Текст книги "Провокатор"

Автор книги: Сергей Валяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

– Вы это что, братцы? Голубизной страдаете или бомбу ищете?.. Ты что, Ромик, забыл, как я тебя защищал в школе? Сучья твоя природа!

– Помню, я все всегда помню, – ответил наконец, подавая свою безвольную потную ладошку. (Телохранители провалились сквозь землю.) – Но мы уже не в школе, веди себя прилично.

– Прилично? Это как? – удивился я.

– Жизнь обмануть нельзя, – туманно ответил мой бывший друг и прошествовал к щедрому столу.

Бросив, между прочим, меня. Однако я сделал вид, что это я бросил его, преступно-небрежного к нуждам народа. Если, конечно, меня считать ярким представителем полуразложившегося народца.

Каким-то чудом мне удалось пробиться к столу и ухватить ополовиненную бутылку шампанского. Глотнув парфюмерно-косметической жидкости, я заметно повеселел, и мир обрел для меня более колоритные, пейзажные оттенки. Что наша жизнь? Пауза между вечностями. И надо заполнить эту непродолжительную паузу страстью, любовью, мастерством, деревьями, победами, оптимизмом, разговорами с детьми, бессонными ночами, болью сердца, солнечными лучами, одиночеством, приступами бешенства, совокуплениями, риском, скандалами, стойкостью, праздниками, фильмами, снами, слезами, полнолунием, верой, а на все остальное можно положить толстое бревно. (Надеюсь, понятно, о чем речь?) Короче говоря, я ощутил освежающий прилив сил и обратил внимание на чавкающую плутократическую публику.

О, лучше бы я не смотрел! Тотчас же возникло пламенное желание нагрузиться до полного изнеможения, чтобы сократить паузу между рождением и смертью.

О дайте, дайте мне чашу с ядом, только не видеть ваши опереточные, особо уполномоченные, саботажные, слабоумные, пневматические рыла!

Но чашу с быстродействующим ядом не обнаружил. Наверное, весь яд потребовался на успокоение народных волнений. И то верно: проще потравить большинство ценами, налогами, беззаконием, жалкой пищей, чтобы избранное меньшинство имело возможность легко, без запоров, испражняться. Запоры, как известно, мешают плодотворной, созидательной деятельности государственных мужей. Лозунг дня: долой запоры – главного врага номенклатуры!

Фи, как так можно? Не сметь трогать святое! Не трогайте священную клоаку, иначе погибнете в ее мстительных газах. И верно: у кадровых господ свои проблемы, а у санкционированных рабов – свои. То есть, как говорится, каждому своя санитарно-гигиеническая подтирка. Кому из нежного бархата, а кому из древесной стружки. Кому жизнь при коммунизме, а кому при великодержавном местечковом идиотизме.

Кружили летние поля и перелески. Небесный купол, похожий на церковный, парил над вольными и чистыми просторами.

На картофельном поле наблюдалась суета – "Икарус" зарылся в ботву, и ему на помощь медленно пыхтели два старых трактора на гусеничном ходу. Фоторепортеры месили молодые клубни и походили на приметных чужих птиц, случайно залетевших в среднерусскую полосу.

Автомобильная кавалькада обогнала два старых, чумазых ТЗ. В одной из машин находились господин Костомаров и Санька. Мальчик сидел на заднем сиденье и увлеченно играл в "тетрис", не обращая внимания на быстро меняющийся по событиям окружающий мир.

С яблонь падали яблоки. Трое стариков сидели за летним столом, говорили, смеялись. Великая и непобедимая традиция русской души осветлиться от горькой до сущего своего первородного состояния.

– Эх, хорошо сидим! – Ухов резал яблоко на дольки. – Закуска сама падает. Как в раю.

– В рай нас не пустят, старый, и не надейся, – хекал Беляев.

– Почему?

– За грехи наши.

– Тогда встретимся в аду, – спокойно заметил Минин. – А к нему нам не привыкать, служивые.

– Это точно, командир, – согласились друзья. – В аду мы побывали... Чего одна Курская дуга...

Во дворе забрехал кобельсдох. В калитку толкались уличные мальчишки.

– А Саньки нет! – закричал Минин.

– Так это... Санька уехал кататься, – выступил вперед один из бойких мальчишек. – С таким рыжим дядей.

– Как это? – насторожился Минин. – Куда уехал?

– А сказали, чтобы на завод позвонили.

– На завод?! – взревел не своим голосом Минин.

Два натужно ревущих ТЗ вытягивали с поля "Икарус". Фоторепортеры запечатлевали это историческое событие.

Господин Костомаров, как полководец, разложил карту Н-ской области на багажнике казенной "Волги" и с еще несколькими ответственными армейскими чинами углубился в изучение топографической обстановки.

– Как мне доложили, обнаружить Т-34 по радиолокации нельзя, – говорил сотрудник тайной службы. – Только визуально. А это значит, нужно расширить поиск по всем квадратам. Поднять вертолеты, в конце концов...

В директорском кабинете ТЗ у аппаратов нервничал Никита Никитович и, держа в руках телефонную трубку, каялся, как грешник:

– Иван-Иван, я тут ни при чем!.. Нет, все понимаю... А ты выкрал, понимаешь, изделие... Зачем?.. Пройти парадом по Красной площади?! Да понимаешь, что говоришь?.. На кого идешь?.. Нет, я не подлец!.. – Медленно опустил трубку. – Не подлец...

Два натужно ревущих трактора продолжали вытягивать с картофельного поля "Икарус". Репортеры отбегали в сторону от сизого удушливого чада.

Господин Костомаров и военные чины у машин обсуждали создавшееся положение. В одном из авто засигналил мобильный телефон. Водитель взял трубку, послушал и сказал:

– Сейчас с вами будут говорить. – И, выбравшись из салона, подошел к господину Костомарову. – Это вас...

– Да, я слушаю, – весело сказал Рыжий человек в мобильный телефончик.

В домашнем кабинете, заставленном книжными стеллажами, стоял Минин и говорил по телефону. На стенах в рамках висели пожелтевшие фотографии с мгновениями молодого прошлого.

– Нет, дорогой мой, мы с вами, поганцами, никогда не договоримся. Западло это. Санька мой, и Т-34 тоже мой. И выбирать между ними негоже. Нет, все я хорошо понимаю. И мы вас достанем до самых до кремлевых кишок, сучье племя!.. – И, швырнув трубку, решительно вышел из кабинета.

Господин Костомаров, отдалившийся от авто для доверительного разговора, вернулся к машине в некотором душевном неудовольствии. Передавая телефон водителю, увидел: на заднем сиденье сиротливо лежит электронная игрушка "тетрис".

– А мальчик-то где? – задал глупый и растерянный вопрос.

Шквальные аплодисменты вернули меня к происходящему историческому нетленному действу. Что же происходило без моего участия? Появился в плотном окружении оперативных опекунов знакомый мне человек.

Он был росл и громоздок, холен и полнокровен, хитер и простодушен, сед, с характерным перебитым в хмельной драке носом. Он вызывал симпатию своим плакатным ростом и фанатичной уверенностью в себе. Фаворит судьбы, любитель игры в большой теннис и большую политику, он отличался от своих предшественников, которые всегда были малорослы, неполноценны, клеймены Богом. Его, преисполненного горячечным желанием перепотрошить власть предержащую, я повстречал на даче, где он, боец за народное счастье, отходил от политического нокдауна.

Наша группа решила снять фильм о поверженном нарушителе партийной этики и кремлевской интимности. Нельзя раскрывать тайны эдемского уголка, обрамленного обновленной древней стеной. Народ не поймет коммунизма в отдельно взятой крепости. Нет прощения отступникам, не желающим денно и нощно думать державную думу о вечно ненасытном, малоквалифицированном, лихоимском народце. Позор елейным популистам!

Временного неудачника и постоянного строптивца мы нашли, повторюсь, в расстроенных чувствах. Не каждый день выгоняют из рая.

Мы добросовестно отсняли сердобольный материал о грешнике, а затем, как полагается в широких кинематографических кругах, впрочем, как и в других кругах, приняли на грудь грамм по сто. Чтобы наш общий путь не был так тернист. Потом приняли еще по сто пятьдесят. За правду, которая всегда с нами. Затем взяли вес в литр малоэффективной водки. За что? За мою режиссерскую удачу и мой своеобразный талант, позволяющий видеть мир таким, каким я позволяю себе его видеть.

– Вы, ребята, романтики, – говорил грешник. – Завидую, но сочувствую. Вы романтики, а мы – бандиты, понимаешь. Давайте выпьем за то, что я выбрался из банды избранных!

И мы дружно, сочувствуя, выпили.

Почему бы не выпить за хорошего человека? Мы хлопнули еще несколько легкорастворимых в крови литров, и он, мятежный, продолжил летописный тост:

– Вы, романтики, меня не уважаете. За то, что я проиграл битву. Но победа будет за нами. То есть за мной. Почему? Потому что знайте: у нас в партии три фракции Б. – это фракция Большевиков, ушедших в глубокое подполье (это я!), фракция Бюрократов, грабящих и спаивающих страну, и фракция Блядей политических, неспособных больше ни на что, кроме ненависти к собственному народу. Скоро! Скоро я выйду из подполья, а все остальные фракции уйдут в это подполье, как на заре коммунистического движения. Я им всем покажу кузькину мать! Они будут жрать собственные резолюции и заседать при свечах! А лучше – танками! Пли-пли-пли!!! – Увлекся. – Так выпьем же за тех, кто сейчас никто, а завтра будут всё!..

И мы выпили, а выпив, спросили:

– А что будет с народом?

И наш собеседник тяжело и обреченно задумался, сидел, понурив буйную головушку; думал-думал-думал (это была его знаменитая пауза, запечатленная на пленке), он думал час, год, век, потом поднял голову, открыв крупное, властное, заносчивое партийно-организационное лицо и сказал:

– Мужики! А хуй его знает, что будет! Одно знаю: победим!

И мы снова выпили за нашу общую капризную девушку по имени Victoria, и вот теперь, уже после долгожданной, странно-закономерной победы, я увидел его, перетряхнувшего великий затхлый клоповник.

Его мечта исполнилась, да, боюсь, не превратились ли кровососные мясистые клопы КПСС в мобилизационный обстоятельствами передовой отряд ненасытных олигарх-тараканов, пожирающих последние остатки пищи на нищей кухне страны.

Пока же мой давний знакомый шествовал по залу, я не на шутку сцапался со служителем – сцапался из-за бутылки водки. Не люблю, когда мне мешают исполнить мою же мечту, и поэтому орал:

– Я тебе, сучь халдейская, сейчас эту бутылку как клизму вставлю!.. Отдай!..

Бывший грешник, а теперь – Отец родной надвинулся на меня всей своей державной массой. (Боже, что делает власть с человеком!) Я уже решил на всякий случай бухнуться в барские ножки, однако властитель дум народных, сосредоточившись, узнал меня, многозначительно хныкнул:

– Победа, режиссер! – кивнул на отвоеванную мной бутылку. – Какими судьбами, Саныч? – И подал руку. И похлопал мою рабскую спину. И предложил пройтись вдвоем. Такая вот царская прихоть.

Разумеется, все взоры обратились на нас. Мой директор Классов удавился пирожным. Мой бывший школьный товарищ, а ныне кассир царской семьи, взопрел и еще больше покрылся щетиной. Его коллеги дальнозорко прищурились. Дамы света возжелали витаминизированной, сперматозоидной любви посредством ротовой полости.

Впрочем, меня вся эта стихийная эмоциональная буря не интересовала. Я был увлечен беседой. Приятно поговорить с героем собственной документальной ленты и героем нашего взбаламученного им же времени.

– Как дела, сынок? – спрашивали меня. – Неужто в этих стенах оппозиционера обнаружил?

– Вы были первый и последний, – отвечал я. – Кто решил не ждать очереди к престолу. Небось тяжела шапка Мономаха?

– Ох и тяжела! – согласились со мной. – Хочу передать наследнику.

– А кто наследник?

– Тайна за семью печатями.

– Тогда, может, выпьем для осветления души? – взболтнул бутылку, жидкость в ней вскипела как затаренная радость.

– Нельзя, романтик, – сказали мне. – Болею я.

– А наследник?

– А наследник во! – показал большой палец. – Спортсмен и на истребителях летает, как фанера над Парижем.

– Ну да? – не поверил я. – А пьет?

– Не пьет, единственный недостаток, – вздохнул Царь-батюшка. – Все мы с загогулинами, – нарисовал рукой в воздухе замысловатую фигуру высшего пилотажа.

– А сажать не будет?

– Кого?

– Ну, нас, – щелкнул пальцем по бутылке, – патриотов.

– Он сам патриот, – усмехнулся мой собеседник. – Но в широком смысле этого слова.

– Тогда разрешите выпить за всех нас, патриотов! – поднял бутылку. Эй, зачуханные! – обратился к залу. – Пьем за патриотизм!..

– Но в широком смысле этого слова, – сказал мой знакомый.

– За патриотизм, который будет в моем фильме, – посмел уточнить я.

– В каком таком фильме?

– "Т-34" называется.

– "Т-34"? Про танк, что ли?

– И про него, и главное – про народ. Хотя вы тоже там... в эпизодической роли...

– В какой роли?

– Эпизодической, – заскромничал я.

– А ведь был в главной роли, – вспомнил бузила прошлых лет.

– Все меняется, – признался я. – Изменились и вы.

– Ты о чем?

– Вас поглотила топь из людишек, вас окружающих. Посмотрите, кто с вами рядом!

– Кто?

– Поносная срань, не чующая страны.

– Ладно, не кликушествуй, пьяная твоя рожа! – Меня обняли за плечи. Не такой я простой, как думаешь. А тебя, лапуша, люблю за твою же непосредственность и правду. Чего желаешь?

– Миллион долларов.

– Миллион? А зачем?

– На фильм.

– Где я в эпизодической роли? – усмехнулся.

– Вы свою главную роль сыграли в жизни, а кино есть кино.

– Ладно, чертушка! – задумался. – Будет тебе миллион, понимаешь. Махнул рукой в сторону, где жалась группа олигархов с Ромиком во главе. Они дадут. – И уточнил: – Если посчитают нужным.

– А если не посчитают?

– Тогда прости! – И двинулся прочь, передвигая ноги, как ходули.

Я открыл рот – ничего себе власть самодурного самодержца, неспособного цыкнуть на запендюханную челядь. Что за интрига? Почище всяких моих фантазий, понимаешь.

Полуденная разморенная тишина дня была нарушена напряженным гулом – к бетонированному складу, защищенному колючей клубящейся проволокой и КПП со шлагбаумом, приближался Т-34.

Из дежурного домика появился пожилой прапорщик с литой краснознаменной мордой. Танковая громада с удивительной грациозностью для своей многотонной массы притормозила у КПП, из верхнего люка вынырнул Минин.

– Здорово, Петрович! – крикнул ему прапорщик. – Чего это вы?

– Боезапас, Евсеич! По полной программе! – ответил Минин. – НАТО прибыло. Желают поглядеть на нашу мощь!

– Во-во! Давно пора им по сусалам, – молвил Евсеич и сделал знак солдатикам поднять шлагбаум.

...Трое вольнонаемных заканчивали погрузку боекомплекта. Снаряды в руках людей пускали солнечные зайчики. Ухов и Беляев, разложив документацию на броне, изучали систему управления боевой машиной. Следящий за погрузкой Минин похлопал бронированный бок своего детища:

– Все, Евсеич! Под завязку.

– А термитные взяли? – поинтересовался прапорщик.

– Да.

– Тогда с Богом, – сказал Евсеич. – Ежели чего, приезжайте еще.

В штабе Н-ского военного округа заседал командный состав: горели генеральские звезды на погонах, алели лампасы на галифе и скрипели сапоги. Телефонный звонок прервал совещание. Генерал Мрачев взял трубку, выслушал донесение, потом крякнул от досады:

– Так, господа хорошие, ситуация выходит из-под контроля.

– А что такое? – забасил генерал Артиллерии, похожий свирепым выражением физиономии на пса.

– Т-34 пополнил боезапас на складе полигона, – ответил Мрачев.

– Как это? – удивились генералы. – Они, деды, там чего, совсем... того?..

– Бардак! Не армия – дом терпимости. Все терпим, терпим! – стукнул кулаком по столу Артиллерист.

– Какие будут предложения? – спросил Мрачев.

– А что Москва? – поинтересовался Ракетчик вида интеллигентного, в интеллектуальных очках.

– На наше усмотрение. Но без скандала.

– Мудрецы в стольном граде, – покачал головой генерал ВДВ приземистый, с покатыми плечами борца. – Танк не бабочка – его сачком не прихлопнешь.

– Верное замечание, – с умственным превосходством ухмыльнулся Ракетчик. – Мне про этот танк уже мифы рассказывают: и плавает, и летает, и всех пугает... Даю ракетный комплекс – и никаких проблем.

– Боюсь, проблемы будут, – сказал Мрачев. – У него уникальная защитная система...

– Уникальная? – удивился генерал ВДВ. – А зачем тогда резать?

– Этот вопрос не ко мне, – сказал генерал Мрачев.

– Бардак! Ну? – снова брякнул Артиллерист.

– А армию опять в рабоче-крестьянскую позу... – резюмировал генерал Связист, похожий на учителя математики.

Генерал Мрачев прихлопнул ладонью по столу:

– Приказ должен быть выполнен!..

– ...если он даже мудацкий? – удивился генерал ВДВ.

– Тем более! – гаркнул высокопоставленный чин. – Жду предложений, генеральская рать!

– Блядь! – в глубокой задумчивости проговорил Артиллерист и заскрябал лысину. – В смысле, бардак!

Я человек не злопамятный. И даже добродушный, особенно тогда, когда выпью столько, сколько требует моя душа. Я люблю людей всей своей израненной душой. Для меня русские, французы, англичане, венгры, литовцы, греки, болгары, латыши, украинцы, туркмены, поляки, грузины, казахи, армяне, румыны, югославы, азербайджанцы, японцы, узбеки, немцы, таджики, чехи, албанцы, датчане, исландцы, белорусы, евреи, итальянцы, молдаване, киргизы, ирландцы, эстонцы, башкиры, якуты, вьетнамцы, индусы, чуваши, буряты, иранцы, иракцы, афганцы, шведы, дагестанцы, удмурты, чеченцы, ингуши, швейцарцы, кабардинцы, балкары, калмыки, португальцы, норвежцы, мари, мордва, татары, финны, голландцы, северо-осетины, китайцы, ливанцы, филиппинцы, киприоты, жители Багамских островов, алжирцы, сирийцы, коми, тувинцы, американцы, канадцы, турки, либерийцы, марокканцы, суданцы, тунисцы, гаитяне, доминиканцы, кубинцы, мексиканцы, никарагуанцы, панамцы, австрийцы, австралийцы, чилийцы, аргентинцы, боливийцы, бразильцы, жители Виргинских островов, колумбийцы, перуанцы, суринамцы, уругвайцы, пуэрториканцы, сенегальцы, южноафриканцы, монголы, ангольцы, бенинцы, ботсванцы, бурундийцы, габонцы, замбийцы, кенийцы, жители Микронезии, люксембуржцы, андоррцы, лихтенштейнцы, иорданцы, фиджийцы и многие-многие-многие народы и народности, населяющие номенклатурное космическое тело, – все они для меня буквально на одно лицо; проще говоря, мне плевать, какой человек и откуда, пусть он даже будет бледно-серо-буро-малиновый в клетку, или крапинку, или полоску, главное чтобы он был хорошим. А это, на мой взгляд, самая трудная работа у нас на планете – быть человеком.

И поэтому прощаю человеческие слабости. Даже бывших школьных друзей. Мокрый от переживаний, еще более, повторюсь, щетинистый, взволнованный, он прорвался сквозь кольцо восторженных почитателей моего таланта. (Дамы, между прочим, хватали за ляжки и за кое-что другое, круглое. Я защищался как мог.)

Наконец мы обнялись, бывшие школьные приятели, сидевшие в славные жирноватые питейные времена за одной партой. Кажется, что чуть ли не с рождения мы были вместе, как вместе были наши легендарные прадеды. Правда, его легендарный прадед был легендарнее моего. Тут ничего не попишешь. Каждый создавал "свою" легенду, и кому-то везло в этом бесхитростном деле больше, а кому-то меньше. В шестнадцать командовать полком? Крепко-крепко. Расстреливать угрюмых крестьян без суда и следствия? Крепко-крепко. Рубить клинком замороченные головы тех, кто вовремя не поспешил сделать выбор в пользу же себя? Крепко-крепко.

А теперь возникает закономерный вопрос: может ли шестнадцатилетний рубщик собственного народца сохранить нормальную психику? Ой, болтают, что этот, впереди скачущий, был малость того – колотый на голову.

То ли по гнилой природе своей, то ли по обозначенным кровавым событиям. Или обманули мальца?

– Да здравствует мировая революция! – сказал дедушка Ленин и вручил бессознательному юному отряду стальные клинки. Вернее, добрый, крепко колотый на голову, тайком пьющий шампанское "Аи", разлагающийся сифилисом палач сказал:

– Да здг'авствует кг'овавая миг'овая г'еволюция!

И пустил под клинический нож великую страну, решив чужой кровью обессмертить свою товарно-продажную душонку. И теперь мы все заложники безумных, неистовых идей, заложники невинной крови, заложники разрушительного разложения.

Безумие, кровь, разложение передалось нам по прямому наследству. От легендарных дедов и прадедов. Их можно было бы простить, если бы нам всем, наследникам, не было так худо. Вирус безумия разрушил окончательно когда-то великую державу: ее деление происходит уже на уровне клеток. Если человека считать клеткой. Зараженное бациллой ненависти, злобы, бешенства пространство, больное и отвратительное, становится просто опасным для мирового сообщества.

В добрые времена сумасшедших прятали в дома печали; теперь там находятся практически здоровые, а безумцы ходят мимо стен дурдомов и делают вид, что они работают, говорят между собой, выпускают газеты, читают их, смотрят телевизоры, спорят на сложные политические проблемы, воспитывают детей, сношаются, едят пищу, негодуют, страдают, смеются, назначают свидания, митингуют, дарят женщинам цветы, жрут пирожные "корсар", защищают диссертации, едут на море, лечат геморрой, умирают и так далее, и так далее.

Какой обман, господа! Не пора ли нам всем, опасно вооруженным, с генетически нарушенным кодом, дружной гурьбой отправиться в уютный, домашний Сумасшедший Дом, который построят нам народы мира? Чтобы мы в нем нашли успокоение и клеили нужные картонные коробочки для парфюмерно-косметических нужд. Ан нет, не желаем, продолжая бесславный, бессмысленный, бесконечный путь своих дедов и прадедов. Одна надежда на детей наших детей. Или детей, детей, детей наших детей?

Впрочем, мне жаловаться на своего прадеда грех: был он профессиональным кинематографистом, сделав два-три хороших, быть может, замечательных фильма, выпукло отпечатавших время лжи и регресса. Не боец мой прадед. Хотя, слава Богу, не рубил лишние головы. Но ведь и клеймил врагов народа, и участвовал в пропагандистских шоу, и получал премии имени любителя-цветовода. (Розы – единственная слабость, которую позволял себе Сосо, примерный ученик Владимира Ильича.)

Однако и я не боец. Что делать – дурная наследственность. Потому что, как и прадед, играю в жизнь на подмостках психлечебницы.

Обнимаюсь с бывшим школьным приятелем, вместо того чтобы садануть в его промежность за гадкое вначале к себе отношение. Не знал, лапоть заросший, что дружба за чашкой водки крепче дружбы народов. Но, повторю, я человек не злопамятный. И поэтому пожалуйста – могу даже потрепать ваши пухленькие, как блинчики, щеки. Как живешь, старик? Славно ты рубишь головы старых краснопузых едоков. Прадед твой бы перевернулся в гробу: он головы белых снимал, а правнучек – красных. Мило-мило, какие, понимаешь, гримасы истории.

Как же ты, Ромик, чувствуешь себя на таком ответственном месте месте кассира? На своем ли ты месте, Небритая рожа? Не боишься ли ты, сытая жопа, голодного обморока? Не мучают ли запоры тебя, Плохиш? Не пойти ли к тебе в гости, бухгалтер-олигарх? Опасаюсь, что ты, сучье племя, не рад все-таки старому другу, которому нужен миллион долларов на доброе дело...

И что же он ответил, этот обожравшийся наемник при беспорочном государевом Теле? Он ответил, усердно чмокая от переполняющих его благовоспитанную тушку чувств, он ответил:

– Нет-нет, я рад тебя видеть, дружище! В гости милости просим, супруга Роза будет счастлива. Что касается запоров, то порой иногда мучают, и поэтому приходится принимать непопулярные в народе меры. Голодного обморока не боюсь: люди понимают, что главное – не делать пирог, а делать его пышным, вкусным и чтобы много, то есть чтобы мне пирога хватило. И что еще, родной?

– На своем ли ты месте, родной?

– На своем ли я месте? – глубоко вздохнул. – Чувствую, что я не на простом месте.

– Верно, – согласился я. – Место украшает человека. Такова наша азиатская традиция. Можешь быть идиотом, а на хорошем месте, смотришь, умен, как наш Создатель.

– Ты хочешь сказать, что я идиот? – обиделся мой бывший приятель.

– Я хочу сказать, что мир своей одной шестой частью сошел с ума!.. ответил я. И многозначительно добавил: – О чем я, кстати, предупреждал в своем фильме "Обыкновенная демократия". Но разве слушают пророка в своем отечестве?.. Слушают идиотов.

– Ты хочешь сказать, что я идиот? – обиделся мой бывший приятель.

– Я хочу сказать, что мир своей одной шестой частью спятил, – ответил я. И добавил: – О чем я, кстати, поставил фильм "Обыкновенная демократия". Советую посмотреть, если не смотрел. Но разве слушают пророка в своем отечестве?.. Слушают идиотов.

– Ты хочешь сказать, что я идиот? – снова обиделся мой бывший приятель.

– Я хочу сказать, что мир своей одной шестой частью!.. – И заорал: Да! Да! Да! Я хочу сказать именно то, о чем ты уже час твердишь. Ты убежденный идиот! Идиотичнее тебя в стране нет! Круглее и пышнее! Впрочем, вас много. Впрочем, вы все на одну рыль!

– Ты мне всегда завидовал, – ответили на мою истерику. – И еще неизвестно, кто из нас... того...

– Дай миллион! – заорал я. – Долларов!

– На что?

– На фильм!

– Вот видишь! – обрадовался Плохиш. – Ты еще больший идиот, чем я.

– Почему?

– Потому что в стране денег нет. Вообще.

– А у тебя, Рома?

– А у меня есть, но в Швейцарии и на Багамских островах, и на Капри, и в Коста-Брава.

– Переведи оттуда сюда.

– Не могу.

– Почему?

– Я что? Похож на круглого дурака?

– Нет, – покачал я головой, – ты похож на героя нашего времени, но не моего фильма.

"Победа" неспешно катила по скоростной магистрали. Ее обгоняли более современные и быстроходные автомобили. Старик за рулем был задумчив и рассеян. Его чело было хмурым, предгрозовым.

У бетонного моста через Н-скую речушку случился транспортный затор. По мосту гремели железные коробки БТРов и тягачи с пушками. Молоденькие солдатики сидели на тряской броне и без интереса смотрели на жаркий гражданский мир.

Наконец колонна защитников капитализированного отечества пропылила. Мирный автотранспорт продолжил свой путь, объезжая старенькую омертвелую "Победу". Дымкин сидел за рулем без движения, с пустоцветными глазами. Трамтрацнул на казенном мотоцикле маркированный сержант ГИБДД:

– Дед, впереди у жизни даль, а ты скис душой?

– А куда солдатики-то?

– Бойцы? На войну, дед; говорят, ТЗ взбунтовался, не желает народец кастрюли паять. Будут уговаривать пушками.

– Ыыы! – неожиданно и страшно заныл Дымкин, и зарыдал в голос, и вывернул руль назад в городок Н., который терялся в сиреневой дымке небытия.

Сержант ГИБДД, удивившись, потянулся было к рации, где бормотали крепкие казенные голоса, однако раздумал, закурил; и курил долго, и был один на еще несколько минут назад оживленной трассе.

У железнодорожного переезда разбил лагерь армейский КПП. "УАЗы" и БТРы, чадя дизельными двигателями, перекрывали въезд в городок Н. В густом перелесочке маскировались артиллеристы – стволы пушек смотрели строго на шоссе. Неповоротливые из-за бронежилетов бойцы томились от жары, чада и препирательства с автолюбителями, которых время Ч застигло на ж/переезде. Офицеры в камуфляжной форме вели переговоры по рациям и всем своим видом показывали высокую боевую и политическую способность в противостоянии с мирным населением.

...Старенькая пыльная "Победа" пробивалась между машинами к командирскому джипу. Подполковник в полевой форме с заметным брюшком заорал:

– Куда тебя, черт старый, несет?! А ну взад!

Дымкин задохнулся от нервного напряжения, потом пересилил себя и тоже закричал, истерично и некрасиво:

– Как вы смете! Орать! На меня! Мышь полевая!.. Ты знаешь, кто я такой?.. Да вы?.. Да ты...

– Ну, я! Я! – Офицер подходил к "Победе". – Дед, вали отсюда! Пока я мирный, как бронепоезд. – Цапнул Дымкина за лацканы пиджака. На лацкане блесточкой зажглась Звезда Героя. – Ах, мы герои?! Да мы таких...

И не договорил: "Победа" резким задним ходом ушла к железнодорожному полотну. Затем развернулась на пятачке переезда и, влетев на рельсовый путь и на нем скособочившись, тяжело поскакала по шпалам. КПП на минуту потерял боеспособность, но потом джип и грузовой "УАЗ" с солдатиками ринулись в погоню по проселочной дороге, петляющей вдоль ж/пути.

Машинист скорого поезда № 34 с привычно-профессиональной скукой поглядывал на летящие стрелки рельсов. Молоденький помощник клевал носом под бой колес. Кружили поля, леса и различные водоемы.

...Там, за поворотом леска, после подъема – станция Н.

С минутной, неудобной остановкой. Машинист решил разбудить помощника для дальнейшей молодой трудовой деятельности; помощник, сладко зевнув и открыв глаза, округлил их до размера межвагонных буферов. И закричал диким голосом:

– А-а-а-а-а!

Машиниста заклинило, как экстренный тормоз: по их верному пути следования мчалось нечто горбатое, с серебристым отливом. И казалось, столкновение неминуемо – поздний панический рев тепловозной сирены не спасал.

Но в последний миг Нечто резким маневром освободило путь скорому поезду, исчезая за поворотом.

– Что это было? – лязгая зубами, спросил помощник.

– Что-что! – прохрипел машинист. – НЛО!..

"Победа" неуклюже пылила по проселочной дороге к шоссе; за ней тряслись на ухабах преследователи из РА. Подполковник, наконец не выдержав глупой погони и пылевого опыления погон, заорал:

– Прострелить этой тыкве на колесах!.. колеса!..

Бойцы с азартностью охотников принялись разряжать боекомплекты АКМ. Выстрелы в поле оптимистически затрещали для стреляющих.

...Искалеченная, изрешеченная "Победа", забуксовав на взгорке, остановилась. Из нее выбрался старик и заковылял к близкой, как граница, асфальтированной полосе трассы. Несколько бойцов с грозным хеканьем догоняли его... Старик упал... Его соломенная шляпа покатилась под откос...

Дымкин упал лицом в сладкую горечь теплой полыни и прикрыл голову руками, ожидая профилактических ударов прикладами. Но что-то произошло в природе: солдаты не нападали. И сквозь полынь и слезы, сквозь бой загнанного сердца и гул в висках старик увидел бронированную скалу Т-34, которая надвигалась на него, поверженного.

Т-34 был несокрушим и опасен. Может быть, поэтому бойцы во главе с командиром бесславно бежали прочь с горького полынного поля.

Через нижний люк экипаж Т-34 втягивал обессиленного боевого друга; кричали:

– Старый, от судьбы не убежишь!.. Получил полный расчет, Дымыч... Гляди, твою "Победу", как решето... Крутись не крутись, а в картонку сядешь...

– Откуда вы, братки? – слабо, но счастливо улыбался Дымкин. – Там армию гонят на вас... – Поправился: – На нас.

– Ха! – яростно закричал Беляев. – Это, можно сказать, испытание из тысячи и одной ночи демократии! Мы сейчас со смеху перемрем.

– Саня! – поморщился Минин. И спросил: – И где французы?

Вырывая куски асфальта и чужого бесславия, Т-34 летел над скоростной трассой. Боевая рубка ходко ходила, как на волнах. Полуголые, мокрые от пота, орущие старики были похожи на чертей в аду. Боевой экипаж работал: