Текст книги "Айдарский острог"

Автор книги: Сергей Щепетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

Глава 4
ЯСЫРЬ

Во время дневного перехода Кузьма и Мефодий оказались рядом – совсем не надолго и совершенно случайно. Знакомства своего они от людей не скрывали, но держались порознь и друг другом не интересовались – как бы.

– Будь здрав, Мефа!

– И тебе – по тому же месту.

– Дружка я нашего седни встретил... – почти не шевеля губами, проговорил Кузьма. – Давно не видались.

– К нему и ездил-та в ночь?

– Ну, Кирюха-писарь.

Мефодий чуть с ноги не сбился от удивления, но выровнялся и промолчал. Кузьме пришлось продолжить:

– Митька с ребятками стойбище шертил, а он, видать, ворохнулся. Уделали его наши едва не до смерти. Коли не спина, мной расписанная, не признал бы. В обозе тащится – без памяти он.

– И чо?

– Прибери к себе ясыря – я-то день-ночь на людях.

– По что?

– Закавыка тут есть – и немалая. Онкудинов крест на ём был.

– Не попутал? Однако... – качнул головой служилый. – А змей?

– Боле ни чо не углядел, – честно ответил бывший кат.

– Приберу сердешного, – согласился Мефодий. – Починишь?

– Загляну ввечеру – коли жив будет.

* * *

В отличие от своего подельника, Мефодий единолично владел неким подобием палатки из облезлых оленьих шкур. Поместиться втроём там было невозможно, поэтому хозяин остался снаружи. Он имитировал починку нарты и присматривал, чтоб не нагрянули какие гости. Кузьма же внутри запалил три жировых светильника, раздел догола Кирилла, разделся сам и приступил к работе. По ходу дела он принялся болтать – то ли «заговаривал» пациента, то ли просто расслабился.

– Ты, паря, тока не шуми. Невтерпёж будет – вот палку кусай. Для такого волкодавского пса это самое дело – гы-гы! Да не боись: черепушка у тя цела, шея не сломлена. Морду те порвали не слабо, но это – потом. Зато кость зубная не сломлена, да и зубов-та всего три выбили. A-а, вот ещё один – пенёк только остался. Ну, ничо, ща выдернем – у меня тут щипчики имеются. О-па, всего и делов! Ну а далее чо? Та-ак... Грудина, кажись, цела... Тиха! Тиха, грю! Эт у тя рёбры сломаты! Считай все – сколь есть. Однако лёгкую, кажись, не пронзило – не от того сдохнешь, гы-гы! В брюхо-то долго били? Сам зрю... Эт те во благо, что на холоду весь день пролежал – может, в кишки кровищи не натекло...

...годов с двенадцати отдали. Скажу я те: ох, и мудрено ученье катское! Кнутом-та махать и дурак сможет, да правды не добудет вовек – только сам под кнуты угодит. Людишки, оне ведь слабеньки да подленьки: не добил – молчит, перебил – так и душа вон. А кат в ответе – и за то, и за сё. Знать, опять же, надо, когда веничком погреть, где щипчиками прихватить, куда спицей ковырнуть. А поперёд всего меру знать надо – чтоб костенеть не начал, чтоб ума не лишился. Оно ить как бывает: приведут сердешного на спрос, а на ём уж живого места нет. Тогда, коль начальство желает, чинить надобно. Лекарь какой бусурманский такое увидит – сам памяти лишится, а кат расейский исцелит, коли обучен. Поди-ка не исцели – скажут, сам повинен. Бывает, татя какого по косточкам собирать надобно, шкуру его рваную, как портки старые, штопать. А где жгли глубоко али щипцами шибко рвали, там, как подсохнет, подорожником мазать следует. У меня и прочих травок вона – целый кошель. Ишшо с весны понабрал, да вот вишь – сгодилось...

Позже Кирилл сообразил, что тот нескончаемый монолог имел некую гипнотическую силу – как бы завораживал слушателя, лишал собственной воли, тушил боль или, точнее, лишал возможности активно на неё реагировать. Тем не менее к концу процедуры «больной» почти перегрыз палку, заботливо сунутую ему в зубы. Эта самая процедура длилась не так уж и долго – Кузьма работал быстро, грубо и как-то привычно. У него действительно имелось несколько посудин с какими-то самодельными мазями, старая рубаха, которую по мере надобности он рвал «на бинты», и набор «хирургических» инструментов – из пыточного арсенала, наверное.

Пока не догорел жир в плошках, бывший палач успел многое. Из двух открытых переломов удалил осколки, соединил кости и зафиксировал всё это при помощи тряпок и палок. Похожие «шины» он наложил ещё в двух местах – вероятно, там были закрытые переломы. Глубоких рваных ран, окружённых жуткими гематомами, было много. При помощи ножа и кривых ржавых ножниц Кузьма удалил омертвевшие куски мяса по краям, раны поменьше прибинтовал, а большие предварительно стянул при помощи иголки и нитки. Довольно долго он возился с правой кистью Кирилла – она была полностью раздроблена. Высунув язык от усердия, кат на ощупь собирал и ставил на место косточки. По временам он сверялся со строением собственной руки. Похоже, его охватил азарт: сможет – не сможет, получится – не получится. В конце концов Кузьма прибинтовал кисть к расколотому полену, утёр трудовой пот и сказал:

– Учись, паря, пока я жив! Может, ещё и пальцами ворочать будешь! Гы-гы – как ссать пойдёшь, так меня и вспомнишь! Ладно... Чо ж с мордой-то твоей содеять, красавчик? Так-то на тебя харчей не напасёсся, гы-гы-гы!

Смысл данной шутки Кирилл понял много позже – щупая пальцами и разглядывая в воде результаты перенесённой пластической операции. Судя по всему, «удачным» ударом ногой в лицо ему снесли половину правой щеки, обнажив челюсти. Жить с такой дырой было бы трудно, если вообще возможно. Кузьма щёку пришил на место, но предварительно срезал довольно много мяса, чтобы «освежить» рану. Шрам получился ещё тот...

Кроме того, у Кирилла были рассечены губы, сломан нос и сильно повреждены ушные раковины. С последними Кузьма возиться не стал, а нос слегка поправил – для красоты. Похоже, кое-где он сделал надрезы, чтобы спустить кровь и уменьшить отёки.

Всю процедуру Кирилл, конечно, запомнил отрывочно – это была сплошная боль. Причём не столько даже от манипуляций с ранами – ему было больно дышать, а не дышать он почему-то не мог. В самом начале возникло желание напомнить, что он всё-таки живой человек, а не труп, который приводят в порядок, чтоб показать родственникам. Кузьма же обращался с ним именно как с трупом, в том числе и по части стерильности. Если «лекарю» мешали корки и сгустки засохшей крови, он их соскабливал ногтем или отирал тряпкой, которую мочил в миске с водой. Когда вода в посудине кончилась, он, не мудрствуя лукаво, туда помочился. В общем, принцип действия был прост: чем можем поможем, а дальше – Божья воля.

Ещё Кирилл запомнил (а позже и понял!) короткий финальный разговор Кузьмы и Мефодия за стенкой палатки. Речь шла о том, чтобы кого-нибудь приставить к больному для «чёрного» ухода – устранять продукты жизнедеятельности, если таковая будет иметь место. Старых бандитов волновала, конечно, не Кириллова судьба, а собственная – они сочли учёного человеком Онкудина и хотели выслужиться перед этим загадочным «паханом».

Для Кирилла потянулись одинаковые – бесконечные и наполненные болью – дни. Нужно было терпеть и ждать, ждать и терпеть. Ждать, когда обоз наконец остановится и нарта перестанет раскачиваться и дёргаться. А потом ждать, когда все вновь тронутся в путь, потому что просто так лежать нет никаких сил. Желания жить у Кирилла не было, скорее, наоборот, но смерть всё не приходила. Он не сомневался, что начнётся гангрена, и загадывал, где именно в первую очередь. А она всё не начиналась.

Обоз жил своей жизнью – несколько обособленной от общевойскового быта. Собственно говоря, у войска было два обоза – казённый и «личный». Казённый охраняли назначенные «в очередь» казаки. Там содержались немногие пленные таучины, которым, вероятно, прочилась роль аманатов. Частный обоз тоже охранялся: наиболее богатые собственники дежурили сами или нанимали кого-нибудь из «голытьбы». Здесь кантовались и женщины – мавчувенские «жены» промышленных и служилых, а также пленные таучинки. Бежать последние не пытались – это был какой-то странный нюанс местной женской психологии. Раньше Кириллу казалось, что таучинские женщины предпочитают плену добровольную смерь, причём вместе с детьми. Почему же оставшиеся в живых терпят неволю? На этот вопрос женщины ответить не могли – они не понимали, что тут может быть неясного. Зато старый бывалый казак, назначенный в охрану, растолковал всё мигом:

– Баба, она баба и есть: што хрестьянская, што самоедская, што таучинская. Ей первым делом уд потребен!

В общем, оказалось, что у большинства «иноземческих» народов женщины прекращают сопротивление или, как минимум, не пытаются самоубиться после первого же полового акта с «завоевателем». Причём характер данного акта роли не играет. Зная это, опытные служилые при «захватах» спешат сразу изнасиловать всех предназначенных для плена женщин. Обычно после этого их и вязать не нужно – сами идут, хотя, конечно, случается всякое.

Своих пленниц казаки использовали главным образом для удовлетворения сексуальных потребностей. Причём их постоянно перепродавали, проигрывали в карты, сдавали внаём «на раз» или на ночь. Наверное, можно было бы многое узнать о тяжкой доле «ясырок», но Кирилл почти ни с кем не разговаривал и знакомств заводить не пытался. Честно говоря, ему было просто стыдно: раз в несколько дней женщины его раздевали (при всех!) и слегка протирали тело и испачканную одежду снегом или пучками сухой травы. Собственный запах он почти не чувствовал, но догадывался, что от него воняет «за версту».

Сразу объявить голодовку Кирилл не удосужился – понадеялся на свои раны, которые ему казались несовместимыми с жизнью. Потом было уже поздно – к немалой своей досаде учёный обнаружил, что с нетерпением ждёт не столько остановки каравана, сколько очередной кормёжки. Никакой гангрены у него нигде не началось, да и раны не гноились, словно операции были произведены в обстановке абсолютной стерильности. Это было очень странно, и Кирилл решил, что, наверное, зимний мороз поубивал в тундре всех микробов.

Весна наступала неотвратимо – вокруг становилось всё больше и больше воды, всё больше и больше свободной от снега земли. Движение войска замедлилось, а потом и вовсе прекратилось – был объявлен привал на неопределённый срок. К этому времени Кирилл мог уже сидеть и озирать окрестности. Причина остановки ему была ясна – санный путь кончился, дальше двигаться можно только пешком.

Как оказалось, в составе нескольких стад, следующих за войском от Коймского острога, имеются олени, приученные ходить под вьюками. Их специально пригнали икуты откуда-то с притоков Коймы. Мавчувенские же и таучинские олени под вьюками никогда не ходили – летом их хозяева перетаскивают грузы на собственных спинах. Вьючных животных должно было хватить для переноски казённого груза – пуда по два на каждого. А что делать с грузом личным? Оружие и минимум снаряжения служилый может тащить на себе, благо основная пища идёт своим ходом, но как быть с «излишками» – товарами для обмена, охотничьими и рыболовными снастями, бытовым скарбом и барахлом, взятым в качестве военной добычи? Решать эту проблему было предоставлено заинтересованным лицам – самим промышленным и служилым. Они и решали: перепродавали друг другу наиболее тяжёлые или неудобные для переноски грузы, что-то выбрасывали, некоторые пытались сооружать волокуши. Люди же опытные ситуацию предвидели заранее и давно уже свой «негабаритный» скарб путём обмена превратили в оленей – тех, которые поспокойней. Животных заранее начали приучать ходить с грузом на спине, а тех, которые приучаться не хотели, обменивали на других или забивали на мясо. Вся остальная – менее опытная и дальновидная – публика на этой стоянке кинулась навёрстывать упущенное, то есть пробовать под вьюками первых попавшихся животных. Мавчувенов заставляли оленей отлавливать, приводить в лагерь, вешать на спины мешки с камнями и водить по кругу. Полудикие животные в большинстве своём сопротивлялись отчаянно, за что были нещадно биты. В среднем один из десяти всё-таки смирялся...

«Интересно, а что со мной сделают? – гадал Кирилл. – На руках потащат, на оленя навьючат или добьют? Сам-то идти я не могу... Или уже могу? А вот фигушки – не дождётесь! Хотя могут сделать волокушу и заставить пленных её тащить... По камням и болотам, через ручьи и речки?! Конечно, а что такого? Кому-то я здесь сильно нужен... Но Петруцкому меня пока не сдали... Может, не узнали – у меня же лицо изуродовано? Чёрт побери, но надо же умирать или сопротивляться по-настоящему, иначе станешь как эти ясырки!»

Учёный начал строить планы на ближайшее будущее – решительные и грандиозные. Вскоре все они дружно рухнули. А виной тому стала... муха.

День выдался на редкость тёплым, и Кирилл довольно долго созерцал, как это милое насекомое – одно из первых – вьётся вокруг него, как ползает по шкурам, которыми он укрыт. Учёный смотрел-смотрел да и понял вдруг, что скоро этих тварей станет много – очень много!

«Вся моя одежда, подстилка и одеяло перемазаны... В общем, испачканы тем, что так любят мухи. Они в ЭТО яйца откладывают. А через несколько дней из яиц вылупляются личинки – белые такие червячки. Опарыши называются. Шустрые такие, подвижные... Окуней на них хорошо ловить... И плотва, бывает, клюёт... Кирюха, по тебе – по живому – БУДУТ ПОЛЗАТЬ ЧЕРВИ!»

Это было совершенно (абсолютно!) неприемлемо. Не менее неприемлемой была и мысль попросить женщин вымыть его как следует и постирать одежду. В общем, в пору повеситься, но не на чем.

Кирилл знал, что является чьей-то частной собственностью, причём не Кузьмы и не Мефодия, а какого-то незнакомого мужичка, который явно был подставной фигурой. Со своим «ясырём» хозяин никогда не разговаривал и даже близко к нему не подходил. Тем не менее в обозе он иногда появлялся и что-то давал чужим женщинам, которые «обслуживали» Кирилла. Во время очередной кормёжки учёный попросил мавчувенку:

– Передай ему... Ну, который приходит... Передай, что мне нужен Кузьма. Его тут, наверное, все знают.

– Ку-зима?

– Ну, да: Кузьма! Просто покажешь на меня пальцем и скажешь по-ихнему: «Хочет Кузьма». Запомнила? Повтори!

Бывший острожный кат явился на другой день к вечеру. Он уселся на землю возле нарты, на которой лежал Кирилл, и расслабленно подставил лицо весеннему солнцу:

– Благодать-то какая, Господи! И комара ишшо нет... А и смердит же от тебя, паря!

– Ну и что?

– Как это «что»?! Хозяин твой проигрался в конец. Тебя вот заложить решил, да никто не берёт – не жилец, говорят. Мне, значить, обчество поручило проведать, так ли? Я и зрю: ясырь-то жив, да уж больно вонюч!

– Врёшь ты всё...

– Вру, конечно, – признал Кузьма. – По что звал... Кирюха?

– Помыться мне надо, – зажмурившись от стыда, сказал Кирилл. Он никогда не думал, что унижение может быть прямо-таки ослепительным. – И одежду помыть.

Кузьма молчал довольно долго, нежась на солнце. Наверное, он смаковал чужое унижение, а может быть, просто что-то обдумывал.

– Помыться, гришь... – раздумчиво протянул бывший кат. – Вона ручей-та – мойся.

– Но я... – пробормотал Кирилл. Закончить фразу моральных сил у него не хватило.

– Осилишь, коль допекло! – уверенно заявил Кузьма. – Срок твой давно вышел – на дыбу по-новой можно.

– Одежда... Мне самому не отмыть...

– Знамо дело – столь времени под себя гадил! Таперича и ангелы Божьи не отмоют, – признал кат, а потом – после долгой паузы – посоветовал: – Выкинь!

– Что ж мне, голым... жить? – оторопел Кирилл.

Кузьма, приподняв бровь, посмотрел на него с некоторым интересом:

– Одёжку те сыскать не мудрено... А чем расплатишься? Я ж не купчина какой, чтоб милостыню подавать!

– Слушай, Кузьма... – Кирилл глубоко вдохнул и выдохнул воздух – он мог уже это себе позволить. – Слушай! Ты...

Густо уснащая текст матом – старинным и «новодельным», – учёный высказал собеседнику всё, что он думает о сложившейся ситуации и о Кузьме лично. Основная мысль его речи заключалась в следующем: или дайте подохнуть спокойно, или объясните, зачем понадобился – хватит издеваться над человеком!

– Хватит, гришь? – изобразил разочарование Кузьма. – А я-то, дурень, для тебя железа припас – лёгонькие такие, махонькие! От, думаю, как комар да овод в лет пойдут, ручки-та тебе и закую – сзади, конечно. Хлопот на копейку, забавы на рупь, верно? А ты – «хватит»! Я ж и не начинал ишшо!

Бывший кат замолчал, явно смакуя собственную власть над бессильным, но агрессивным собеседником. Он как бы давал Кириллу возможность пофантазировать, оценить возможные варианты развития событий. Наконец он продолжил:

– Ладно – на всё Божья воля! Сказывай, откель у тя крест? Когда на дыбе у меня висел, кажись, его не было.

Кирилл чувствовал себя решительно не в состоянии «играть» с этим человеком. Точнее, совсем и не человеком. Однако сознание собственного бессилия вызывало злость, и он ляпнул, не подумав:

– Крест от Онкудина!

– Однако... – Кузьма вдруг стал серьёзным, глумливость в голосе исчезла. – А змей где?

– Не твоё собачье дело! – сломя голову кинулся в атаку Кирилл. – За всё ответишь, сволочь!

– Эт за что же? А? – всерьёз озаботился кат. – Ну, сказывай, чем мы тя обидели? Богу душу твою не отдали – в этом вина наша?

Учёный слегка растерялся: «На самом деле я должен быть благодарен этому Кузьме – он мне, по сути, жизнь спас. А всякие там моральные обиды и унижения, как говорится, к делу не пришьёшь. И потом: этот бывший палач обладает мощным... „магнетизмом”, что ли? У него большой опыт по извлечению из людей скрываемой истины. Стоит ли связываться? А, была – не была!»

– Дело мне творить надо, а ты препятствуешь! – выдал Кирилл.

– Ну, скажем, творить, акромя дерьма, ничо ты пока не можешь, – вполне резонно заметил Кузьма. – А чо за дело-та? Али секрет?

По знакомым интонациям в голосе Кирилл понял, что кат опять начал с ним «играть» – что-то он сказал не то или не так. Рисковать дальше явно не было смысла.

– Ладно, Кузьма, не люб ты мне – скрывать не буду. Однако же что есть – скажу, а ты уж сам смотри.

И Кирилл рассказал практически всю правду о своём знакомстве с Лукой Палёным. В заключение он заявил, что решил взять на себя миссию погибшего покрученника в расчёте на будущую признательность этого загадочного Онкудина.

Кузьма довольно долго молчал, обдумывая услышанное. Потом проговорил раздумчиво:

– От ить как оно оборачивается... Нутром чую, не врёшь ты, паря. И то сказать, кишка у тя тонка мне-то врать! А пустой ты, паря, – как есть пустой. Ни с тобой, ни за тобой силы нету – можно хоть щас в землю зарыть, и никто не хватится, никто предъяву не сделает. Только сдаётся мне, что в самом тебе силушка имеется, да и Бог тя любит. Скажи-ка мне, как на духу, про Шишакова. Чай ведаешь, а?

– Да! – пошёл ва-банк Кирилл. – Атамана таучины убили, и всех его людей порешили. Я же их и подучил, как служилых кончать сподручней, и на бой вывел!

– Ты-то?!

– Ага. Главным начальником выбрали и слушались меня! Только таучины – они ведь такие... Война кончилась, добычу поделили и про командира забыли. Они подчиняться не любят, без начальников живут.

– И опять чую, не врёшь, хотя сё и дивно, – почесал бороду Кузьма. – Ладно... Одежонку – какую ни на есть – мы тебе справим. За харчи не обессудь – что сами едим, то и дадим. Не лежи тока – шевели лапами, а то ить до скончания века увечным останешься!

Кузьма ушёл, а Кирилл долго лежал, глядя в весеннее небо. В его сознании, в его мыслях воцарилась полная, стерильная, звенящая пустота. А потом в этой пустоте оформилось что-то округлое, мягкое, бесконечно тёплое и родное. Эта мягкая теплота давала абсолютный покой и защищённость, ведь она была больше всего на свете, она и была всем светом. Кажется, во всём этом ещё присутствовали руки – большие, ласковые, бесконечно сильные...

Кирилл недолго нежился в этом глюке. Он как-то плавно перетёк в другой «ролик», из детских снов – на сей раз хорошо знакомый, почти привычный. Атака. Солдаты с ружьями идут в рост. Они приближаются. Их надо остановить – от этого зависит всё. Но они не останавливаются, не падают – они приближаются. И нарастает, сдавливает, захлёстывает чувство беспомощности, неотвратимости беды, обречённости. И вдруг как луч света острое осознание: «А я могу! Я знаю, ЧТО надо делать или КАК надо делать...» В этом не было ничего личного, направленного на собственное возвеличивание или спасение. Он чувствовал себя безликим или безличностным обладателем спасения для всей вселенной добра и радости. Ему надо только смочь, успеть, превозмочь, осилить что-то. И он куда-то устремился, чувствуя, что не успевает, или не дотягивается, или не додавливает, что ли... В общем, облечь в слова эти смутные, но такие конкретные образы было очень трудно.

Кирилл открыл глаза. Вытер пот со лба – по привычке левой рукой. А потом поднёс к глазам свою правую кисть. Долго рассматривал грязные, согнутые в разном положении пальцы. Он смотрел на них, смотрел, а потом левой рукой свернул всё это безобразие в кулак. Раздался хруст и скрежет. Или ему это только показалось, потому что мир взорвался ослепительной болью. Не отирая слёз, не дожидаясь, пока боль утихнет, Кирилл развернул правую ладонь – без помощи левой руки! Средний и безымянный пальцы до конца не разогнулись – так и остались наполовину согнутыми. «Годится! – удовлетворённо улыбнулся Кирилл. – Если не начнут слушаться, я их просто отрежу!»

Некоторое время он «играл» со своей правой кистью: сгибал и разгибал пальцы – все вместе или поврозь. Это была ещё не работа, а только подготовка к ней. Он приучал себя к боли, точнее, старался вернуться в то недавнее состояние, когда она почти уже не страшна, когда её заведомо больше, чем можно вытерпеть. Наконец он понял, что почти готов к продолжению жизни, и подвёл итог сделанного: «На пианино мне уже не играть – совершенно точно. А вот держать нож или копьё, наверное, смогу, и становиться левшой не придётся. Но самое главное – это кулак. Он получается!»

Примерно час спустя Кирилл встал на ноги. Точнее, было несколько секунд, в течение которых он СТОЯЛ на ногах.

Остаток дня он сражался с собой, он глумился, издевался над своим телом как изощрённый мазохист. Понимание пришло под вечер – оно проломило наконец все подсознательные щиты и барьеры. Проломило и стало конкретным и чётким, как скала. Он – калека. Он – инвалид. От прежнего Кирилла, способного сотню раз отжаться на кулаках, пробежать «для разминки» десяток километров, перемахнуть через трёхметровый забор, его – нынешнего – оделяет бездна. Преодолима ли она? Возможно... Но эта бездна не пуста – она до краёв заполнена болью и унижениями – физическими и моральными. Совсем не факт, что стоит туда лезть, стоит начинать этот путь...

Стоит? ДА!

«Вот так, Кирюха, вот так... – мысленно погладил себя по голове учёный. – Не получается из тебя нормального героя романа! Ты в этом мире второй год, и что же? То тебя на дыбу подвесят, то на костре поджарят, то по башке треснут, а теперь и вовсе в фарш перемололи. А ты изображаешь из себя птицу феникс – всю дорогу воскресаешь. Только тем и занимаешься... Всё никак не сдохнешь... Ну, теперь-то ты влип „не по-детски“... Ничего: ты живучий, ты выберешься! Выберусь? Это почему же? А потому... А потому, что КТО-ТО ЖЕ ДОЛЖЕН ДАВИТЬ ЭТУ МРАЗЬ?!

Да, должен... Но – не поэтому, если честно. Просто где-то там – на краю тундры – меня ждёт Луноликая. Да, ждёт – МЕНЯ!!»

На другой день Кириллов «хозяин» приволок в обоз груду каких-то лохмотьев. Женщинам вручили две иголки, маленький клубочек ниток, и они принялись за работу. Ещё день спустя великий воин, начисто отмытый ледяной водой, примерял обновки. «Костюмчик», сварганенный из засаленных кусков замши и давно облысевших оленьих шкур, сидел на нём, наверное, не очень хорошо – как на пугале. Только Кириллу до этого дела не было, поскольку он пребывал в очередном шоке – после созерцания собственного обнажённого тела. Увы, он слишком хорошо представлял, как должны выглядеть нормальные «боеспособные» мышцы.

Войско двинулось с места только недели через две. К тому времени Кирилл уже довольно шустро передвигался – на уродливых самодельных костылях. Первый переход был длинным – километра два-три. Авангард начал разбивать новый лагерь, вероятно, даже раньше, чем арьергард снялся со старого. На следующий день ситуация повторилась, только криков, мата и зуботычин было значительно больше. На третий день... На третий день с утра был объявлен «общевойсковой» сбор. Кирилл на него, конечно, не пошёл, но вскоре узнал, что там проводилась массовая публичная порка – батогами. По её окончании Петруцкий воткнул в землю палку и объявил, что, когда тень от неё будет «вот тут», он лично запорет «до смерти» всех, кто ещё будет «здесь», а не «там». Приём подействовал – лагерь был свернут значительно быстрее и, соответственно, пройдено расстояние, наверное, вдвое большее, чем накануне. В процессе сборов служилые, злобно матерясь, выбрасывали всё лишнее. Это «лишнее»; впрочем, не залёживалось: вещи немедленно растаскивали мавчувены.

Со временем ритм движения наладился – километров 10-12 в день при отсутствии на пути серьёзных препятствий. А препятствий встречалось немало – в основном реки. По сути дела, войско теперь двигалось вслепую. Высылаемые на разведку пешие отряды мавчувенов, усиленные несколькими икутами, обычно не возвращались. Иногда потом в тундре находили их тела с многочисленными дырками от стрел и копий. Получить информацию от местного населения тоже не удавалось – за полным отсутствием такового. В лучшем случае на пути россиян встречались спешно покинутые жителями маленькие летние стойбища таучинов. Выйдя на берег какой-либо значительной реки, войско начинало двигаться вверх по течению в поисках удобного для переправы места. Через день-два история повторялась, так что маршрут, наверное, был зигзагообразным и всё время забирал куда-то к югу.

Снег, кроме многолетних снежников, растаял, вода сошла, тундра зазеленела и украсилась множеством цветов. Из всего этого ботанического многообразия российских воинов в основном интересовали иван-чай, щавель и дикий лук. Со сбором даров природы у служилых постоянно возникали проблемы, поскольку покидать колонну на марше или лагерь на стоянке без спроса не разрешалось. Кирилл умилился почти до слёз, когда узнал, что народ не только поедает зелень с превеликой жадностью, но и торгует ею друг с другом по «безналу», а также даёт ею взятки (подарки) начальству.

Наверное, кругом вовсю чирикали птички, пищали пищухи и перекликались евражки, но Кирилл слышал в основном чавканье воды под ногами, хорканье оленей и мат служилых – не считая гудения комаров, конечно. «Много» этих насекомых стало сразу – словно они сидели где-то в засаде. Потом их стало «очень много», но не надолго, потому что следом наступило обычное летнее состояние тундры, когда для оценки количества кровососов термины «много» – «мало» не используются, а говорится просто, что «комар есть». Это означает, что любой обнажённый участок кожи мгновенно покрывается серой копошащейся массой в несколько слоёв. Дымокуры и дёготь, которым многие мазались, помогали плохо. Реальное облегчение приносил только ветер. Как только он поднимался, народ первым делом начинал справлять нужду – чтоб без мук, чтоб по-человечески.

Публичные порки батогами участились. Били в основном мавчувенов – они теряли оленей. Русским, вероятно, дела не было до того, что удерживать контроль над животными, когда их заедают насекомые, целое искусство, что содержать их в это время нужно в подходящих местах, а не в каких придётся, что наконец жители тундры не используют летом оленей в качестве транспорта вовсе не по своему тупоумию.

Кое-что положительное в этой ситуации для Кирилла всё-таки было. Обилие комаров он переносил сравнительно легко – словно родился и вырос в тундре. В отличие от большинства русских, он даже не страдал от бессонницы, а если и страдал, то вызвана она была причинами внутренними, а не внешними. Кроме того, на ночёвки теперь останавливались обычно на возвышенных, продуваемых ветром местах. Древесная и кустарниковая растительность если и присутствовала поблизости, то в очень незначительном количестве. Соответственно, топлива для приготовления пищи всем не хватало – в лучшем случае чуть подваренное мясо вкушало только начальство. Рядовой состав плевался, матерился, но сырым мясом брезговал и жил впроголодь. Когда становилось невтерпёж, куски мяса пытались обжаривать на пучках шикши, рододендронов или на веточках сырой ольхи и карликовой берёзы. Встретить заросли кедрового стланика считалось праздником. Тем не менее оленей регулярно забивали, и несъеденное мясо доставалось «иноземцам», которые «аки звери алчные и сырьём сожрут». В общем, привычный к сырой оленине Кирилл в это время питался «от пуза».

Потом комар как бы схлынул, но появилась мошка и, конечно же, мокрец. Это означало, что короткое полярное лето перевалило за середину. В принципе, укусы мошки серьёзнее комариных – насекомое не протыкает кожу жалом, а выгрызает в ней миллиметровый кусочек и слизывает с ранки выступающую сукровицу. Такие «дырки» долго не зарастают и сильно чешутся. Кроме того, в отличие от комара, мошка любит заползать под одежду – за шиворот, в рукава, за голенища сапог. Тем не менее у неё есть три достоинства: укусы мошки вначале почти безболезненны, поскольку насекомые применяют анестезирующий секрет, они не жужжат в полёте и, соответственно, меньше «давят на психику», кроме того, мошка не атакует в замкнутом пространстве, будь то дырявая палатка или полог. Мокрец по сравнению с комаром и мошкой – мелочь, недостойная внимания. Сами насекомые микроскопичны, но, собравшись скопом, имеют привычку выедать кожу до мяса в местах, где одежда плотно прилегает к телу. Всё это безобразие сходит на нет вместе с первыми заморозками.

К тому времени армия Петруцкого перевалила водораздел и двигалась в ту же сторону, в какую текла вода в ручьях и речках. Всё чаще и чаще в разговорах служилых звучали слова «Айдар» и «острог». С исчезновением насекомых кончилась и «мирная» жизнь. Рядовой состав вряд ли имел полное представление о происходящем, что уж говорить о пленных или приравненных к ним персонах. Ни Кузьма, ни Мефодий не посещали Кирилла, а если оказывались поблизости, то в контакт не вступали. Создавалось впечатление, что введён «закон молчания» – участникам боевых действий запрещено разглашать подробности. Учёному приходилось довольствоваться крохами информации, которые до него долетали – иногда в буквальном смысле. Судя по всему, таучины вновь начали проявлять активность и предприняли несколько попыток отогнать стада, находящиеся под присмотром мавчувенов. Возможно, не все эти попытки были неудачными – возобновились порки ясачных союзников, а пленных в обозе не прибавилось. Потом состоялось некое сражение – со стороны русских убитых, кажется, не было, но появилось довольно много раненых, служилые ходили угрюмые и злые. Из всего этого Кирилл сделал вывод, что поход близится к концу, но его результаты никого не устраивают. По сути дела, этими результатами могут быль лишь цифры убитых в сражениях врагов (а кто их считал?), какое-то количество таучинов, согласившихся платить ясак (а будут ли?), да два десятка пленных, которые числятся аманатами, но вовсе не факт, что за них кто-то будет платить. Самим служилым перепал домашний скарб из разорённых стойбищ, но он был малоценен, и к тому же многое пришлось бросить по окончании санного пути. Самое главное, у таучинов не оказалось «товарной» пушнины – соболь в тундре не водится. Важнейшим завоеванием можно было, наверное, считать многотысячное поголовье захваченных оленей. Однако это поголовье с началом осени стало таять на глазах, особенно после вступления в лесотундровую зону. Судя по всему, войско оказалось в пограничной зоне: по Айдару, как известно, жили различные племена мавчувенов, которые подвергались постоянному «давлению» таучинов, и, соответственно, охотников за чужим скотом здесь хватало.