Текст книги "Айдарский острог"

Автор книги: Сергей Щепетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Кирилл пальцами раздвинул веки подбитого глаза и встал на ноги.

Кроме кулаков, оружия у него не было...

* * *

...шатёр рухнул, накрыв прокопчёнными шкурами всех присутствующих.

– Наружу тащи! – раздались голоса. – На волюшку!

Образовав неровный полукруг, мавчувены сидели на корточках и молча смотрели, как их разъярённые хозяева «месят» на снегу полуголое окровавленное тело. Тёмные безбородые лица тундровиков ничего не выражали...

– Охолонитесь, – посоветовал десятник. – Он подох давно, а вы всё стараетесь. Лучше б делом занялись, а то дурью маетесь!

– Дык ведь глаза меня лишил, выблядок!

– А мне в зубы дал – чем жрать-то буду?! У-у, гадина!!

Тем не менее совету начальства служилые вняли – наверное, просто притомились.

– Эх, бля, быстро порешили! Может, жив ишшо, а?

– Да како там... Эт всё Митроха!

– Чо я-то?! Сам дрыном бил!

– Да пошёл ты!..

Устало переругиваясь, служилые стали расходиться. Кто-то напоследок ещё раз пнул ногой труп, кто-то плюнул. Десятник рыкнул на мавчувенов, и они – всё так же молча – исчезли из поля зрения начальника. Командир повернулся и двинулся было в сторону, но остановился, вспомнив что-то. Подошёл к покойнику и опустился на корточки – на его шее виднелся чёрный засаленный шнурок. Чтобы снять амулет пришлось приподнять голову за волосы. Только это оказался вовсе не амулет, и десятник крякнул:

– Крещёный?! Во, бля... – Он обтёр крестик о штанину и, чуть отодвинув от глаз, стал рассматривать. – Во, бля...

Воровато оглянувшись по сторонам, он сунул добычу за пазуху.

* * *

Пологи, в которых во время похода ночевали служилые, устроены были примерно так же, как у исконных жителей тундры – в виде прямоугольных домиков из шкур. Таких пологов в русском лагере на ночь ставилось десятка два. Один из них – расположенный чуть на отшибе – являлся как бы центром всеобщего притяжения. Большинство рядового и младшего командного состава после дневного перехода хотели бы оказаться внутри, но полог обычно был так переполнен, что стенки круглились понизу – их подпирали спины гостей. Приходилось ждать, когда кто-нибудь выберется наружу, чтобы занять его место. А внутри шла игра.

Играть в азартные игры казакам вообще-то не положено. При приёме на службу каждый клялся, что играть, пьянствовать и воровать не будет. Но чем, скажите, служилому развлекаться в свободное время? Книжки читать? Или, может, строевой шаг отрабатывать? Строевым шагом казаки отродясь не ходили, читать-писать не умели, пить им было нечего, так что они играли. Играли на то, что имели: шкурки, продукты, одежду, оружие, инструменты. Когда «наличность» кончалась, играли «под запись» – на будущее жалованье, на предполагаемую добычу. В принципе можно было проиграть (захолопить) жену, детей да и себя самого.

Походные пологи были общественной собственностью – расплачиваться за них обитателям предстояло совместно. Однако в каждом был старшой, следивший за порядком. Его избирали или он самоизбирался – по праву сильного. В «игорном» пологе старшим был Кузьма, хотя никто его не избирал и сам он на лидерство не претендовал. Тем не менее все говорили: «К Кузьме... У Кузьмы...» – и понимали, о чём идёт речь. Сам бывший кат к костям и картам даже не прикасался, поскольку, как он говорил, был «на зароке». Он внимательно следил за процессом и ненавязчиво требовал соблюдения многочисленных игорных обрядов и правил. Кулаками он при этом не махал, да и голос повышал редко – давил, как говорится, авторитетом.

В тот вечер десятник с командой вернулся поздно, но ему повезло – Сеньку Плешивого под общий гогот выкинули из полога на снег, поскольку он попытался поставить на кон пару летних торбазов, которые, как оказалось, давно ему не принадлежали. Примерно через час десятник удвоил свою дневную добычу, а ещё час спустя лишился и добычи, и выигрыша.

– Ослобони-ка место, – подал из своего угла голос Кузьма. – Народ на холоду заждался.

– Ты чо?! – взвился служилый. – Да я...

– А ничо, – последовал невозмутимый ответ. – Кабалу писать грамотеев у нас нет, а по слову с тебя не взыщешь: ты ж сам обольский, а играешь с икутскими. Верно ли сказываю, православные?

Народ одобрительно загомонил. Десятник понял, что его сейчас выгонят, и решил использовать последний шанс:

– Ещё раз ставлю – по мелочи! Коль проиграю – уйду. Ей-богу, уйду! Во, гляньте!

Предмет, выставленный на всеобщее обозрение, заставил публику умолкнуть. Тишина эта ничего хорошего не предвещала: пропить или проиграть нательный крест – поступок, не имеющий оправдания в принципе. Десятник понял, что сделал глупость:

– Да не, вы чо-о?! Вы чо, братцы – это ж не мой! Мой-та на мне – вота! Это ж я с таучина поганого снял – седни и снял! Законная добыча!

Присутствующие расслабились, загомонили, стали рассматривать крестик:

– Серебряный, что ль?

– Не, железный он.

– А чо белым блестит с краю?

– Во дурак-та! На ем заточка тута.

– Эт зачем же святую вещь спортили, а?

– Погдь-ка. – Кузьма небрежно покрутил на пальце шнурок и зажал крестик в ладони. – Ты чо гришь-та? С иноземца снял, с нехристя?!

Народ вновь притих – на сей раз в ожидании чего-то интересного. Почувствовав всеобщее внимание, бывший кат продолжил:

– Али не слышал ты, чо отец Иннокентий сказывал? Таучины – суть бесовское отродье, нечисть, значит, поганая. А для нечисти, знамо дело, крест святой аки нож вострый, аки пламя геенны огненной! Так ли, братие?

– Сё так! – раздались неуверенные голоса. – Истинно!

– А коли так, откель на таучине крест Божий? Говори да не заговаривайся!

– Ты чо, Кузьма?! – оторопел десятник. – Робяты ж со мной были! Оне того таучина и забили! Соврать не дадут! Иван же был, Пахомка, Никифор... Ты чо, Кузьма?! Я ж эта... Того...

Он умолк, поскольку понял наконец, в чём его обвиняют, точнее, в чём МОГУТ сейчас обвинить. Именно так и случилось – Кузьма раздумчиво проговорил:

– Грехи – оне ведь разные бывают. Пред людьми – это одно, а вот пред Богом, пред Спасителем нашим...

Десятник почувствовал, что его больше не теснят, не толкают в переполненном помещении. Сидевшие рядом подались в стороны, пытаясь создать хоть немного пустого пространства между собой и великим грешником. Словно дуновение ветра в спёртом воздухе прошелестело:

– Снял... И крест снял!..

Все эти люди – и служилые, и промышленные – отнюдь не были святыми, скорее, наоборот. Их представления о добре и зле несколько отличались от евангельских, хотя все они считали себя христианами. Их образ жизни на протяжении нескольких поколений сформировал свою особую этику. Убийство единоверца с целью ограбления или из мести тяжким преступлением не считалось – за такое Бог и простить может. А вот снять с убиенного нательный крест, лишив тем самым загробного благополучия, это грех незамолимый, можно сказать, запредельный. Более того, такой поступок бросает тень, пачкает, марает грехом всех родственников, друзей и знакомых виновного. Пойманному за руку остаётся только одно: «повеситься на осине» – как Иуде.

– Робяты-ы-ы... – обалдело пробормотал десятник и вдруг завопил в голос: Таучин он! Нехристь поганый! И башка лысая! Христом Богом клянуся! Вы чо, робяты?! А поехали! Глянем! Сами узрите! Поехли! Недалече тут!

Он умолк и начал вертеть головой, пытаясь заглянуть в глаза рядом сидящим, но те отворачивались. Тишина стала уже невыносимо гнетущей, когда прозвучал равнодушный голос Кузьмы:

– Чо зря шуметь-та – ночь на дворе. А поутру далее трогаться...

Десятник ухватился за эту фразу, как утопающий за соломинку:

– Успеем! А? Недалече ж тут, а? Олешков враз запрягем, а? Светло ж на дворе – видать всё! До побудки вернёмся, а?

– Кто ж тя ночью пустит-та? Дозоры ж кругом...

– А ничо, ничо! С ентого боку кум мой с сыном дозорят – попустят, ей-богу, попустят! Поехали, братцы!.. – Десятник почти уже рыдал.

– Сиди уж, – сделал небрежный жест Кузьма и зевнул. – Отъездился ты. А нам, братие, и вздремнуть пора – труды завтра немалые предстоят.

При этом бывший кат как-то по-особенному глянул на своего соседа – щуплого косоглазого казачка с кривым переломанным носом. Тот сразу оживился:

– А чо, Кузьма, может, и правда, глянуть на того убиенного? Коли таучин, так мы отцу Инокентию предъяву сделаем. А коли Митрий душу православную похерил, так... Ну, сам понимаешь!

– Сё верно! – немедленно подхватил другой прихлебатель (у Кузьмы их было несколько). – Може, Митька и невинный! Може, вы напраслину на него удумали? Треба глянуть!

– Иннокентий-то наш и попутать чо мог, а мы безвинного под анафему! – засуетился третий «приближённый». – Не дело это! Не по-божески это, братцы!

– Езжайте, – пожал плечами Кузьма. – А мы на покой, однако...

– Э-э, нет, – раздался голос из «задних рядов» – явно независимый. – Ты что ж, Кузьма, народ сбаламутил и на сторону? Я, дескать, не я, и хата не моя, да? Нет уж, коли сказал на служилого худое слово, так сам и проведай. Проведай и поясни людям – так-то вернее будет!

– Эт я-то слово сказал?! – поднял удивлённо бровь хозяин притона. – На него сказал?! Ослышался ты, милай, – рази я чего говорил? А ежели кто удумал дурное – вина не моя, верно? Впрочем... Коли мир желает... Ладно! Иди запрягай, Митрий! А вы, робяты, торбаза там мои достаньте – уж высохли, поди.

* * *

В стойбище новых подданных Российской империи никто не спал – для оставшихся в живых это была ночь скорби. Мёртвых одели в их лучшие одежды и сложили в ряд на покрышку поваленного шатра. Сверху тела накрыли шкурами, дабы помнили мёртвые заботу живых и отплатили тем же. На рассвете вдали показались оленьи упряжки, но никто не обратил на них внимания: друзей угощать было нечем, а врагов больше незачем бояться.

Это опять оказались менгиты. На сей раз они, кажется, решили надругаться над мёртвыми – наверное, им надоело глумиться над живыми.

– Вот! Этот вот! – кричал один из русских и пихал ногой труп молодого гостя. – Что я говорил?! Таучин же!

– Кажись, и правда, – проворчал Кузьма и опустился рядом на корточки. – С него крест снял?

– С него – с кого же?!

– Быват, – устало пожал плечами следователь. – Может, он сам кого из наших порешил, да крест и забрал?

– Дык, ведь, сгореть должон был, – подал голос кто-то сзади. – Огнём негасимым заняться!

– Вишь, не занялся... – усмехнулся бывший палач. Он приподнял левую кисть мертвеца и попытался что-то разглядеть между пальцами. Потом перевернул тело на живот и задрал меховую рубаху на спине. Хмыкнул, одёрнул парку, вернул труп в прежнее положение и проговорил насмешливо: – Ты, Митрей, с собой его забери.

– Почто?!

– Робятам покажешь, чтоб, значить, сумнений не было. А коли оклемается, будет у тя ясырь!

– Ясырь?! Да он же помер давно!

– Не-е, живой ишшо, – знающе улыбнулся Кузьма, – у меня глаз набитый. Парень, видать, крепкий: такие в ясырь не идут – сами режутся. Ежели оклемается, дорогого стоить будет.

Проговаривая это, Кузьма бросил косой, но многозначительный взгляд на случившегося рядом кривоносого казачка. Тот понял приказ мгновенно и затараторил:

– Бери-бери, Митрий, не пожалеешь! Всё одно у тебя обозные сани пустые – что было, проиграл дотла. Таучина выходишь, и будет у тя холоп, как у барина! Кормить его станешь с доли своей, а он те по утрам торбаза подавать будет – прям в полог! Гы-гы-гы! А может, продашь, а? Прям ща, а? Хош за него горсть снега дам, а хош – травы пук?

– Бери так, – отмахнулся десятник. – На что мне така докука?

– Во! – взвился кривоносый. – Все слыхали? Чтоб опосля без сумнений – все слыхали? За «так» отдал! По рукам?

– По рукам, отстань тока...

Смех смехом, но сделка была заключена по всем правилам, выработанным «первопроходцами» для ситуаций, когда писать некому и не на чем. Тело туземца, в котором бывший мастер пыточных дел усмотрел признаки жизни, стало личной собственностью служилого.

В лагерь они вернулись перед самой побудкой, так что ложиться спать не было никакого смысла.

* * *

«Пепелищем» назвать это было нельзя: почти все шатры остались стоять на месте. И люди были живы – почти все. Но пепелище всё-таки было – в их душах.

В засаленной кухлянке с чужого плеча Чаяк стоял посреди стойбища.

Для таучинов этот мир был нормальным – не плохим и не хорошим, а именно нормальным, единственно возможным. В нём существовало добро и зло, соотношение между которыми постоянно менялось. Люди мало думали о будущем и старались получить как можно больше удовольствия от настоящего – от тёплого ночлега, обильной еды, интересной беседы, соития с женщиной. Их оптимизм, их бесстрашие объяснялись просто: собственную смерть они не воспринимали как нечто ужасное, видели в ней средство от всех серьёзных неприятностей. Для большинства мужчин и женщин универсальной была формула: если не можешь жить, как считаешь нужным, так и незачем жить! Если перестал получать от жизни удовольствие, то зачем её длить?

И вот случилось нечто такое, что переносить, переживать не стоит. А они пережили. Так уж получилось... И что теперь делать?

Психологи говорят, что люди в подобных ситуациях используют различные защиты, в том числе примитивные или первичные:

— кто-то поспит и забудет всё, будто и не было (называется «изоляция» );

– кто-то будет считать, что всё прекрасно (называется «отрицание», при нём велика вероятность сойти с ума);

– кто-то озлобится и начнёт лупить своих (как бы «отреагирует вовне» );

– кто-то устроит что-нибудь ещё — всё зависит от конституциональных особенностей, наследственности и многого чего другого.

Конквистадоры всех времён психологию, конечно, не изучали. Зато они из практического опыта знали, как нужно проводить «замирение» непокорных. Их бессмысленные на первый взгляд зверства имели вполне конкретную цель: включить у людей механизмы примитивной защиты. Тогда эти люди смогут выжить даже в трюмах работорговых судов, будут работать на плантациях или платить ясак. Попутно происходит отбор, устранение личностей развитых, сложных, реагирующих на «прессинг» не так, как хотелось бы его авторам.

В том времени и месте конквистадоры, допустили оплошность. Или, может быть, просто проявили небрежность — оставили в живых мужчину с незаурядными способностями и возможностями. Может быть, именно из-за этого реальности вновь разделились? В нашей истории такого персонажа не было...

Посреди стойбища стоял Чаяк – путешественник и воин, купец и разбойник, болтун и обжора, трус, заработавший репутацию отчаянного храбреца, жадина, известный всем своей щедростью. В отличие от большинства сородичей, он осознавал себя личностью, он любил себя, он собой гордился – до сегодняшнего дня.

Чаяк прожил около сорока зим. Он был высок ростом и широк в плечах. Русские «гости», конечно, обратили на него внимание, хоть он и пытался притвориться убогим. Наверное, они получили особое удовольствие, издеваясь над здоровым сильным мужчиной, наверное, они отвели душу «по полной». Может быть, и в живых-то туземца оставили не из гуманных соображений, а из садистских – похохатывая, служилые делились фантазиями о том, как он будет жить после всего этого.

Чаяк стоял и пытался понять, что с ним случилось и что происходит в нём сейчас. Совершенно ясно было одно – в «верхнюю» тундру, где живут предки и умершие современники, ему дороги нет. Осознание этого факта грозило захлестнуть отчаянием. Его подвели, подставили, обрекли на неприемлемый позор... Кто?! Да вот они! Вот эти дети и женщины!! У-у-у...

В какой-то момент он был готов накинуться на людей и рвать, кусать, резать – всё из-за них! Он сжал кулаки и уже почти сделал первый шаг, но перед мысленным взором возникло размытое, кривляющееся, насмехающееся лицо. Чаяк узнал его – именно таким он представлял себе Ньхутьяга. Казалось, демон поощрял, кивал, глумливо подмигивал: «Иди и убей – вон того ребёнка, вот эту бабу! Убей-убей, ведь ты такой сильный и умный! Глядишь, я и отстану, а? Ну же!»

И Чаяк опустил руки, разжал кулаки – нет... Ведь он в глубине души считал себя лучшим из лучших: сильнее умных и умнее сильных! Так при чём здесь эти дети и бабы?! Злиться на них – это для слабых. Потому и глумится Ньхутьяга...

Ослепительным светом вспыхнула обида, полыхнула яростью – Кирь!!

Чаяк подошёл к поваленному шатру. Женщины, одевавшие покойников, шарахнулись в стороны. Чаяк остановился в растерянности – он не видел того, кого называл «другом». Он хотел посмотреть на знакомое лицо, заглянуть в мёртвые глаза и понять, осознать, зачем, почему друг обрёк его на ЭТО. Ведь Кирь нашёл нужные слова, смог насытить их до краёв яростью правоты: можно, нужно, единственно достойно – только так! И Чаяк поверил – не смог не поверить! И вот теперь...

ОН ЗАСТАВИЛ МЕНЯ, А САМ УШЁЛ! ОН БРОСИЛ МЕНЯ!

Оказалось, что ответить, объяснить, оправдаться Кирилл не может. Потому что его нет. А есть чей-то труп – растерзанный, заляпанный подсохшей кровью. Вместо лица какое-то месиво, в котором и глаз-то не видно. Зато видно – куда ни обернись – лицо Ньхутьяга. Демон доволен, он хохочет, он просто умирает со смеху: «Чего ты хотел, Чаяк? Отомстить покойнику? Расквитаться с мёртвым? Ха-ха-ха! Ты разочарован? Ой-ой-ой, какая обида! Ну, признайся, не обманывай себя: в этом мире ты считал только его равным себе, правда? А ведь у тебя всего было больше, чем у него: вещей, друзей, женщин, ума и хитрости, трусости и смелости! Всё, что требуется уметь человеку, ты умел лучше, чем он! Так почему же? Что у него (или в нём?) было такое, чего тебе не хватало? Не волшебных же предметов, которыми он не дорожил, правда?

Твоя злоба на мёртвого друга смешна! Посмотри внутрь себя, и ты увидишь, что там нет веры в его предательство. Кирь просто не способен на обман, на предательство! И ты знаешь это! Знаешь, но тебе нужен виновник беды, нужен тот, с кем можно легко сквитаться и опять стать самим собой – прежним!»

Чаяк зажмурился изо всех сил, и лицо демона исчезло. Вместо него возникла картина, виденная им недавно. Из-за поворота берега в заснеженную долину вползает русское войско. Толстая чёрная змея на белом фоне. Таучин, конечно, никогда не видел змей и не знал, что это такое – срабатывала бессознательная память первобытных, а может, и дочеловеческих предков. В этой памяти на такое вот ползущее существо лишь одна реакция – страх и отвращение. А существо приближалось, оно выпускало отростки во все стороны. Всё, до чего они дотягивались, мертвело, переставало быть самим собой. На своём веку Чаяк пережил немало: он видел, как по открытой тундре надвигается снеговая стена бурана, знал, как вспучивается под ногами морской лёд, поднимал лицо кверху, чтобы увидеть гребень волны, встающей над байдарой. Здесь было нечто другое...

Ползущее существо делало мир другим – лишало красок, запахов, звуков и вообще смысла. Безошибочно чувствовалось, что изменения эти необратимы – начавшее протухать мясо уже никогда не станет свежим. Всё, что попадало под влияние этого невиданного и чуждого здесь существа, не погибало, а начинало жить какой-то другой – ненастоящей – жизнью. И само уже ползло, тянулось к большой толстой змее. Чаяка тоже потянуло – там была сила, которая защитит, которая избавит от необходимости самому быть сильным. «Только согласись, подчинись, откажись от себя, полюби хлыст, которым тебя погоняют! Ну же, Чаяк, ведь ты ничего не потеряешь, поскольку ничего больше у тебя нет – всё у тебя отняли!

Давай-давай! – подначивал Ньхутьяга. – Ты же хитрый, ты легко станешь их другом, тебе дадут вкусную еду и питьё! Таучины будут тебе завидовать! Давай-давай, Чаяк! Может быть, русские смогут защитить тебя даже от меня? Нет, прогнать насовсем демона мести нельзя, но ко мне можно привыкнуть, как привыкают к мозоли на пятке. Не хочешь? Не хочешь, да?! Но иначе...

Подумай и ужаснись, Чаяк! – кривлялся Ньхутьяга. – Ведь твой враг – не тот белобрысый парень, который... И не его злобный напарник, которого... Твой враг – даже не главный русский начальник! Ты понимаешь это?!»

– Да! – сказал воин вслух. – Они враги все. И каждый. И всё, что начало гнить от их прикосновения!

«Тогда ты мой», – оскалился демон.

А Чаяк ослеп. Но тут же и прозрел. Его глаза остались на месте, не изменили ни формы, ни цвета. Только теперь ими смотрел Ньхутьяга – безжалостный демон мести.

Он не только смотрел, но и дышал и чувствовал вместо Чаяка. Желания демона, его потребности стали потребностями человека. Главную из них описать трудно: слово «жажда» лишь приблизительно передаёт это состояние. Она – эта «жажда» – была всеобъемлюща и бездонна, она создавала фон, на котором нестерпимо резко выделялось другое чувство – одиночество. От него нужно было избавиться – как можно скорее.

Чаяк бродил по стойбищу от шатра к шатру. Он подходил к мужчинам и заглядывал им в глаза. Кто-то шарахался от него, кто-то начинал говорить какие-то слова – Чаяк не слышал их. Он видел и понимал лишь одно: не то, не то, не то... Он обошёл всех, а потом раскопал сугроб, достал и надел свою роскошную тёплую кухлянку, привесил на пояс большой нож, вытянул из снега своё копьё. Наверное, для него здесь нашлись бы и нарта, и олени, но он ушёл пешком – по накатанному санному следу. Оставшимся он не сказал ни слова, не помахал рукой. Даже не оглянулся.

* * *

Сутки спустя демон привёл Чаяка в другое стойбище. Здесь тоже побывали русские, и жители принесли клятву верности их царю. Хозяина «переднего» шатра пришельцы забрали с собой и сказали, что убьют его, если клятва будет нарушена.

Несколько человек вышли навстречу гостю и стали о чём-то спрашивать. Чаяк глянул на них, и люди умолкли. Они откинули входной клапан, и гость вошёл внутрь шатра. Он сел и сидел, пока не принесли еду. В холодную часть жилища набилось очень много людей, но никто не разделил трапезу с гостем – все молча смотрели, как он ест. Потом Чаяк залез в полог и уснул – один.

Проспав несколько часов, он вылез наружу и занялся уже знакомым делом – ходил по стойбищу и заглядывал в глаза мужчинам – не то, не то, не то...

Какая-то женщина – кажется, молодая – набежала, схватила за рукав, стала говорить, кричать, плакать. Ей очень хотелось, чтобы Чаяк ушёл, чтобы его здесь не было. Он стряхнул её руки и продолжил обход.

В стойбище никого не нашлось, и демон повёл человека туда, где паслось стадо. Это было довольно далеко, но расстояние не имело значения. Здесь их ждала удача. Чаяк взял за плечи пастуха – совсем молодого парнишку – и посмотрел ему в лицо. Посмотрел – и улыбнулся. Или, может быть, это оскалился демон. Только парень не испугался, а вздохнул облегчённо:

– Наконец-то!

Стойбище встретило их скорбным молчанием. Какая-то женщина – наверное, мать – попыталась заплакать, заголосить как по мёртвому, но ей сразу же зажали рот и куда-то увели. Начались сборы. Люди несли лучшее, что у них было, – одежду, еду, оружие. Всё это складывалось в кучу на снег.

Отъезжающие взяли лишь то, без чего нельзя обойтись на войне и в дороге.

В соседнем стойбище они не нашли живых людей, лишь большие чёрные птицы поднялись в воздух при их приближении. Две упряжки проехали, не останавливаясь, мимо мёрзлых трупов с выклеванными глазами, мимо обнажённых женских тел со вспоротыми животами – так и не родившиеся младенцы валялись рядом. На нескольких треногах из основных шатровых шестов были подвешены тела, разорванные пополам. Вероятно, их брали за ноги и тянули в разные стороны – тоже по большей части женщины. А вот этих троих мужчин подвесили за руки и поджаривали, пока они не умерли...

Но земля таучинов огромна. В ней оставалось ещё много живых. Через десять дней за упряжкой демона двигались уже четыре беговые нарты, на которых сидели воины – избранники самого Ньхутьяга. Когда начал таять снег, их было уже две руки и четыре...

* * *

Тундровые волки летом питаются всякой мелочью – её много. Зимой же, сбившись в стаю, они идут за оленьим стадом. У людей получилось иначе. Русское воинство не остановилось на летовку, а двинулось дальше. Следом за ним, рядом с ним, впереди него шла группа Чаяка. Олени обычно знают о присутствии рядом волчьей стаи и терпят её присутствие – а куда деваться? Туземные союзники русских тоже быстро узнали о присутствии таучинов.

Однажды они возникли на перегибе склона – совсем рядом – и начали приближаться. С копьями в руках, обнажённые по пояс, эти безумные воины не боялись стрел, не уворачивались от них. И ни одна стрела не попала в цель! Возможно, потому, что стрелки быстро поняли, с кем имеют дело, – и бросились бежать. Потом, под батогами, мавчувены выкрикивали имя демона, но русские не понимали их и продолжали бить.

Они так и шли рядом – всю весну, лето и начало осени. Много раз мавчувенские «тойоны» докладывали русским о таучинах, просили помощи, просили защиты. Они говорили правду – о демоне и воинах, им одержимых. Менгиты готовы были уничтожить кого угодно, но как только речь заходила об «иноземной» чертовщине, они переставали что-либо понимать и пускали в ход кулаки или палки. Несколько русских ушли в тундру собирать дикий лук и исчезли бесследно. Начальство отказалось признать «небоевые» потери, ведь это были промышленники, шедшие с войском «охотой». Однако это событие заметно повысило дисциплину среди служилых – покидать «расположение» или выходить далеко из «строя» в одиночку уже никто не рисковал.

Люди Ньхутьяга не занимались грабежом, не захватывали добычу – брошенных пастухами оленей они просто разгоняли по тундре, забив одного-двух на еду. Демон был хитёр – он оберегал своих носителей, удерживал их от безнадёжных атак. Он копил силы и креп, впитывая каждую отнятую жизнь врага. Он предвкушал обильное пиршество в будущем.