Текст книги "Провокатор"

Автор книги: Сергей Валяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

– Не торопись, – предупредил. – Не говори гоп, пока...

И тут затренькал телефон. Я лежал на тахте, и трубку поднял Бо:

– Аллэ! Вас слушают! Фу-фу, переберите номер, вас не слышно.

Никто не перебрал номер, и я понял, кто хотел узнать то, что хотел узнать.

– Ну? – спросил брат. – Что у тебя, а то меня ждут важные государственные дела.

– Ничего, – сказал я. – Хочу попрощаться.

– Почему?

– Умираю.

– Жаль. Интересные события грядут...

– Но это все уже без меня, – отмахнулся.

– Жаль-жаль. Прощай.

– Можно последний дать тебе совет, как брат брату?

– Ну? – глянул предательскими глазами раба.

– Никогда не торопись поднимать телефонную трубку в чужой квартире.

– Что? – Он ничего не понял, придворный шут, мечтающий о власти. Он пожал плечами и ушел, решив, вероятно, что мертвец заговаривается.

Разумеется, у меня был шанс выжить. Но от одной мысли, что меня положат на клейкую клеенку, оголят взрослый зад и в анальное отверстие будут проталкивать резиновый шланг для дезинфицирования... Нет, лучше смерть.

Или я не хочу больше жить вместе с терпеливым, Богом проклятым, затравленным, святым народом, давясь брикетами из очередных обещаний и новых надежд.

Над кремлевскими куполами зависли два вертолета. Медленно присели на брусчатку. Лопасти гнали мусорный ветер в лица встречающих. Наконец механический рев прекратился – из бортов запрыгали люди, среди них были Загоруйко и его друзья, которые оказались участниками столь эпохальных событий.

На столичной площади, где в центре, как символ тоталитарного прошлого, возвышался гранитный постамент, митинговали люди с алыми стягами. С кузова грузовичка выступал лысоватый человечек с воодушевленно-лживым личиком. Из шипящего динамика неслась позабытая революционная песня: "Мы наш, мы новый мир построим..." Под нее с хрустальным звоном молотили витрины буржуазных магазинов. Начиналась старая эпоха нового хаоса, разрухи и революционной целесообразности.

От уходящего солнца горят кумачом кремлевские купола и речная излучина. Тихие печальные коридоры державной власти. В одном из кабинетов нервничает Загоруйко:

– Теряем время. Сколько можно смотреть про Болванов? Не понимаю? Сами они там... болваны, что ли?

– Виктор Викторович, потерпите, – умоляет Вика. – Вопрос трудный. Решается судьба страны.

– Прекратите меня учить! – пыхает гений. – Кто вы такая? Пигалица, понимаешь! Безобразие! Судьба страны вот здесь!.. – больно хлопает себя по лбу. – И всего мира!.. И прекратите плакать!..

В это время дверь в кабинет открывается, на пороге – Ванюша и Любаша, глупо ухмыляющиеся. В их руках графин и стаканы.

– В чем дело? – настораживается Ник. – Водку нашли?

– Не, это вода, – отвечает Ваня. – Я ж побожился не пить проклятую.

– А что тогда?

– А это... никого нет. Нигде. Пусто!

– Ни души, – подтверждает женщина.

– Ни души? – переспрашивает журналист. – Следовало этого ожидать. Что будем делать?

И как бы ответом на этот вопрос раздается знакомый далекий гул, как при землетрясении, – это гул победного марша.

Воздушный лайнер заправляется перед полетом. Пассажиры, они же сотрудники международного корпункта, а некоторые из них агенты ЦРУ, нервничают, глядя в иллюминаторы: вечерняя синь горизонта окрашивается кровавыми всполохами. По проходу между рядами торопится человек с военной выправкой и спутниковым телефоном:

– Вас, шеф!

– Кто? – Руководитель затравленно смотрит на трубку. – Меня нет.

– Это агент SWN-JEL-2477.

– О Боги! Откуда?

– Из Кремля, сэр.

В одном из кремлевских кабинетов проистекал скверный скандал. Виктор Викторович Загоруйко решительно отказывался покидать пределы своей любимой страны.

– Никуда я не поеду! Лучше погибну вместе с родиной. Она у меня одна.

– Ну хорошо, – сказал на это Ник. – А кто ее спасать будет?

– Не знаю.

– А я знаю: ты, Виктор!

– А я не знаю, как ее спасать! – отрезал Загоруйко. – Все, счастливого вам пути.

– Тогда извини. – И классическим ударом в челюсть журналист отправляет химика в угол.

Ошеломленный ученый упал, ломая стулья. Женщины ахнули и попытались оказать ему помощь. Виктор Викторович отбивался от них и ныл в голос:

– Вот так, да? Такая, значит, у вас свобода слова: бить человека по зубам! – Стянул с плеч замызганный рюкзачок, закопошился в нем. – Если и ЭТО разбили!.. Тогда я вообще не поеду в вашу страну свободы... свободы... – И неожиданно осекся на полуслове.

Впрочем, Виктора Викторовича не слушали. Подхватив ученого под белы ручки, его товарищи поспешили вон из кремлевского кабинета.

Я, Автор, прерываю свой нетленный труд по причине отсутствия денег. Они нужны для приобретения моим новым людям (по списку жены) пеленок-распашонок, чепчиков, подгузников, ползунков и проч. И поэтому, удушив все свои принципы, звоню по телефону благодетельному В.Б. и прошу халтуру. И получаю в издательстве чудовищных размеров рукописный фолиант отставника внутренних войск. Человек я добросовестный и пытаюсь читать всю галиматью, однако через час ощущаю головокружение и ненависть к печатному слову и к самому себе. Сообщаю В.Б. о своей непрофессиональной немощи. Ты что, удивляется он, прочитай первые десять страниц, последние десять и глянь в серединку – и пиши. Неудобно, отвечаю. Неудобно знаешь что, спрашивает. И вообще, как ты относишься к составлению сборника? Как? Давай-ка составим хороший сборник; кого можешь предложить из своего поколения? Я мычу нечто неопределенное, потом вдруг слышу, как мой проклятый язык лепечет имена П.А., Л.Б., В.П., В.Б. Я же не из вашего поколения, удивляется В.Б. Нет правила без исключения, твердо стою на своем. Ну что ж, достойные имена, говорят мне. Желаю успеха!

Что же это такое, говорю я себе после. Как, оказывается, просто себя продать. А что делать, если дети должны ползать в сухих ползунках, пить витаминизированное молоко и чувствовать себя хотя бы малое время узаконенными дармоедами?

Что же делать? Названиваю П. А. – его нет. Звоню Л. Б. – он дома. Привет. Привет. Как дела? Дай в долг. Сколько? Много, жена рожает, отдам, как напечатают новую повесть "Провокатор" и запустят в кинопроизводство фантастическую феерию "Марш болванов". Где? Что где? Где печатать будут? У В.Б., вру. Ладненько, помогу, но только половиной, купил тут дачку, понимаешь. Спасибо, говорю и снова звоню П.А. – он дома. Привет. Привет. Купил дачу? Купил, а что такое? Она сгорела, шучу и бросаю телефонную трубку, представляя, какое выразительное выражение лица, похожего на бритый зад, у моего литературного приятеля П.А.

С удовольствием сажусь за кухонный столик – работать, работать, работать, как завещал нам великий Ленин.

По столичным вечерним проспектам шествовали монументальные идолы. Народные толпы встречали их алыми стягами, песнями и плясками под гармонь. На площадях жгли костры, опрокидывали автомобили, громили магазины и казенные учреждения. Наступала ночь длинных ножей и битого оконного стекла.

...Великий Вождь стоял у пустого постамента и рябил свой чугунный лоб. Внизу штормило людское море, состоящее из бесноватой молодежи и пожилого праздничного народа. Неожиданно болван наклонился и двумя пальцами выхватил из толпы экзальтированного юнца. Массы притихли. Идол потащил визжащую жертву к облакам, затем спустил ее на замусоренную площадь. И погрозил пальцем:

– Не балуй! – И новым, более грациозным движением руки водрузил на постамент бабульку божий одуванчик с пионерским флажком в руке.

Площадь взорвалась воплями восторга и ликования. Воцарилась вакханалия неистового революционного настроения.

Здание аэропорта уже пылало очистительным пожаром новой революции. Те, кто не разделял неокоммунистических взглядов, штурмовали самолеты. По бетонной полосе мчалось правительственное авто, где находились все участники исторических событий, включая и Загоруйко В.В. Воздушный лайнер со звездно-полосатой символикой выруливал на взлетную полосу. Автомобиль, не прекращая движения, нырнул под его брюхо. Через несколько томительных секунд грузовой люк самолета открылся и оттуда выпал канатный трап.

– Ой, мамочки! – ужаснулась Любаша. – Ни за что!

– А как же наша любовь до гроба? – закричал Ванюша.

– Вот он и есть наш гроб-то...

Авиалайнер и автомобиль пока шли с равной скоростью. Трап удобно и удачно болтался над машиной. За считанные секунды, проявляя чудеса ловкости и мужества, Загоруйко с товарищами забрались в самолет.

Между тем скорость увеличивалась. Застопорив педаль газа и руль, Ник, подобно агенту 007, совершил отчаянный прыжок – и благополучно. Вскарабкавшись по трапу в лайнер, уже отрывающийся от полосы, журналист попадает в объятия друзей. Но раздается крик шефа-руководителя:

– И этот с вами, господа?!

Как наваждение... по трапу забирался болван, малеванный позолоченным суриком и с приметной вмятиной во лбу.

– Даешь мировую революцию! – утверждал он, пользуясь общей оторопью.

– Это он! – закричала Николь. – Которого я булыжником!

– Вижу, – спокойно проговорил Ник. И обратился к истукану: – У нас не подают, товарищ! – и легким движением руки отщелкнул зажим трапа.

Позолоченный идол рухнул в черную бездну небытия, а воздушный лайнер, искрящийся иллюминаторами и бортовыми огнями, набрав необходимую для дальнего перелета высоту, устремился к сияющим отрогам Млечного Пути.

По моей последней блаженной прихоти полутруп вывезли военным самолетом на море. И я лежал на теплом знакомом берегу... ракушки в песке... ракушечные мозги в цинковом помойном ведре... Зачем тогда жить? Жить, чтобы умереть?

Живые, крепкие, мускулистые солдатики отряда сопровождения разбили на камнях бивуак. Купались в холодном, прозрачном море, ловили рыбу, варили уху. Им повезло, молоденьким бойцам: вместо того чтобы шагать по плацу или рыть котлован, они весело проводят неуставной вечерок. Им повезло, потому что не повезло мне.

Впрочем, почему мне не повезло? Я жил как хотел и умру, когда захочу... Умереть не страшно, все равно что нырнуть в морскую волну, где тебя встретит незнакомый, пугающий мир небытия.

Потом, вздыбив наш походный лагерь, подлетел вертолет. Отяжелевшие от сна и безделья солдатики бежали к винтокрылой машине, и казалось, что сталактитовые ножи срежут бритые затылки... Им не повезло, солдатикам, что у меня появилась блажь поговорить с отцом, который, им на беду, оказался высокопоставленным военным чином.

Блажь мертвеца.

Я услышал хруст ракушек – отец шел пружинистым веселым шагом полководца.

– Как дела, сын? – Сел на тюбинговый валун. – Живешь? – На лбу пульсировал венценосный вензель.

– Живу, – ответил я. – Тебя можно поздравить с маршальским званием.

– Спасибо, – улыбнулся отец. – Это так, игра в бирюльки, а вот скоро... – И не договорил.

Солдатики снова разжигали костер, сквозь прибой, казалось, было слышно, как огонь своей воспалительной беспощадной плазмой рвет древесную мертвую ткань.

– Живешь, говоришь? – сказал отец и косящим взглядом проверил мою телесную немочь.

Я ошибся – ошибся в собственном отце. Я даже не мог предположить, что человек так может заблуждаться, как я. Так, как ошибся я, может позволить себе ошибиться только раб. Я – раб?

Я хотел спровоцировать народ, вытащив на кремлевский помост идиота. И делал все, что было в моих силах. Я надеялся, что народец, увидев над собой дегенерата, ужаснется и поймет, что жить так нельзя, если в кумирах ходит слабоумный малый, коим, безусловно, является Бо.

Но отец, как я понял, строит свою большую игру. Он воспользуется удобной ситуацией и сделает все, чтобы власть пала в его руки.

Между тем отец стащил полевую форму с погонами, где пластались маршальские звезды, и нагишом поскакал к студеному морю. Все-таки он был до безобразия здоров, бронетанковый бригадир. Потом с ненавистью растирал полотенцем атлетическое тело, кричал мне:

– Все хотят свободы! Будет вам свобода! Это я обещаю. Дадим стране свободу! Всем – свободу! Ничего, кроме свободы!

И я увидел в его налитых кровью глазных яблоках четкие зрачки убийцы.

– Жаль, что умираешь, сын, – проговорил он. – Интересные события грядут! – И поправил командирскую портупею.

– Я знаю.

– Что?

– Что будет с ним?

– С кем?

– Моим братом Борисом.

Отец отшатнулся; присел надо мной, пожевал губами, набрякал тяжелой венозной кровью:

– Кто тебе сказал о брате?

– Алька. Ты говорил с мамой очень громко...

– Что? – Диктаторские мышцы обмякли; неожиданно улыбнулся. – Ошиблась Алька. Борька мне как сын, но настоящий его отец – Борис Абрамыч... Понял?

– Да.

– Ну что еще у тебя? – Он торопился, защитник отечества.

– У меня просьба.

– Давай.

– Не звони, пожалуйста, в пять часов утра... в чужую квартиру...

– Ха! – сказал маршал. – Между прочим, квартиру тебе сделал я. Но если просишь, больше не буду звонить. Прощай.

– Прощай.

Сталактитовые ножи лопастей вертолета качнулись, поплыли по воздуху, ускоряя собственное вибромолотильное движение.

Я не поверил отцу. Как можно было верить тому, кто хотел взять власть над рабами любой ценой – даже ценой смерти собственного сына?

Я торопился закончить повесть и поэтому заснул в пять утра. И только уплыл в муть сна, как раздался дзинь-дзинь телефона. Я цапнул трубку и услышал визг П.А.:

– Ты что, с ума сошел?

– А в чем дело?

– Он еще спрашивает, подлец!.. Я вот стою на станции... По твоей милости... А дача целая!

– Дача? – не понимаю. – Какая дача?

– Моя, которая сгорела. Ты сказал, что она сгорела.

– А что, не сгорела?

– Не-е-ет!

– Поздравляю.

– Иди ты... идиот!

– Сам такой... кто в пять утра?..

– А у меня электрички не ходят.

– Прогуляйся.

– Двести километров.

– Лови такси.

– Издеваешься?.. У тебя есть машина, давай на машине...

Я аккуратно опускаю трубку; какой привязчивый тип этот П. А., совершенно голову потерял на двухсотом километре, я его туда не посылал, и поэтому никаких обязательств у меня перед ним нет, тем более драндулет отправлен в металлолом.

Но снова – дзинь-дзинь-дзинь.

– Да иди ты, – отвечаю в сердцах, – на двести первый километр!

– Куда? – И узнаю родной голос жены.

– Ты?

– Я.

– Что случилось?

– Я хочу тебя видеть.

– Ну, что такое?

– Если я умру, ты не люби... никого...

– Дур-р-ра! – умираю от крика. – Что с тобой?!

– Ты никого не будешь больше любить, обещаешь? – рыдает.

– Никого! – рыдаю я. – Прекрати все это, ради Бога...

– Поставь за нас свечку, – просит.

– Хорошо.

– Ты знаешь... церковь у рынка...

– Знаю... Прости меня.

– И ты меня прости.

– Я скоро буду, – говорю. – Тебе принести что-нибудь?

– Ничего.

– Я принесу повесть, – шучу, – и фантастическую феерию, – шучу. Наконец родил двойню. Слово за тобой.

– Ой, я тогда точно не рожу, – шутит.

И мы оба и смеемся, и плачем.

Город с высоты птичьего полета. Он шумен, многолюден, празднично-трудолюбив, контрастен. Пластается на берегу экологически чистого океана. На одном из травяных островков возвышается Статуя Свободы, встречающая путников мира поднятой рукой, где зажат факел, похожий на гигантское мороженое в вафельном стаканчике.

В пятизвездочный отель входили две экзотические фигуры, они неряшливо ели мороженое, громко говорили по-русски, хохотали по-американски и были одеты, как техасские ковбои. Их встречала милая, чрезвычайно взволнованная девушка:

– Ваня! Любаша! Виктор Викторович пропал!

– И тута покою нету! – в сердцах говорит "техаска".

– Он меня достал! – говорит "техасец". – И в раю ему не живется.

– Да помолчите вы! – не выдерживает Виктория такого критического отношения к любимому человеку.

– Надо Коленьке звонить, – решает Любаша. – И Николиньке.

– Уже. Сейчас будут. – Слезы капают из влюбленных глаз. – Я только на минутку за этим... за чизбургером. А он ушел и не предупредил. Разве так можно?

– Ой, и не говори, мужик – одно наказание, – признается Любаша. Никакой полезной пользы от них, одни убытки.

– Поговори у меня, – супится Ванюша, – герла!

– Цыц у меня, бой! – И напяливает сомбреро по самые его ковбойские уши.

Тяжелое дыхание человека. Окропленное потом лицо. Ба! Да это же Загоруйко Виктор Викторович, ученый Божьей милостью. Неуемный практик куда-то взбирается по шершавой бетонной поверхности. За его спиной все тот же замызганный рюкзачок. Что за новое дело удумал он, скромный герой начала ХХI века?

* * *

В прекрасном и удобном номере отеля с видом на океан суматоха. Все друзья господина Загоруйко заняты поиском ответа на вопрос: где он?

– Ну куда его понесло, негодника? – спрашивает Любаша. – Все долляры на месте. А как тута без долляров?

– А может, болваны уже явились, – шутит Николь, – не запылились?

Шутку не принимают и чертыхаются, вспоминая ужасы прошлого приключения. В это время журналист выходит на балкон, с него открывается великолепный вид на океан и на малахитовые островки в нем...

– Ну конечно же! – торжествует Ник от неожиданного озарения. – Как я сразу не догадался!

– Что такое? – волнуются все.

– Вперед, за мной. Я знаю, где этот самородок!

Трудолюбивый рокот небольшого патрульного вертолетика. На борту два дежурных копа – белый Боб и черный Сэм – проверяют вверенный им участок города.

– А вот и наша красотка, – улыбается Боб. – Hello, baby!

– О, fuck! – ругается Сэм. – Гляди, псих!

– Где крези?

– Вон... прячется еще, сукин сын!

– Наверное, русский?

На могучем плече Статуи Свободы действительно находился русский человек с рюкзачком на спине. Услышав, а после увидев небесный махолет, отчаянный ученый тиснулся в щель памятника и принялся торопливо развязывать тесемки вещмешка.

– Бомба? – кричит Боб.

– Не похоже, но совсем плохой на голову! – кричит Сэм.

– Надо снять дурака!

– О'кей!

Вертолетик пытается приблизиться к памятнику, но что такое? Насыщенное газовое облако укрывает человека, затем окутывает всю Статую Свободы, и летательный аппарат с копами обволакивает, и быстроходный катер, разрезающий океанские волны, и людей в нем... И весь многомиллионный город... И весь бесконечно-вечный мир... Все Божье мироздание...

Над городом кружили боевые вертолеты, и поэтому в небе кричали остервеневшие вороны. Или они кричали, паразитарные птахи, оттого, что нашли падаль?

Где-то падаль, кто-то из живущих падаль или мы уже все падаль, я смотрел на мерцающий экран телевизора (солдатики, оставившие меня умирать, включили его с вечера). И я видел на этом экране тени прошлого: маму, Альку, бредущую на солнцепек, жрущего гусеницу Бо, разлохмаченную, сухую плоть собаки, ресторанчик над морем, горящие, как люди, свечки перед образами, рамы окон, похожие на кладбищенские кресты, дождь как из ведра; я все это вспоминал и слушал рокот вертолетов и рев бронетанковых соединений – под железный лязг хорошо спится, и в воскресный день народная страна дрыхла. Потом она проснется и начнет новый день с чистого листа, чтобы снова повторять одни и те же вековые ошибки...

1964 – я умирал; сквозь восковую муть беспамятства, безнадежности и бессилия услышал знакомый, но не очень уверенный голос диктора, сообщающий, что через несколько минут будет передано Обращение к народу...

Прожить бы эти несколько минут. Только вот зачем?

Я прожил – и услышал удары в дверь. Потом комнату заполнили штампованные призраки людей. Надо мной нависла темнеющая фигура и проговорила:

– Труп! – (Будто я сам этого не знал.) – Живо все бумаги, весь мусор в мешок.

"Зачем?" – хотел я спросить. И не спросил. Что с рабом говорить, который исправно выполняет приказ другого раба, но более высокопоставленного. Отец ошибся, думал получить свободу, взяв власть, а сам страшится мертвеца и им обгаженных бумаг...

Потом призраки пропали, они тоже ошиблись – я еще жил. Не догадались пальцами разлепить раковины век. И мне пришлось самому с невероятным усилием... Зачем? Чтобы убедиться, насколько я плох? Или увидеть, что мир изменился? Или узнать, который час? Или еще раз убедиться, что у меня есть отец, решительный и болеющий душой за вечно революционный, рабский народец?

Да, он был, мой отец, – было далекое, размытое, безликое пятно, бубнящее о свободе, равенстве, справедливости, против привилегий, о желании восстановить закон и порядок в обществе, покончить с угрозой сползания страны в хаос... (Отец раньше не знал и поэтому никогда не употреблял таких непроизводственных слов; увы – власть меняет человека, и не всегда в лучшую сторону.) Потом я услышал соболезнования по поводу жертв мелких политических амбиций... К сожалению, ни одна революция не обходится без жертв...

И я понял, что моего младшего брата, как и меня, уже нет. Бо мечтал стать мессией для народа, но народ его не принял, и теперь великодержавный неудачник, которого использовали, как куклу для игры, валяется в сукровичной луже крови, попорченный пулями и верой в свою исключительность. Лежит, жертва на потребу дня провокации.

У меня появилось желание сбросить руку, подтащить ружье с подкушеточной пылью, чтобы ударить из двух нарезных стволов... Я не сделаю этого: зачем?

Если бы я все-таки... телевизор, лопнув литыми мутными сколками, воспылает, и я буду гореть как свечка перед религиозно-философским взглядом вечности.

Да и не рекомендуется принимать поспешных решений в год активного солнца.

И потом – мы были и остаемсяяяяяяяяяяяя

яяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяя я яя яяяяяя яяяяяяяяяя я яя яяяяяяя яяяя яяяяяяяяяя я яяяяяяяяяяяяяяяяя я яяяяяяяяяяяяяяяяя яяяяяяяяя яяяяяяяяяяяяяяяяяяя я я яяяяяяяяяяяяяяя яяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяя я яяяяяяяяяяяяяяя яяяяяяяя яяяяяяяяяяя я я я я я яя я я я я я я я я я я я я яяяяяяяяяяяяяяяяяяя я я я я я я я я я я я я я яя я яя яяяяяяяяяяяяяяя яяяяяяяяяяяяяяяяя я яяяяяяяяяяяяяяяяя яяя

яя яяя яя я я яя я яяя

яяяя яя

яя яяяя яя

яя я я

я я я

я я

я

Я исполнил просьбу жены, я не хотел, чтобы мои родные люди умирали. Я пошел в церковь и поставил свечку. Твердый янтарный воск свечи вспыхнул – и ее легкое тревожное воскреснувшее дыхание: спаси и сохрани души рабов Божьих, спаси и сохрани души рабов, спаси и сохрани души, спаси и сохрани...

III

ПАТРИОТ

Отвергните от себя все грехи ваши, которыми согрешили вы, и сотворите себе новое сердце и новый дух.

Ф. Ницше

Я, режиссер эпохи распада, открываю глаза. Что само по себе можно поприветствовать. Привет-привет, бродяга, живущий на свалке отходов цивилизации. Ты еще жив, эмигрант в собственной стране? Ты открыл глаза, но закрыл душу, безродная сволочь. У тебя, воинствующий одиночка, светло-смесительное будущее, если удалось, приняв на грудь несколько кг теплых горюче-смазочных материалов, не захлебнуться в собственной блевотине.

Бр-р-рг – дамы, любительницы орального секса, могут отвернуться от павшего бойца киноискусства. Великий сморчок во всем был, как ныне утверждают, не прав; прав он был в единственном: кино есть наиважнейшее из искусств. Это верно.

Как верно то, что моя голова, начиненная спиртовыми нечистотами, лопнет, точно водородная неактуальная бомба. И тогда я, ползучая патологическая пачкотня, скажу вам, многообразным сучкам и мобилизованным на классовую борьбу с собственным народом их мужьям, все, что я думаю о вас.

Впрочем, какое дело мне до вас, заоблачных засранных небожителей? Равно как и вам до меня, конквистадора чужих консервированных душ.

Так вот: у каждого из нас свои проблемы. Кто-то из вас, патрициев, обживает 440 кв. м жилой площади, 4 ванны,

3 унитаза, 2 биде, а кто-то, я имею в виду себя, бесхозного, ощущает свою никчемность и одиночество в трезвом и вероломном мире.

То есть моя проблема заключается во мне самом. Поскольку голова у человека является одной из важнейших частей его же тела, то боль в этом органе, велеречивом и капризном, мешает сосредоточиться на каком-нибудь конкретном вопросе. Например, где я? Кто я? С кем я? Какой год? Месяц? Число? В какой стране болит моя голова? Чтобы ответить на все эти безнадежные вопросы, необходимо решить еще одну проблему. Быть может, главную для находящегося вне времени, вне пространства, вне себя.

Проблема, известная всему взрослому населению. Проблема, которую так и не решил скандинавский рефлективный принц: быть или не быть? То есть в данном конкретном случае: блевать или не блевать? Чтобы узнать год, месяц, число, нужно иметь светлую голову. Чтобы узнать, в каком государстве находишься, тоже нужно просветлеть, скажем так, снизу.

И выход здесь, увы, один: реорганизовать себя на насильственное очищение – признаюсь, к этому неожиданному делу предрасположен, поскольку человек впечатлительный, с основательно попорченным наркомовским фуражом, изношенным желудком. Кстати, пока буду добираться до унитаза, позволю себе экскурс в опломбированное прошлое: под кипарисами о. Капри играли в шахматы двое – Владимир и Бенито; молодые люди, приятные во всех отношениях, оплодотворенные идеями облагодетельствования всего консервативного человечества. Они отдыхали под синим итальянским небом, будущие квазивожди, поглядывая на дальние горные хребты, лысеющие под жирным солнцем. А воздух был божествен, как в раю. И хотелось полнородной вечности и плодородной любви местных красоток, похожих на горных козочек. Но появился хозяин приморской виллы, давя в усах блошливую мелочь, проокал:

– Обедать, однако, пора, господа хорошие!

Что же было подано на обед жертвам ненавязчивых царских репрессий: 1) экспозе декревиз, 2) кононэ с сардинками, 3) стерлядь кольчиком попильот, 4) маринованное бушэ из раковых шеек, 5) суп раковый с севрюжкой, с расстегаями, 6) котлеты деволяй из парной телятины.

Ну и, разумеется, напитки: из благородных – смирноффская водочка, шампань-дюрсо 1825 года; из неблагородных – самогон из мочи туземного обезжиренного поросенка.

Самогон уважал не испорченный буржуазными вкусами ходок из душегубного народа, временный хозяин виллы М. Г. Хрюкнет стакан-другой, куснет стерлядь кольчиком попильот и уходит, положительный, писать новый роман с революционно-освободительным названием "Еб' твою мать".

– Еб' твою мать! Бр-р-рг! – Это я, грешный, наконец добрался до унитаза.

О, какое счастье, господа, что есть унитазы! Унитазный лепесток есть признак цивилизации. Ведь большую часть времени человечество проводит именно на нем, радуясь, терзаясь, думая, страдая, окрыляясь и впадая в меланхолию. И втройне счастлив тот, кто имеет в одной квартире три унитаза. Количество унитазов на один кв. м соответствует чину, который занимает тот или иной государственный деятель. Впрочем, отвлекаюсь: у меня достаточно своих проблем.

Итак, я молился над унитазом. Сквозь желудочную муку и слезы я видел сапфировый свод, морскую заводь, горные хребты, бесконечность пустынь, и все это было загажено моим непереваренным дерьмом.

Бог мой, думал я с ленивой обреченностью, а если там, внизу, в этом микроцефальном мире, есть жизнь, прекрасная и удивительная, и я на эту идеалистическую, романтическую жизнь...

Бог мой, думал я с бездушным недоумением, а не вырвало ли какого-нибудь Всевышнего на мою страну, несчастную, замаркированную, замордованную косноязычными вождями и слабоумными парламентариями?

Потому что сидим мы, в очередной раз обманутые, в болезнетворном говне взбученной действительности, продолжая надеяться на ново-старую перекрасившуюся сволочь. И кажется, нет силы, которая могла бы смыть кал лжи и страха с наших нечистых душ...

Бесконечная анально-унитазная жизнь заблудшей нации.

Однако я отказываюсь плутать вместе со всеми. У меня хватит фантазии, чтобы выйти навстречу моим перворожденным мной же героям.

В городке Н. жили люди. До поры до времени они жили вполне сносно и даже счастливо. Почти все взрослое население трудилось на ТЗ – тракторном заводе. Хотя на самом деле Завод был оборонным и выпускал танки: современные боевые машины с оптимистическими орудийными хоботами. Народное хозяйство великой страны нуждалось в таких тракторах – и заводчане работали добросовестно и во славу Отчизны. Более того, они любили свой ТЗ, самый мощный по производству военно-хозяйственной техники; они гордились двухкилометровым Главным конвейером; они души не чаяли в песенном лязге крепкого металла. В дни народных праздников Н-цы пили водку, пели клочковатые песни и ходили городком на испытательный полигон смотреть новые бронированные чудовища, изрыгающие смрад, мат и снаряды. И казалось, праздник всегда будет с народом.

Однако наступили другие времена, странные и печальные. Вдруг выяснилось, что народному хозяйству танки больше не нужны. Нужны кастрюли и сковороды. То есть пришла конверсия, глумливая и капризная. Броневых дел мастера обиделись и ушли в неизвестные коммерческие структуры. А те, кто остался, принялись выпускать такой отвратительный посудохозяйственный лом, что потребитель решительно отказывался за него платить. И ТЗ остановился: бессильно заскрежетав, замер Главный конвейер, на подъемниках зависли танковые башни, в высоких пролетах заныла тишина. И люди остановились в остросоциальном недоумении: как жить без танков?

Но чу?! Что за трудолюбивый перестук, усиленный эхом, доносится со стороны площадки КБ – конструкторского бюро?

...Окружив удобную чушку танковой башни, мастеровые (человек пять) привычно щелкали о нее фишки домино.

Молоденький НТРовец, сидя на орудийном стволе, точно на дереве, болтал ногами и пил кефир. Инженер первым заметил подозрительное движение в глубине заводского корпуса:

– Эй, Минин на метле. Злой вроде, как жига.

Народная игра тотчас же сбилась, но огромный по габаритам рабочий, похожий на Илью Муромца, прорычал:

– Ша! Славяне! Дуплиться буду я!

А вдоль Главного конвейера на дорожном велосипеде летел, как бог инженерной мысли, Минин. Старик был сухопар, энергичен; сед как лунь; с веселыми васильковыми глазами. Лихо притормозив у площадки КБ, поинтересовался:

– А где энтузиазм масс? Нет энтузиазма! Сидим, пролетарии?

– Кишки к копчику прилипли, Иван Петрович! – с готовностью хохотнул НТРовец и сник от осуждающих взглядов товарищей.

Смешав костяшки домино, поднялся в полный рост Илья Муромец и угрюмо проговорил:

– Без монет – работы нет, батяня.

– Так-так! – вскричал Минин. – Значит, кишка тонка, рёбята?

– Жены к себе на пушечный выстрел не подпускают, – пожаловался кто-то.

Его поддержали:

– А без бабьей ласки все остальное сказки... Третий месяц на воде и хлебе... Работа наша – харчи ваши.

– Шабаш, славяне! – треснул костяшкой домино Илья Муромец и пошел прочь.

– Ходите-ходите! – закричал Минин. – Паяйте кастрюли, сучье племя! Племя молодое, да знакомое.

Однако никто не оглянулся на его возмущенный вопль. Лишь молоденький НТРовец, замешкавшись, извинился:

– Я бы с вами, Иван Петрович, да меня мордой о башню.

Старик отмахнулся: на тыльной стороне запястья мелькнула грубая фиолетовая татуировка танка и "Т-34". С опущенными плечами прошел к темной металлической громадине. Включил верхний свет: на яме стояло бронированно-механизированное чудо. Мощный танковый монстр. Фантазия танкостроителя, воплощенная в железе. Любуясь родным детищем, изобретатель отступил на шаг и увидел на броне башни неряшливую меловую надпись: "Батяня, поехали по бабам!" Старик засмеялся, но смех его был горек.