Текст книги "Провокатор"

Автор книги: Сергей Валяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

– Ты чё, братан? – насупился еще больше, как капризный ребенок.

– Объ-я-сня-ю, – сказал я по слогам. – По прин-ци-пи-аль-ным со-об-ра-же-ни-ям.

– Ты чё? Епнутый на голову?

– Ага, – согласился. "Как и мои герои", – промолчал.

В директорском кабинете ТЗ находились двое: Натовец и господин Костомаров. Первый стоял (ноги на ширине плеч) перед малохудожественным полотном "Танковое сражение под Прохоровкой" и внимательно изучал его через монокль. Второй заканчивал разговор по телефону:

– ...к сожалению, мальчик сбежал, его ищут. Думаю, вылетим вечером. Пока будем отслеживать ситуацию...

...В соседнем кабинете прятался человек с телефонной трубкой и подслушивал этот конфиденциальный разговор. Рука у потного лица, принадлежащего Никите Никитовичу Лаптеву, директору ТЗ, неприлично ходила ходуном.

Вертолет неуклюже приземлился на лесную поляну. Из него высыпались десантники и в полной боевой выкладке цепью побежали между деревьями. Солнце дробилось в ветвях. За деревьями плавал синий сколок озера.

– До водоема! Он не мог далеко уйти! Вперед! – командовал майор, отец-командир. – Ищите, ищите!..

Екающие десантники добежали до озерка – его синь манила.

– А может, он в озере? – пошутил кто-то из сержантов. – Окунуться бы, товарищ майор? Жарко!..

– Три минуты на прием водных процедур, – смилостивился отец-командир. – Быстро! И дальше!..

Бойцы тренированно сбрасывали бронежилеты, оружие и прочую амуницию. В траве замелькали голые попы, икры и пятки. Крепыши-голыши устремились к воде с прозрачно-хладной гладью, на которой сусальным золотом лежала солнечная дорожка.

Однако вдруг эта дорожка зарябила, забурлила, вскипели пенистые буруны, и казалось, потревоженное криками огромное чудище всплывает из озерных глубин. Под солнцем неведомый водоемный зверь сиял хрустальной чешуей. Явление его было потрясающе прекрасным. Люди на берегу потеряли себя навсегда. Но вот это наплыло на земную твердь, громко ударили выхлопные газы, и незнакомое чудовище превратилось в грозное изделие российского ВПК.

Нагие военнослужащие затрещали по кустам. Майор с пистолетом хотел геройски рвануть в атаку на врага, да, поскользнувшись на тине, некрасиво ухнул в мелководье.

Т-34 ахнул боевым залпом, отбив хвостовое оперение вертолету, и ушел в неизвестное с достоинством и хрустальными искрящимися звездочками на броне.

После того как распальцовщики провалились в тартарары, с Классовым случился нервический припадок: он визжал, брызгал слюной и бился головой о стену. При этом выражался на языке племени суахили, где словцо "мать" было нежным, как сочинский морской закат. Я не понимал таких припадочных чувств директора.

– Я не хочу твоей смерти, Классман, – сказал я. – И потом: зачем нам дурно пахнущая деньга? Зачем нам стоять на одной доске с воинствующей усатой бездарностью? Зачем продаваться так дешево?

– Миллион долларов – дешево? – чуть ли не плакал мой трудолюбивый товарищ.

– Дешево.

– А сорок пять миллионов долларов не дешево?

– Нам предлагают?

– И ты бы взял?

– Я бы подумал, – ответил. – И хорошо подумал, брат.

– Все! Все! – замахал руками Классов. – Я больше с тобой не имею дела!.. Ты не от мира сего!.. Ты сам не знаешь что хочешь!

– Все я знаю, – с достоинством ответил и бултыхнулся в мягкие, теплые, изумрудные воды домашнего бассейна, чтобы смыть нечистоты, в которые я окунулся по своей глупой самонадеянности.

Кому вообще я нужен на чужом, судомойном, на дармовщинку празднике жизни?

Как тут не вспомнить одного пещерного генерала, который после вопроса: "Для чего на небе звезды?" – долго смотрел в небо и разрешил загадку следующим образом: "Вероятно, за отличье даны звезды небесам".

Не прав был служака: звезды прежде всего нам даны, мелкотравчатым термодинамическим существам, чтобы мы полностью поняли свое ничтожество. Но куда там! Самолюбование человечества самим собой не имеет границ. Равно как и мое самолюбование самим собой не имеет границ. Хотя какие могут быть границы у планеты? Если представить, что я самостоятельная, самобытная, органо-органическая планета, несущаяся во вселенной по своей закономерной орбите. Я – планета, где кишмя кишит микроскопический народ, где возникают и умирают государства-клетки, где происходят постоянные болезненные войны между материками, где есть опасность революционных преобразований люмпенизированного сообщества, находящегося на обочине истории (в кишечнике). Прекрасная, впрочем, планета, живущая исключительно по законам здравого смысла, любви к своим согражданам, веры в благополучный исход и надежды, что она не одна такая в бесконечном мироздании.

Рассуждая на столь благоприятную для фантазий тему, я выбирался из кольца домашнего бассейна. Мир, подсвеченный японскими фонариками, был мил и праздничен. Я, утомленно-расслабленный, прошлепал по теплым чистым облицовочным клеткам к зеркалу. О! Какая стать! О! Какие бицепсы и трицепсы! О! Какой болтающийся хвостик, удобный для требовательных женских рук, способных сдернуть с намеченной орбиты всю планету. Увы, это правда: хер есть самое слабое, самое незащищенное, самое душевное место на планете по имени Я. И самое строптивое, зловредное, эгоистическое, несущее не только радость познания других планет, но и постоянные проблемы и скандалы с иными планетарными мирами.

Рассуждая на столь благоприятную для фантазий тему, я протянул руку к полке, где стояли всевозможные галантерейно-косметические пузырьки, баночки, скляночки и прочая дорогостоящая пахучая дрянь. На ощупь цапнул небольшой флакончик и от всей души прыснул.

И улетел в искрящееся небытие, по запаху напоминающее женский, прошу прощения, орган, где зарождается вся наша планетарная жизнь.

Потом хлесткие весомые оплеухи оздоровили меня. В чем дело, распиздяй? Ты еще жив или уже имеешь дело с тенями потустороннего?

Матовый мир качался перед глазами. Или это качался матовый шар светильника? В чем таки дело? Наконец понял, что лежу на клетчатом облицовочном полу в чем мама родила (а родила она меня в рубашке). Потому что перепуганный мой друг и директор моей души уже решил: я отдал Богу душу. Ан нет! Жив курилка! Особенно после оздоровительных оплеух.

Оказывается, я, потенциальный покойник, по своей преступной небрежности впрыснул на собственную охлократическую рыль нервно-паралитического газа. Из подвернувшегося под руку красивого баллончика. Как говорится: освежился на всю оставшуюся жизнь, блядь.

– Идиот! – орал Классов, когда понял, что я вынужден продолжать бренное существование. – Ты хочешь, чтобы я за тебя у параши сидел?!

– Я что? У параши сижу? – Ощущение, впрочем, было такое, что я именно у нее и сижу, хотя тело мое сидело у камина.

– Что? – запнулся мой друг. Потом снова вскричал, мечась из угла в угол: – Я от тебя устал! Ты понимаешь?.. Ты невозможный человек! Посмотри на себя со стороны! Как ты живешь?.. Ты живешь в каком-то выдуманном тобой же мире! Посмотри вокруг!..

Я посмотрел: ничего интересного. Суета. Агрессия. Порок. Предательство. Предчувствие нового 37-го года.

– Ты! Ты – эгоист! – продолжал вопить мой товарищ по несчастью. Если жизнь, повторюсь, считается несчастьем. – Нет, ты знаешь кто? Ты солипсик! Точно! Именно он! Солипсик!

– А это кто? – насторожился я. – Не знаю, но учти, Классман, если это похлеще дегенерата, то я из тебя...

– Нет-нет! – радостно замотал руками мой собеседник. – Ты будешь счастлив узнать это!

И что же я узнал: солипсизм – это крайний субъективный идеализм, признающий единственной реальностью только индивидуальное сознание, собственное Я и отрицающий существование внешнего мира. Следовательно, человек, который признает единственной реальностью только собственное Я и отрицает внешний мир, есть не кто иной, как солипсик. (Что, по-моему, равнозначно бобоёбу.)

И тем не менее после размышлений о вечном я согласился с товарищем: внешний мир для меня и существует, и не существует, он для моего Я необходимая декорация; главное, я живу в собственном, патентованном мной мирке. Этот мир для меня реальность, написанная пастельными красками моей же фантазии; реальность, имеющая истинно-трагические оттенки бытия; реальность, где Я может балансировать на грани жизни-смерти и где можно обрести право на свободное падение в бездну бесконечного подсознания.

И поэтому я не обиделся на человека, который определил мою привередливую, прихлебательскую суть. Думаю, это не самое плохое: жить в согласии с самим собой. Если кто со мной не согласен, пусть нагадит в карман собственного фрака; впрочем, не у всякого честного гражданина республики таковой имеется, тогда советую гадить в носовой платок, удобный для такого случая; впрочем, не у всякого честного гражданина республики таковой имеется, тогда советую использовать прокламации, призывающие население голосовать или не голосовать за народных вождей. Чего-чего, а вождей у народа, как говорится, хоть замороченной жопой ешь. А у одного из вождиков, у которого супруга любит ночами жрать пирожные "корсар", фамилия даже соответствующая историческому моменту: Жопин.

То есть каждому – свое: кому – благородная древнеэллинская фамилия, кому – сладкий оральный секс с уличными сосами, а кому – блевотный супчик благотворительного (один раз в неделю) обеда. Кушайте-кушайте купоросную похлебку, может быть, скорее подохнете себе же на радость, сирые бывшие строители декоративного пути в никуда.

– Е'род! – сказал я. – Что за варварская страна?

– Ты о чем? – остановился мой приятель, который все продолжал метаться из угла в угол, обсчитывая, очевидно, расходы на мои несостоявшиеся похороны.

– Вспомнил, – сказал я. – Ты должен мне постановочные. Где они?

– Зачем тебе деньги, Саныч? – заныл мой директор. – Ты их пропьешь, ты их пропьешь, ты их пропьешь!..

– Заткнись! Мои деньги! Что хочу, то и сделаю с ними.

На это Классов занючил, что у него нет нужной суммы, что он смертельно устал от моих постоянных взбрыков, что быть рядом со мной – это все равно что находиться на передовой при постоянном обстреле осколочно-фугасными снарядами "земля-земля". Я не выдержал этой жалостливой галиматьи, заорал:

– Мозги я тебе точно выбил! Не знаю уж каким снарядом! И снарядом ли? Если ты не понимаешь, что я тебя, сучьего маклера, кормлю!.. Сейчас твою кунсткамеру разнесу к чер-р-рту!.. Ты меня знаешь!.. Или деньги через минуту, или... – И грубо цапнул за узкое горлышко темно-медный галльский сосуд, формами похожий, между прочим, на вышеупомянутый фугасный снаряд.

Меня Классцман прекрасно знал и поэтому, мрачнея лицом, нажал потайную кнопку, зазвенели легкомысленные колокольчики, музейный триптих раскрылся, как дверцы; за ним обнаружился массивный бронированный сейф, вмурованный в стену. Разнообразно гримасничая, его хозяин, бряцая ключами, открыл дверцу:

– Так себя в приличном обществе никто не ведет.

– В приличном обществе никто не хранит баллончики с нервно-паралитическими духами вместе с парфюмерией, – парировал я. Благодари мой организм, что такой выносливый оказался.

– Я рад за него! – И с мукой на патетично оскорбленной харе плюхнул на столик две пачки в банковском переплете. – Одна шестая часть от всей суммы. Больше нет, клянусь. Завтра остальное.

– Ох и жох ты, Классаль! Будто свои отдаешь. Не стыдно?

– Плоха та птица, которая свое гнездо марает, – последовала актуальная аллегория. – Не понимаю, зачем тебе нужны деньги в два часа ночи?

– Вне стен этой крепости, правильный мой, из тебя копейки... – махнул я рукой. – Во-вторых, утром я иду к дочери. Я ей обещал букварь. Потом я обойду всех сирых, нищих и убогих в этой горячо любимой, но ебаной стране! И наконец, я хочу купить ракетную установку с тридцатью двумя осколочно-фугасными снарядами "земля-земля".

У мирного Классольцона отпала челюсть; клацнув ею, он выдавил из себя:

– Зачем?.. Зачем тебе "земля-земля"?

– Отвечу, – сказал я, пряча денежные пачки в карманы прокатного фрака. – Чтобы размолоть в прах, в тлен!.. Всю нечисть: коммунистов, фашистов, социал-демократов, либералов, марксистов, националистов, национал-социалистов, популистов, анархистов, ревизионистов, шовинистов, расистов, франкистов, наших, ваших, ихних, монархистов, троцкистов, либерал-демократов, большевиков, необюрократов, похуистов, анархо-синдикалистов, сионистов, милитаристов, маоистов, нацистов, путчистов, ну и так далее. Позволь мне не продолжать этот список неудачников.

– П-п-позволяю, – пролепетал мой оторопевший навсегда товарищ.

– Впрочем, пусть они все живут, – проговорил задумчиво. – Все равно они временщики. А вот мертвые скоро проснутся. Им нужны будут лампочки. Я обменяю ракетную установку на миллионы лампочек. (Не путать с лампочками Ильича!) И отдам эти лампочки им, мертвым. Чтобы с надеждой они влезли на столбы и ввинтили все-все-все лампочки. И тогда большие куски нашей славы будут парить и витать во всепрощающем ярком свете. Но для этого нам, живым, надо научиться не предавать хотя бы самих себя, о родине я уж умолчу. – Тут я обратил внимание на своего товарища. С ним что-то случилось. Он улыбался беспричинной улыбкой. Может быть, по причине снова отвисшей челюсти? – В чем дело, Классштейн? – спросил я его. – Тебе плохо? Или хорошо? Или ты не понял моей мечты? Что?

– Ыыы, – промычал мой дорогой друг, и по его выразительно-перекошенной улыбке, по бегающим зрачкам, по испарине на плешивом лбу я догадался, что он считает меня однозначно сумасшедшим.

Что, наверное, было совсем недалеко от истины...

Конечно же, он не прав, мой напуганный друг. Какой из меня член богоугодного заведения? Я вполне отдаю отчет своим фантазиям. Они скромны, мои полеты во сне и наяву. Я не хочу, чтобы моим клинико-шизофреническим завихрениям придавали всемирно-историческое значение. Как учениям любителей абсурда и парадоксов. Только в больных мозгах могла материализоваться мысль о том, что все люди равны. Да, они равны перед Богом. Но не равны по своим природным способностям. (Опустим проблему классов.) То есть каждый человек, рожденный Божественным провидением, заполняет именно ту клеточку в Миропорядке, которая только ему и предопределена. Всяческие экстремисты, взбаламутив доверчивые умы мечтами о равенстве и братстве, нарушили естественный ход истории. Кто был ничем, тот станет всем. Простая, удобная идея для многомиллионных односемядольных идиотов, способных в мгновение ввергнуть миротворческое начало в кровавую бойню, в клоакальный хаос, в ничто.

Страшен вчерашний раб, он всех хочет сделать рабами. От наших героических дедов и прадедов нам достались дутые мифы, страхи перед государственным молохом и генетическое вырождение. Мы – нация пассивных вырожденцев, у которых навсегда отбито даже чувство самосохранения. Никто не хочет заниматься грязной работой: воспитывать в себе себя. Проще быть как все. Как сказал рабочий Иванов в кепке:

– Массовидность тег'г'ог'а – это есть наилучший выход в нашем нынешнем аг'хисложном положении.

И он прав, гражданин в кепке: самая неблагодарная, самая тяжелая, отчаянная работа – это работа с человеческим материалом, впрочем, горючим и податливым.

– Чем большее число пг'едставителей г'еакционного духовенства и г'еакционной буг'жуазии удастся г'асстг'елять, тем лучше.

Но ошибся г. в кепке: как ни старался успокоить долготерпеливую душу великой нации, ан нет – не получилось. Почему? Потому что есть мы. Мы? Это те, кто тоже не гнушается грязной, неблагодарной, отчаянной работы с людьми и своими героями. Увы, звучит высокопарно, блядь, но это так.

На командном пункте штаба Н-ского военного округа атмосфера была предгрозовая. Генерал Мрачев мрачнее тучи слушал донесение по телефону, потом бросил трубку, прошелся вдоль стола, за которым сидели генералы различных родов войск; те молча следили за передвижениями вышестоящего чина. Наконец Мрачев процедил сквозь зубы:

– Поздравляю. Вертолет подбит, понимаешь...

– Он что? Уже и летает? – искренне изумился Артиллерист.

– Кто? – не понял Мрачев.

– Ну, этот... 34... ТЫ.

Генералы фыркнули, Мрачев выразительно посмотрел на пунцовую лысину "пушкаря":

– Да, и летает, и плавает, и в огне не горит, а мы ползаем, как... И не нашел слов, чтобы выразить отношение к "труду и обороне" подчиненных войск. – Потеряли, мать его так! А до Москвы полсуток ходу.

– А если он не на столицу? – предположил Связист.

– Понял, – сдержанно ответил Генерал. – Во Владивосток, но все равно через белокаменную. Что будем делать?

Поднялся с места интеллигентный генерал Ракетных войск, поправил очки:

– Разрешите... Как известно, Москва дала добро на применение всех средств поражения.

– Да, – признался Мрачев. – Дала добро.

– Предлагаю обнаружить Объект и обработать "Градом".

– А лучше сразу атомной бомбой, – устало проговорил генерал ВДВ.

– Приказ есть приказ, – сказал Ракетчик. – Его надо выполнять.

Генерал Мрачев шумно вздохнул и спросил:

– Сынок, дед твой живой?

– Нет, умер... лет пять как, – удивился Ракетчик. – А какое это имеет отношение?

– Никакого, – ответил Генерал. – Только повезло твоему деду, генерал.

Возникла напряженная пауза. Ракетчик обвел взглядом своих боевых товарищей, почему-то снял очки и проговорил:

– А я любил своего деда... – И поправился: – И люблю.

Лучи летнего салатного солнца скользили по кремлевским куполам. По Александровскому парку гуляли беспечные москвичи и гости столицы. Смеялись дети с воздушными шариками. К Вечному огню торопились молодые брачащиеся. Фотографы запечатлевали на века всех желающих.

А в Кремль друг за другом спешили правительственные лимузины. На территории, окруженной кирпичным бастионом, чувствовалась атмосфера легкого панического настроения, переходящего в стойкий синдром безвластия.

В кабинете штаба Н-ского военного округа в одиночестве находился генерал Мрачев. Перед ним лежала карта Российской Федерации, над которой он крепко задумался. Появился вышколенный и скрипящий новыми кожаными сапогами молоденький адъютант:

– Директор завода Лаптев.

– Что? – вскинулся Генерал, помял лицо руками. – Директор?.. Я его не вызывал...

– Желает что-то сообщить... экстраординарное... Очень нервный, товарищ генерал... – улыбнулся адъютант. – Все поджилки трясутся.

– О Господи, у меня тоже трясутся! – вскричал Мрачев. – Надеюсь, у него второй Т-34 не выискался?

Однажды я и Саша Хван, тоже замечательный, скажу сдержанно, режиссер, пили. Когда пьют режиссеры, музы молчат. Мы пили и говорили на вечные темы.

– Ты з-з-замечательный режиссер, – говорил я. – Я горжусь тобой, как переходящим знаменем нашей с-с-страны!..

– С-с-страны нет, – отвечал на это утонченный Хван. – Но мы есть. Ты тоже з-з-замечательный... как человек!..

– А как режиссер? – насторожился я.

– Ты первый после меня.

– Не-е-ет, – не согласился я. – Ты первый после меня.

– А ты меня уважаешь? – последовал закономерный вопрос.

– У-у-уважаю.

– П-п-почему я первый?.. Сейчас скажу. Где мои очки?

– Очки?.. Они, кажется, на тебе. – Я протянул руку. – Очки на месте, Саша.

– А п-п-почему я тебя не вижу?

– Глаза закрыты. Я тебя вижу. Ты на месте.

– Точно. Страны нет, а мы есть. Интересно.

– Ты отвлекаешься, – заметил я. – Кто из нас первый, я не понял?

– А-а-а, – вспомнил Хван. – Я был в Америке. Ты знаешь?

– Знаю. Ты купил подвенечное платье за двести долларов.

– За сто девяносто девять!

– Да, – задумался я. – А к-к-какая связь?

– Связь? Между чем и кем?

– Между платьем и тобой, самым первым?..

– Да-да-да... – вспоминал. И вспомнил: – Я был в Америке. Америка страна контрастов, это ты знаешь. Там небоскребы, дороги, бары, автомобили, негры черные, полицейские белые...

– Белый дом, – подсказал я. – Как у нас.

– Не знаю. Не видел, – отмахнулся мой утонченный, повторюсь, собеседник. – Так вот, там еще есть эти самые... стокеры! Вот!

– Кто?

– Стокеры! Улавливаешь?

– Пока нет.

– Это значит – люди, занимающиеся грязной работой. Буквальный перевод: кочегары. Понял?

– Ну? – не понял я.

– Какой ты, право! – рассердился мой друг. – Где мои очки?

– Тьфу! – сказал я. – Очки на носу. А я не пойму, какая связь между тобой, платьем и кочегарами?..

– Стокерами?

– Именно!

– Объясняю: я вернулся сюда из Америки. Почему? Здесь моя родина. Вот почему. А я родине нужен? Я для всех кто?

– Кто? – удивился я.

– Никто. Стокер! Человек, занимающийся самой грязной работой. Мы с тобой, душечка, сидим в пахучей чудовищной двустворчатой жопе! И ковыряемся в ней, как кочегары в топке!..

Я несколько протрезвел и сказал честно:

– Хван! Я от тебя протрезвел. Давай выпьем?

– Д-д-давай!.. За что?

– За стокеров! Но я уточню твой замечательный образ.

– Разрешаю, – сказал мой друг. – Вот почему я первый, а ты после меня.

– П-п-почему?

– Я создаю новые образы, а ты уточняешь.

– Я в Америку не ездил, – с достоинством ответил я. – И на сто девяносто девять долларов купил бы ребенку жвачки.

– Уел, – с тяжелым вздохом проговорил Хван. – Кстати, тебе подвенечное платье не требуется?

– Нет, – твердо ответил я. – А требуется твое внимание.

– Я весь внимание. Только поправь мне очки.

Я выполнил просьбу товарища по нашей трудной профессии, а после поднял тост за нас. Стокеров, или как там их? Мы те, кто сумел сохранить себя в больном пространстве, на свалке цивилизации. Нас мало, но мы есть, мы занимаемся грязной, отвратительной, золотарной работой: мы по силе своих возможностей очищаем человеческие души от нечистот безумных идей, от паразитической лжи, от каждодневного предательства себя. Мы свободны, нам нечего терять, кроме своих душ, мы опасны для двуглавой власти. Пока есть мы, занимающиеся черной работой по спасению душ, власть будет чувствовать себя ущербной, оскорбленной, дутой и распущенной, как потаскухи на Тверской-ебской.

– От-т-тличная речь! – сказал Хван, тоже протрезвев. – Мы оба с тобой первые. И последние!..

И мы выпили за себя и своих героев, мужественно сражающихся до последнего своего смертного часа.

– ..."Три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой!" – песня времен Великой Победы билась в тесной рубке Т-34, рвалась через открытый люк к светлому, но вечереющему летнему небу.

Небесный купол был нежен, вечен и прекрасен с малиновыми мазками заходящего солнца; под ним было грешно умирать. Но Т-34 резко остановился, и водитель его прохрипел:

– Ой, братки, худо чегось мне...

– Это тебя, дед-Лех, растрясло, как шкап! – заржал Василий. И получил затрещину от Минина:

– Не бузи! – И придерживал руками голову боевого друга. – Леха, на землю?

– Не-не, поехали, – отозвался Ухов. – Помирать, так в коробочке.

– Я те помру, – пригрозил Беляев. – Ишь, мыслит легко уйти от жизни-стервы.

– Алеша, держись, ты ж герой, – сказал Дымкин.

– Может, и поскриплю... как шкап, – проговорил Алексей Николаевич. Вы сами того... до победного... – И к Минину-младшему: – Санька, ты не бойся, выдюжим.

– Ладно, Алеха! Ты держись, брат! – говорили ему. – Вот сейчас Василий нас домчит с ветерком до какой-нибудь нашей... до родной Прохоровки.

Вася протиснулся на водительское место, осмотрелся, потом решительно брякнул:

– Не трактор, но я поехал. Вывози, нелегкая.

Т-34 рывками сдвинулся вперед, потом набрал скорость, и малиновые небесные мазки заскользили в кольце люка, словно всполохи войны.

По длинному коридору штаба Н-ского военного округа стремительно двигалась группа людей, возглавляемая господином Костомаровым. Вид у последнего был самый решительный.

Молоденький адъютант попытался остановить группу, но был легко задвинут в сторону.

...По кабинету из угла в угол ходил генерал Мрачев. Лицо его было искажено мукой тяжелых размышлений. Когда увидел непрошеных гостей, удивился:

– Я вас не вызывал, товарищ Костомаров...

– Почему вы, генерал Мрачев, не выполняете приказ вышестоящего руководства? – наступал сотрудник тайной службы. – Вы занимаетесь прямым саботажем. Почему не выдвигаются ракетные части для противостояния...

– Что?! – задохнулся от возмущения Генерал. – Ты кто такой? Я генерал армии. А ты кто?! Со стариками да детишками воюешь? Вон отсюда, рыжее отребье!..

– О вашем поведении будет доложено!

– Угрожаешь?! – взревел Мрачев. – Ах ты, сексот! Шкура продажная!.. И вырвал из ящика стола пистолет "Марголина". – Пристрелю, как шелудивого...

– Вот ваше истинное лицо, генерал, – ненавидяще прищурился Рыжий человек. – Кстати, вам предписано немедленно вылететь в Москву.

Предвечернее солнце удлиняло тени, и придорожная пыль казалась бархатной. Юный подпасок, загребая пыль босыми ногами, гнал коров по проселочной дороге. По взгорку сползала небольшая деревенька в 30-40 домов.

Пастушок для устрашения коровьего племени хлестал воздух, и эхо разносило звонкий звук по окрестностям. После одного из таких ударов земля легко задрожала, потом с придорожных цветов начала осыпаться пыль, и вскоре твердь наполнилась грозным гулом.

Подпасок обмер: из темнеющего леса выбирался настоящий танк. Но величины огромной и боевой. Коровы же равнодушно щипали клевер, принимая, вероятно, военную технику за мирный сельскохозяйственный трактор.

...Т-34 остановился перед мальчишкой бронированной глыбой, лязгнул верхний люк, и веселый молодой голос крикнул:

– Эй, ковбой, власть какая в деревне?

– Никакая, – пожал плечами коровий пастушок.

Из люка появились седой старик с пронзительно-васильковыми глазами и мальчишка, похожий на него.

– Здорово, сынок, – сказал старик.

– З-з-здрасьте.

– Как тебя зовут?

– Ваня.

– Тезки мы с тобой, Ваня, – сказал старик. – А Санька вот, как ты. И спросил: – А не пригласишь, Иван, нас в гости? Притомились мы в походе.

– Можно, – ответил пастушок. – А только кто вы такие? поинтересовался с детской непосредственностью.

– Свои! – крикнул Санька. – Видишь, Т-34?

– Вижу, – задумался Ваня. – Тридцатьчетверки еще в той войне были...

– Вот мы, сынок, и с той войны, – ответил старик.

– Ну? – не поверил пастушок.

Я люблю всех, что дает мне право всех ненавидеть. Единственного человечка я люблю, не смея ненавидеть, – это дочь. Хотя всегда мечтал о мальчике. Но, наверное, я сам что-то напутал в своих спешных желаниях иметь мальчика, и в результате мы имеем то, что имеем. Мир, которому исполнилось 6,6 столетия; мир постоянных открытий, откровений, парадоксов и вопросов, мир ярких красок и простых (пока) желаний.

Мы любим гулять, я и дочь. Раньше гулять было проще: улицы, площади, переулки, скверы были пустынны и спокойны, да и сам ребенок был мал и безразличен к окружающей его пустотной действительности. Мы покупали пломбир за 20 (!) коп. и были вполне счастливы под теплым солнцем перемен.

Перемены были. Мы ели мороженое и смотрели, как одни лозунги дня меняли на другие. Матерясь, рабочие вытаскивали из грузовика деревянистые, крашенные темно-бурой краской буквы: П, Б, Е, С, Г, А, Н, Д, Л и так далее. Чтобы из этих букв составить очередной дефективный призыв для масс. Именно тогда дочь впервые узнала первые буквы, а я – на каком историческом срезе мы все находимся.

А находились мы, народ, в социализме, но с человеческим лицом. На этом выразительном большом лице, вернее на лбу, отпечаталась наша печальная будущность. Однако тогда, замороченные очередным краснобайством, мы не сразу поняли, кто есть кто. Ху из ху, как сказал поверженный псевдореформатор, выбираясь из обломков бывшей великой империи.

Так вот, несвежий ветер перемен нагнал на площади, улицы, скверы лотки, лоточников, ларьки, палатки, магазинчики, а также мелкобазарных людишек. То есть из всех щелей полезло дерьмо. Ни пройти, ни проехать. Все стали что-то продавать и что-то покупать. И как гулять с ребенком? Цветные жвачечные развалы для него как золотой прииск. Сначала я, забавляясь, покупал всю эту резиновую дрянь. Потом понял, что никаких денег не хватит. Лучше мороженое, доченька? Пошли с ней покупать мороженое, а за ним очередь и цена ого-го. Кряхтя от злости на Новый Экономический Пиздец (НЭП) и своего Классова, который страдал некоторой забывчивостью в отношении оплаты чужого труда, я нашкрябал в карманах мелочи на один пломбир. К счастью. А себе, папа? Не хочу, доченька. А ты купи себе и отдай мне. Ой, дочура, гляди, какой шарик летит! Где-где? А во-о-он, над деревьями, показывал я рукой, решая, что впредь моя железная хватка окольцует организационно-хозяйственную глотку не желающего платить по труду. Довольно жить в хижинах и питаться камышом, да здравствуют дворцы и экспозе, кажется, декревиз!

И поэтому, успешно исполнив угрозу по изъятию у Классова собственных денег, не всех, правда, я отправился к собственной дочери. А значит, к бывшей жене. Что само по себе было печальным фактом, но неизбежным. Природа несовершенна, отдав все права на рождение женщинам. И теперь многие из этих фуксий занимаются мелким шантажом.

Итак, утром я прихожу к дочери. Но первой встречает меня бывшая со снисходительно-презрительной ухмылкой, мол, не ждали. Потом набегает дочь, милое создание:

– Папа! А куда мы сегодня идем?

– В зоопарк.

– Ур-р-ра!

– Отдай это маме, – говорю я, вкладывая в детские руки пачку идейно-политических ассигнаций.

– А что это? – наивно-сложный вопрос.

– Э-э, счастье для нашей мамы, – заговорщически говорю и подмигиваю. – Отдай, и мы убегаем...

Да, поступаю некрасиво, да, откупаюсь, однако пока не вижу другого выхода. Дочь исполняет мою просьбу, и пока б. жена не пришла в ярость от такого неуважения к ее морально изношенным принципам, мы действительно убегаем. К сожалению, деньги еще никто не отменял. Впрочем, с этим новейшим НЭПом они сами себя ликвидируют. Исполнится вековая мечта народа о натуральном обмене.

А пока мы идем с дочерью по улицам, площадям, скверам и буквально сорим этими отживающими свое казначейскими билетами. Сто жвачек, сто порций мороженого, сто букварей, сто разноцветных шариков, сто билетов в зоопарк, сто рублей мелочью в банки, шапки, руки сирых, нищих и убогих. Да здравствует камышовый хлеб для них же!.. Да, поступаю некрасиво, да, откупаюсь от чужой многоклеточной жизни, но не вижу другого выхода. Слишком трудно сострадать всему сирому миру. Пусть он меня простит и поймет:

"Отвергните от себя все грехи ваши, которыми согрешали вы, и сотворите себе новое сердце и новый дух".

По вечерней трассе двигалась колонна военных грузовиков, накрытых брезентом. Характерный горбатый вид машин доказывал, что они принадлежат к доблестным ракетным частям РА.

В сиреневых сумерках брехали деревенские собаки. В окнах блекли лампочки. Звенела мошкара и комары. У одного из стареньких, покосившихся домов наблюдалось странное волнение для покойной, забытой местности.

В одном из дворов мглисто-скалистой глыбой стоял

Т-34. В его боевой рубке сидели два мальчишки: Санька и Ванька играли в войну. Голова сельского ковбоя утопала в чужеземном кепи.