Текст книги "Провокатор"

Автор книги: Сергей Валяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

Гегемон, то есть рабочий класс, не жалел своих сил и энергии у станков, выпуская нужные для межконтинентальных ракет СС-18 втулки, а заводская администрация практически в полном составе покинула капитанский мостик и... в любовном угаре чердак едва не разваливался, от усердия лопались надувные матрацы, а запах стоял такой, будто пробежал конский табун, то бишь была любовь, в высоком смысле этого слова.

– Так не бывает, – не поверил я.

– В нашей стране и не такое бывает, – последовал резонный ответ.

– И что, любовь была коллективная?

– У каждого из нас свой матрац, – был гордый ответ.

– И какие последовали оргвыводы?

– Директору замечание, – пожал плечами мой приятель. – Главному инженеру замечание, главному технологу замечание, заместителю главного технолога замечание, заместителю главного инженера замечание, заместителю главного...

– А тебе-то что? – не выдержал я. – Тоже замечание?

– Нэ. Мне выговор.

– За что?

– За халатное отношение к своим обязанностям.

– А я же предупреждал: обороноспособность Родины прежде всего...

– Так мы ж выполнили план?

– Выполнили?

– Ну да. На 101,7 процента.

– Тогда я тобой, Боря, по праву горжусь! – И облобызал своего друга, сморкаясь в его модную общеармейскую пилотку.

...Мы с мамой возвращались из церкви по тихой, сморенной солнцем, пропахшей полынью и пылью улочке дачного поселка. Куры лежали на бревнах, похожие на солдатские пилотки... Теперь я знаю: когда куры лежат на бревнах, значит, жди дождя... Жди дождя, когда в прогретом воздухе возникает петля удушья, которая безжалостно затягивает горло, и спасение или в кислородной подушке, или в дожде... Мама выбрала дождь, и это было ее право.

Вероятно, она не хотела, чтобы тыкали ей в рот резиновый шланг кислородной подушки, как Альке. Мама не хотела агонизировать, глотая кислородные куски подачки...

Не думаю, что она знала историю о том, как умирал знаменитый пролетарский писатель. Умирал он трудно, ему не давали умереть: привезли триста мешков с кислородом на грузовике, передавали их конвейером по лестнице в спальню – хотели обмануть смерть. А ее, душегубку, невозможно обмануть, разве лишь так, как это сделала мама, убоявшись насильственного милосердия.

Вечерний городок был беспечен, мирен, тих, в окнах уютно пылал свет и мерцали экраны телевизоров. У ДК "Химик" гуляла молодежь. Репродуктор хрипел модную песенку. С авиационным ревом приближалась иномарка. Молодежь открыла рты. Потом завизжали тормоза – фантастический лимузин с роскошной блондинкой и поврежденным багажником остановился. Водитель, мечта всех азиатских девушек, с легким акцентом поинтересовался:

– Пардон, улица Карла Маркса, семнадцать, строение шесть?

– А вам кого? – спросила одна из местных краль. – Не Загоруйко ли?

– Так точно.

– Ой, я вам покажу! – обрадовалась Вика-Виктория. – Поехали?

– Есть! – Ник открыл дверцу. – Сажайтесь, пожалуйста.

– Спасибо! – Плюхнулась на сиденье. – Ой, здрасте! – заметила фееричную блондинку.

– Здрафствуйте, – медленно проговорила та, выщелкивая сигарету из пачки.

Автомобиль стартовал, и никто в нем не заметил, что молодые люди, оставшиеся на площади, стоят с зажженными спичками, а некоторые – с зажигалками.

На Посту №1 происходили следующие события: отбросив вахтенный журнал, Ваня снова ползет к телефону, накручивает номер:

– Алле! Алле! Фу! Фу? Дежурный по городу! Это Пост один, Объект № 2456, дробь, черт, 249Г. Гэ, говорю. Да, у нас туточки ЧП! ЧП, говорю! Чрезвычайное, значит, происшествие... Конкретно?.. Кто-то ходит. Большой-большой. И молчит. Огромные такие болваны... Болваны, говорю!.. Что? Да не ты болван, болван!.. Я ж говорю... И не пьяный я, протрезвел давно. Вот ба-а-а... женщина, в смысле, подтвердит... Алле! Фу-фу!.. Гну!!!

– Что там? – слабым голосом спросила Любаша.

– Что-что! Сказал, дурак, что у нас вертеп.

– У нас хуже, – обреченно вздохнула женщина.

Мы живем с детской верой в милосердие. Мы рождаемся с верой в чужое совершенство и милосердие. В этом отношении наша страна разительно отличается от других стран мира, то есть я хочу сказать, чувство сострадания у нашего народца самое лучшее. Могу привести убедительные тому примеры:

боевой и перспективный генерал после радикальной операции по зачистке государственной площади от экстремистских элементов чуть повредился умом и был спешно отправлен в дурдом. Там его принялись лечить. Беда больного бойца была в том, что он, словно недорезанный, орал:

– В бога, в душу, в мать, тра-та-та-тать! Во имя Царя-батюшки и святаго духа – пли-пли-пли!!!

Это раздражало вначале командование, потом товарищей по общей палате и несчастью и, наконец, милосердный плоскоклеточный медперсонал.

– Е'козел, мы сделаем из тебя полноправного члена общества, – сказали вояке, обматывая его мокрой простыней и подвешивая гусеничным коконом на растяжках.

То есть был использован самый действенный народный способ возвернуть течение мысли больного в привычное русло: когда простыня высыхает, то от жесткого, коробящегося сатина мысль тотчас же становится яснее солнечного дня.

Однако не тут-то было: простыня высохла, а генералу хоть бы хны, продолжает орать:

– Ах, е'мать-тра-та-тать! Я вас всех, ху... ху... хувинбинов, танками!.. Пли-пли-пли!!!

Крепко задумалась медицина. Санитары даже хотели потоптать ногами строптивца, так главврач выразил несогласие, был еще молод и верил в науку, приказал вломить в генеральскую плоть квадратно-гнездовым способом ядреную смесь, способную нормального человека сделать калекой на всю оставшуюся жизнь. И что же буйный фигурант в погонах? А ничего, впрочем, малость притих, перейдя на песенный речитатив:

– Широка страна моя родная!..

Пришлось главврачу прописать поющему пациенту лечебные дозы электротока. Многочисленный люд дома печали этот решительный метод лечения обозвал "перделка". После нее невротический больной становился не только крепким телом и духом, но и мыслью, а мысль была одна: что он полноправный член общества, то есть идиот.

Сам же метод прост: инакомыслящего привязывают к спецстолу, чтобы присутствовал до конца сеанса, потом присосками крепят на теле испытуемого электрические выходы (к примеру: + к мошонке, – ко лбу) и после пускают разряд от – к + или, наоборот, от + к -.

Молния прошибает безумца насквозь, и так, что он орет благим матом и начинает понимать, в какой прекрасной и человеколюбивой стране проживает. При этом легковерный болтун издает неприличные звуки, примерно такие: пук-пук-трр, трр-пук-трр, пук-трр-пук! Работать над таким пациентом с этой точки зрения весьма неприятно: санитарам приходится использовать для защиты армейские противогазы. Словом, мероприятие малоприятное как и для лечащегося, так и для лечащих. А что делать? Каждый обязан на своем месте строго выполнять свои обязанности – и тогда будет порядок в мозгах любого гражданина нашей свободолюбивой отчизны.

Однако с бронетанковым гренадером поступили некрасиво: обманом заманили на стол, прикрутили жгутами и пропустили сквозь генеральские яйца электромолотьбильный заряд.

– Ну, бляди! – обиделся от такой подлости дюжий больной, шутейно разрывая путы и размахивая, как дубинкой народного гнева, возмущенной плотью. – Сейчас я из вас сделаю дам... В бога, в душу, в мать... тра-та-тать!

Санитары, не из робкого десятка, угроз не испугались, но, замешкавшись с проклятыми противогазами, оказались прикрученными рваными жгутами к специальному столу. Через секунду с медперсональных задниц были сорваны штаны; еще через секунду в каждый персональный нижний проход был вставлен электроконец – кому-то достался -, а кому-то +. Бестрепетная бойцовская рука рванула рубильник...

Да, генерал поступил немилосердно, но, как говорится, исключение подтверждает правило. Когда обнаружили двух голых атлетов, поющих дамскими голосами "Широка страна моя родная...", и не обнаружили неистового пациента, то предприняли серьезные попытки к его обнаружению. И нашли генерала, но на танковой броне: соединение боевых машин окружило дурдом и готовилось разнести его в прах. Понятно, что врачи тут же поняли: имеют дело с практически здоровым на голову человеком, о чем свидетельствовала и справка с круглой надежной печатью, которую эскулапы вынесли бронетанковому экстремисту. На этом конфликт успешно завершился: танки вернулись на стрельбища, лекари – долечивать своих паразитирующих клиентов, генерал же со справкой был назначен на новую ответственную должность в Генштаб.

Думаю, нет необходимости говорить, что одурманенный совестью на непродолжительное время был не кто иной, как мой отец. Благодаря усилиям самой милосердной и надежной в мире психиатрической медицины он встал на ноги в хромовых сапогах. Изредка, правда, распекая незадачливого подчиненного, он интересуется:

– Тебе, козлик, что вставить: плюс или минус?

И его не понимают, но на всякий случай щелкают каблуками и во все горло гаркают:

– Служу, блядь, отечеству!

И верно: мы все служим отечеству, и отечество платит нам тем же в лице апостолов власти, уверенных, что вправе руководить работой по искоренению всего, что мешает формированию нового человека. Видимо, по уразумению государственных бонз, новый человек – это который не жрет, не срет, не семяизвергается, а растет, крепнет и мужает с надеждой на светлое будущее.

Бурная и радостная встреча по адресу: ул. Карла Маркса, 17, строение шесть. Двое обнимаются, хлопают друг друга по спинам, будто выбивают пыль из костюмов.

– Ник, чертушка! Сколько лет, сколько зим!

– Виктор, башка!

– Все такой же! Ас пера! Спасибо за репортаж, – саркастически смеется ученый. – Так прославил на весь мир, что погнали меня с Химзавода поганой метлой.

– Как это, Виктор? Ты же гений! – был искренне потрясен журналист.

– Ой, это долгая история. Проходите-проходите. Правда, у меня скромно.

– Это Николь... тоже журналистка, – хмыкает Ник, представляя свою спутницу.

– А это Вика, – улыбается Загоруйко. – Соседка. – И предлагает: Давай-ка, соседушка, чайку. Или что покрепче?

– Я за рулем, нам еще возвращаться, – разводит руками Ник. – Так, значит, живет гений органической химии? О, черт! – задел полку, которая и рухнула на пол. – О, пардон-пардон! – кинулся собирать книжные кирпичи.

Тотчас же раздался требовательный стук в потолок и стену. Малахольный гений отмахнулся:

– Соседи. Филиал дурдома.

– Весело у нас! – крикнула Виктория из кухоньки.

– Ничего, живем, хлеб жуем, м-да! – вздохнул Загоруйко.

– А нельзя... хлеб кушать... в другом месте? – мило поинтересовалась Николь.

– Дело в том... Николь, да? Что каждый кулик – знай свое болото.

– Его в Оксфорд приглашали, – заметил Ник с недоумением в голосе. Преподавать и работать.

– В Оксфорд?

– Да? Ну и что? – вскричал Виктор Викторович. – Что мне этот рафинированный Оксфорд? Мои мозги кипят разумом только здесь! – И тоже широко раскинул руки: вторая книжная полка рухнула на пол.

Тотчас же раздался странный гул. Задрожали стены, закачалась рожковая люстра, задребезжали оконные стекла.

– Ну и соседи у меня! – в сердцах проговорил ученый, собирая книги. Когда-нибудь отравлю питьевой водой.

– Боюсь, что это не соседи, – проговорил Ник, приближаясь к окну.

Далекий и тревожный гул, как при землетрясении, исходил из темно-синей степи, подсвеченной ранними звездами.

* * *

По свободной степи, подсвеченной ранними звездами и серпастым месяцем, двигались странные фигуры. Люди, не люди? Похожие на людей. Ростом от двух до десяти метров. И у каждой фигуры правая рука была вытянута вперед по ходу движения. Двигались же они к освещенному Химзаводу. Там уже происходили какие-то подозрительные и шумные события: громыхали взрывы, горели постройки, метались мелкие человечки...

Вдруг одна из величественных десятиметровых фигур наткнулась на провода линии электропередачи – вперед указывающей рукой. Провода красиво заискрились – и искусственные звезды, салютуя, обрушились на темную землю.

Тут я, Автор, вынужден признаться: однажды, когда я был юн и верил в людей, как в себя, мое творческое самолюбие было задето грубой дланью судьбы. В мою голову ударила мочевина дури, и я решил поступить на двухгодичные курсы, позволяющие потом с полным правом пополнить плотные ряды сценаристов и бесплатно смотреть фильмы в Доме кино.

Нас, искателей славы и приключений на собственный зад, собрали перед сочинением в просмотровом зале. Выступил известный киномэтр, умеренно толстый, сытый, грузноватый, вместе с тем моложавый и демократичный, по фамилии Факин-Черных.

– Ребята, – сказал он, гроссбух от кинематографа, – вы прекрасно, блядь, знаете, какие исторические и удивительные события происходят в нашей, блядь, стране. И поэтому, мои друзья, единственная, блядь, просьба: пишите правду, блядь, только правду, блядь, ничего, кроме правды, блядь. Вы, блядь, будущая наша надежда, должны ввергнуть меня и уважаемую, блядь, Комиссию в шоковое состояние, провести этакую, блядь, шокотерапию. Зачем, блядь? Чтобы мы, блядь, увидели, блядь, ваш, блядь, художественно-мировоззренческий, блядь, потенциал. Договорились, блядь? Ну и хорошо, блядь, блядь и еще раз блядь!

Вот такая грубо провокационная, блядь, затея. И я, доверчивый, как ребенок, поверил словам гермафродитного деятеля самого, как утверждают, высокооплачиваемого искусства.

Тогда, когда я поступал на курсы, КПСС начинала тонуть, как старая фекалина в проруби вечности. Но еще находилась в силе. А поскольку меня попросили сказать правду и ничего, кроме нее, то был я предельно откровенен: Партия, писал я, разлагает здоровый общественный организм, как злокачественная опухоль. Двадцать миллионов создали для себя питательную среду. В ней, едкой, как ртуть, гибнут мысль, желания, воля, здравый смысл, процветают же ложь, бред, скудоумие, похоть, политиканство, лизоблюдство и проч. Предлагаю, писал я, вырвать с корнем все памятники малорослому вождю и скинуть с корабля современности. Или в крайнем случае собрать памятники в одном месте – в гигантском, например, ангаре, чтобы потом в назидание показывать потомкам.

Такую вот фантастическую ересь я изложил, руководствуясь, напомню, пожеланиями и установками жульнического провокатора Факина-Черных.

И что же? Через два дня я обнаружил свою фамилию в списке неудачников. Точнее, список состоял из двух фамилий, моей и еще одного малахольного. Позже выяснилось, что он, даровитый живописец, тоже решил провести с уважаемой Комиссией сеанс шокотерапии – на экзаменационных листках изобразил фривольные картинки траха между мальчиками и девочками. Должно быть, рисовальщик спутал место поступления. Но как быть со мной, писакой? Почему я не допущен до следующего испытания? Я не понимал. И поэтому отправился за ответом в приемную комиссию. Я такой-то, такой-то, говорю. Ничего, блядь, говорю, не понимаю. Комиссия на меня глянула, словно я перед ней предстал с картинки вышеупомянутого художника. Потом отвечают, мол, вы, молодой человек, допустили множество грамматических ошибок. Спасибо, ответил я и поспешил уйти. Почему? Дело в том, что с правописанием у меня не все ладно, особенно когда волнуюсь или тороплюсь. И совершаю уму непостижимые ошибки: "гермафродит" я могу написать "гомофродит", "гондон" "гандон", "эксперимент" – "экскремент" и так далее и тому подобное. Такая вот неприятность и беда.

Вернулся домой в расстроенных чувствах. На тахте лежала жена, она была не беременная жена, разумеется, и читала книгу, в которой, вероятно, полностью отсутствовали грамматические ошибки. Я чмокнул жену, конечно, в щечку и с верой в свою исключительность удалился на кухню работать. К счастью, относительные неудачи укрепляют меня во мне же самом. Главное, чтобы не выключали свет – в широком смысле этого понятия.

Рожковая люстра под потолком неожиданно погасла, потом вспыхнула, затем снова погасла, прервав дружеское чаепитие. И все остальные рожковые люстры (и не только рожковые) погасли в городке Загорский. Его жители заволновались: захлопали двери, закричали женщины, залаяли собаки.

– Что такое? – удивился Загоруйко впотьмах. – У нас со светом всегда хорошо. Да, Виктория?

– Да, Виктор Викторович, – пискнула соседка.

– У меня в машине фонарь, – предложил Ник. – Что сидеть, как грачам...

– ...сычам, – поправила Вика.

– Вот беда, м-да. Все как-то не к месту, – страдал гостеприимный хозяин, пытаясь выйти в коридор. – Может, пробки перегорели? – Ляскнул спичками. – Ни зги не видать.

Под неверный свет спичек ученый и его гости выходили на лестничную клетку. Там, будто в ночном лесу, перекликались соседи.

У подъезда недоумевающих жителей встречал теплый мягкий вечер, похожий на поцелуй любимой. Звезды, как могли, помогали далеким мерцанием грешной планете Земля. Громыхнуло, а потом полыхнуло за дальним перелеском.

– Там же Химзавод?! – ахнула Виктория.

– Действительно, м-да! – встревожился Загоруйко. – С химией у нас такое случается. Сложное производство, однако! – Занервничал: – Надо ехать. У меня веломашина; правда, без спиц...

Журналист молча указал на автомобиль. Рассеянный гений хлопнул себя по лбу. Потом ударили дверцы, и авто помчалось по городку, погруженному во мрак неизвестности.

Был вечер, я чувствовал себя прекрасно, потому что не было солнца с его прожигающими рентгеновскими лучами. Я лежал на тахте и жрал черешню, когда пришел Бо. Он пришел и сообщил сногсшибательную новость. Если бы я не лежал, то упал, а поскольку лежал, то лишь пульнул косточку в лоб высокому, однако маленького роста гостю, заметив, что у него такой потрепанный вид, будто он, сбегая из психлечебницы, изнасиловал электротоком весь ее медмужперсонал.

– Нэ, – радостно улыбнулся герой смутных дней. – Поздравь меня: я – в рядах.

– Каких?

– Боевых!

– Не понял.

– Ну, член, – продолжал улыбаться.

– Член?

– Член!

– Ты что ругаешься? – оскорбился я.

– Я... я только сказал, что член...

– Я знаю, что у тебя член. Он мал да удал. – И высказал догадку: – Ты что, подцепил триппер? И радуешься, что не хуже?

– Нэ, – потерялся мой наивный друг. – У меня... я... я... член!.. В рядах я!..

– Каких?

– Б-б-боевых!

– Не понял?

– А-а-а! – заплакал герой. – Я член... и все-е-е!

– Главное, что у тебя нет триппера, – заметил я.

– А член есть? – запустил руку в штаны. – Есть, – с облегчением вздохнул.

– Поздравляю, – сдержанно сказал я. – Но на всякий случай сходил бы ты, дружок, к венерологу.

Мой друг закатил глаза, покрылся багрянцем, зарычал и, сшибая предметы домашней утвари, кинулся прочь; вероятно, поспешил последовать моему совету.

А я остался один, ел черешню и думал о превратности судьбы. Однажды давно, когда учился в химическом институте имени красного химика Губкина, меня пригласили к ректору. Был он вдохновенным самодуром и малость долбленым догматиком, подавляющим студентов своей жиромассой.

– Молодой человек! – заорал он. – Не хотите ли вступить в ряды?..

– В какие?

– Б-б-боевые!

– Не понял?

– В ряды авангарда, е'мать твою так!

– Понял.

– Пришла разнарядка, чтобы молодого, чтобы исполнительного, чтобы... – Тряс великодержавными щеками.

– А я не хочу...

– Чего не хочешь?!

– Не хочу в ряды.

– Какие?

– Б-б-боевые!

– Не понял?

– В ряды авангарда, е'мать твою так!

– К-к-как? – переспросило химическое жирообразование.

– Е'мать твою так!

– П-п-почему?

– Не хочу и все.

– Этого не может быть! – взъярился ректор, брызжа слюной. – Молодой человек, да вы знаете... За пять минувших лет в ряды пришли свыше полутора миллионов лучших представителей рабочего, блядь, класса. Среди вновь принятых, е'их мать, более десяти процентов колхозники. Продолжается приток представителей интеллигенции.

– Я не колхозник, – прервал я речь, вытирая лицо от слюны кумачом переходящего знамени. – И тем более не рабочий...

– Но представитель интеллигенции...

– Но не передовой.

– Но интеллигенции.

– Не передовой.

– Интеллиген... да пошел ты...

– Спасибо! – подхватился со стула.

Не тут-то было: институтский жандарм решил во что бы то ни стало докопаться до истины.

– Ты что ж, сукин сын, не признаешь политику партии?

– Признаю.

– Тогда почему не желаешь вступать?

– По состоянию здоровья, – брякнул я.

– Ка-а-ак?

– Ряды должны быть чистыми, я не имею права марать чистые ряды... прежде всего чистота рядов...

– У тебя что, триппер? – заволновался ректор, прекращая дышать.

– И он тоже.

– А не врешь?

– Вру.

– Значит, правда! – замахал руками догматик. – Иди отсюда... с Богом! – И задышал в кумачовый носовой платок.

Я хотел заметить, что подобные болезни передаются исключительно половым путем (или через стакан), однако лишь пожал плечами и отправился восвояси.

Но теперь я вынужден признать свою ошибку: поступил опрометчиво, отказавшись от чести пополнить ряды строителей коммунизма. Почему же я сожалею? Утверждают, дело Ильича бессмертно, то есть, я так понимаю, все, кто активный участник этого невразумительного дела, получают бессмертие. А кто не хочет жить вечно? Все хотят жить всегда. И я тоже, однако – не судьба. Я своей безответственностью себя же и подвел к ножам гильотины. И поэтому умру. Хотя борьба за мою жизнь велась постоянно.

Я ненавижу врачей, стервятников беды.

Я люблю врачей, они создают иллюзию надежды.

– Черешня полезна во всех отношениях, – врал экзекутор веры и надежды.

– И все будет хорошо? – не верила мама.

– Нужна операция, голубушка, – шамкал старичок, пряча цветную ассигнацию.

– Боже мой! – заливалась слезами мама. – И все будет хорошо?

– Ничего определенного, голубушка, сказать не могу. Есть надежда, что все будет хорошо.

– Господи, что делать?

– Операцию.

Как приговор к жизни.

Тиха и прекрасна российская люцерновая степь в час вечерний. Но чу! Что за звуки? Рып-рып-рып – это рыпает дверь в пристроечке, именуемой в официальных бумагах Постом №1. В щели двери угадывается человек – это Ваня. У напряженно-испуганного лица держит керосиновую лампу.

– Это!.. Ни одной живой души, – сообщает шепотом, удивляясь такому странному обстоятельству. Повышает голос: – Любаша, выходи. Хрен нам по деревне!

Осторожно ступая по двору, проходит к воротам ангара. На засове висит огромный пудовый замок.

– Порядок! – довольно крякает. – Любаха! Выходи-выходи на свежий воздух. – Приподнимает над головой лампу. – Погодь. А машина-то где? Сперли-таки, гады неопознанные... Любка, ты чего?

– Ы-ы-ы! – в голос жалуется женщина, опустившаяся без сил на ступеньки крылечка.

– Ты чего, белены объелась?

– Ы-ы-ы! – И тычет пальцем в звездную сыпь неба.

На фоне равнодушных и холодных звезд... О! Матерь Божья! На мгновение, которое было как вечность, Ваня лишился речи: его пикапчик, как потертая галоша, был надет на металлический столб ворот, ведущих на Объект. Какая сила смогла поднять машину и насадить ее так вульгарно?

Отбросив лампу и все приличия, Ванюша дал стрекача в спасительное убежище Поста. Отдышавшись, цапнул телефонную трубку:

– Алле! Алле! Фу-фу! Чтоб вас всех!..

– Что там еще? – слабо спросила Любаша.

– Что-что, глухо как в танке! Что же это такое? – развел руками. – А может, того... война... мировая, а мы тут одни погибаем?

– Ах! – И впечатлительная женщина не без некоторой приятной грациозности рухнула в легкое беспамятство.

Химзавод был освещен веселым бойким пламенем – это горели нефтецистерны. На асфальте искрилось битое стекло. Ворота были выворочены некой безумной разрушительной силой. Рядом с проходной лежал чугунный слиток овальной формы. Вика попрыгала на нем, задирая голову к звездам:

– А может, это метеорит?

Присев, Загоруйко потукал костяшками пальцев по странному предмету:

– Чугун, пористый. – И обратил внимание на Ника, который работал с видеокамерой: – Вот так всегда, господа: на наших бедах... – Осмотрелся. Что же случилось?

– Авария? – предположила Виктория.

– А где тогда люди? – удивился ученый.

– Авария же, – сказала Николь, – убежали.

– Наши люди не бегают от газов. – Понюхал воздух. – Калий, натрий, свинец, магний. Но жить можно. – И попросил: – Вика, будь добра, там, на проходной, телефоны...

– Это как в том анекдоте, – вспомнила иностранка. – Один вредный покупатель приносит минеральную воду на анализ, мол, запах ему не нравится. Проверили, говорят, да, цианистый калий, вы это пили?

– Отлично, – проговорил Ник, выключая видеокамеру. – В смысле, все плохо, но...

– Ладно тебе, – вздохнул Загоруйко. – Вашего брата только это и кормит.

От проходной бежала девушка:

– Телефоны не работают, Виктор Викторович!

– Замечательно, – покачал головой гений химических наук. – Надо остановить производство.

В ответ ухнула цистерна. Пионерское пламя взвилось вверх так, что хрустальные звезды померкли. Воздушная волна прижала людей к земле начинался апокалипсис местного значения.

"Коммунисты – все фашисты!" – такой вот непритязательный лозунг был брошен на стотысячном стадионе, где проходил футбольный матч в честь ухода из спорта знаменитого крайнего левого хавбека сборной страны.

Я, Автор, все понимаю: если имеешь убеждения, высказывай, однако зачем прятаться за спины истинных болельщиков, которых вкупе с провокаторами тотчас же обработали спецвойсковыми резиновыми дубинками, именуемыми в народе демократизаторами. Для них, любителей спорта, праздник омрачился. Волей судеб я оказался на этом матче и в гуще событий. Надо ли говорить, что тоже получил оздоровительный удар дубиной по лбу, после чего угодил под ноги паникующих болельщиков. Было такое впечатление, что я попал под стадо диких североамериканских бизонов. Меня спасло лишь то, что чудом удалось закатиться под лавочку и там отлежаться до финального свистка рефери.

После чего, хромая и проклиная все на свете, вернулся домой. Жена встретила меня радостным криком из кухни:

– А я блинчики приготовила – объедение! – И поинтересовалась: – Кто выиграл?

Я ответил – ответил на арго индейского племени, поселение которого сожгли бледнолицые мерзавцы. И увидел, как от моих слов увядает на подоконнике колючий мексиканский кактус.

– Что ты сказал? – не поняла жена.

– Надо полить кактус, – сказал я.

– А что с твоим лицом? – обратила наконец внимание на мою рожу, обработанную милицейской резиной.

– Козлы позорные!!! – заорал я не своим голосом. – Суки рвотные!!! Ебекилы! Всех... – И заткнулся по той причине, что жена забила в мой рот горячий блин.

Такое положение вещей меня несколько отрезвило – как говорится, это был не мой день. С трудом проглотив блин, объяснил причину своей ярости. На что жена заметила, что мне еще повезло, а ведь могли переломать руки-ноги и выбить последние мозги. С этим трудно было не согласиться: повезло. Без рук-ног и мозгов – какое может быть творчество? И, обложив лицо льдом из холодильника, я продолжил творить гениальную, блядь, нетленку.

Я жрал черешню, когда пришли гости, среди них, галдящих нахлебников, признал лишь Аиду.

– Мы на минутку, – сообщает. – Ты видел живых миллионеров?

– Нет, – признался я.

– Он перед тобой! – хохотнула аристократка. – Подтверди-ка!

Странный смуглый субъект с природным достоинством вытянул бумажник и продемонстрировал миру пачку вечнозеленолиственных банкнот, пошуршал перед моим носом.

– Не фальшивые? – насторожился я.

– Ты что? – возмутилась Аида. – Он обещал мне тысячу баксов за один минет.

– У-у-у, империалист, – буркнул я.

– Fuckсlasgondon, – радостно заулыбался богатый человек, подтверждая нечленораздельной речью собственное имущественное состояние.

– Лопушок мой, – чмокнула Аида банковский мешок. – Он хочет пропить миллион... Для него русская водка...

– О-о-о! Вотттка Карашшшо! Feeling for one's country, – восхищенно проговорил предприниматель, нефтяной барыга.

– Что? Что? – заинтересовалась аристократическая женщина.

– Водка: чувство родины, – перевел я.

– У-у-у, морда! – повисла на империалистической шее импульсивная Аида. – Переведи, что я его хочу.

– А как же Бо? – удивился я.

– Он – за водкой, а мы с Халимушкой успеем... быстро-быстро, как кролики. Да? Скажи ему, душеньке.

Я перевел миллионеру то, о чем меня просили.

– Why? – удивился несчастный. – Who?

– Ху? – переспросила честная девушка, заталкивая брюховатого нефтяника в ванную комнату. – Вот именно: ху из ху!

– What make her tick? – хрипел миллионер, придавленный сиволапой Аидой к трубам отопления.

– Чего он хочет? – слюнявила чужие уши Аида.

– Спрашивает, что тобой движет, – объяснил я.

– Что-что! – хохотала страстная и любвеобильная. – Любовь! Сейчас он узнает русскую любовь на унитазе, ха-ха!

Последнее, что я успел заметить: у восхитительной жены моего друга Бонапарта зад был задаст, как у стандартного памятника вождю мирового пролетариата.

В центре городка у ДК "Химик" на первый взгляд проходили военные маневры. В ночь били армейские прожекторы. Площадь была запружена паникующим населением и воинскими подразделениями. Бойцы с неудовольствием натягивали на себя резиновые химзащитные костюмы и противогазы. Дымила армейская кухня. По площади фланировал бравый отставной полковник и хрипел в мегафон:

– Сограждане! Соблюдайте дисциплину. Дисциплина – мать порядка. Наша армия – наша защита. Через несколько минут на Химзавод отправляется спецкоманда, которая ликвидирует ЧП! Все слухи отставить! Слухи – на руку врагу. Тот, кто будет распространять их, будет наказан по законам военного времени...

С ревом на площадь въехал бронетранспортер. Щеголеватый майор в полевой форме окинул площадь рекогносцированным взором, затем легко прыгнул с брони:

– Черт-те что!

– Что? – подбегал отставник.

– Балаган. Доложите обстановку!

Площадь бурлила осадным положением, жгли костры, кто-то из старшего поколения воодушевленно затянул:

– Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой! – И вся площадь эту песню поддержала – песня сплачивала и звала на подвиг.

Когда мы с Алькой жили, то отец казался нам очень геройским человеком, способным совершить подвиг во имя всего человечества. Особенно такое чувство возникало в минуты его возвращения со стрельбища. Оно находилось у моря, и оттуда часто доносились раскаты грома, похожие на дождевые.

Приезжал отец в бронетранспортерной коробке. Пылевой лязгающий смерч наступал на сады и частные домики, на вечер и закат, на тишину и смиренность. Отцу нравилось пугать мирное население приморского поселка механизированным бронтозавром. Потом смерч удалялся – и по кирпичной дорожке вышагивал бравый офицер СА в полевой форме.

Нам с Алькой казалось, что мы защищены им, как никто в этом мире. И вечером засыпали как убитые, с неосознанной верой в прекрасный, неменяющийся мир. Но однажды уже сквозь сон я услышал отцовский зевок и косноязычный говор:

– ...а этот... с этого ласточкина гнезда... того, удавился... ну этот, Борис Абрамыч... Не знаю, проворовался, наверное... А-а-а. А-а-а-а-а, завтра воскресенье... хорошшшо...