Текст книги "Провокатор"

Автор книги: Сергей Валяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

– Как же так? – разводил я руками. – Ты, бессовестный, справлял половую нужду, а весь мир, затаив дыхание...

– Не виноват я, – каялся курьер.

– А кто же виноват?

– Аидочка, она меня возжелала.

– Как?

– Воз-з-зж-ж-желала.

– Не ври. Она беременна.

– Она ошиблась.

– И что теперь? Весь мир должен расплачиваться за ваши ошибки?

– Нэ...

– Тогда не понимаю: если вы захотели делать наследника, делайте его дома.

– Дома я не могу.

– Почему?

– Дома не стоит.

– А на посту №1?

– Как штык.

– Тогда конечно, – согласился я. – Надо пользоваться служебным положением и удобным случаем.

Однажды, когда мы были молоды и бесхитростны, то на Первое мая устроили свальный грех. Вернее, я пригласил пять одноклассниц отпраздновать Всемирный день труда – отпраздновать трудовыми подвигами в постели. Мне было интересно проверить свою физическую, скажем так, боеготовность. Тогда я еще верил, что обманул судьбу, и чувствовал себя превосходно.

Чтобы было проще управлять девичьим гремучим коллективом, я их напоил итальянским вермутом. И они упились до удобного праздничного состояния были податливы, как резиновые куклы из секс-шопа. И пока я с ними развлекался, мой друг Бо сидел на кухне и насиловал бутылку из-под простокваши, хныча:

– Я тоже хочу, я тоже хочу...

И мне пришлось устроить для него бенефис – на день Победы. Я снова пригласил маньячек на шоу-представление. И все пришли, кроме одной. У нее сдали нервы, и она сразу перерезала вены на руках, когда увидела веселые снимки, где была изображена во всей нагой красе. Она оказалась слишком стыдливой девушкой и, наверное, поэтому схватилась за бритву. А если это фотомонтаж?.. Однако девушка была честная, поняла, что ей предъявлены настоящие документы.

– Это... это такая подлость! – сказала она.

– Не знаю, не знаю, – отвечал. – Твое будущее – в твоих руках.

– Что тебе от меня надо? – кричала, перекосившись от злобы и ненависти, а ведь раньше производила впечатление спокойной и уравновешенной.

Я сказал, что мне надо. Несчастная зарыдала, занервничала и пустила себе кровь. И по этой уважительной причине не отозвалась на любезное приглашение дать себя моему лучшему другу.

Остальные же ее подружки, когда вновь явились в гости, повели себя тоже очень нервно: галдели, как птицы вороны, и все норовили выцарапать мне глаза, словно не понимая, что заниматься фотолюбительством без зрения так же трудно, как кастрированному – любовью.

Чтобы успокоить разгневанную хлюпающую похоть, было выдано каждой по бутылке вермута из солнечной Италии. Юные греховодницы тут же вылакали все и принялись разоблачаться, как в стриптиз-баре Орландо. Их было четыре, прекрасных и удивительных голых фей, которые, толкаясь потертыми боками, принялись ходить по комнатам в поисках счастья. Я бы снова с удовольствием утешился меж их ног, где находились ароматные, поросшие жестким кустарником расщелины, да слово надо держать – и поэтому явил возбужденным пьяным мегерам писаного красавца Бо.

– Сделайте его счастливым, – попросил я, вспомнив Альку. Вспомнив ее, подумал: может быть, хорошо, что она умерла?

Не знаю, что солдатки любви делали с моим товарищем, но мне, сидящему на кухоньке, казалось, что в квартире совершается радикальная перепланировка с перестановкой мебели. При этом неслись такие вопли, визги, стоны, что возникало впечатление: моему счастливому другу отрывают все, что только можно оторвать.

После окончания love story я отдал одноклассницам, как договаривались, компрометирующий материал и, проводив их, оплодотворенных тварей, до порога, вернулся к Бо. Он был бездыханен и немощен, лежал ничком в вонючей клейкой луже отработанного счастья.

– Ну как, брат, еще хочешь? – поинтересовался я.

– Нэ-э-э, – простонал. – Больше не надо.

– А что так?

– Они... они чуть не оторвали, – пожаловался, – зубами...

И он, безусловно, прав, мой приятель: свои чувства надо сдерживать. Аида, близорукая сука, пренебрегла этим – и едва не лишила человечество жизни, а мужа хорошей работы; такая вот неприятность.

Утомленное солнце склонялось к закату и мысли о заслуженном отдыхе. Бледные фиолетовые тени неба намекали о сумерках. Природа, истомленная дневной жарынью, оживала.

Оживал и человек на Посту весьма секретного Объекта. Ваня с трудом разлепил раковины глаз, и перед его мерклым взором предстал непрезентабельный скукоженный мирок, где полностью отсутствовал смысл бытия. Проще говоря, пожар похмелья бушевал в груди у горемыки, и это пламя можно было потушить только определенным горюче-смазочным материалом.

– Ой, дурно мне! – взвыл Ванюша, шурша во рту наждачным языком. – Нет счастья в жизни.

– Пропил ты его, бедовый, – услышал женский голос.

– А ты кто? – искренне удивился, увидев малознакомую знакомую.

– Ууу, допился! – обиделась та. – Люба я, Любаша. Кто клялся в любви до гробовой доски? – И ее требовательные сильные руки взболтнули несчастного бражника.

– Не надо так, – сознательно предупредил тот. – Я человек неожиданный.

– Это уж я поняла, – запричитала женщина. – Вот дура-то стоеросовая! Ушла бы с приличным человеком.

– Это еще с кем?

– Да твой соподельник, что ли? Сразу видать... уважительный он, обходительный.

– Загоруйко, ага? – Похмельно-мутноватая пелена поползла с глаз, и Ванюша увидел перед собой дощатую дверь, закрытую на амбарный замок.

Судорога надежды пробила измученные члены выпивохи. Лицевые мышцы слепились в подобие улыбки. Нетвердым, но верным шагом шагнул к заветной двери. Решительным движением скрутил косметическую преграду.

– Что ж ты, вражина, делаешь? – закричала Любаша.

Однако вредитель уже вовсю хозяйничал в маленькой химической лаборатории. Там на столе стояли приборы, аппараты, колбы, на стене висели таблицы с формулами и портретик бородатого Д.И. Менделеева. Ваня нюхнул одну колбу, другую и наконец заметил под столиком странный аппарат, похожий на самогонный. Шланг из него опускался в бутыль литров на десять, где клубилась подозрительная свинцовая субстанция.

– Во! Профессор дает, – обрадовался сменщик, – а говорит: не употребляю, не употребляю! Сейчас мы десять капель в целительных целях.

– Ванюшечка, а может, не надо? – высказала здравую мысль женщина. Все ж таки химия.

– Вся жопа синяя! – мило хохотнул пьянчужка, опрокинув к лицу посудину в попытке выцедить лечебную дозу.

Тщетно – тяжелая мглистая субстанция гуляла в стеклянной оболочке, не желая ее покидать.

– Что за, мать моя, бутылка?! – взревел Ванечка, встряхивая таинственный сосуд. – Зараза, не идет! Ну, химия, в Бога, в душу!..

– Ой, брось ты это дело подсудное! – всплеснула руками Любаша.

– Как? Бросить?! – взъярился не на шутку. Но потом хохотнул: – Ха-ха, бросить! Точно! Я покажу, как издеваться над мирным человеком! – И с этими словами, обхватив бутыль, точно бомбу, начал выбираться из домика. – Все равно выдеру счастья! Я не я буду!

Сиреневые сумерки ниспадали с вечных небес. Багровел прощальный закат. Степь благоухала сладкой горечью полыни. Однако человеку на крыльце было не до красот божественного мироустройства. Подняв над бедовой головушкой стеклянный снаряд и такелажно крякнув, он от всей взбаламученной души шваркнул ненавистный предмет о все тот же металлический брус.

Крепкое литое стекло лопнуло, удовлетворяя оглушительным звоном вредителя. Потерев мозолистые ладони, утомленные неожиданной работой, пропойца исчез в домике. А над стеклянными сколками и металлическим брусом закипало необычное мглистое облачко. Оно быстро разрасталось, теряя плотность: становилось все больше и больше...

Наконец легкий степной ветерок колыхнул это странное газовое облако в сторону ангара. И оно поплыло туда, сливаясь с сумерками. И скоро через щели заплыло в ангар, так похожее на мифическое опасное чудовище, разбуженное человеческой беспечностью.

К сожалению, мы сами часто устраиваем себе же неприятности. Например, режем бритвой вены. И нет чтобы в горячей воде; то есть принимаешь ванну, покоишься в лазурной волне и начинаешь думать о вечности, кромсая лезвием запястья, и уходишь в мир иной быстро и безболезненно. А так – кровь сворачивается, и нет никакой возможности уйти в небо.

Девушка (пятая) всего этого не знала – и осталась мучиться жить. Я посетил ее в больнице; она, обескровленная и нежная, не обрадовалась, хотя я прибыл с букетом и фруктами. Одноклассница, как выяснилось, не любила фрукты.

– Уйди, – прошептала она.

– Почему? – удивился я. – Разве ты не любишь яблоки, апельсины, мандарины, груши...

– Не люблю, – подтвердила с ненавистью.

– А я люблю фрукты, – признался, – и твой минет, они напоминают мне лето.

– Н-н-ненавижу! – нервничала.

– Лучше поработай губками и язычком, – пошутил я. – Сделай себе и мне приятно.

– Я тебя убью... убью!.. – закричала истеричка на всю больницу.

Пришлось уйти от столь неряшливого, неприятного во всех отношениях разговора. А ведь могли покувыркаться на больничной койке, как прежде.

Прежде был мир и покой. Я ее любил, единственную и неповторимую. Я ее боготворил. Потом однажды выяснилось, она влюблена в физрука, красавчика и культуриста. Дурочка думала, что у него самый лучший и натренированный пенис, и решила попробовать его на зубок. Это она сделала в школьной раздевалке, не подозревая, что физрук поставил на нее, как на лошадь.

– Отсосет как миленькая, – сказал руководитель физкультуры. – Спорим на ящик коньяка.

– Она честная девушка, – тешил себя очередной иллюзией.

И ошибся – пришлось покупать ящик армянского пятизвездочного напитка. Это обстоятельство меня взбесило, не люблю проигрывать, но я простил ее, похотливую сучь. Если бы не простил, быть ей в том безотказном квартете, обслуживающем моего приятеля Бо. И делала бы все, даже несмотря на камуфляжные порезы рук. Потому что, как правило, я выполняю все свои желания.

Теперь у меня (в год активного солнца) всего одно желание – не умереть. Сестричка умерла именно в такой год – год активного солнца.

Правда, она не ела черешню в неограниченном количестве. Чтобы жить, надо любить фрукты, и поэтому я жадно поглощал витаминизированные фруктовые шарики, когда снова пришел Бо.

Был возбужден, радостен, поправлял новый сюртучок клерка, скрипел импортной обувкой и энергично исповедовался в своих успехах: его перевели в Ящик, то есть на завод оборонной промышленности.

– В качестве кого? – спросил я. – Вредителя?

– Нэ, не вредителя, – с достоинством отвечал. – Но юрисконсультанта.

– Да? – изумился я. – Крепко ж ты насолил Генштабу!

– В каком смысле?

– У тебя какое образование?

– Высшее... – И уточнил, правдолюб: – Неоконченное. А что такое? – И недовольно повернул бонапартистскую голову.

– Ты же расписываешься крестиком, – вспомнил я.

– Вот и неправда, Сашенька! – обиделся будущий юрист.

– Ну-ка, будь добр! – И подвинул к нему лист бумаги.

– Пожалуйста! – И, выудив из карманчика вечное перо, старательно и независимо вывел +, туповато поглядел на крестик, чертыхнулся и снова: +. А-а-а-а-а! – завопил и принялся, как в бреду, губить бумагу: + + + + + + + + + + + + + +, потом устал, сел, изнуренный и поверженный, долго смотрел перед собой, наконец изрек: – В данном случае все это не имеет ровным счетом никакого значения.

– Быть тебе Прокурором республики! – И, сморкнувшись, обтер пальцы о фалду официантского смокинга-сюртука.

Когда-то, когда мы все жили, я мечтал стать официантом. И я даже знаю почему. Дело в том, что наша мама абсолютно не умела готовить пищу и отец был вынужден семимильными шагами делать офицерскую карьеру, чтобы обеспечить ежедневный безбедный поход семьи в ресторан.

Разве можно позабыть тот ресторанчик, висящий над морем "ласточкиным гнездом"? Море фрондировало внизу, в камнях, мы же воскресным семейством рассаживались за (своим) столиком, и я готовился к действу. Отец, грозно насупив брови, вопрошал всякий раз:

– А где же Борис Абрамыч?.. Борис Абрамыч, голубчик, обслужите-с?!

И он появлялся, достопримечательный и великий лакей всех времен. Был помят временем, плешив, хихикал и летел, как ласточка, в неизменном траурном смокинге – и полет его между тесно уставленными ажурными столиками был стремителен и свободен. Именно эта свобода передвижения меня больше всего волновала, как я понял позже. Но еще позже задал себе вопрос: может ли лакей быть в свободном полете? И пожалел Бориса Абрамыча, ресторанного человечка, стоически обманывающего и себя – себя-то ладно, – и других, таких легковерных, каким был я. Итак, он подлетал к нам, ласковый и предупредительный, сиропился:

– Чего-с изволите-с? – и называл мать и отца по имени-отчеству.

– А изволим все, что есть в вашем говняном заведении! – радостно рычал отец, к ужасу мамы.

На что Борис Абрамыч понятливо хихикал и упархивал, неся на рукаве стираное полотенце, точно знак высшего смысла человеческого существования. По-моему, отец его недолюбливал, однако чаевые платил исправно, и немалые.

И он, разумеется, был прав, отец: за все надо платить. Тем более – за власть над другими.

Я, Автор, сижу на кухне и смотрю в окно, как идет дождь. Куда идет дождь? Интересный вопрос. Боюсь, никто не знает на него ответа. Равно как и то, куда мы все бредем и что нас ждет в скором будущем. В этом смысле мне повезло: я могу заглянуть в будущее, убежать в прошлое и вернуться в настоящее. Для своих героев я – Бог. И могу их казнить, а могу миловать. Но иногда кажется, что герои живут своей жизнью. За примером далеко не надо ходить: если ты некрасиво поступил, то следует скрывать проступки, тебя не украшающие. Так нас учит наша же жизнь. Мой же Герой вместе со слабоумным слюнявым отечественным Бонапартом плюет на общественное мнение.

И потом – возмущенный читатель вправе спросить: что он все сморкается и сморкается, у него что, насморк? И я вынужден признаться: сопли, но это не есть самая худшая болезнь, сопли. Есть, например, недуг более серьезный – власть. О ней можно говорить долго и рвотно, однако скажу лишь одно: по мне лучше мучиться осклизлыми соплями, чем быть обремененным властью.

Я ненавижу власть над собой, даже ту, которая может принести мне благо; еще более мне претит быть властью над кем-то. Однажды я сплоховал, возвращался на тарахтелке в город, сентябрил прохладный дождь, а на обочине пригородного шоссе у развалившегося велосипеда горевала девушка. И если бы не дождь, я бы проехал мимо. Всему виной дождь. Когда идет дождь, не рекомендуется выезжать путешествовать... Словом, мы познакомились, девушка оказалась соседкой по дачной местности; увлекается спортом, стихами, микробиологическими проблемами... Она промокла, и я предложил ей старую теплую рубашку; девушка принялась переодеваться на заднем сиденье, и я, мещанин, не удержался и в зеркальце заметил вот такую прекрасную грудь ( )( ).

Потом мы приехали в город, девушка пригласила меня попить чаю с ежевичным вареньем, иначе можно в такую погоду подхватить насморк. Мы попили чай с вареньем и как-то само собой очутились в одной постели. Это можно было объяснить лишь тем, что оба мы не хотели впоследствии сопливиться. К тому же мы так промерзли, что одеяло нас не грело, пришлось полночи заниматься добычей тепла. Поутру мы проснулись, и я был вынужден спросить:

– Ты у меня девочка?

– Нет, мальчик, – последовал ответ.

– Или красный день календаря? – не унимался я, обожравшийся, должно быть, консервированной ежевики.

– Это так вас волнует, молодой человек? – в свою очередь поинтересовались у меня.

– Нет, но интересно, как будущему акушеру.

– Замечательно, – сказали мне. – Вот кто будет роды принимать.

– Ладно, – вздохнул я, прощаясь, – значит, через три дня начинаем ковать маленького?

– Ага, – улыбнулись мне, – маленького микроба.

– Мужского рода, – предупредил я.

– Как закажете, молодой человек...

И вот, пожалуйста, цель, которую мы перед собой поставили, выполняем ударными темпами. Моя бывшая случайная попутчица, а теперь гражданская жена успешно беременна, она входит в кухню и мешает мне работать над фантастической феерией, равно как и над романтической доброй повестушкой, где главный герой – провокатор из провокаторов, доказывающий, что мы все счастливы. Почему? Потому что живем в первой в мире стране развитого идиотизма. А если мы живем в такой стране, то, следовательно, мы все счастливы – идиоты всегда и однозначно счастливы, то есть, руководствуясь великими, всесокрушающими, бредовыми идеями, мы досрочно достигли того состояния, о котором мечтало все человечество и грезили кремлевские мечтатели.

Только тогда почему постоянно испытываешь желание удавиться? Наверное, когда много-много-много счастья, то рано или поздно наступает перенасыщение этим гниловатым счастьем, как черешней.

Я ел черешню, когда пришел мой приятель. Вид у него был загадочный, на боку тащил спортивную сумку.

– Боря, – испугался я, – ты вынес из Ящика секретную втулку?

– Нэ, – последовал ответ. – Наоборот, несу. – И открыл сумку. Там жался летний надувной матрац.

– ?!

– Очень, говорят, удобно.

– Что? Спирт выносить?

– Я же не пью! – удивился сумасшедший мой друг. – На работе.

– Тогда я ничего, брат, не понимаю.

Бо самодовольно хихикнул, потер куцые свои ручонки и объяснил, в чем дело. Оказывается, на новом месте работы в него влюбилась дочь директора секретного производства по имени Танечка. Втюрилась, как кошка, утверждал новоявленный юрист. Воспылала страстью и...

– А как же Аида? – перебил я.

– Снова беременна, – ответил и продолжил увлекательный рассказ о любви.

Танечка потеряла голову и затащила профкобеля на чердак здания оборонной промышленности, где и произошла производственная случка.

– Очень неудобно, – признался юрисконсультант, – на трубах-то.

– А-а-а, – догадался я. – Матрац, так сказать... Поздравляю, наконец ты начинаешь здраво рассуждать.

Но товарищ мой, стесняясь, отвечал, что идея матраца принадлежит той, которая его полюбила в полевых условиях.

– Главное, чтобы обороноспособность страны оставалась на должном уровне, – прозорливо заметил я.

– Мы поднимем этот уровень еще выше, – отмахнулся Бонапарт и с сумкой на боку удалился на чердак выполнять прихоть мечтательной фантазерки. Как говорится, без мечты жить не рекомендуется.

На всю Ивановскую буянила гармонь. Брехали собаки. Из деревенской российской глубинки выбиралось чудо на колесах. Его провожали сдержанные мужички, крикливые детишки, голосисто окающие бабы:

– Прыжайте ещо!

Гарцевал на мотоцикле, как на коне, юный пастушок.

– Какие милые! Какие смешные! Какие демократы! – восхищалась Николь, в руках держала крынку с молоком. – Медвежий угол. И всего сто километров от столицы?

– Народец добрый, хотя себе на уме, – отвечал Ник. – Обижать не рекомендуется.

– В каком смысле?

– В любом... не ре-ко-мен-дует-ся, – с напором повторил журналист. А вот дороги здесь черт знает какие. На них точно наш капитализм шею свернет.

Впереди автомобильными сигналами замелькала стрела скоростного шоссе. Водитель нажал на педаль акселератора, взмахнув рукой юному пастушку на мотоцикле:

– Спасибо, ковбой! – И машина, покачиваясь на волнистых ухабах, начала возвращение в цивилизованный мир, окрашенный нежными орхидейными красками летних сумерек.

Я не люблю ходить в церковь – там сумеречно и от горящих свечей пахнет смертью. После смерти Альки мама водила меня туда почти каждый день. Свечи перед иконами горели, как люди. И от этих свечей шел запах тлена и удушья. Мама долго молилась, шепталась с Богом, вглядываясь больными, сухими глазами в потусторонние сутяжные лики святых – молила за упокой рабы Божьей...

Потом переходила к другим иконам, поджигала твердые свечечки и ставила их умирать в медную посудину, снова молилась, но уже за здравие раба Божьего...

В старых, обшарпанных панельных домах городка Загорский зажигались первые огни. У подъездов сидели стражи нравственности – боевые пенсионерки. Боевые пенсионеры забивали "козла". У Дома культуры "Химик" маялась малость обуржуазившаяся молодежь. По центральной улице Ленина, пыля, катил вахтовый автобусик со старой трафареткой "Слава советским химикам!". У дырявых заборов лежали пыльные куры, похожие на армейские пилотки.

У ДК автобусик притормозил, шумно открыл двери – вывалилась рабочая смена Химзавода. Среди них оказался и Загоруйко. Сутулясь, пошел через площадь. Его окликнули:

– Виктор Викторович! Вечер добрый!

– Здрасте, Виктория, м-да... – Мельком глянул на дружелюбную миловидную девушку. – Как учеба?

– Каникулы, Виктор Викторович.

– Ну да, ну да.

– А вы что вечером делаете? – решилась на вопрос.

– Это в каком аспекте, хм? – удивился Загоруйко.

– Танцы будут в "Химике".

– Боже упаси!

– И кино. Про любовь.

– Еще хуже, – передернул плечами. – Виктория, извините. Пойду, устал.

– А что вы любите, Виктор Викторович? – звонким голосом спросила девушка, с трудом сдерживая свои сложные чувства.

– Я не понял, – растерялся ученый.

– Вы, Виктор Викторович, ничего не любите! И никого! – И стремглав убежала.

Ее сосед по дому, потоптавшись на месте, пожал плечами:

– Хм, странная какая... Я это... люблю химию, да! – И удалился в известном только ему направлении, то есть в свою малогабаритную однокомнатную холостяцкую конуру. Символом бытовой неустроенности в его руках моталась старенькая хозяйственная сумка.

А между тем на вверенном ему, Загоруйко, государством секретном Объекте происходили странные события. О! Если бы в эти роковые для всего человечества минуты он оказался у ангара, то сразу бы все понял и, быть может, успел предпринять какие-нибудь полезные действия. Но увы-увы! На его месте оказался крепкий разгильдяй Ваня-Ванечка-Ванюша, который мало того что выпустил джинна из бутыля, так еще и дрых без задних ног в эти критические для молодой демократии минуты.

Как известно, подозрительное газовое облако проникло в огромный ангар. Помещение было заставлено громоздкими, тяжелыми и неживыми предметами. И вот когда подозрительное химическое облако обволокло эти предметы, они вдруг ожили.

Что за чертовщина, может сказать посторонний – и будет прав. Но дело в том, что человеческий разум, не тайна, неуемен в попытках расширить Неизведанное.

Так вот, доселе мертвые (из гипса, бетона, гранита, стали, чугуна и проч.) предметы ожили и сделали свои первые нетвердые шаги по планете.

В это время Загоруйко В.В., теснясь на кухоньке, готовил свой скромный ужин из яиц и колбасы. Пища шкворчала и чадила на сковороде, находясь в состоянии собственного неприятного приготовления.

Сам человек пребывал в глубокой задумчивости, выводя в ученической тетрадке некие формулы вечности. Удары в потолок и крики: "Хренов химик! Опять колбасину жаришь без масла?" – вывели его из состояния ученой прострации.

Виктор Викторович бросился спасать ужин. Закашлялся от чада – и уронил сковороду. Та с боем упала на дощатые половицы, выкрашенные в цвет переспелой сливы. Нервные соседи сверху и сбоку ответили сварливыми ударами; соответственно в потолок и стену.

Однажды, вернувшись с речки, я застал отца в расстроенных чувствах: он метался по дачному дому, пинал ногой казенную мебель и громыхал, как перед своим бронетанковым соединением:

– Нет, ты, мать, понимаешь это или нет? Надо мной все... все командование... ржут, понимаешь...

– Бог им судья, – смиренно отвечала мама.

– Бог?! – ярился отец. – А пош-ш-шел он...

(И называл конкретное место, куда, по его мнению, должна была удалиться ему отвратительная святая личность.)

– Тебя Бог накажет, – грозилась мама.

– Слушай, ты... Черт!.. Да я вашу... вашу богадельню из танков к е'матери!..

И тогда мама с гримасой отвращения подняла руку и неловко, но, должно быть, чувствительно хлестнула нежной своей ладошкой по генеральским мордасам.

А что же я, соглядатай?

Позорно струсил – и неприятный желудочный страх погнал на речку. И там, в кустах, меня пронесло (от страха ли? Или от недозрелых яблок?), и так, что на всю жизнь осталось впечатление: человек на девять десятых состоит из дерьма; впрочем, остальное – тоже дерьмо.

Я, Автор, категорически не соглашаясь со своим нигилистическим Героем, продолжал работу, пытаясь развить мысль о том, что человек есть куча жидкого золотого говна, когда услышал за стеной характерный звук бьющейся посуды.

Я подхватываюсь и бегу в комнату: в чем дело?

По матовому экрану телевизора, сползая, роилась чайная гуща; на полу – сколки чашки; жена сидела в кресле, скрыв ладонями лицо.

– Что случилось?

– Ничего.

– Ну?

– А-а-а! – закричала, зарыдала, забилась в конвульсиях, повторяя: Где мы живем? Где мы живем? Как мы живем? Где мы живем? Как мы живем? Как жить?!

Оказывается, по телевидению показали минутную зарисовку о... даже не знаю, как того ублюдка назвать... Короче говоря, рожистый рыжий недоносок выкрал месячного ребенка, девочку, изнасиловал ее, а потом выбросил в канализационные воды.

– Наверное, ненормальный, – попытался успокоить жену.

– Нормальный... нормальный! – страдала любимая. – Я видела... видела...

– Ну все... все... спи...

– Как мы будем жить? Как? Я не хочу так жить, не хочу!

– Хорошо будем жить, – говорил я, накрывал пледом; потом долго лежал рядом, слушал дыхание родных людей – жены и маленького, как микроб, человечка.

Гром ударил в степи. Его звуки разбудили беспечно спящих на Посту. Первой проснулась женщина.

– Батюшки, неужто будет дождь?

Зашлепала к окну, всмотрелась в сумеречную глубину будущей ночи, заметно вздрогнула:

– Господи! Ваня, там кто-то шныркает. Ей-богу!

– Чего?

– Иль померещилось?

– Да кто тут? Ни одной живой души, – сладко зевнул Ванюша. – Степь да степь кругом, да мы с тобой, любезная Любаша. Шагайте ко мне, гражданка! И протянул руки к ее выразительным формам.

– Ну тебя, хулиган! – Но вернулась на кушетку. – Я женщина впечатлительная...

– Да? – Обнял за объемные плечи. – К черту на рога ехать не пугалася.

– Ну тебя, разбойника, – кокетничала.

– Ах, какая ты, Люба-Любаша, вся наша...

– А-а-а! – Душераздирающий вопль и удар локтем отшвырнули ухажера на пол.

Пуча глаза, несчастная с ужасом смотрела в окно. Там, в чернильных сумерках, мелькали тени. А в соседнее окошко заглядывала чья-то невнятная, но крупная и литая морда. Кошмар!

По шоссе летит лимузин. В нем плещется модная песенка. Впереди яркие огни Химзавода.

– Скоро Загорский, – предупреждает Ник.

– Что-то мы не спешим, – замечает Николь.

– Приятное с полезным, а потом: тише едешь...

– А что это за иллюминация?

– Химзавод. Прошлый век. Я однажды репортаж о нем готовил. На энтузиазме работают. И производство. И люди.

– И Загоруйко оттуда?

– И он оттуда, – с нажимом отвечает журналист, как бы подчеркивая, что он понимает интерес к упомянутой личности.

Девушка молча закуривает – дымок выпархивает ночной бабочкой из открытого окна машины. Неожиданно впереди замечается человеческая фигура на обочине. Она стоит с протянутой рукой и, кажется, голосует.

– Попутчик, – усмехается Ник.

Авто все ближе и ближе. "Попутчик" в сумерках странен: малоподвижен и чрезвычайно большого роста – метра три.

– Что за явление? – Удивленный водитель тормозит, не выключая мотор.

– Человек будущего? – шутит девушка.

А тот (из прошлого), совершив трудный шаг, медленно, через силу, наклоняется к открытому окну – темное литое полумертвое лико.

Журналист и его спутница теряют дар речи, пока не слышат глухого призыва:

– В коммунизм!

– А-а-а! – страшно визжит девушка и, защищаясь, швыряет крынку молока в монументальную личину.

Ее вопль спасает: Ник нажимает на педаль газа; лимузин стартует, и вовремя – чудовищный скользящий удар гранитной длани обрушивается на багажник.

Потом рубиновые сигналы машины тают в дальней дымке вечера. А странное порождение, похожее на памятник, продолжает свой путь на негнущихся ногах.

Пост, находящийся в эпицентре исторических событий, был пустячно забаррикадирован кушеткой, столом и стульями. Ванюша и Любаша пластом лежали на полу, прислушиваясь к опасному для них движению на территории. Мужчина протрезвел, как младенец; женщина причитала:

– Сделай что-нибудь! Ты ж мужик, не баба?

– В такие минуты роковые мы все равны! – огрызался Ваня, но, преодолевая себя и три метра, дополз к телефону. Накрутил номер. Алле-алле! Это дежурный по городу! Что? Говорю громко: дежурный, говорю, по городу? Это с Поста № 1, Объект № 2456, дробь... тьфу ты! Не помню... чего после дроби-то. Алле? Фу-фу!

– Что? – встревожилась Люба.

– Что-что! Враг человеческий, трубку бросил. Говорит, вспомни дробь. Я ему вспомню, холере дежурной! – Снова по-пластунски отправился к любимой.

Та ощетинилась шваброй:

– И не ползи! Вспоминай дробь, гад ползучий!

Я люблю дождь, он скрывает опасно-смертельное солнце. Хотя с ним, дождем, у меня связаны неприятные воспоминания. Однажды мы с мамой вернулись на дачу. Накрапывал дождь. Кишели мутные облака, ветер бил форточки. На предгрозовом фоне рамы окон напоминали кладбищенские кресты.

Дождь усиливался. Мама осталась на веранде, ежилась в старой пуховой кофте, беспокойно ходила по гробовым доскам, вглядываясь в заштрихованный дождем мир...

Дождь лил как из ведра.

И под этот грубый шум воды я заснул. Если бы я не заснул... Но я уснул, потому что дождь, повторю, лил как из ведра. Жаль, что дождь лил как из ведра; если бы случилась хорошая погода, я бы не уснул... А так уснул и не видел, как мама ушла. Она, оказывается, любила гулять под дождем, она ушла в дождь, она ушла в никуда и не вернулась. Наверное, мама решила не причинять лишних хлопот тем, кто не последовал ее примеру. Более того, она, очевидно, сделала все, чтобы ее не нашли. И я ее понимаю: неприятно, когда тебя находят выброшенным на речной берег с выглоданным до костей лицом, и вообще – испорченный утопленнический вид может расстроить кого угодно. Я, например, расстроился бы – и благодарен маме, что она осталась для меня как живая.

Меня навещает мой друг Бо по прозвищу Бонапарт, он мал ростом, но умен, как вышеупомянутый полководец, которого, как утверждают историки, отравили мышиным ядом на острове св. Елены. То есть все мы ходим под Богом, и каждый подыхает, как ему предписано свыше. И с этим ничего не поделаешь.

Итак, мой приятель приходит, и я его спрашиваю о погоде: идет ли дождь?

– Дождя нет, – отвечает Бо. – И мозгов тоже.

– А что такое?

– Застукали нас с Танечкой на чердаке, – признается.

– ...и на матраце?

– Ага, – вздыхает.

И рассказывает поучительную историю. На заводе оборонной промышленности был последний день квартала, а план выполнен лишь на 56,7 процента, что само собой существенно подрывало обороноспособность страны, и поэтому на секретный Ящик прибыл строгий представитель Министерства обороны. И что же установил беспощадный представитель?