Текст книги "Ханский ярлык (СИ)"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 32 страниц)

Сергей Мосияш
ХАНСКИЙ ЯРЛЫК

Часть первая ИСТОКИ (1271 – 1286 годы)

1. ЗЛЕЕ ЗЛА

Большое горе обрушилось на великую княгиню Ксению Юрьевну – муж ее Ярослав Ярославич воротился из Орды не в седле позлащенном, а в гробу долбленом, повторив последний путь старшего брата своего Александра Невского, тоже умершего при возвращении из татар восемь лет назад лишь. • Злой рок висел над семьей великокняжеской, ведь и отец их Ярослав Всеволодович был погублен в Орде, испив чашу с ядом. А ведь все они ехали на честь туда. Нет, не напрасно восклицал южный летописец: «О, злее зла честь татарская!»

К отпеванию великого князя приехал в Тверь из Костромы младший брат его князь Василий Ярославич. Стоял в церкви рядом с княгиней Ксенией, не скрывая слез, срывавшихся с ресниц на бороду. С другой стороны от княгини стоял сын Ярослава от первой жены Святослав, слез не лил, но был хмур и задумчив. Смерть отца, внезапная и неожиданная, вышибла и его из седла. Заступать место его по молодости он не мог, не имел права, но и Тверь униженной по отношению к другим городам русским не хотел видеть.

Отпевал Ярослава Ярославича тверской епископ Симеон. Князь Василий незаметно поддерживал под локоть Ксению, так как была молодая вдова на сносях, тяжела. За те два дня, которые провела она у гроба, совсем исхудала и едва на ногах держалась. Ближняя боярыня Михеевна, пытавшаяся поддержать силы беременной княгини, приносила ей чего вкусненького, но Ксения Юрьевна ни к чему не притрагивалась.

– Да ты что ж, милая,– журила ее Михеевна,– Его уж не воротишь, Бог призвал. Ты о том подумай, кого во чреве носишь.

– Не могу, Михеевна. Прости. Душа не принимает.

Ксения Юрьевна едва ль не в два раза моложе мужа была, когда поженились они в Новгороде. Счастливо жили, грех жаловаться. Первый раз забеременела три года тому уж, хотела мужа сыном порадовать, ан нет, Бог дочку дал. Расстраивалась. Сам же Ярослав утешал ее:

– Ничего, милая, дочь тоже хорошо, стола просить не станет. Отец вон наш за голову хватался, когда один за одним парни являться стали: где ж, мол, я вам столов напасусь?

Оно и впрямь князю много сынов иметь и хлопотно и боязно. Пока под отцовым крылом, и дружны и нежны, а как разлетелись, жди беды. У Святослава Первого эвон всего трое было, а погиб отец – передрались, перебили друг дружку. Ярославу Всеволодовичу семерых родили жены, осчастливили, озадачили. Ну, Федор умер юным, а остальным шестерым достань-ка столы...

И если б не татары (хотя и грех говорить так), а поломал бы голову Ярослав Всеволодович. Пришел Батый, убил не только Юрия, брата его старшего, но и всех сыновей его. Став великим князем после ухода Орды, Ярослав каждому сыну своему по столу отвалил, правда, от тех городов стольных одни головешки и названия остались.

Тогда-то и досталась Тверь Ярославу Ярославичу, еще юному отроку. Василию, родившемуся уже после ухода татар, в 1241 году, Ярослав Кострому успел выделить.

Там вырос Василий, возмужал, женился. И все бы хорошо, да Бог детей не давал князю. А уж ныне ему тридцать – муж в годах. Оттого втайне и завидовал брату Ярославу, у которого сын рос и уж вторая жена дочь Ефросиньюшку родила и вот опять рожать готовится.

Может, оттого и приятно князю Василию поддерживать под руку невестку затяжелевшую, коль своя жена пустопорожняя сколь лет уж ходит. Бедная Ксения Юрьевна едва стоит, не желания, но чина ради, не столь епископа поющего молитвы слушает, сколь себя. Дите беспокойное ныне, ворочается так, что кажется, локотками готово чрево прорвать. Княгиня иной раз ладонью живот прижмет пугливо: «Ой, никак, парень будет, уж больно беспокоен. Ефросиньюшка тише была, и если ворочалась, то как-то нежнее, мягче. А этот...»

И вдруг сильная боль перепоясала княгиню, отдала в низ живота. «Господи! Началось!» – захолонуло сердце у Ксении, ноги ослабли. Если б не рука князя Василия, и упасть могла б.

Стоявшая за княгиней опытная Михеевна догадалась, бабьим чутьем дошла, взяла за рукав, потянула к себе, прошептала в ухо:

– А ну, девонька, айда отсель.

Никто не посмел осудить великую княгиню за уход из церкви, все понимали причину, сочувствовали, жалели.

Едва пришли в опочивальню, Михеевна тут же распорядилась баню топить, позвала бабку-повитуху.

– Давай-ка, старая, пособляй княгинюшке поскоре опростаться.

Однако «поскоре» не получилось. Успели и баню истопить, и перевести туда роженицу под вечер, а «опростанья» все не видно было. Меж приступами, когда боль отпускала княгиню, Михеевна ворчала:

– Эх, сколь говорено было: ешь, ешь. Не ела, силов не набралась, вот и надуться как следовать не можешь.

Все же к утру, когда и Михеевна и повитуха семью потами изошли, словно тоже рожали, наконец-то разродилась великая княгиня мальчиком. Мальчишка не орал, пищал как мышонок, видно, и он намаялся. Михеевна крестилась, бормотала, всхлипывая:

– Слава Богу, слава Богу.

Ксения Юрьевна не имела сил и этого сказать, и даже на радость ее уже не хватало, лежала пластом с полуприкрытыми глазами, измученная, до донышка выжатая.

Пока бабка перевязывала новорожденному пуповину, Михеевна умиротворенно поглаживала по плечу княгиню:

– Ну все, милая, все, родная, все ладом. Поспи, если сможешь.

Но, как выяснилось, не все «ладом» было. У роженицы не оказалось молока, и Михеевна, чуть не плача, причитала:

– Ведь говорила ж: исть надо. Не слушала. Что ж, дитю помирать теперь?

Надеялись, что, как подпустят мальчика к груди, так и прильет молоко. Не получилось. Мальчик хватал грудь, сосал жадно, ничего не получал, выплевывал, орал, сучил ножками.

– Что ж делать? Что ж делать? – беспокоилась и Ксения Юрьевна.

Молоко не прибывало. Наконец повитуха голос подала:

– Надысь Настасья, коровница, родила тоже парнишку, може, к ней отнести?

– Как отнести? – возмутилась Михеевна.– Малец княжич, а ты его в коровник? Да? Я счас,– И убежала.

Вскоре к княгине в опочивальню привели Настю – здоровенную бабу. Привела сама Михеевна.

– Вот наша ведерница,– сказала с порога.– А ну-к, Настя, бери княжича. Корми.

– Садись сюда,– указала княгиня на край своего ложа.

Настя умело подхватила ребенка, достала через ворот рубашки большую белую грудь, сунула сосок в ротик княжичу.

Тот клещом вцепился в нее, засосал быстро, жадно. Настя, улыбаясь, бормотала:

– Кушай, батюшка, кушай, Ярославич.

– Мишей назовем,– сказала княгиня, умиротворенно откидываясь на подушки.

Теперь ей можно было не опасаться за жизнь ребенка – нашлась кормилица. А княжич сосал жадно. Словно боясь потерять ее.

– Пожалуй, хватит для начала,– сказала погодя Михеевна.– А то объесся, срыгнет все.

Настя отобрала грудь, спрятала ее, положила ребенка рядом с княгиней. Спросила нерешительно:

– Ну, я пойду?..

– Иди. Спаси тебя Бог.

После ухода кормилицы Ксения Юрьевна, любуясь ребенком, сказала:

– Какой он красный.

– Небось покраснеешь,– заметила Михеевна,– едва не сутки выбирался на волю. Думаешь, только ты тужилась. Ему тоже досталось. Как с кормилицей будем? Куда ее?

– Да, может, у меня еще появится молоко.

– Вряд ли. А если и появится, нельзя его подпускать. Он уж Настиного вкусил. Твоего может и не схотеть. Да и вредны для него эти перемены, кабы худа не было. Придется Настю пристегивать. Как решим? Ей отдадим княжича или еще как?

– Нет-нет,– возразила Ксения Юрьевна,– Я хочу, чтоб он рядом был.

– Выходит, и Настю переселять сюда из коровника?

– Ну а что ж делать?

– Беспокойство тебе будет, княгинюшка. Она со своим сосунком явится, в два-то голосища взревут.

– Тогда поселите ее в соседней горнице.

– Там княжна Ефросинья с няней.

– Пусть в другую переберутся. Кстати, Михеевна, позови дочку.

Ефросинья, которой едва минуло два года, вошла в опочивальню к матери настороженно, встала у порога.

– Подойди ко мне, доченька,– позвала ласково княгиня.

Девочка приблизилась, глядя на мать расширенными глазами, ровно не узнавая.

– Что с тобой, Ефросиньюшка, разве не узнала маму?

– Не узнала,– пролепетала девочка.

– Это я, доченька, я. Я вот тебе братца родила. Хочешь взглянуть?

– Хочу.

Она с удивлением и нескрываемым любопытством рассматривала новорожденного.

– Ну как? – спросила княгиня.– Нравится?

– Нравится,– согласилась девочка и, протянув руку, потрогала пальчиком щеку братца. Тот сразу повернул в эту сторону лицо, стал ловить ртом, зачмокал губками. Девочка испуганно отдернула руку.

– Не бойся,– улыбнулась мать.– Это он думал, что его кормить собираются.

Так по воле случая Настю-коровницу из клетушки, лепившейся к хлеву, переселили вместе с новорожденным ее сыном Сысоем в великокняжеские хоромы. Мало того, и кормить стали ее с княжеского стола, обильно и вкусно. И Михеевна – ближняя боярыня княгини – сама подхлестывала кормилицу:

– Ешь, еще, девонька как следоват, чай, княжича кормишь.

Само собой получилось так, что княжич Михаил днем находился у матери, куда на время кормления приходила Настя, кормила и уходила к своему сыну Сысою за стенку. Но на ночь она забирала княжича к себе, чтобы не беспокоить княгиню, так как приходилось кормить детей и по ночам.

Однажды, уже оправившись от родов, Ксения Юрьевна зашла к Насте.

– Ого! Твой-то Сысой здоровущий какой! – удивилась княгиня, невольно позавидовав.

Уловив в голосе княгини ревнивые нотки, Настя отвечала добродушно:

– Он, матушка княгиня, от роду такой, в отца дался.

– А кто отец-то?

– А ловчий ваш, Митяй.

– А-а, ну тогда другое дело.

По настоянию Ксении Юрьевны обоих детей одновременно крестил епископ Симеон и нарек их именами, данными им от рождения матерями их. Княжича – Михаилом, а молочного брата его – Сысоем.

Великого князя Ярослава Ярославича после отпевания положили в церкви святых чудотворцев Козьмы и Дамьяна. И великокняжеский стол воспринял брат его, Василий Яросла-вич, самый младший сын Ярослава Всеволодовича, родившийся после Батыева нашествия и возросший при татарском иге, с молоком матери всосавший страх перед Ордой. Даже нянька, убаюкивавшая его когда-то, пела жуткое: «Баю-ба-юшки-баю, жил татарин на краю. Он кафтан в реке мочил, саблю вострую точил. Саблей вострою махал, чтобы каждый детка спал. А кто только не уснет, того Батый заберет».

Ничего не скажешь, хорошая нянька была. Правдивая, пела княжичу всю правду, всю истину. И голос славный был у нее. Вот только княжич отчего-то худо засыпал. Нянька ворчала:

– На вас не угодишь. Спи давай.

И, повздыхав, заводила опять то же – про татарина на краю. А и правда, о чем еще петь, коли от татар житья русским не было.

2. ПОСТРИГИ

Великий князь Василий Ярославич не только стол от брата воспринял, но и стал в «отца место» родившемуся княжичу Михаилу. И пожалуй, это последнее было из-за отсутствия своих детей самым приятным для него обстоятельством.

С великокняжескими обязанностями хлопотно было князю Василию, одни огорчения. Если племянники, сидевшие по городам суздальским – в Переяславле, Ростове, в Москве,Ю признавали дядю главой, то новгородцы с первого дня уперлись и не допускали князя Василия на свой стол. Правда, отчасти в этом он сам был виноват – прежде чем явиться в Новгород, послал им требование: отринуть грамоты Ярослава Ярославича, по которым славяне шибко много воли забрали, оставив от княжеских прав рожки да ножки. Попустил им Ярослав младший, попустил.

Однако славяне славянами, а о княжиче Михаиле – своем крестнике – Василий Ярославич никогда не забывал. И едва минуло мальчику три года, как приехал великий князь в Тверь исполнить за брата обряд пострижения княжича, посвятить его в воины и вручить кормильцу для воспитания.

– Спасибо, Василий, что не забываешь сироту,– растроганно молвила Ксения Юрьевна.

– Как можно, невестушка, я, чай, ему в отца место, да и к тому ж крестный.

– У тебя, я слышала, забот и так полон рот.

– И не говори, Ксения,– вздохнул Василий,– С новгородцами едва-едва уладился. Тут еще племянничек Дмитрий Александрович подпел им. Видит, у меня с ними заклинило, послал в Новгород своего боярина, мол, возьмите меня на стол.

– Это аж из Переяславля?

– Вот именно. А новгородцы, лишь бы мне наперекор, и позвали его. Вот же сопляк, родного дядю обойти хотел!

Княгиня Ксения Юрьевна, слушая Василия Ярославича, кивала сочувственно, хотя думала другое: «А не ты ль, Васенька, точно так поступил, когда Ярослав с новгородцами поссорился? Не ты ль тоже навеливался им тогда мимо старшего брата? Забыл? Ну да Бог тебе судья».

– ...Хорошо, отца вспомнил, Царствие ему Небесное,– продолжал великий князь,– перекрыл им подвоз хлеба с Низу. Батюшка частенько им это устраивал. Сразу на стол запросили: приходи по своей воле.

– А Дмитрий?

– А Митьку выгнали, вернулся в Переяславль. Притих.

– Ну, ты уж на него не серчай.

– Что серчать на дурака. Одно печалит, случись что со мной, он же на великий стол сядет. Чего доброго, начнет мстить Твери.

– За что?

– Как за что? Святослав-то мою сторону держал. Тут одно спасение: надо с Данилой Московским договариваться и союз с ним держать.

– Но Данила же родной брат Дмитрию.

– Ну и что? Митька станет великим и про родство забудет. Спесив вельми, не в отца. А Данила молод еще, безус.

– Да. Невский, я слышала, не заносился.

– Брат Александр умен был, оттого и не спесивился, за него дела его говорили. Шведов побил, немцев в пух и прах разнес. В Орде уважали, а с ханом Сартаком и в дружбе даже обретался.

Поговорив о том о сем, наконец-то вспомнили о главном, зачем пожаловал Василий Ярославич в Тверь,– о постригах княжича Михаила.

– Кого б ты хотела ему в кормильцы, Ксения?

– Хотелось бы, чтоб кормилец и грамоту ведал, а не токмо меч да лук.

– Это само собой.

– Мужей-то, пожалуй, Святослав лучше знает, его надо поспрашивать.

Позвали князя Святослава Ярославича. Пришел, обнялся с дядей, поцеловались. Великий князь тут же к делу перешел:

– Святослав, кого б ты посоветовал в кормильцы брату своему младшему?

Святослав почти не задумался:

– Мне кажется, ему подойдет Александр Маркович, он у меня в сотских ныне.

– Как он? Ну, в смысле воин каков?

– И мечом и конем владеет изрядно. И татарский язык добре ведает.

– Вот это хорошо. Если и языку татарскому обучит княжича, честь ему от нас.

– Добр ли, не зол? – спросила княгиня.

– Злого человека собаки за версту обегают, а к этому сами ластятся. За ним даже конь его как собака ходит.

– Ну и слава Богу, этот подойдет Мишеньке,– перекрестилась княгиня.

– Я привез ему и меч по росту, и бахтерец,– сказал князь Василий.

– Бахтерец-то, поди, тяжел ему будет,– усомнилась княгиня.– Три годочка всего лишь ребенку.

– Нет-нет. Я на бахтерец велел нашить пластинки не металлические, а из толстой кожи, так что можешь не беспокоиться. Зато радости сколько мальчишке! Когда меня постригали, я от радости до потолка прыгал в таком-то бахтерце.

– А тебя кто постригал? – поинтересовался Святослав.

– Меня тоже не отец, а брат Александр.

– Невский?

– Ну да. Отец-то в ту пору в Монголию отъехал, Александр остался в отца место, он и постриги делал, на коня сажал.

День постригов выдался как на заказ – ясный, солнечный, теплый. Ксения Юрьевна сама готовила своего сына Мишеньку к этому важнейшему событию – посвящению в воины. И ей же, по обычаю, предстояло везти его к храму на колеснице, где из материнских рук передать в руки отца, которого ныне, увы, заменял младший брат мужа, великий князь Василий Ярославич.

Тут же возле княгини суетилась дочь ее, Ефросиньюшка, которая была почти на три года старше Михаила и очень его любила. И от избытка чувств нет-нет да чмокала брата в розовую щеку, что княжичу, конечно, не очень нравилось: его ныне в воины посвящают, а тут эти девчоночьи нежности.

– Мам, чего она?

– Она любит тебя, сынок. Ефросиньюшка, милая, не тронь его.

– А почему его постригают, а меня нет?

– Ты девочка, милая,– улыбнулась княгиня.– У нас с тобой другая стезя.

– Какая другая?

– Женская, милая. Семью беречь, очаг стеречь. Вырастешь – узнаешь.

Нарядив сына в зеленый кафтанчик, изузоренный по оплечью золотым шитьем, в желтые козловые сапожки и причесав мягкие русые волосы, ниспадавшие до плеч, княгиня прижала на мгновение его к себе, молвила, вздохнув:

– Ну что ж, едем.

– А я? – хныкнула Ефросинья.

– Ты оставайся, милая. Я скоро вернусь, довезу его до церкви и назад сразу.

На подворье толпилась челядь¹, сбежавшаяся по такому случаю к крыльцу княжьего терема, где уже стояла колесница, запряженная парою.

Ксения Юрьевна вышла на крыльцо, держа за руку сына, челядь дружно кланялась господам, приветствуя их. У самой колесницы ждал княгиню дворский Назар.

– Ну что, Назар? – спросила княгиня.– Все готово?

'Челядь, чадь – дворовые люди, работники.

– Готово, матушка княгинюшка,– отвечал дворский.– Вот токо не знаю, на скоко надо?

– На всех гостей, конечно. Ну и наших дворовых не забудь.

– А войдут ли все в гридницу¹?

– Для наших можно и во дворе столы поставить.

– Каки уж им столы, черным-то? Положим доски на козлы, да и все.

– Гляди сам, Назар. Но чтоб никто не был обижен.

– Какая может быть обида, матушка княгинюшка, на дар-мовщину-то наесться, напиться!

Дворский помог княжичу и княгине забраться в повозку. Кучер тронул коней, на колокольне весело ударили колокола: бом-бом-тили-бом, бом-бом-тили-бом!

Колесница остановилась у церкви. Ксения Юрьевна сказала сыну:

– С Богом, сынок. Ступай в храм, да не забудь, что наказывала.

Мальчик зашагал по дорожке, по обочинам которой толпился народ, приветствовавший княжича:

– Здравствуй, свет наш Михаил Ярославич! Здравствуй!

Княгиня с нежностью смотрела вслед сыну, украдкой смахивая с ресниц слезинки, думала с горечью: «Ах, если б был жив отец!» Что-то ущербное чудилось Ксении Юрьевне в том, что сажать на коня сына будет не родной отец, а дядя. Князь Василий Ярославич, конечно, человек добрый, искренне любящий Мишеньку, а все же не отец. И княгине до боли в сердце стало жалко сына, хотя мальчик вон – вполне бодр и радостен, вышагивает уже на ступенях храма. Вот остановился у входа и перекрестился трижды. Вошел.

Ксения Юрьевна была довольна: «Умница. Не забыл»,– и молвила кучеру:

– Трогай, Семен.

А между тем княжича в храме, где горело по меньшей мере с сотню свечей, встретил сам епископ Симеон, белый как лунь старик в шитой золотом ризе. Он ласково взял за руку мальчика.

– Идем, дитя мое.

И повел мальчика к святым вратам. Остановившись у престола, помолился. Церковный служка явился с серебряным подносом, на котором лежали ножницы. Епископ взял их в

■Гридница – строение при дворе для гридей; помещение для торжеств. руки, наклонился к княжичу и, поддерживая левой рукой мягкие детские кудри на затылке, клацнул ножницами. Положил шелковистый локон на поднос вместе с ножницами. Тихо сказал мальчику:

– С Богом, дитя мое, оборотись к отцу твоему и прими от него благословение на стезю нелегкую, но высокую.

Княжич обернулся и увидел бояр, стоявших полукругом, а в центре, прямо перед ним, улыбающегося дядю своего, великого князя Василия Ярославича. Он держал в руках пояс и меч.

Княжич подошел к нему. Князь наклонился, опоясал мальчика, сказал растроганно:

– На честь и славу, сынок, благословляю тебя. Отныне ты муж есть.

И, застегнув поясную капторгу¹, взял за руку и повел из храма. А там, на месте, где остановилась колесница княгини, стоял под седлом в дорогой попоне княжеский конь, которого держал под уздцы Александр Маркович.

Василий Ярославич подвел племянника к коню, подхватил под мышки, усадил в седло.

У княжича дух захватило от такой выси, помстившейся ему с седла,– на коне сидел он впервые.

Князь понимал чувства ребенка, помнил свое пострижение. Подтягивая путлицу стремени по росту седока, говорил ободряюще:

– Дай Бог тебе, сынок, пути доброго, счастливого. И вот тебе кормилец и пестун твой, Александр Маркович, воин добрый и искусный. Слушайся и почитай его. Учись от него делу мужскому, ратному. Не ленись, потому как лень – мать всех пороков. А князь с пороками не князь – грязь.

Сунув носок сапожка мальчика в стремя, князь хлопнул по крупу коня:

– В путь, Александр Маркович.

Кормилец повел под уздцы коня. Затаив дыхание сидел в седле юный постриженец. Выехав из дворца на колеснице ребенком, он возвращался в него воином, мужчиной.

Но едва во дворе кормилец снял его с коня, как он, крикнув: «Я к маме!» – побежал к крыльцу. Александр Маркович, улыбаясь, смотрел ему вслед, понимая чувства отрока: «Пусть потешится дите, пока в младости».

•Капторга – застежка.

– Мам, меня постригли! – вскричал княжич радостно, вбегая в светелку княгини.– Я уже воин! Вот, видала?

И он ухватился за рукоять меча и впервые обнажил его.

– Запомни, сынок, никогда не обнажай меч просто так,– сказала серьезно Ксения Юрьевна.– Настоящий воин обнажает его только в бою с врагом.

Княжич смутился, долго ловил концом меча устье ножен, поймал. Загнал меч в ножны.

– Поздравляю тебя, Мишенька,– улыбнулась Ксения Юрьевна, дабы замять неловкость,– А кто у тебя пестун?

– Александр Маркович. Он и коня моего вел, и с седла меня снимал. Мам, а что такое порок?

– Порок? – переспросила княгиня.– А от кого ты слышал?

– От дяди. Он так и сказал: лень – мать всех пороков.

– А-а,– улыбнулась Ксения Юрьевна.– Князь Василий имел в виду плохие привычки. Ну, скажем, жадность, обжорство, в питии излишества, трусость.

– Я никогда не буду трусом.

– Дай Бог. Дай Бог, сынок.

– Я хочу к мамке сходить.

– Сходи, сходи к кормилице, порадуй ее. Да Сысою-то подари что-нибудь, как-никак он тебе брат молочный.

– А что подарить ему?

– Не знаю, сынок. Посоветуйся с пестуном. Кстати, и всегда говори ему, куда идешь.

– А я сказал ему, что к тебе.

– Вот и правильно. Да не забудь пригласить Настю с мужем на пир. Для чади столы на дворе ладят.

Княжич выбежал на улицу. Кормильца нашел у конюшни, он расседлывал коня.

– Александр Маркович, я хочу к кормилице зайти, на пир их позвать.

– Ступай, Михаил Ярославич, ныне ради постригов твоих ты волен кого угодно приглашать. Навести мамку, порадуй.

– А что мне подарить Сысою, Александр Маркович?

– Сысою? А зачем?

– Ну как же? Меня вон мечом опоясали, а ему, чай, обидно станет.

– Хых,– хмыкнул пестун одобрительно,– пожалуй, ты прав, ангельская душа. Ну до меча он не дорос званием. Ну коли ты не хочешь себя перед ним ронять, подари-ка ему засапожник.

С тем Александр Маркович нагнулся и вынул из-за голенища нож.

– Вот. Острый, убойный. Но накажи, чтоб не шибко им размахивал. Кого ежели ранит, и нож отберу, и задницу лозиной отчихвостю.

Увидев на пороге своей клети княжича, Настасья вскричала радостно:

– А кто к нам пришел-то, Боже милостивый! Деточка мой славненький.– Она кинулась навстречу гостю, обняла ласково, прижала к пышной груди.

Удивительно, но княжичу было приятно это. Даже забылось о своем новом положении воина и мужчины.

– Мамка, смотри-ка, смотри-ка,– пытался он показаться ей.

– Да вижу я, вижу, деточка. Экий ты наш молодец! – отстранив княжича и оглядывая его, восхищалась Настя.

– А где Сысой?

– Да токо что тут был.

– Я и ему подарок принес.

– Сысой, Сысой! – закричала Настя,– Куда ты запропастился?

Мальчик появился в дверях. Увидев гостя, расцвел:

– Миш, здравствуй.

– Здравствуй, Сыс,– отвечал княжич.– Я вот тебе подарок принес.

– Ой, спасибо,– проговорил мальчик, восторженно глядя на нож.– Ох, спасибо так спасибо, Миша.

Молочный брат княжича был на полголовы выше, да и шире, и, наверное, намного сильнее своего господина.

Настя, вскормившая их обоих, никогда не позволяла показывать Сысою физическое превосходство над Михаилом. Еще с того времени, едва они шарашиться, ходить начали, она всегда окорачивала свое чадо: «Не смей его трогать, не про твою честь».

А когда подрос Сысой, объяснила сыну меж ними разницу, кто есть кто и кому из них что впереди назначено. Постаралась не возбудить у сына неприязни к княжичу, а, наоборот, сблизить их:

– Ему править Богом назначено, сынок, а тебе беречь его.

И Сысой, получив в подарок нож, тут же определил ему применение:

– Это для всякого, кто тебя обидит, Миша.

Княжичу было лестно это слышать, а Сысой словами не ограничился. Обернувшись к двери, он швырнул в нее нож, и тот неожиданно и для самого Сысоя воткнулся в дверь.

– Я его вот так! – сказал он с торжеством.

Было бы княжичу в самый раз сообщить своему «молочнику» предупреждение Александра Марковича за такое применение ножа. Но Михаил смолчал, поскольку нож вонзился в его «обидчика». Мало того, попросил:

– Сыс, а ну, еще раз покажи.

– Пожалуйста,– согласился великодушно Сысой. Выдернул нож, отступил и снова кинул в дверь. Однако на этот раз нож, ударившись плашмя, со звоном отлетел от двери. Это несколько озадачило мальчика, но он, подняв нож, снова кинул его в дверь. И опять нож отскочил от нее. И в третий. И в четвертый. Лишь на пятом броске нож наконец опять вонзился в дверь.

А в следующее мгновение она отворилась, и на пороге явился отец Сысоя ловчий Митяй.

– Ах, Господи! – воскликнула Настя.– Ты бы отца ранил, окаянный!

Митяй выдернул нож из двери, подкинул, сказал:

– Хорошо. Сгодится,– и хотел сунуть его за голенище.

– Отдай,– громко сказал княжич,– Отдай, не тебе дарено.

– О-о, да у нас княжич в гостях,– молвил Митяй.– Со свету-то и не разглядел. Поздравляю тебя с постригами, Михаил Ярославич.

– Отдай, говорю. Слышишь?

Ловчий знал, что спорить с членом семьи княжеской бесполезно и даже опасно, а потому отдал нож сыну, молвя обескураженно:

– Ему-то он к чему? А мне бы...

– У тебя свой есть.

Дабы загладить вспыхнувшую в избе распрю, Настя сказала радушно:

– Вот и славно, все в сборе, садитесь-ка к столу лучше да поешьте-ка свежего калача с молоком.

Чего скрывать, княжич любил есть у кормилицы, столь искренне и с нежностью предлагала она ему немудреное угощение свое – молоко с хлебом. Наливала ему первому и всегда в одну и ту же глиняную обливную муравленую кружку.

– Вот, деточка, тебе из твоей любимой.

Ловчий и Сысой, да и сама Настя хлебали молоко ложками из общей деревянной миски, а если кому-то и наливала хозяйка в отдельную кружку, то в обычную, без облива.

Съев полкружки, княжич наконец сказал, видимо вспомнив о только что случившемся:

– Да, Сыс, ежели кого из людей ранишь, то нож отберут у тебя.

– Я че, злодей, че ли? – просипел Сысой.

– Вот-вот,– подхватил Митяй, решив, что княжич его сторону берет.– А я про че говорю?

Но княжич, почувствовав это, не стал далее грозить «за рану», то есть поминать про лозу и задницу. Допив молоко, вылез из-за стола.

– Спасибо, Настенька.

– Не за что, деточка. Приходи, не забывай мамку.

Княжич прошел к двери и, уже открыв ее, обернулся:

– Да, мама-княгиня велела вам на пиру быть. Приходите.

– Спасибо, деточка,– растроганно отвечала Настя,– Спасибо, родненький.