Текст книги "Провокатор"

Автор книги: Сергей Валяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Утром я проснулся и ощутил беспокойство, не понимая причины его. И уже позже, когда мир изменился, понял, что в новое утро меня забеспокоила мысль: разве человек не вечен? Неужели я больше не увижу стремительного свободного полета между ажурными столиками блистательного Бориса Абрамыча? Но почему? Почему? Почему человек не вечен?.. И только сейчас я знаю ответ: лакей не может быть вечен.

У ворот секретного Объекта тормозит лимузин, в нем двое – Ник и Николь. Недоуменно глазеют на автомобильную "галошу", насаженную на металлический кол ворот.

– Страна чудес, – наконец говорит Ник.

– У меня есть "магнум", – шепчет Николь.

Журналист выразительно косится на девушку.

– Служебный, – уточняет его спутница, не понимая причины такого красноречивого взгляда.

– Булыжник лучше.

– Что?

– Как говорят русские: кто с мечом к ним пойдет, – открывает дверцу и включает видеокамеру, – тому секир-башка.

По скоростной трассе, освещая мощными фарами путь, несся военный грузовик. В кузове, накрытом брезентовым тентом, тряслись бойцы химических войск. Некоторые, нарушая устав и безопасность, украдкой курили, стащив, разумеется, с юных лиц проклятые противогазы. В кабине с водителем-первогодком находился щеголеватый майор. Скорость убаюкивала, офицер клевал носом, как вдруг тормоза панически заскрипели и командир хлопнулся лбом о лобовое стекло:

– Ты что, болван?

– А-а-а, – ответил первогодок, тускнея лицом, как после ипритной атаки.

– Чтоб тебя... – И офицер осекся: метрах в десяти возвышался странный человек. Человек, не человек? Памятник, не памятник? Свет фар четко и рельефно вырывал из ночи грубые, но знакомые черты лица.

Однако не это было самое удивительное и страшное. Идол сделал навстречу машине вполне осознанный и твердый шаг. Он был живой, этот бетонно-шлаковый болван.

– Мать моя родина! – просипел майор и скомандовал визгливым фальцетом: – Задний ход, задний ход, задний ход!

Увы, приказ не мог быть выполнен: водитель-первогодок, покинув кабину, удирал во весь дух по удобному для такого холерического бега шоссе, удивив, между прочим, не только командира, но и своих товарищей по оружию, которые все продолжали беспечно сидеть под брезентом.

Между тем истукан неотвратимо, точно ночной кошмар, приближался к транспортному военному средству. Майор, паникуя, пытался завести мотор мотор давился кислородом.

– А-а-а! – завопил офицер, вжимая голову в плечи: на капот опускалась огромная заштукатуренная грубая рука. Если то, что обрушивалось, можно было назвать рукой. Скорее всего длань.

Она зацепила грузовик и, будто игрушку, развернула в сторону степи и над ее просторами пророкотало:

– Даешь революцию!

Грузовик покатился под откос. Наконец мотор взревел, и машина по кочкам, ухабам и рытвинам... В кузове шало прыгали бойцы. Они орали, как сумасшедшие, сорвав противогазы и отмахиваясь ими от каменного чудовища с добрым прищуром глаза. Оживший же памятник Вождю смотрел им вслед и, кажется, улыбался.

По секретной территории Объекта неприкаянно бродили двое. Они безуспешно толкались в дверь Поста, заглядывали в окна и уже было решили уйти несолоно хлебавши, когда дикий вопль остановил их:

– Стой! Стрелять буду!

Кажется, кричал человек и, кажется, из пристроечки. Переглянувшись, журналист и его спутница метнулись на крыльцо.

– Эй, откройте, пожалуйста, – миролюбиво попросил Ник. – Нас послал Загоруйко.

– Это я тебя сейчас куда пошлю! – вопил невидимый Ванечка. – Кто такие? Агенты НАТО?

– От Загоруйко мы.

– А доказательства?

– Доказательства чего?

– Того, что от него! Расписка-записка имеется? А?

– Нет, такой народ победить нельзя! – в сердцах проговорил журналист и заорал не своим голосом: – Ты, козел, или ты откроешь, или я твои мозги размажу по степи! Ты меня понял, сын козла, осла, барана и обезьяны?!

Возникла естественная пауза. Николь озадаченно взглянула на спутника. Тот развел руками: а что делать, родная? После за дверью раздался шум сдвигаемой мебелишки и обиженный голос:

– Понял-понял. А чего оскорблять-то? Сразу бы так и сказал. А то оскорблять, нехорошо. Витька Загоруйку я уважаю. А он меня!

Наконец дверь приоткрылась. Журналист направил в щель луч фонарика и увидел уксусно-кислое лицо сына вышеназванных животных, выражающее крайнюю степень обиды.

Незнакомые мне гости, кажется, танцевали под популярную музыку в ванной комнате, кажется, объяснялись в любви на унитазе, я пил, кажется, кефир на кухне, когда явился мой друг Бо. Был радостен и восторжен, волочил сумку с водкой.

– В чем дело? – решил поинтересоваться не контролируемыми мной событиями.

– Как, ты не знаешь? – воскликнул Бонапарт.

– Ничего не знаю.

– Аида беременна! Отмечаем.

– Как? Опять?!

– Не опять, а снова! – ухмыльнулся. – Молодец я, подарит мне наследника. – И, вооружившись бутылками, как гранатами, ринулся в комнату. – Аида, я уже здесь!..

Раздались горлопанистые крики восхищения, смех, звон гостевых стаканов; не услышать все это просто было нельзя, то есть надо слишком увлечься, чтобы не услыхать подобный бедлам. И поэтому я беспечно принялся мыть кефирную бутылку, решив, что супруга моего товарища... Но вышла беда: оказывается, Аида была не только аристократка с кривыми ножками, а и чересчур увлекающаяся натура. "Мы с Халимом говорили о поэзии", утверждала она позже. А когда речь заходит о поэзии, проза жизни меркнет, это правда.

Сначала в кухне появился Боря, он был похож на поэта, который хлопнул стакан водки, собираясь читать свое сочинение.

– Там... там... – тыкался в стены, округлив глаза.

– Что?

– Аида... нагая... совершенно...

– Какая?

– Нагая... в ванной... Я пошел мыть руки...

– А-а-а, – сказал я. – Она принимает душ. У вас же отключили горячую воду?

– На месяц.

– Ну и что тебя тогда так беспокоит?

– Она не одна! – возмутился мой приятель. – Там этот... сзади...

– Ну и что?

– Как – что?

– Наверное, мылит спину? – предположил я. – Сам знаешь, трудно самому мыть спину.

– Да? – задумался. – Как-то странно... мылит...

– Аида, ты говорил, беременна, какие могут быть сомнения?

– Ты думаешь?

– Думаешь ты, – ответил. – А я мою бутылку, как миллионер спину твоей супруги.

И тут появляется она, взмыленная, но счастливая. На вопрос мужа, хорошо ли она помыла спину с помощью их общего друга Халима, брякнула, что, мол, стучаться надо и вообще, какая спина, она изучала восточную поэзию и культуру полового сношения. Этот ответ очень расстроил моего друга, он заплакал, потекли сопли, слюни...

– Ты дала, – занючил он. – Дала, я знаю... Как тебе не стыдно? Ты же беременная!

– И не человек, что ли? – заорала взбалмошная фурия. – Не устраивай истерик. Ты, лапоть, должен быть выше всего! – И покинула наше общество.

– Я – лапоть? – взбеленился Бо. – Да я... да меня... меня на работе ценят... Я скоро буду большим начальником. У меня будет фантастическая карьера!.. Я... я... тсс! – И приближает ко мне свое резиновое, как у куклы, лицо. – Я есть секретный... – И не успевает договорить: в кухню, пританцовывая, прибывает смуглобрюхий миллионер.

Ему было хорошо, он с удовольствием пропивал очередной миллион и был далек от проблем текущего дня. Тем более он познал любовь на унитазе загадочной гвардейской белошвейки с крепким задом. О-о-о, какая gopa! И поэтому был бесконечно счастлив и не обращал внимания на враждебные взгляды новоявленного рогоносца в лице Бо. Банкир доброжелательно похлопал моего друга по лбу, где выпирала дисгармоничная шишка (или это уже прорастал рог?) и проговорил:

– Easy-going!

– Что? – сдержанно и вполне дипломатично спросил Бонапарт. – Что он хочет сказать?

– Он хочет сказать, что ты веселый, беспечный, легко сходящийся с людьми.

– Это он угадал, сволочь! – польщенно оживился мой друг. – Но предупреди: наши бабы – это наши бабы, и в следующий раз мы ему, козлу, оторвем яйца.

– Трудно перевести, – признался я. – У них "козел" имеет несколько значений.

– А ты постарайся, – вредничал Бо. – И особое ударение на "яйца".

Я перевел – на что разнузданный представитель мира капитала запрокинул вверх голову и взвыл:

– I can't give you nothing but love, baby!

– Пропагандирует чуждый нам образ жизни? – насторожился Бонапарт.

– Песня о любви, – успокоил. – Буквальный перевод: "Я не могу тебе дать ничего, кроме любви, малютка".

– Он что, голубой?

– Он – поэтическая натура.

– Что одно и то же! – обрадовался мой друг. – Значит, Аидочка передо мной чиста, как перед Богом.

Когда оба прохвоста, любящие одну и ту же стервозную блядь, удалились, обнявшись, как братья, я нечаянно порезал палец ножом – вскрывал банку с консервированными огурцами: хотел сделать добро гулякам. (Не делайте добро другим – и будете жить вечно!) И хотя кровь моя была алая, я знал, что раньше или позже она вскипит от врожденной хвори и обесцветится. Никто не сможет мне помочь: ни врачи, ни чужой костный мозг, ни железобетонные перекрытия, ни дождь, ни иллюзии.

Я был мал и подчинялся обстоятельствам – меня решили оперировать: обмануть судьбу. Утром в палату вкатилось мировое светило и шушукающиеся тетки в белых халатах. Тетки смердели, было лето, была жара, и, несмотря на утро, тетки смердели так, что казалось, работает на всю мощь фабрика по переработке мочи и пота. Люди с таким смердящим вагинальным запахом никогда не умирают.

– Ну-с, молодой человек? – проблеял чистенький доктор. – Кем мы будем в этой жизни?

Я молчал и удивлялся: у него был огромный работоспособный шнобель, и неужели он своим замечательным румпелем не чуял запаха смерти?

– Наверное, космонавтом-с?

Я продолжал молчать, я бы ответил, кем хочу быть, но, боюсь, меня бы совершенно не поняли.

Между тем веселая и неожиданная гоп-компания перепилась до поросячьего визга. Разноречивая Аида, опасно перевалившись через перила балкона, блевала на головы возможных прохожих. Что неприятно в первую очередь, разумеется, для зевак на тротуаре. Остальные блевали по углам, и только один юноша, должно быть, из интеллигентной семьи, молился над унитазом. Познающий российский реализм в действии Халим и его новый друг Борис кинулись спасать девушку, любительницу травить ужин с балкона. Та была занята делом и не обращала внимания на мужские требовательные руки, мацающие ее покатые бедра. Завершив вечерний моцион, Аида развернулась и закатила обоим мужланам по оплеухе, мол, воспользовались моей слабостью, подлецы.

– Аидочка! – залебезил Бо. – Пожалуй, нам пора домой.

– Домой я не хочу!

– А куда ж ты хочешь?

– Хочу! – закричала безумная, затирая блевотные плевки на юбке. Хочу в Эмираты! Халимушка, бери меня в Эмираты! Я вся твоя!

Тот радостно закивал, мол, готов я, моя звезда, взять тебя хоть сейчас в заморские страны, где пески, халва и павлины. Не тут-то было! Законный муж в лице Бо завопил, мол, дружба дружбой между народами, а то, что, милая, у тебя меж ног, – это, извините, врозь; в смысле – его, супруга.

Короче говоря, я открыл дверь и выгнал гостей в прохладу ночи. И еще долго к звездам, похожим на блевотные плевки, неслись истерические крики:

– Хочу в Эмираты!.. Хочу... хочу...

Кем же я хотел быть?

Я хотел быть золотарем, то есть говновозом. Тогда я был мал и, не понимая, что все дерьмо в мире нельзя вывезти, тешил себя иллюзиями. Теперь я вырос и хочу быть космонавтом. Чтобы улететь на другие планеты, на которые не ступала нога регулярно испражняющегося двуногого животного.

Помню, после обхода меня отвели в процедурную. Там был кафель, и от него было холодно. Прохладная медсестра уложила меня боком на неприятную липкую клеенку кушетки, оголила бестрепетной рукой зад и вставила в юный организм резиновый шланг, выходящий из бутыля, прикрепленного зажимами на стене.

Потом меня, переполненного дезинфицирующим раствором, отправили в уборную, и там я так продристался, что понял: человек на девять десятых состоит из дерьма, остальное – надежда. Но, как выяснилось впоследствии, и остальное – тоже дерьмо.

По моему убеждению, человек есть несложный организм, созданный изобретательной природой для выработки ценного перегнойного материала. Впрочем, как кто-то заметил, частенько появляются те, кто желает насильно облагодетельствовать человечество счастьем, потом со временем они приходят к выводу, что люди – это сущие обезьяны. И тогда начинают рубить головы.

Из городка, грохоча на весь мир, выходила боевым маршем колонна военно-броневой техники. Навстречу ей по шоссе бежал водитель-первогодок, а по ночной степи, вовсю сигналя, ухал грузовичок.

Их встреча в не оговоренной заранее точке Z была неизбежна, как неизбежна победа добра над злом, как весна после зимы, как любовь мужчины к женщине, как радость после печали, как победа после поражения...

В х-фокусе объектива – напряженно-пугливое скуластое лицо азиата, затем его разлапистая грязная пятерня тянется к линзам:

– Нельзя снимать, мил человек!

– Почему? – не понимает Ник.

– Объект государственной важности, – разводит руками Ванечка. – Не положено.

– А если договоримся?

– Это как?

Журналист игривым движением руки вытаскивает из кармана куртки стеклянную фляжку:

– Ап!

– Ух ты! – восхищается блюститель служебной инструкции. – Добрый фокус. – И цапает предмет из арсенала иллюзиониста. – Тем более надо крепить дружбу между нашими народами.

– Ах ты, пропойца! – торопится от домика Любаша; рядом с ней Николь.

– Цыц, баба! – хлебает из бутылки. – Что понимаешь в высокой политике?

Журналист приближается к ангару, шлепает ладонью по воротам:

– И что, значит, здесь?

– Государственная, говорю, тайна. – Ванечка с опаской оглядывается по сторонам. – Но я тебе, брат, скажу по большому секрету. – Вновь хлебает из фляги. – А что? Нам, пролетариату, терять нечего, кроме своих... ключей! Бряцает связкой, открывая амбарный замок. – Сейчас полюбуемся нашими монументами.

Приоткрывает ворота, ныряет в щель – под крышей ангара вспыхивает немаркий свет. Ухмыляющийся человек радушно распахивает створ ворот, кивая себе за спину:

– Ну как? "Я памятник себе воздвиг..." Впечатляет?.. Вижу, что впечатляет! Олицетворение, так сказать, проклятого прошлого.

Те, к кому он обращается, стоят с лицами людей, которые, воочию увидав "проклятое прошлое", навсегда утеряли дар речи.

– Не понял, – говорит потом Ник. – Где же они?

– Кто? – не понимает Ванечка, все еще улыбающийся.

– Ну, монументы?

– Украли, наверное, – пожимает плечами Николь. – Если все воруют, почему бы...

– Ой, лихо! – голосит Любаша. – Повинись, Ванюша, ой, повинись!

Победная ухмылка сползает с лица материально ответственного лица. Медленный недоумевающий поворот его головы и... Огромный ангар совершенно пуст, то есть так пуст, что пуще не бывает. На противоположной его стороне зияет рваной раной большой проем, куда заглядывала тихая и беспечальная ночь.

Затем в полночной тишине раздался явственный тук затылком павшего на бетонный пол тела. Немедленно отрезвевшее туловище принадлежало тому, кто обрек все человечество на новые и трудные испытания.

От трудной творческой работы меня, Автора, отвлекает жена, которая мне вовсе не жена, но считается женой, что не имеет принципиального значения.

– Все пишешь? – спрашивает, поглаживая уже объемный живот.

– Пишу, – тоже поглаживаю ее уже объемный живот.

– И что пишешь?

– Две, – отвечаю, – вещички. Первая – о хвором малом, вторая – о хвором обществе.

– А ты уверен, что это надо народу?

– Я пишу для себя, – гордо отвечаю.

– А кто нас будет кормить?

– Кого – нас?

– Меня и ее, – показывает на живот.

– А может, там мальчик?

– Там девочка.

– Нет, мальчик.

– Тогда пошли в женскую консультацию, – предлагает жена. – Ты больше моего хочешь узнать, кто живет...

Делать нечего: я складываю машинописные странички в папку и кидаю ее на подоконник. Как говорится, жизнь диктует свои условия. И мы с женой отправляемся узнавать, кто собирается посетить этот неполноценный мир.

В х-фокусе объектива – планета Земля.

На околоземной орбите – спутник-разведчик. Он ведет секретную съемку. Средний план: в ночной степи пылает Химзавод. Его окружают пожарные машины и боевая техника. К звездам клубится пышный дым, похожий на жабо, сдавливающее выю обновляющемуся евроазиатскому государству.

...Сквозь дымовую завесу бежали бойцы в химзащите, волокли упирающегося ногами Загоруйко В.В. За ними следовала героическая Виктория со слезящимися от едких газов глазами.

У проходной находился бронетранспортер командования. Бойцы осторожно опустили рядом с ним протестующее тело гражданского. Тот было попытался снова совершить новый подвиг, да силы покинули его. Лежал, как младенец в люльке, такой беспомощный, такой жалкий...

– Виктор Викторович! Вот водичка, – хлопотала Виктория. Пейте-пейте.

Скрипя тормозами, подкатило директорское авто. Толстый и грузный руководитель химического производства, выбравшись из салона, обратился к солдатам:

– Где главный, сынки? Генерал где? – Но, увидав угоревшего Загоруйко, остолбенел. После чего, чернея от гнева, затопал ногами. – Я запретил здесь быть тебе, экспериментатор! Я тебя, сукин сын, под суд!.. – Рвал на себе удавку галстука. – Упеку в тюрягу!..

Виктория медленно поднялась с корточек и, выставив вперед юннатское плечо, срывающимся голосом приказала:

– Не сметь! Кричать на Виктора Викторовича! Если бы не он... Он герой! – Прекрасный взгляд плачущих от ядовитых испарений глаз испепелял. А вы?.. К шапочному разбору, да?!

– Что за крик, а драки нет? – подходил генерал с сединой на висках это был хороший генерал, который умел не терять присутствие духа в самых сложных ситуациях.

Директор живо подхватил его за локоток, и они, высокопоставленные чины, отошли в сторонку. Химзавод, будто раненый зверь, продолжал сражаться за свою жизнь, но был уже на последнем издыхании. Девушка, вновь присев, наложила мокрую тряпку на гениальный лоб Загоруйко.

– Зачем вы так? – тихо вопросил он. – Акакий Акакиевич за меня боролся... с консерваторами от науки.

– И все равно... и все равно, – растерянно проговорила Виктория. – Не позволю, чтобы с вами таким тоном... – И более твердо: – Никому больше не позволю!

И посмотрела таким самоотверженным, таким любящим и оздоровительным взглядом, что передовой химик ощутил в себе новые химико-биологические процессы, оживляющие его потравленную жизнью и работой плоть.

В этот чудный миг – чудный для двоих – раздался генеральский бас:

– Что вы мне сказки сказываете?! Кто видел собственными глазами? Похожие на памятники?.. Ха-ха! Болваны! Истуканы!.. – кричал генерал по рации. – Майор, вы закусывали? Это бред! Действует организованная террористическая банда. И я буду действовать по законам военного времени.

– Ы-ы-ы, – промычал Загоруйко, приподнимая дрожащую руку.

– Что такое, Виктор Викторович? – испугалась девушка.

– К-к-кепка! – Ужас плескался в голосе ученого, рука которого указывала на чугунную чушку, валяющуюся неприкаянным метеоритом у проходной.

– Где? Что? – оглянулась Вика. – Вам головной убор? Голова мерзнет?

– Кепка-а-а-а! – Истошный вопль гения завис над всем беспечным миром как дамоклов меч.

Была осень, когда меня посетил маленький, но с большими амбициями мой друг по прозвищу Бонапарт. Я его не узнал – он был в кожаном пальто и кожаной модной кепке. Я удивился.

– Ты чего? – удивился я. – В ЧК трудишься?

– А ты откуда знаешь? – насторожился.

– Нетрудно догадаться, – развел руками. – У тебя лицо лубянистое и еще кепка.

– Хорошая кепка, – проговорил Бо. – Но дело не в ней, а в Аиде.

– А что такое?

– Собирается ехать в Эмираты.

– Борись за женщину, как за власть.

– Против миллиона нет приема.

– Ты мудр, как член правительства, – вздохнул я. – Иди в политику, там твое место.

– Нэ, – страдал. – Жить без нее, суки, не могу.

Его жалея, посоветовал пристрелить проклятого миллионера – ружьем, которое мне подарили в прошлой жизни.

– Интересно-интересно, – оживился Бо. – А где оно?

– На антресолях.

– Вытащи.

– Тебе надо, тащи.

Проклиная малый рост, Бо построил пирамиду из трех табуретов и залез на них, опасно покачиваясь. Судьба берегла дурака, и он не свернул шею.

– Молодец! – похвалил я его. – Теперь уверен, ты достигнешь немыслимых высот!

– А то! – самодовольно ответил Боря. – Мал золотник, да дорог.

Я покачал головой и, разодрав чехол, извлек ополченское, густо смазанное солидолом ружье.

– Давай на тебе, брат, проверим его работу, – пошутил я.

– Иди к черту! – вырвал из моих рук ружье. – Ты, Сашка, хочешь моей смерти?.. – И нечаянно нажал на курок.

Трах-бабах! Пороховое, дымовое облако заклубилось под потолком. Сбитый страхом и отдачей, перепуганный Бо ковырялся на паркетных досках. Я поднял ружье и шагнул в угол коридора, куда саданула пуля-дура. И обнаружил в ошметках обоев странный предмет, похожий на бронированного жука.

– М-да, – проговорил задумчиво. – Вот, значит, какие у нас Эмираты?

– Что это было? – вмешался с пола Бонапарт. – Кажется, мне пора на службу.

– Правильно, иди служи верой и правдой, – выпроваживал неудачника, который, того не ведая, открыл, так сказать, мне глаза.

После вернулся к ране на стене и вырвал оттуда подслушивающее устройство.

Я расстроился: неприятно, когда тебя держат за болвана. Но почему я заинтересовал спецслужбы государственной безопасности? Зачем такая ярмарочная маскировка? Неужели мои вагинальные мысли могут угрожать планированной идеологии? Более того, в своих сомнительных целях используют женщину и моего неполноценного друга детства. Тут я вспомнил про ванную комнату и не ошибся: под раковиной на присоске функционировал еще один механизированный полотенцесушитель для мозгов.

И я бы на все это не обиделся, однако когда тебя держат за пошляка, то простите-простите. Я ненавижу пошлость. Раб всегда пошл, потому что считает: так живут все – и в этой уверенности его сила и незыблемость. Или его сила в создании мифов о себе и своих очередных вождях?

За открытым окном спала чужая столица. Ночная прохлада бодрила. Шеф-руководитель корпункта изучал с лупой необходимые секретные материалы. Дверь осторожно приоткрылась.

– Разрешите? – появился человек с военной выправкой.

– Что-то новенькое от нашей... – поднял голову. – Ба! На вас лица нет! Что случилось?

– Время ЧД, сэр!

– Чрезвычайных Действий?!

– Так точно! – щелкнул каблуками.

– О боги! – вскричал руководитель, шарахая лупу о стену, где пласталась стратегическая карта. – Какую еще чуму русские удумали на нашу голову?!

Над степью тяжелой ночной птицей катила военная бронированная машина. На высоких нотах пело ее стальное сердце. Потом наступила тишина – конечная цель была достигнута; звякнул металл – открылся люк.

У костра грелись люди. Люк БТР открылся – и они увидели собственной персоной Загоруйко. Криками приветствовали его. Но он без лишних слов стремительно прошел в ангар, затем, выхватив из костра пылающий куст, устремился в пристроечку Поста №1. Прошла минута как вечность. В окнах домика мелькала искаженная страшная тень. Потом человек, будто ошпаренный, выскочил на крылечко. Цапнул за грудки соподельника и принялся его трясти, как плодоносное дерево:

– Зачем-зачем-зачем? Ты это сделал?

– Что-что-что? – клацал челюстью Ванечка.

– Убью когда-нибудь, убийца всего человечества, м-да! – Наконец отцепился от пьянчуги. – Боже мой, какой я болван! Идиот! Дурак! буквально рвал на своей голове волосы. – Как я мог! Что за страна?! Что за люди? – Оглядел всех безумным взором. – Вы даже не понимаете! Это конец света! – Плюхнулся на ящик и замычал, покачиваясь от вселенской тоски.

Душевная Любаша предложила:

– Может, чайку горяченького? С пряником.

Ответом был гомерический смех:

– Да-да, пейте чаек! Угощайтесь медовыми пряниками! А они уже идут. Слышите, идут. Несокрушимой стеной. Чу!

Все послушали тишину – она была тревожная и гнетущая.

– Кто идет? – спросил журналист, видимо, по причине профессионального любопытства. – В чем дело, Виктор? Можно все спокойно объяснить?

– Спокойно? Пожалуйста, буду как Будда... да-да-да! – Увидев на столбе автомобильную "галошу", снова расхохотался. – А вот вам и объяснение. Опыт получился. А, не верили? – погрозил пальцем во мрак ночи. – Получился опыт в масштабах всего мира! Великолепно! Ай да Загоруйко!

Обиженный Ванечка, который так и не понял, по какой причине его трясли, как грушу, пробормотал:

– Сын барана и обезьяны...

Любаша утешала его материнской лаской – гладила по голове, как куст пыльного репейника.

Между тем гениальный химик успокоился. Ему плеснули в кружку чайку, и он, хлебая целебный напиток, начал общедоступную лекцию на актуальную проблему:

– Что я хотел? Все просто: обессмертить человечество. Зачем? Это другой вопрос, м-да. Десять лет я работал... работал... работал над биостимулятором. Вы спрашиваете: что такое биостимулятор? Это некая химико-биологическая пропитка, которая бы обессмертила венец природы, то бишь человека. – Огорченно отмахнул рукой. – А что в результате? Результат перед вами: ожил камень! Бетон! Металл!.. – Саркастически усмехнулся. – К нам идут каменные гости из прошлого. И встреча эта не сулит ничего хорошего, в этом я вас уверяю, господа.

Все невольно прислушались – степь притихла, как перед грозой.

– А почему все эти памятники собрали в одном месте? – поинтересовался журналист.

– Наверное, решили сохранить для назидания потомкам, м-да...

– Демократы! – плюнул Ваня в костер.

– Это катастрофа! – страдал ученый.

Виктория утешала его материнской лаской – гладила по голове, как куст пыльного подорожника.

– Но почему, – не понимал журналист, – почему катастрофа?

– Ник! – вскричал Загоруйко в сердцах. – Ты плохо знаешь нашу историю. Все эти болваны есть материализованное воплощение заблуждений! Этих истуканов делали рабы, а раб никогда не воплотит в вечности свободного человека. Они уже идут новым маршем, эти болваны, они идут, чтобы снова захватить власть. Идут, чтобы искать и находить врагов, чтобы уничтожать их, чтобы разрушать этот прекрасный мир. Боже, прости меня! – Слезы раскаяния плескались в глазах великого экспериментатора, обращающегося напрямую в вышестоящую инстанцию.

Женщины рыдали – каждая в меру своей впечатлительности. Ваня ничего не понял, но был потрясен красноречием товарища и сидел с открытым ртом, куда по случаю залетала ночная мошка. Журналист же был меркантилен:

– И ничего нельзя изменить? Не верю!

– Не знаю, – покачивался на ящике Виктор Викторович. – Антипропитку? Антибиостимулятор? Но это годы... годы. И деньги... деньги. Нет, вы не понимаете, что такое биостимулятор... – Осекся, со страхом осмотрелся, затем придушенно сообщил: – Я забыл. У меня дома запасы биостимулятора. Тсс!..

От костра неприметно отделилась женская тень – это была тень Николь. Девушка юркнула к лимузину, приоткрыв дверцу, потянула на себя спортивную сумку. И спиной почувствовала стороннее присутствие. Осторожно скосила глаза: в темноте угадывалась подозрительная фигура человека – и что-то в ней было противоестественное.

Профессиональное движение девичьей руки, и свет фар вырывает из ночи эту фигуру, мазанную в дешевую "золотую" краску, которой обычно красят памятники для их идейной авантажности.

Маленький полутораметровый человечек делает шаг к автомобилю, хитроватая и мертвая усмешка искажает его гипсовую мордочку.

– А-а-а! – кричит Николь и, вырвав руку из сумки, швыряет булыжник; тот точно попадает в шлакоблочный лоб болвана.

Поврежденный истукан пропадает в ночи, а на крик девушки от костра бегут люди, обступают ее, волнуются:

– Что случилось, родненькая?.. Померещилось?.. Нам бы дожить до рассвета... Кошмары во сне и наяву...

Николь от пережитого утыкается в атлетическую грудь Ника. Все возвращаются под защиту костра, а двое остаются под мерцающими звездами.

– Ну, кто обидел храбрую девочку?

– Твой булыжник меня спас. От объятий памятника.

– Булыжник?

– Не притворяйся. Утопил в речке собственность разведки? Ая-яй!

– Булыжник – лучшее оружие против болванов.

– И все это не сон?

– Что?

– Эти болваны.

– Не сон, но мы их победим.

– Ты уверен, милый?

И словно в ответ – ударил далекий боевой гром. И трассирующие пули атаковали звезды. И багряные всполохи расцвели у горизонта. Это в муках рождался мировой Апокалипсис.

Однажды мне приснился сон: песчаный, с перламутровыми ракушками, безбрежный берег. На этом безлюдном, ветреном берегу из жестких морских водорослей – Алька, рядом с ней – странное существо, похожее на гигантского зверя.

– Алька! – скатываюсь по песчаному обрыву. – Это что, кенгуру?

– Кенгуру.

– Настоящий.

– Угу.

– Можно потрогать?

– Не боишься?

– Нет.

– Почему?

– Он на зайца похож. Только большой.

– Он все понимает, обидится, что ты его зайцем обзываешь.

– Не обижайся, кенгуру, – говорю я. – Какой ты теплый и шерстяной, как носок.

– Теперь точно обидится.

– Нет, Алька. Я же вижу: ему приятно, особенно когда за ухом чешут.

– Когда за ухом чешут, всем приятно.

– А в сумке что у него? Мыло и зубной порошок. Помнишь, как ты мне читала: "Мама мыла мылом Милу". Или еще как там?

– Помню. Только я читала: "Мама мыла мылом Борю".

– Какого Борю?

– Нашего братика.

– Братика?

– Ага.

– Алька, ты сошла с ума! Какой братик? Нас же двое: ты и я!

– Нет: я, ты и Боря.

– Откуда знаешь?

– Я услышала маму и папу, нечаянно. Они говорили громко...

– За нечаянно бьют отчаянно! Я тебе не верю.

– Не верь.

– И что? У Бо наша мама?

– Мама другая.

– Тогда он нам не братик. Какой он нам братик?

– У него наш папа.

– Алька, ты все напридумывала?

– Погляди в сумку кенгуру. Они так похожи.

– Кто? Папа и кенгуру?

– Гляди...

– Ну ладно... Так... там... Алька, там кто-то живет?

– Боря, он еще маленький.

– Эй, в сумке, а ну-ка лучше вылезай!

– Не пугай его.

– Вылезай, говорю!

– Нэ, – раздается знакомый хамоватый голос, и я... просыпаюсь в поту и со знанием того, что все приснившееся – правда.

Нас трое – я, Алька и Боря, он же Бо, он же Бонапарт.

Впрочем, А. уже нет, я умираю, а вот Бо живет и процветает, несмотря на свой природный кретинизм. Не пришло ли его время?

Когда я умирал первый раз, у отца были на погонах другие звезды, помельче, и он без лишних сомнений выручил меня: отдал часть своего ценного народно-хозяйственного костного мозга для продолжения моей счастливой жизни.

Если бы отец сдержал свои родительские эмоции и чувства, быть ему маршалом. Был несдержан, это правда. Помню, я нарочно отправился смотреть на мать Бори, когда узнал то, что мне не следовало знать. Это была шумная дебелая баба, она кухарила в ресторанчике, висящем над фрондирующим морем ласточкиным гнездом. Когда она мыла линкорные котлы, мужскому кобелиному глазу, должно быть, доставляло удовольствие лицезреть объемный девичий зад. О-о-о, какая жопа, смаковали посетители за столиками, ковыряясь в бифштексах, салате, бычках в томатном соусе. И поэтому нетрудно было понять отца: мама болела, и ему приходилось месяцами воздерживаться, что заметно вредило его общему самочувствию. Кухарский оттопыренный зад возник как нельзя кстати. И случилась нечаянная любовь – то ли на берегу романтического моря, то ли на котле, а может быть, и на ажурном столике. Тут надо сказать, что несчастный Борис Абрамович, поговаривали, удавился от ревности и неразделенных чувств к расчетливой мавританке, обнаружив поутру донельзя поломанную казенную мебель в липучей офицерской сперме. И родился в результате угорелой любви хорошенький дистрофик с небесным знаком на державном лбу. И выжил, и стал жить, проявляя с каждым днем выдающиеся идиотические свойства ума.