочил я так резко, что тяжелое дубовое кресло опрокинулось с грохотом.
Все повернулись ко мне. Кобрук замерла с мелом в руке. Серебряный развернулся от окна. Даже Арбенин на экране прервал свои манипуляции, уставившись на меня с недоумением.
– Что понял? – напряженно спросила Кобрук.
– Последовательность! Снегирев зашифровал последовательность добавления компонентов в порядке упоминания проблем в его исповеди!
Я схватил кусок мела, бросился к доске, одним движением рукава сметая список неудачных попыток Арбенина.
– Смотрите! СМОТРИТЕ! Первая проблема, которую он упоминает – стабильность! Что в нашем списке отвечает за стабильность системы, предотвращает образование сгустков и агрегацию частиц?
– Гепарин? – неуверенно предположил Серебряный. – Антикоагулянт предотвращает агрегацию…
– ИМЕННО! Гепарин первый! – я лихорадочно писал на доске. – Вторая проблема – вирулентность! Проникновение в клетку! Что снижает вирулентность?
– Интерферон! – подхватила Кобрук, ее глаза загорелись. – Он блокирует рецепторы, мешая вирусу проникнуть в клетку!
– Да! Интерферон второй! Третья проблема – устойчивость к иммунитету! Что модулирует иммунный ответ, не давая ему сойти с ума, но и помогая бороться?
– Дексаметазон! Дексаметазон! – подпрыгивая от возбуждения, завопил у меня в голове Фырк.
Картина складывалась! Как пазл, где вдруг все разрозненные кусочки встают на свои места!
Я продолжал выписывать последовательность, сопоставляя каждую проблему из исповеди с компонентом:
– Четвертая проблема – накопление токсинов в легких. Ацетилцистеин – муколитик и антиоксидант, он выводит токсины! Пятая – поражение нервной системы. Шестая – клеточное истощение и старение.
– Бред! – рявкнул Арбенин с экрана. – Полный, абсолютный бред! Это алхимические домыслы! Наука так не работает, Разумовский! Нельзя выводить биохимическую последовательность из литературного текста!
– А пропорции? – спросил Серебряный, полностью игнорируя возмущение Арбенина. – Даже если последовательность верна, без точных пропорций…
И тут меня осенило второй раз. Еще сильнее. Как контрольный выстрел.
– Зеркальное отражение!
– Что? – не поняла Кобрук.
– Снегирев же описывает, КАК он создавал вирус! С точными концентрациями! «Добавил 0.5 молярный раствор»… «Увеличил концентрацию в три раза»… Он дает нам пропорции для создания ЯДА!
– И? – нетерпеливо спросил Серебряный.
– А антидот – это ПРОТИВОЯДИЕ! Обратное яду! Значит, нужно инвертировать пропорции! Где он пишет 0.5 молярный – мы берем 2 молярный! Где увеличил в три раза – мы уменьшаем в три раза!
Гениально и безумно одновременно.
Использовать инструкцию по созданию яда для создания противоядия. Математическая инверсия. Минус на минус дает плюс. Это либо прорыв, либо бред сумасшедшего. Но другого варианта у нас нет.
– ЧУШЬ СОБАЧЬЯ! – взорвался Арбенин. Его аристократическое лицо покраснело, монокль соскочил с глаза и повис на золотой цепочке. – Это не математика, Разумовский! Это БИОХИМИЯ! Сложнейшие белковые взаимодействия! Нельзя просто взять и инвертировать пропорции! Это как… как пытаться получить живого человека, вывернув труп наизнанку!
Милое сравнение. Но в чем-то он прав. Это безумие. Но безумие – единственное, что у нас осталось.
– Снегирев был не только ученым, – неожиданно вмешался Серебряный. Его голос был задумчивым. – Он был мистиком. Алхимиком старой школы. Для них символизм был так же важен, как эмпирика. Принцип подобия, принцип противоположностей… Я бы проверил теорию господина лекаря Разумовского.
– Да вы оба спятили! – Арбенин снова вскочил, начал мерить шагами свою стерильную лабораторию. – Это противоречит всем законам биохимии! Всем принципам научного метода!
– У вас есть вариант лучше? – холодно спросил я. – Вы пять часов перебираете варианты. Сколько успешных?
– Это вопрос времени…
– Которого у нас НЕТ! У Мишки максимум десять часов! У вас есть десять часов, чтобы найти решение методом перебора?
– Нет, но…
– Тогда проверьте мою теорию! Что вы теряете? Одну попытку из сотен!
– Не отвлекайте меня идиотскими домыслами! – Арбенин отвернулся от портала. – Я продолжу систематический поиск. Это ЕДИНСТВЕННЫЙ научный метод!
Изображение начало тускнеть, подергиваясь помехами – он прерывал связь.
– Эдмунд, – голос Серебряного стал ледяным. – Проверь. Теорию. Целителя.
– Или что? Опять будешь угрожать? – донеслось из угасающего портала.
– Нет. Ты меня и так знаешь.
В портале повисла долгая, тяжелая пауза. Арбенин стоял спиной, его плечи были напряжены.
– Ладно, – наконец глухо сказал он. – ОДНА попытка. Чтобы доказать, что это бред.
Он вернулся к своему столу и с яростью начал вводить новые данные в симулятор.
А я сел обратно в кресло, чувствуя, как накатывает ледяная волна усталости и бессилия.
Что-то было между ним и Серебряным. Но сейчас для меня это не имело значения.
Время уходит. Каждая минута – это чьи-то легкие, заполняющиеся кровью. Чье-то сердце, останавливающееся от гипоксии. Чей-то ребенок, умирающий на руках у родителей.
Фырк подполз ко мне по столу и ткнулся носом в руку.
– Эй, двуногий. Не падай духом. Твоя теория логична. Безумна, но логична. А безумная логика – фирменный стиль Снегирева.
– Если я ошибаюсь, Мишка умрет.
– Если ты прав, он выживет. Фифти-фифти. Нормальные шансы для лекаря.
Для лекаря – да.
Для отца, ждущего в ста километрах, – нет.
Для шестилетнего мальчика, который хочет снова увидеть папу, – нет.
Для меня, взявшего на себя эту ответственность, – нет.
Телефон на столе взорвался звонком, как граната в тишине окопа. Номер реанимации. Мое сердце ухнуло куда-то вниз.
Мишка. Что-то с Мишкой. Плохое. Очень плохое, иначе бы не звонили.
– Слушаю! – я схватил трубку до второго гудка.
– Илья Григорьевич! – голос дежурной медсестры дрожал от едва сдерживаемой паники. – Мишка! У него фибрилляция! Лекарь Кашин просит срочно вас!
Я не помню, как вскочил. Не помню, как выбежал из кабинета. Помню только, что опрокинул кого-то в коридоре – кажется, санитарку с подносом лекарств – и не остановился, даже не обернулся. Грохот разбитого стекла и звон ампул остались далеко позади.
Фибрилляция желудочков. Сердце не бьется – оно дрожит как желе в предсмертной агонии. Кровь не циркулирует. Мозг без кислорода. Четыре минуты до необратимых изменений. Шесть – до смерти мозга.
Реанимация. Дверь. Я влетел внутрь, чуть не снеся косяк.
Организованный хаос профессионалов. Кашин, бледный, но сосредоточенный, склонился над маленьким телом, делая непрямой массаж сердца. Счет вслух, четкий, как метроном: «Двадцать восемь, двадцать девять, тридцать!» Медсестра ритмично вдувала воздух через мешок Амбу. Вторая уже готовила препараты в шприцах. Третья не отрывала глаз от мониторов.
А на мониторах – хаотичная пляска смерти. Вместо нормального синусового ритма – беспорядочные, уродливые волны. ЧСС 350 – но это не пульс, это агония умирающей сердечной мышцы.
– Сколько? – рявкнул я, влетая в круг.
– Две минуты десять секунд! – ответил Кашин, не прерывая компрессий. Пот струился по его лицу, капая на пол. – Началось внезапно! Без предвестников!
– Адреналин?
– Ввели! Один миллиграмм внутривенно! Эффекта нет!
– Амиодарон?
– Тоже! Сто пятьдесят миллиграммов!
– Дефибриллятор!
– Готов!
Детские электроды. Маленькие, с ладонь взрослого. Для крошечной грудной клетки шестилетнего ребенка.
Мишка был таким маленьким на этой огромной реанимационной кровати. Как кукла. Бледная восковая кукла с растрепанными рыжими волосами. Только это не кукла.
Это ребенок. Сын человека, который доверил мне самое ценное, что у него было.
– Гель! – скомандовал я.
Медсестра быстро выдавила холодную прозрачную субстанцию на электроды.
– Заряд пятьдесят джоулей! Всем отойти!
Я прижал холодные металлические пластины к маленькой груди, готовый нажать на кнопки разряда.
Для ребенка всегда начинают с малого. Детское сердце – нежное, хрупкое. Один неверный джоуль – и можно вызвать ожог миокарда, повредить больше, чем помочь.
БАМ!
Маленькое тело подпрыгнуло на кровати, как будто его ударило током… что, в общем-то, и произошло. На секунду на мониторе появилась прямая линия – асистолия. Сердце замерло. Потом – снова хаотичные, уродливые волны.
– Нет эффекта! – крикнула медсестра.
– Сто джоулей!
БАМ!
Снова подскок. Снова ничего. Пляска смерти на экране продолжалась.
– Двести!
– Илья Григорьевич, это уже много для ребенка! – крикнул Кашин.
– ДВЕСТИ, Я СКАЗАЛ!
Глава 8
БАМ!
Прямая линия. Секунда. Две. Три. Вечность.
И вдруг – острый, высокий пик. Потом еще один. Еще. Неровные, редкие, но свои. Настоящие.
– Есть ритм! – крикнул Кашин с таким облегчением, будто сам только что вынырнул из-под воды. – Синусовый! Редкий, но синусовый!
– Пульс?
– Есть! Слабый, нитевидный!
– Давление?
– Шестьдесят на тридцать пять!
Критически низкое. Почти несовместимое с жизнью. Но это лучше, чем ноль.
– Допамин! – скомандовал я. – Пять микрограмм на килограмм массы в минуту! Титровать по давлению! Целевое – хотя бы восемьдесят систолическое!
– Есть!
– И проверьте контур ЭКМО! Возможно, тромб!
Следующие двадцать минут были балансированием на лезвии ножа. Каждый параметр норовил сорваться обратно в красную зону. Давление прыгало как сумасшедшее. Сатурация падала, поднималась, снова падала. Пульс то замедлялся до опасных сорока, то разгонялся до ста восьмидесяти.
Как жонглирование горящими факелами над пороховой бочкой. Упусти один – и все полыхнет. Только вместо факелов – жизненные показатели. А вместо ожогов – смерть.
Но мы удержали. Медленно, мучительно, по одному параметру за раз – стабилизировали.
Когда на мониторе установились более-менее приемлемые цифры, я позволил себе выдохнуть. И только тогда заметил, что моя хирургическая рубашка насквозь мокрая от пота.
– Молодцы, – сказал я команде. – Отличная работа.
Но Кашин смотрел на меня с тем выражением, которое я слишком хорошо знал. Выражение лекаря, который должен сказать правду, какой бы страшной она ни была.
– Илья Григорьевич, – он отвел меня в сторону. – Это был последний резерв. Миокард истощен. Еще одна фибрилляция…
– Знаю, – перебил я.
Знаю. Детское сердце не резиновое. Оно билось на пределе двое суток. Боролось с вирусом, с гипоксией, с токсинами. И оно устало. Смертельно устало.
– Сколько он протянет?
Кашин посмотрел на мониторы, что-то быстро подсчитал в уме.
– При текущей динамике? Часов пять. Максимум – десять. Потом либо повторная фибрилляция, либо прогрессирующая сердечная недостаточность. В любом случае…
Он не договорил. Не нужно было.
Десять часов. Десять часов до смерти шестилетнего мальчика. Шестьсот минут. Тридцать шесть тысяч секунд. И каждая из них – на вес золота.
Я посмотрел на Мишку. Он лежал без сознания, опутанный проводами и трубками. Трубка в горле, датчики на груди, капельницы в обеих руках. Больше похож на сложный механизм, чем на ребенка. Но он все еще боролся. Все еще дышал – пусть и с помощью машины. Все еще был жив. И пока он жив – есть шанс.
– Увеличьте дозу добутамина, – сказал я. – И добавьте милринон. Нужно поддержать сердце любой ценой.
– Это может вызвать аритмию…
– Без этого он не продержится и пяти часов. Делайте.
Я вышел из палаты. В пустом коридоре прислонился к холодной стене. Ноги подкашивались.
Нужно звонить Шаповалову. Сказать, что его сын при смерти. Что мы сделали все возможное, но…
Но что? Что я обещал спасти и не смог? Что вся моя хваленая медицина из другого мира оказалась бессильна перед модифицированным вирусом?
Я достал телефон. Набрал его номер. И тут…
– Илья!
Я обернулся. Кобрук и Серебряный почти бежали по коридору. И в руках у Кобрук…
Шприц. Двадцатикубовый шприц с прозрачной жидкостью. Которая светилась. Слабо, едва заметно, но светилась изнутри мягким, переливчатым радужным светом. Как «Слезы феникса».
– Что это? – спросил я шепотом, хотя сердце уже знало ответ.
– Арбенин сделал это! – выпалила Кобрук. На ее обычно спокойном лице играл румянец возбуждения, которого я никогда не видел. – Твоя теория сработала!
Мир покачнулся. Я выпрямился.
Сработала? Моя безумная, антинаучная теория? Инверсия пропорций, последовательность из исповеди – это действительно сработало?
– Как? – только и смог выдавить я.
– После твоего ухода он еще минут десять ругался, – быстро рассказывал Серебряный, подходя ближе. – Говорил, что это антинаучный бред, что так не бывает, что законы биохимии незыблемы. Делал вид, что работает над своими вариантами.
– А потом? – я не мог оторвать взгляд от светящегося шприца в руках Кобрук.
– А потом его гордость взяла верх, – усмехнулся Серебряный. – Он решил доказать, что ты неправ. Ввел твою последовательность в симулятор. Инвертированные пропорции, порядок из исповеди. Запустил моделирование…
– И?
– И реакция была стабильной! – подхватила Кобрук, ее голос дрожал от волнения. – Полностью стабильной! Молекулярная структура держалась! pH в норме! Токсичность – минимальная!
Не может быть. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Должен быть подвох.
– Арбенин не поверил, – продолжал Серебряный. – Перепроверил три раза. Менял начальные условия, температуру, давление. Результат тот же – стабильная формула
– И тогда он провел реальный синтез? – догадался я.
– Микросинтез. Два миллилитра, – подтвердила Кобрук. – Все компоненты в твоей последовательности, пропорции инвертированные, «Слезы феникса» добавлены в самом конце при температуре ровно тридцать семь градусов.
– Испытания?
– На зараженной новым штаммом лабораторной крысе, – ответил Серебряный. – Вирусная нагрузка десять в восьмой степени – гарантированно смертельная доза. Развитие заболевания было магически ускорено.
– Результат?
Кобрук подняла шприц к тусклому свету коридорной лампы. Жидкость внутри мягко переливалась, как жидкий опал.
– Через пять минут после инъекции вирусная нагрузка упала на девяносто процентов, – вместо неё сказал Серебряный. – Через десять – на девяносто девять. Крыса не только выжила – она пришла в себя! Начала есть!
Сработало. Черт возьми, сработало! Безумная теория старого параноика и молодого лекаря, пришедшего из другого мира, оказалась правдой! Так не бывает, но факт остается фактом.
– Но это крыса, – сказал я, заставляя себя мыслить трезво, отгоняя волну эйфории. – Не человек. Метаболизм другой, иммунная система…
– Знаем, – кивнула Кобрук.
– Но выбора нет, – покачал головой я. – Сын Шаповалова… Мишка умирает. Осталось максимум десять часов, я только что вытащил его. Еще один раз он не переживёт.
– Побочные эффекты абсолютно непредсказуемы, – со всей серьезностью сказал Серебряный. – Это может убить его быстрее, чем вирус. Анафилактический шок, цитокиновый взрыв, отказ почек…
– Или спасти, – жестко возразила Кобрук. – У нас нет времени на клинические испытания. Нет недель, даже дней. У нас остались часы.
Она сразу поняла всю серьезность ситуации. Мишка ей был близок. Он не раз приходил на работу к отцу и бывало Кобрук, у которой не было своих детей, с ним сидела.
Между верной смертью через десять часов и возможной смертью прямо сейчас не было разницы. Результат один. Русская рулетка, только вместо пули – экспериментальное, светящееся лекарство.
А вот и возможное спасение. И для меня, и для неё, выбор был очевиден. Только вот, что на это скажет сам Игорь Степанович.
– Нужно согласие родителей, – сказал я.
Это было последнее формальное препятствие.
Но когда меня оно останавливало? И все же, было бы лучше, чтобы Шаповалов сам принял это решение.
– Мать в истерике, – покачала головой Кобрук. – Я пыталась с ней говорить. Она кричит, что мы убийцы, что мы убьем ее ребенка экспериментами.
Понимаю ее. Страх матери сильнее любой логики. Она видит умирающего сына и боится, что мы ускорим неизбежный конец. Она не может принять рациональное решение в этом состоянии.
– Отец, – сказал я, доставая телефон. – Решать будет Шаповалов.
– Ты уверен? – спросила Кобрук. – Он же… отец. Тоже эмоционально вовлечен.
– Он лекарь. И он доверяет мне.
По крайней мере, я на это надеюсь.
Потому что если он скажет «да», у Мишки появится шанс. А если скажет «нет»…
Сейчас думать не хочу об этом.
Либо триумф, либо катастрофа. Третьего не дано.
Я набрал номер. Гудок. Два. Три.
– Разумовский? – голос Шаповалова был хриплым, на грани срыва. – Новости?
* * *
Операционная Владимирской областной больницы.
Игорь Степанович Шаповалов вышел из операционной номер три, и первое, что он почувствовал – как латексные перчатки прилипли к рукам.
Не просто прилипли – приклеились намертво, как вторая кожа. Пот, кровь, тальк изнутри – все смешалось в отвратительный, липкий коктейль, который теперь приходилось отдирать по миллиметру.
Четвертая пара за последние три часа. Или пятая? Или десятая?
Он перестал считать после третьей операции. Или тридцатой? Числа потеряли смысл. Есть только «следующий пациент» и «предыдущий труп». Спленэктомия у подростка только что.
Парень лет шестнадцати, упал с велосипеда. В нормальное время – рутинная, почти скучная операция. Сейчас – чудо, что он вообще дождался своей очереди. Выжил. Этот выжил.
Правая перчатка наконец поддалась, содралась с характерным чавкающим звуком. Под ней кожа была белой, сморщенной, как после долгого купания. И тут же покрылась красными пятнами от прилившей крови.
В отличие от того старика час назад.
Прободная язва, разлитой перитонит. Кишечное содержимое в брюшной полости уже часов шесть, минимум. Гнойники на петлях кишечника, как омерзительные желтые жемчужины.
Он промывал, чистил, зашивал. Бесполезно. Умер прямо на столе. Сердце просто сдалось.
А та девочка перед ним… Господи, та девочка. Одиннадцать лет. Простой гребаный аппендицит! Который лопнул, пока она ждала в очереди. Четыре часа ждала…
Вторая перчатка сопротивлялась сильнее. Шаповалов дернул резче – латекс лопнул, половина осталась на руке, как уродливый резиновый нарост. Пришлось отковыривать ногтями.
Когда он последний раз спал? Нормально спал, в кровати, а не пятиминутными отключками, стоя у стены? Сорок восемь часов назад? Больше? Кажется, в прошлой жизни.
Когда ел? Вчера была чашка кофе. Или позавчера. Желудок сжался в болезненный узел размером с грецкий орех. Он болел, но эта боль хотя бы напоминала, что он еще жив. В отличие от тех… в морге.
Шаповалов покачнулся, схватился за стену.
Держись, Игорь. Еще немного. Еще пара операций. Ты не можешь упасть. Не кому тебя заменить.
Курочкин в терапии – у него своя очередь умирающих. Крамер в неврологии вчера потерял сознание прямо во время люмбальной пункции, его самого увезли в реанимацию с гипертоническим кризом. Остальные… остальные либо заболели, либо сбежали. Героев мало. Трусов всегда больше.
В коридоре его ждал персональный ад, оформленный в больнично-зеленых тонах. Три каталки выстроились вдоль стены как солдаты на плацу. Только вместо ружей у них были капельницы, а вместо касок – кислородные маски.
На первой каталке – женщина. Шаповалов автоматически начал диагностику, даже не подходя ближе. Сорок пять, может пятьдесят лет. Ожирение второй степени. Лицо желтоватое – механическая желтуха. Держится за правый бок, под ребрами. Дышит поверхностно – боится сделать глубокий вдох, это усилит боль. Симптом Мерфи положительный, готов спорить. Острый холецистит, возможно, уже с перфорацией. Час на операцию, если повезет. Если желчный не лопнет прямо на столе.
Вторая каталка. Третья…
Проклятая арифметика медицины катастроф. Женщина может подождать. Старик безнадежен. Парень – самый экстренный, и у него есть шанс. Если успеть. Если…
Он принял решение. Шагнул к каталке с парнем.
В этот момент в кармане халата завибрировал телефон. Муром. Разумовский.
Он выхватил трубку как утопающий хватает спасательный круг.
– Разумовский? Новости?
Пауза на том конце. Плохой знак. Очень плохой.
– Игорь Степанович, у меня две новости. Плохая и… неопределенная.
Неопределенная. Медицинский эвфемизм для «может быть еще хуже».
– Говори прямо.
– У Мишки был криз. Фибрилляция желудочков. Мы его реанимировали, но…
Мир качнулся. Шаповалов схватился за стену, чтобы не упасть.
Фибрилляция. Сердце остановилось. Мой мальчик был мертв. Пусть несколько минут, но мертв. НЕТ!
– Но? – выдавил он, чувствуя, как леденеют пальцы.
– Сердце на пределе. Следующего криза он не переживет. У нас максимум десять часов. Возможно, меньше.
Шаповалов стоял, прижавшись плечом к холодной стене, и слушал этот приговор.
Вокруг кричали люди, плакала женщина, хрипел умирающий старик, а он ничего этого не слышал.
– Вторая новость? – Голос был мертвый. Механический. Как у робота.
– У нас есть лекарство.
Что? Шаповалов на мгновение подумал, что ослышался. Что это слуховая галлюцинация, вызванная усталостью.
– Что за лекарство?
– Экспериментальный антидот. Создан по формуле профессора Снегирева.
Снегирев. Легенда. Миф. Его формулы изучали в медицинских академиях как пример гениальности. И безумия.
– Мы расшифровали состав, подобрали современные аналоги компонентов. Магистр Арбенин из столицы синтезировал. Испытания на лабораторных животных – успешные. Зараженная крыса выздоровела. Вирусная нагрузка упала на девяносто процентов.
Крыса. Они испытали на крысе и хотят колоть моему сыну.
Мой сын – подопытная крыса для их эксперимента. Пациент номер один в протоколе клинических испытаний. Если выживет – прорыв в медицине, статьи в журналах, слава. Если умрет – «к сожалению, препарат оказался токсичен для человека, необходимы дальнейшие исследования».
– На людях не испытывалось?
– Нет.
– Риски?
– Честно? Пятьдесят на пятьдесят.
Подбрасывание монетки. Орел – жизнь, решка – смерть. Русская рулетка с половиной заряженного барабана. Хреновые шансы. Но десять часов медленной агонии – это ноль шансов.
– Антидот может спасти Мишку, – продолжал Разумовский, его голос был ровным, констатирующим, как будто он зачитывал историю болезни. – Или убить его быстрее, чем вирус. Возможна аллергическая реакция, анафилактический шок, токсическое поражение органов.
«Я знаю все эти слова. Учил их в институте. Видел все эти состояния. Анафилаксия – это когда лицо раздувается как подушка, гортань отекает, и человек задыхается, синея на глазах, умирая в сознании от удушья. Я видел ребенка, умершего от анафилаксии на обычный, рутинный антибиотик. За три минуты. Его мать кричала так, что в соседнем отделении было слышно».
– Мы не знаем, как детский организм отреагирует на смесь шести сильнодействующих препаратов плюс магический катализатор.
