Текст книги "Провокатор"

Автор книги: Сергей Валяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Валяев Сергей
Провокатор

Сергей Валяев

Провокатор

роман-триптих

I

ДИКТАТОР

Беги, мой друг, в свое одиночество. Я вижу: тебя ужалили ядовитые мухи. Ты жил слишком близко с ними, низкими. Беги от их мести. Крови хотят они от тебя, крови жаждут их бескровные души. Беги от них туда, где свежий воздух!

Ф. Ницше

выстрел точно подзатыльник.

И он упал, но еще жил.

Жил?

И быть может, поэтому так счастливо сучил ногами по тяжелому полу камеры следственного изолятора, агонизируя в бурлящей эмбриональной сперматозоидной волне.

Дзинь-дзинь-дзинь!

Требовательный звук телефона бросает мою руку к трубке. Твою мать, говорю я ей, эбонитовой, однако прислоняю к лепестку уха:

– Да?

И слышу желчный бесполый голос:

– Это Александров?

– Я, – тихо, с ненавистью отвечаю, потому что знаю, кто задает вопрос.

– А это Ильина-Бланк, – жеманничая, сообщают мне. – У вас душа не болит, молодой человек?

– Как?

– Вы не платите за квартиру уже девятый месяц. Нехорошо. Уплата квартплаты есть...

Телефон есть благо для всего человечества, однако как часто благо выходит нам боком, рассуждаю я, эта жизнестойкая сатрапка из РЭУ, вероятно, готова разорвать мою грудную клетку, чтобы добраться до святая святых кошелька.

Телефон есть мука для всего человечества, но как быть, когда живешь наивными, нетерпеливыми ожиданиями радостных, добросердечных известий.

Псевдогероические ожидания лучшего.

что чувствовал Кулешов, когда пуля сбила с ног, когда жил, когда надеялся, что будет жить, когда корчился в агонии и смертоносная бурлящая волна испражнений, крови, оргазма и памяти возвращала прошлое – и в этом прошлом: темный коридор коммунальной квартиры; и в этом коридоре он, маленький Кулешов, сопливый и бесстыдный: мутным любопытством пришпиленный к чужой замочной скважине. И что же там, в утренней младенческой дымке дальнего окна?

Там – пыльный запендюханный городишко Херсон с нищим веселым базаром у площади. Площадь покрыта семечной шелухой, скользкой рыбьей требухой, тополиным пухом, арбузными полумесяцами корок, мертвыми листьями, битым стеклом, шпагатом, древесной свежей стружкой, слюдой, кукурузными огрызками, конским пометом, окурками, жеваными газетами, ором торговок, перестуком топоров... У трибуны, возводимой скорыми плотниками, лужа, в ней отражаются куски неровных букв многометрового кумача транспарантов, опоясывающих и площадь степного городишка, и городишко в степи, и степь, и море после степи, и другие площади городов за морями. У лужи-моря – пьяная баба, она шлепает неверной рукой по набегающей волне, и та взрывается брызгами, которые обижают бредущих через площадь. Сама площадь загажена нечистотами, и тот, кто вынужден ее проходить, глядит только себе под ноги в страхе сверзиться вниз, не видя, как у здания городского театра собираются те, кто перед праздничным торжеством будет верноподданнически заниматься ассенизаторским делом. И пока все эти "ассенизаторы" собираются у здания театра – над площадью барражирует небо дряблый аэростат в сетке. В его стальных и надежных тросах коробится непрочное фанерное полотнище – на нем изображен гипертрофированный, улыбчиво прищуренный вождь. И эту полуспущенную гондолу укрощают канатами на крыше бани бритые солдатики стройбата. Крыша гремит под их коваными сапогами крепкой жестью: ур-р-р-а!

– Александр-р-ров! – крякает староверческий голосок. – Вы меня слушаете? Или уже не слушаете?

И я говорю правду: слушаю – слушаю ее, залежалую каракатицу, вместо того чтобы заниматься своим делом.

Беда моя в том, что я приучен говорить только правду. То есть себе я говорю всегда правду, а вот другим частенько вру – делаю мерзкую любезную мину, шаркаю ножкой, инициативно горблюсь и вру, подлец, с три короба; и самое любопытное: моей добровольной лжи верят.

Вот и сейчас – благодарю старушку за то, что напомнила мне, иждивенцу: платить надо за квартиру, за газ и воду и тепло. Страна не может держать молодых захребетников на своей трудовой потной шее. Из-за таких, как я, власть трудящихся будет испытывать нужду и неудобства.

В нашей стране всеобщего благосостояния, где хватает всего на всех, кроме Божественного провидения, никто не должен испытывать нужды.

И я, стыдясь своего ежемесячного заработка, выполню долг – заплачу за свое оранжерейное существование. За все надо платить, тем более за то, что мерцаешь во мраке ночи, мешая добропорядочным гражданам спать и видеть сны о счастливом детстве.

Плата за жизнь?

темный коридор коммунальной квартиры. И в этом коридоре он, Кулешов, – он мал, соплив, бесстыден: мутным любопытством пришпилен к чужой замочной скважине. И что же там, в утренней младенческой дымке дальнего окна?

Там – на женской кровати спит человек. У него мертвое щетинистое лицо. На стуле – гимнастерка с медными погонами, под стулом – хромовые сапоги. Не этот ли офицер командовал солдатами стройбата на крыше херсонской бани, гремящей под их исполнительными сапожищами: ур-р-ра?!

– А-а-а! – От жесткого подзатыльника маленький соглядатай бьется о пол.

– Бляденыш! – Чистые ноги в лакированных модных лодочках; и маленький Кулешов сквозь слезы, боль и кровь впивается зубами в капроновую ткань лодыжки.

Потом хмельная от испуга, ненависти и злобы сила швыряет мальчика на стену – и мир в нем гибнет, последнее, что успевает заметить: как ковыляют ему навстречу больные, неудобные ноги его бабки, как из своей конуры выпадает милиционер Иван Иваныч с перепойной красногвардейской мордой, как из общей уборной вытанцовывает, приспустив портки, Николаев, сумасшедший старожилец, который рвет над головой в клочья газету и, брызгая желчной слюной, здраво верещит: "Кто взял мою "Правду" для своей жопы?.."; и самое последнее, что видит маленький Кулешов: по городской площади вьюжит пыльный и грязный смерч, вбирающий в себя всех тех, кто шел мимо старорежимного здания театра...

Дзинь-дзинь-дзинь!

Я снова отвлекаюсь – телефон, враг всего человечества. В трубке, напомню, крепко эбонитовой, неожиданно хрипит долгожданный прокуренный басок Белоусовой. Она – богиня. Она – жрица в театре, куда я отнес свой жалкий, рабский труд. Ее любит главный режиссер этого театра Факин традиционной, сплетничают, любовью, а иногда и нет. А я люблю ее, Белоусову, облитую, как пряник, сперматозоидными факинскими отходами. Я люблю Белоусову, вершительницу моей судьбы. Она снизошла до того, что сама набрала номер моего телефона...

Однако что слышу? Я слышу, как лязгают чужие пломбированные зубы, как рычит утробный дымный голос:

– Александров, где же культура, блядь, письма! Нет культуры, блядь, письма. Я спрашиваю себя: а где же культура, блядь, письма?!

"Е'твою мать!" – визжу я молча.

От ее обличающих слов у меня кровоточит сердце. Я готов собственными руками придушить болтливую фею. Она обманула меня. Она индифферентна ко мне и моему драматургическому письму, боюсь, что она совершенно фригидна, хотя мой друг и циник Вава Цава утверждает, что ее, труженицу подмостков, прошпокала в квадратно-гнездовую попку вся постановочная часть.

Я ему не верю. Мне стыдно, что дружу с таким грубым, клевещущим малым. Однако друзей не выбирают, их надо любить такими, какие они есть. Хотя профилактические беседы я с ним провожу.

– Во что ты, пошлый человек, веришь? – интересуюсь я.

– Я – интернационалист, – отвечает на это Цава, – и почти каждый день вношу свой посильный вклад в дружбу между народами.

– Это каким же образом?

– А таким, – объясняет мой товарищ, – утром просыпаешься с представительницей знойного юга, после обеда – с холодной северянкой, а засыпаешь под восточные сказки.

– И как это тебя, прагматик, на всех хватает? – удивляюсь я.

– Темперамент, дорогой, темперамент, – улыбается хитрожопенький южанин Вава. – Извини, меня ждут. – И уходит в мою же комнату, где раскинута его походная фотолаборатория и где томится очередная жертва, подпавшая под обаяние современного нувориша.

А я остаюсь в кухне работать. И работаю ответственно, как октябренок, и верю, как октябренок, что мой труд нужен родине.

В результате же получаю плюху от безграмотной старой сучки:

– ...а где же, блядь, культура, блядь, письма, блядь?

– Дай мне, – говорю я, – блядь.

– Что дать? – не понимает престарелая минетчица.

– Рукопись, – гордо отвечаю.

– Вы знаете... я здесь еще покажу...

– Спасибо-спасибо! – И в ужасе бросаю трубку.

Боже мой, злосчастная Белоусова, кажется, догадалась о моих намерениях проникнуть на мельпоменовские задворки посредством моей романтической любви к ней, потасканной потаскухе, или, как бы выразился точнее Цава, посредством полового сношения в перерыве между двумя театральными актами, то есть в антракте. И он прав, мой друг, за все надо платить. Даже за власть над другими.

Плата за власть.

Облака были осенние, ординарные. М., режиссер Первого революционного театра, прятал рафинированное лицо от мороси в твердую телячью кожу воротника комиссарской куртки – куртку подарил Величко. Он навел справки о Величко. О Величко он толком ничего не узнал. Или узнал все: человек с барбарисовыми от бессонницы глазами на вопрос отвел взгляд и ответил строго, что сведениями не располагает, но, прощаясь, щелкнул пальцами и улыбнулся, человек в ромбах; он совершил больше, чем подвиг, он щелкнул пальцами; щелк! – как выстрел. И теперь М., сдирая с птичьих плеч колом стоящий подарок комиссара, понимал: Величко нет. Он был и его нет, осталась лишь выскобленная донельзя телячья шкура. И это все? Нет, сохранилась газетка, и в ней – ор Величко: "Попробуйте изолировать ребят от таких событий, как процесс вредителей! Среди детей, которых я знаю, помилование вредителей вызвало целую бурю негодования. Как же так, предали страну, хотели обречь на голод рабочих и крестьян и не были расстреляны?"

М. увидел свои руки, они лежали, чужие, на столе, и в них пульсировала засиненная венами, умирающая кровь. Первое, что сделают, подумал он, перебьют пальцы; и услышал тишину. В его театре – и тишина? Разве можно расстрелять театр? Театр-труп? Он сжал пальцы, они еще могли душить; он стремительно бежал по темному коридору – никого-никого-никого, он выбегает на сцену. Никого? Но пиликает скрипка из оркестровой ямы конституционные звуки скрипичного смычка.

– Эй-е-е-е!.. Эй-е-е-е! – Крик ярости неистребим; театр нельзя расстрелять. – Эй-е-е-е!.. В яме?!. Кого хороните, душеприказчики!

– О! Мастер! О! Мэтр! Ты?.. – Из подпола карабкается Сигизмунд, он лыс, мясист, лоцмейстер оркестра; он добр и вечен. – О, люди! Люди сказали, у Мастера сердце! И я им поверил! Тьфу... Как я мог людям поверить? Какое может быть сердце?..

– Что сердце? Душшша!

– Вот-вот! Я в текущем моменте спрашиваю себя: Сигизмунд, где ж твоя душа? И имею на это ответ: ушла от страха в пятки. Тс-с-с!.. Но я ее грею, грею... – Наконец выползает на подмостки; ноги его обуты в валенки, большие, не по размеру. – И моему ревматизму по всему телу хорошо. И мне...

– Ты лучше скажи, золото мое, где актеры? Где?.. Почему я не вижу работы?.. Что пр-р-роисходит?.. Где театр?

– Что на это может сказать старый, глупый и бедный еврей Сигизмунд? Что он вообще может сказать? Он может сказать: когда взяли Рубинштейна из Большого, всем сделали предупреждение – враг народа, и я поверил: Рубик из Большого – враг; когда взяли Гордона из Малого, я тоже поверил – Гордон есть вредитель и саботажник; когда ж взяли Осю с Эстрады и сказали: Ося есть наймит иностранного капитала, тогда я сказал себе: Сигизмунд, вспомни пословицу.

Когда тебе один раз сказали, ты поверил; когда сказали то же самое второй раз, ты засомневался, когда же в третий раз... то же самое... Сигизмунд – может, ты уже враг народа?.. Ты сидишь в яме?.. И почему ты сидишь в яме?.. Кому ты выкопал эту яму?.. Себе?.. Ты всю жизнь сидишь в яме, и никто не знает, что ты там играешь... Может, ты давно уже играешь на руку врагов всего трудового народа? Никто ж не знает, что ты там пиликаешь на скрипочке или как ты там махаешь дирижерской палочкой. А если ты этой палочкой передаешь всяким вредным шпионам сведения о количестве красных командиров и бойцов на спектаклях? Ты этой палочкой считаешь сапоги и ботинки Красной Армии? И по этой обуви очень возможно просто считать, сколько в РККА танков, аэропланов, конской силы и сколько километров окопов прорыто вдоль всей границы...

М. идет по проходу партера к режиссерскому столику, он слушает и не слушает дирижера, он вспомнил и теперь знает, почему мертв театр. Он садится в кресло, включает лампу в изумрудном абажуре, дзинь-дзинь-дзинь изнеженный голос колокольчика.

Меня будут бить, подумал М., бить литыми резиновыми палками. Из меня будут выбивать звук. Дзинь-дзинь-дзинь. Вы агент царской охранки? Дзинь. Какого характера ведешь, блядь, политические разговоры? Дзинь. Совершаешь, враг народного искусства, порой неожиданные и вредные скачки от живой жизни в сторону классического прошлого? Дзинь.

Начиналась жизнь сусальной сказкой, а кончается сальным анекдотом. Нужно влезть в чужую шкуру, чтобы сохранить свою. Что же делать?

И спасает ли верноподданническая шкура?

А может, он на самом деле – агент царской охранки? А почему бы и нет? Его будут бить по ногам литыми резиновыми палками – и он признается: да, тайный агент Третьего отделения.

Какие он ведет разговоры в кругу семьи, на улице, в авто, во вверенном ему театре? Ему под глазурованные ногти вкрапят иголки – и он тут же признается: да, вел аполитичные разговоры в кругу семьи, на улице, в авто и вверенном ему театре. Например: на ближней даче товарища Сталина проживает молодая, сочная комсомолка. По ночам она вместе с вождем изучает Краткий курс истории.

Человек не становится свободным от того, что на его знамени начертаны свободолюбивые идеи, говорит товарищ Сталин, и он, М., полностью солидарен с ним. Да здравствует товарищ Сталин и его бессмертное учение!

А вот как быть насчет неожиданных и вредных скачков от живой жизни в сторону классического прошлого, гражданин режиссер? Прошлого у народа нет, такое прошлое, как у нашего народа, надо взорвать и выжечь каленым железом. Вы выражаете несогласие? А если мы – по яйцам, по яйцам. Ах, вы уже согласны, что у нашего народа есть только настоящее и дистиллированное счастливое будущее.

Да, мы вынуждены пускать кровь. Революция должна уметь защищаться, говорил великий Ленин. Мы только выполняем великий завет Ильича. Генеральная линия текущего момента: найти и обезвредить врага! Никаких обжалований, никаких помилований, расстреливать немедленно по вынесении приговора!

Есть человек – есть проблема, нет человека – нет проблемы!

Умрем, как один, за счастливое будущее наших детей!

"...детство подсудимого Кулешова было беспризорным, мальчик не получил в достаточной мере ласки и заботы, и поэтому произошла эта страшная трагедия" – с таким пафосом писала заметку из зала суда собкор О. Александрова.

Верно, О. Александрова – моя жена. Когда супруга работает в бульварной газетенке, то чувствуешь себя однозначно холостым.

– Оксана, остановись, – требую я каждый раз, когда любимая жена собирается в очередную командировку. – Посмотри на себя. Ты разве баба? Ты не баба – у тебя ноги марафонца, грудь девальвирует, как рубль, и где, прости, твоя задница, помнится, на студенческой скамье она была заметна для моего минусового зрения?

– Купи слуховой аппарат, – шутит О. Александрова, переворачивая квартиру вверх дном.

– Так жить нельзя, – брюзжу я и снимаю с печатной машинки штопаный бюстгальтер. – У тебя психология гонца. Кстати, раньше гонцу за плохие известия отрубали голову.

– Мы несем только добрые известия! – кричит из комнаты любимая. – Ты не встречал лифчик?

– Встреча состоялась, – отвечаю. – Купи себе, пожалуйста, приличное нижнее белье.

– На что? – вбегает на кухню О. Александрова. Грудь у нее холеная и холодная. – Прекрати лапать.

– Не оплатим квартиру, а купим тебе...

– Нет, тебе, – смеется, – куплю трусы. Кумачовые.

– Зачем?

– В каком смысле, Александров?

– В смысле цвета.

– Ты у нас патриот. Пришла, говорят, директива: все патриоты должны носить кумачовые трусы.

– Что за аполитичные речи, собкор? Чему вы учите молодежь на страницах вашей газетки?..

Я хочу развить нужную мысль, но не успеваю – журналистка ойкает, точно так она кричит в постели, когда я, уловив нечаянный случай и ее новобрачную грудь, покушаюсь на девичью честь.

– В чем дело? – удивляюсь.

– Ой-ой-ой, – причитает, роясь в сумке, – совсем забыла, миленький! Завтра суд. Судят одного урода. У меня заметка готова. Только приговора нет. Пойди-пойди, я тебя прошу. Твоя девочка просит.

– Не пойду я, – отвечаю. – Занят.

– Чем занят?

– Работой.

– Работой? Сутками стучать на машинке, дятел!

– Так вот, да? – обижаюсь.

– Ну пойди к людям, – ластится. – Они хорошие. Они не кусаются. Выслушаешь приговор – впиши. И отнеси в редакцию.

– День потерян.

– Один денек ради меня? – Чмокает в щеку.

– Ну хорошо, – сдаюсь. – Но больше не называй меня птицей.

– Ой, моя радость! Конечно же! Я буду называть тебя только по имени и отчеству. А по возвращении подарю трусы.

– Прекрати! – реву я.

Но она упорхнула, О. Александрова, дурочка, собкор, жена и гонец за сенсациями. А я остался один, как птица на дереве. Некоторые птахи, утверждают орнитологи, живут триста – четыреста лет.

"Сколько мне жить? – спросил себя М., слушая скрипку старого еврея. Во мне живет страх смерти, – думал М. – Почему я боюсь смерти? Все равно когда-нибудь буду умирать. Дело в том, что у нас отобрали все, даже право на смерть. Я бы хотел умереть на досках сцены, но мне не дадут на них умереть". Смерть героя не нужна. Требуется смерть агента царской охранки. Но не смерть шута – самовольная смерть шута есть вызов стальной власти. Сколько лет шут ходил, ползал, бегал по доскам сцены. У шута руки в занозах. У него сердце... Он его уже чувствует. Да, он часто страдает. У него слишком развито самосознание. Это, оказывается, товарищи, плохо в период реконструкции. Он часто в разладе с миром, в разладе с самим собой. Но что же делать? Он таким родился. И таким умрет.

Он чувствует – скоро его не будет. Это страшно. Хотя это, наверное, не самое страшное. Самое страшное, когда твое имя будут выжигать из памяти, резать из афиш, заливать страницы учебников вязкими чернилами. Нет, это тоже не самое страшное.

Когда его уже не будет... четыре года как его уже не будет... Один писатель, хороший его товарищ, посетит столицу одного из европейских государств. Творческая командировка. И его, пишущую выжигу, спросят: а как живет-поживает великий режиссер Первого революционного театра, давненько что-то не случалось новых постановок? И честный писатель ответит: прекрасно поживает товарищ режиссер; три дня назад как видел – гуляет гений в переулочке с любимой болонкой...

Впрочем, и даже это можно понять и простить! И пожалеть всех живущих! Он же, шут при дворе, жалеет лишь об одном: что умрет не на подмостках.

Нет, тот, кто вырешил свинцовыми мозгами, что он вправе распоряжаться чужими судьбами, ошибается. Народ можно обмануть великой идеей освобождения человечества, можно поманить в призрачную коммунистическую даль, а потом попытаться переломить доверчивый становой хребет, можно выселять на солончаковые просторные земли или опускать санитарный железный занавес; все можно, но победить... Как нельзя победить смерть.

Я не люблю ходить по городу. Он враждебен моему состоянию покоя и свободы. Когда на улице, то теряю и покой, и свободу. Свободу теряешь тут же, как только считаешь, что достиг ее. В толпе я превращаюсь в ничто. Я чувствую, как город пожирает меня, как слабеет воля, как ломит суставы, выворачиваемые ненавистью пассажиров общественного транспорта, как свежее лицо меняется на малоавтори– тетную личину.

Но тогда я выбрался в летний город. И с душевными, телесными мучениями перебрался в зал суда. О. Александрова была бы довольна моим примерным поведением. Зал был прохладен, судейское место напоминало надгробие. Торопились делопроизводительницы с кривыми ножками и мануфактурными мордашками. По углам шепелявили старушки. Люди с бесправными глазами садились на казенные стулья и лавки. Нахраписто пропел горн за окном – где-то рядом был готов к труду и обороне лагерь юных следопытов, чистых и уже восторженно патриотичных.

Потом всем сказали:

– Встать! Суд идет!

"Отрыв творческой практики режиссера М. от требований советской действительности, особенно усилившийся в последнее время, порочные формалистско-эстетические основы его сценической системы глубоко чужды советскому театру, борьба М. с реализмом в искусстве привела его и руководимый им театр к полному идейно-творческому провалу". Он поднял голову и увидел напряженное родное лицо Зинаиды.

– Тебе плохо?

– Хорошо.

– Я же тебя просила! Я тебя умоляла!

– Генеральная репетиция, родная.

– Как тебе не стыдно? Ты обещал...

– Обещал, да!.. Ты хочешь, чтобы я подох в постели?.. Мужчина не имеет права подыхать в постели!

– Прекрати! Тебе нельзя кричать.

– Теперь все можно, – сказал он.

– Что случилось?

– Ничего, – отмахнулся. – Позвонила какая-то сволочь и сказала: на меня донос...

– Что?

– Да, милый моему сердцу доносец... Что в нем?.. Что я агент царской охранки. И вредитель всему театральному делу, англо-французо-японо-литовский шпион!..

Зинаида горько засмеялась, старела на глазах, и он понял, что ее тоже убьют. Уже потом, когда его рядом не будет.

– Прости, – сказал М., – я не должен тебе всего этого говорить. Я тоже смеялся. Потом задумался: а вдруг я и есть агент и вредитель? А почему бы и нет?.. И не это самое страшное, родная, не это, я понял: у меня нет никаких доказательств, что я не агент и не вредитель. Нет у меня никаких доказательств, и все тут. Я кинулся сюда, в театр, чтобы найти здесь эти доказательства, а здесь никого нет. Пусто. Мертво. Что происходит?

Она его любила, она жила надеждой, что времена, когда все ищут черную кошку в темной комнате, а комната к тому же и пустая, закончатся. Но время продолжало раскачивать чугунный чудовищный маховик пролетарского принуждения.

– Ты знаешь, – проговорила Зинаида, – это даже не страшно. Это нельзя передать словами. Мы были у зала суда. Нас организовали туда. Мы попали в круговорот, в месиво, и кости твои хрустят, и лица, лица, лица. И все требуют смерти. Смерти! И лица одухотворенные, ты понимаешь, прекрасные лица. Такие, как на твоих спектаклях!

– Зинаида!

– Прости. Мне показалось: схожу с ума. Как все они. Одна тетка с ребенком... она спасала его – держала над головой. Ребенок визжал и без конца мочился... на лица... на лица. – Сталинская моча на лицах, тайно подумала она. И сказала: – Кошмарный сон.

– Это не сон, – ответил М.

– Все будет хорошо, родной? – говорила и не верила тому, что говорит. – И с этим доносом разберутся? Почему с нами будет плохо? С нами не будет плохо. Ты веришь?

– Верю. Я как никто верю! – И, подхватившись с кресла, стремительно направился к сцене. – Вер-р-рю! Всем!!! Начинаем генер-р-ральную! Чер-р-рт! Почему не начинаем генеральную?.. Всем готовность!.. Я жду! – И шел к сцене и думал: "Во что же я верю? Верю ли я, что Сталин – это Ленин сегодня? Верю ли величайшему человеку современности? Верю ли в его гениальность? Так верю ли я или не верю? – спрашивал себя М. и поднимался на сцену. – Боюсь, моя беда в том, что себе верю куда больше, чем малорослому божку, меченному мингрельской оспой".

Преступник был тщедушен, рассеян и улыбался залу приветливой улыбкой идиота. Я выслушал обвинения, которые ему инкриминировали, и мне стало дурно – я не верил своим статистским ушам: этот полуголодный ребенок, эта склизкая поросль, это сиповатое недоумение, рахитичное исчадие, этот случайный хлюп суки-судьбы совершил такое чудовищное преступление, что поверить в подобное не было никакой здравой возможности.

– Кулешов, – сказал судья, – вы согласны с заключительным обвинением?

– Согласен, – послушно ответил обвиняемый.

Сам я человек равнодушный и без должного уважения отношусь к проблемам социума. Меня волнуют собственные проблемы. И поэтому ненавижу, когда меня отвлекают по чепухе.

Правда, однажды, каюсь, позволил себе вычуру: трудиться в государственном учреждении по культуре. Более глупое занятие, как каждый день приходить туда, в это скопище бюрократических рыл, трудно было придумать. И главное, нельзя было опаздывать. Руководство кроило трагическую рожу и тукало по часам, словно все мы были заложниками и опаздывали на собственную казнь. Потом начиналась летучка – и эта еб'летучка продолжалась часами, вечность она, блядь, продолжалась!

– Что же это такое, товарищи? – возмущался начальник управления Поцгородинский. – Почему не посещаете театры? Это наша прямая обязанность. Вчера я, например, смотрел удивительный спектакль. Замечательный. Потрясающий. У меня комок в горле от увиденного. Я ночь не спал, у меня до сих пор душевное равновесие смещено.

– А будьте так добры, что же вы увидели? – вытягивал в изумлении минетные губки женский состав управления.

– Я видел такое, – отвечал небритый театролюб, – я видел спектакль по пьесе в стихах. Пьеса написана на основании реальных фактов биографии старшего сына Сталина. В пьесу включены документы, материалы из архивов гестапо и концлагерей, в которых содержался Яков Джугашвили.

– Что вы говорите? – удивлялся первый лизоблюд управления, нечистоплотный Колозюк.

– Да-да, – отвечали ему и всем нам, – в 1934 году Яков Джугашвили, поссорившись с отцом, приезжает...

И тут влезал я:

– Извините, а почему сын с отцом поссорились? Не потому ли, что Яков, как утверждают, наставлял контрреволюционные рога папочке вместе с его же женой Надечкой Аллилуевой?

После такого провокационного вопроса в кабинете возникла и повисла, как покойник на веревке, мертвая тишина. Все присутствующие принялись стыдливо любоваться отечественной обувью на своих и чужих ногах. Только от вида этой еб'обувки возникало однозначное желание удавиться.

– Товарищи, – поднялась Савввина, профсоюзный лидер, фамилия которой именно так и писалась, с тремя буквами "в". – Товарищи, руководствуясь историческими решениями последнего партийного съезда, единодушно поддерживающего политику партии и правительства, руководимых выдающимся деятелем Коммунистической партии Советского Союза, внесшим большой личный вклад...

– Можно выйти? – не выдержал я.

– Вот-вот, товарищи, – сказала Савввина. – Товарищ Александров, да какой он после всего мне товарищ?.. Так вот, наша профсоюзная организация отметает его грязные домыслы и выражает ему недоверие. Мне стыдно, что я с вами в одном коллективе!..

– А я вообще... вообще... отказываюсь с ним дышать одним воздухом!.. – истерично вскричала крупная девица Белякова и вся в слезах выбежала вон.

– Коллектив вас отторгает, Александров, – широко улыбнулся начальник управления. – Я полностью поддерживаю товарища Савввину в том, что, руководствуясь историческими решениями...

– Мне бы в уборную, – снова выступил я.

– Во-о-о-он! – затопало ногами руководство. – Мерзавец!

– А где культура, блядь, речи?

– Во-о-он, сволочь!!!

Я пожимаю плечами и отправляюсь в кабинетик. Там я тружусь на ниве культуры. Вместе со мной работает истеричная, но удобная Белякова. Она стоит у окна и переживает. Я закрываю дверь на ключ и предлагаю:

– Ну что, давай потрахаемся напоследок? От всей души.

– Давай, – говорит Белякова и, задирая платье, привычно ложится жирным животом на стол.

На ней были кумачовые трусы. Я хныкнул и принялся стаскивать с увесистой жопы флажок непорочности.

– И, руководствуясь историческими решениями, – сказал, глядя на девичьи ягодицы: они были кочковаты и в их глубине хлюпала западня, поросшая рыжеватым мхом вожделения, – мы запихнемся в счастливое будущее...

– Мы будем дышать в унисон, – проговорила восторженная дура.

– Вот именно! Дыши глубже!

– А-а-а-а-а! Не туда!

– Туда, милочка, туда, – был решителен и стоек.

– Больно-о-о!

– Терпи! За все надо платить. Тем более за предательство.

– Ау-ау-ау-ау-ау!..

...Теперь я работаю на литературных договорах. Меня кормит моя же жена О. Александрова. Если ей это надоест и она меня бросит, то я умру с голоду.

во дворе Кулешова били – он был самый слабый и чахоточный, истомленный голодом. У бабки пенсия вышла маленькая, на один вздох, – и Кулешову, семи лет от роду, приходилось приворовывать, чтобы жить. И не умереть. Когда попадался и когда за такое безобразное дело его калечили, не плакал – сжимался в комок.

(Комок в горле? Или как, диспетчеры чужих судеб в бронированных, лакированных автокатафалках?)

Он не плакал – сжимался в комок скорее по природному, звериному инстинкту и держал удары, слушая себя.

Его били за перезревшую гниль яблок, абрикосов, вишен, слив, винограда, арбузов, ананасов, бананов, плодов манго, за силикатный хлеб, за солнечный початок кукурузы.

И в то время, когда жизнь пыталась перелицевать Кулешова, в стране происходили следующие странные события: на блаженный остров коммунизма съезжались те, кто понял, что кукурузный початок не только царица полей, но и прямое доказательство политической лояльности и личного благополучия. Если бы Кулешов об этом знал, он бы, конечно, отправился на остров изобилия со своей ворованной, правда, кукурузой. Маленький Кулешов, увы, даже не подозревал о существовании таких счастливых островов на земле, он корчился в пыли от боли и прислушивался к своим коралловым косточкам – не перебиты ли они? А в это время на границе острова скромные молодые люди занимались проверкой документов тех, кто стремился на этот перманентный кус земли. Достаточно было предъявить початок кукурузы – и путь был свободен. И в этом раю небожители слушали пение птичек, оперение которых напоминало о кукурузе, жрали всевозможные яства из той же кукурузы, пили водку на кукурузе, любили посредством початков кукурузы, наконец, испражнялись кукурузой. А главный кукурузовод острова внимательно следил, чтобы все добросовестно выполняли ими же единодушно принятые решения о мерах, позволяющих быстрее удовлетворить потребности населения в продукте питания...

Кулешов же после битья продолжал жить, он брел домой – он не любил себя за слабосочность и блеклое отношение мира к нему. Он мечтал о себе взрослом, когда пойдет работать на судостроительный док и получит там деньги, и на все (все, потому что бабки уже не будет – она помрет), на все рублики купит в аптеке шоколадки гематогена, и никому-никому-никому не даст эти желанные лекарственные темные кусочки счастья.

– Дорогие мои, черт бы вас всех побрал! – вопил М. на актеров. – У нас нет времени – премьера должна состояться к двадцатилетию Великого Октября. Если вы не хотите неприятностей, то попрошу со всей ответственностью... Помр-р-реж! В чем дело? Я же сказал – начали! Почему не начинаем?! Я больше на сцену бегать не буду! Хватит!.. После таких репетиций, после этих репетиций я как взмыленная лошадь, на котор-р-рой воду возят, черт возьми! Я не лошадь! Я вот здесь буду сидеть сиднем, и все! И никакая сила!.. Что? Начинаем?