Текст книги "Ханский ярлык (СИ)"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

– Добрый раб будет. Айда плен, бачка.

8. МОЛОДО-ЗЕЛЕНО

Великий князь Михаил Ярославич, отъезжая в очередной раз в Орду с выходом, призвал к себе сына Дмитрия.

–Ну что, Митя, останешься за меня. Потянешь ли?

–А чего тут мудреного,—обиделся сын.

–Это верно,—усмехнулся Михаил наивности отрока,—Мудреного ничего нет землю в мире соблюдать. Но, пожалуйста, сынок, не вздумай ратоборствовать без меня.

–Была нужда,—отвечал Дмитрий.—Как будто у меня других дел нет.

Великий князь не зря наказывал сыну не ратоборствовать. Юный княжич, наслушавшись в свое время от кормильца Семена рассказов о ратях и победах своих предков, уже с десяти лет стал рваться на рать. На какую? А на любую, лишь бы мечом помахать да из лука пострелять. Для этого собрал мальчишек, своих ровесников, вооружил их, учил стрелять, скакать и рубить, разумеется, для начала лозу. А один раз, посадив их на коней, с воем и свистом налетели на Затьмацкий посад, напугав до полусмерти всех женщин и детей, вообразивших в сумерках, что напала орда.

Конечно же княжич мечтал о настоящей рати, не игрушечной. А тут такое везение: отец надолго уезжает, оставляет его за себя.

Михаил Ярославич мог бы оставить за себя Александра Марковича, как и в прошлые разы, но ему не очень понравилось давешнее хозяйничанье кормильца, приведшее к гибели Акинфа. Да и неможилось Марковичу, старел пестун. К тому же хотелось поручить княженье старшему сыну. Пока на Руси относительно тихо, пусть похозяйничает. Надо ж когда-то начинать.

Но едва великий князь отъехал, как Дмитрий Михайлович велел всем кузням ковать оружие и стал собирать дружину.

Забеспокоилась старая княгиня Ксения Юрьевна, призвала к себе Александра Марковича:

– Послушай, что это внучек засуетился? Оружие кует. На кого он собрался?

– Ксения Юрьевна, он и при отце суетился. Пусть его тешится. За князя остался.

– Гляди, Маркович, кабы не натворил чего отрок, с тебя голова-то полетит. С него что спрашивать, молодо-зелено, ты будешь в ответе. Вчерась видела, как и Александра за собой таскать начал.

– Ну, братья ж, как не побавиться вместе. И потом, у Александра свой кормилец есть. Поди, уследит.

Однако Дмитрию Михайловичу исполнилось уже двенадцать лет, и он считал, что кормилец ему уже не нужен. Мало того, он просто мешает.

Натаривая свою молодую дружину, княжич часто уводил ее в поход, из которого ворочался через день-два, искусанный комарьем и голодный как волк. Посему сборы к следующему походу, начавшиеся с заготовки круп, муки, котлов, сухарей и вяленой рыбы, ни у кого не вызвали никакого подозрения.

Дмитрий Михайлович выступил на этот раз с обозом, но не вернулся, как обычно, ни через два и даже три дня, а на пятый явился его кормилец и сразу отправился к Александру Марковичу.

– Ну? – увидев его, воззрился пестун.

– Беда, Маркович.

– Что-о? – побледнел тот.

– Он пошел ратью на Новгород.

– На какой Новгород? Ты в своем уме?

– На Нижний Новгород.

– Что он там потерял?

– Говорит, там замятия и он, как наместник великого князя, должен подавить ее.

– Какая замятия? О чем ты говоришь?

– Он сказал: спросите Александра. Он все знает.

Позвали младшего княжича. Александр Маркович подступил к нему:

– Александр Михайлович, ты знал, что княжич Дмитрий отправился на Нижний Новгород?

– Знал.

– Почему не сказал?

– Он мне не велел.

– С чего он взял, что там замятия?

– А оттуда купец приплыл с хлебом, мы с Дмитрием как раз на берегу были. Митя спросил: как, мол, там дела? Купец ответил, что едва Нижний проскочил, что там опять замятия. Ну Митя и решил пойти туда усмирять. Говорил: отец, мол, их усмирял, сейчас я им покажу, где раки зимуют.

– Тебя не звал с собой?

– Нет. Я просился, но он сказал, что Тверь без князя нельзя оставлять.

– И тебе, конечно, поручил?

– Да. Мне. Так и сказал, остаешься за меня.

Кормильцы переглянулись и в другое время рассмеялись бы, но тут было не до смеха.

– Так что? Он прямо на Нижний рванул? – спросил Александр Маркович.

– Не. Он сказал, зайдет во Владимир.

– Зачем?

– За благословением к митрополиту.

– Ладно. Ступай, Александр Михайлович, да не говори пока великим княгиням ничего.

– Я что, маленький – баб в мужские дела мешать.

Ничего не поделаешь, княжичей в воины посвящают в трехлетием возрасте, а уж в десять они «сам с усам». А в двенадцать вон уж и на рать побежал.

Когда княжич ушел, Александр Маркович наконец спросил Семена:

– Но ты-то, ты, кормилец, должен был отговорить его. Задержать.

– А я, думаешь, молчал? Но ему вожжа под хвост попала. Рассвирепел и едва плетью меня не отходил. И прогнал. Да-да, Маркович, именно прогнал. Поэтому я и вернулся. Если б он меня не выгнал, ты б доси ничего б не ведал. Думаешь, Александр сказал бы тебе? Как же, жди. Это он разговорился, потому что видит, что все открылось.

Ну что ж, Семен был прав. Действительно, без его возвращения все обстояло бы еще хуже. Княжича с дружиной нет. Где он? Что с ним? Где искать его? Теперь хоть, по крайней мере, известен путь его и намерения.

– Вот что, Семен, бери с собой двух-трех отроков, заводных коней и гони что есть духу во Владимир к митрополиту Петру. Пусть отговорит дурачка.

– Успею ли?

– Должен опередить его. Он с обозом, ты налегке и должен обогнать дружину. Скачи. И немедля. Сейчас же.

– Но я не думаю, что митрополит благословит отрока.

– Ясно, что не благословит. Но этого мало. Надо отговорить мальчишку, а кроме владыки, уж никто не сможет этого.

Во Владимире Семен поймал митрополита после службы по выходе из храма.

– Святый отче, я только что прибежал из Твери по очень важному делу.

– Пройдем ко мне, сын мой,– пригласил владыка.

В келье, имевшей лишь стол, лавки и образа в переднем углу, митрополит Петр, перекрестившись, сел к столу, снял с головы митру. Налил себе сыты в обливную кружку, спросил Семена:

– Будешь?

– Буду, владыка.

Налил Петр и гостю в другую кружку. Медленно выпил свою, отер рукой усы.

– Ну так что стряслось у вас, сын мой?

– Княжич Дмитрий, оставшись за отца, отбывшего в Орду с выходом, собрав себе дружину, отправился ратоборствовать на Нижний Новгород.

– Как? – поднял в удивлении мохнатые брови митрополит.– Насколько я знаю, он еще отрок.

– Вот именно, владыка.

– И при чем тут Нижний?

– Кто-то сболтнул ему, что там замятия.

– Какая замятия? Там на стольце Михаил Андреевич. У него все вроде спокойно.

– Отрок вообразил себя новым Святославом, рвется на рать.

– Хых,– улыбнулся митрополит.– Дите. Что тут сделаешь? Кормилец, видно, красиво расписал ему Святослава.

– Было такое, было,– вздохнул Семен, не уловив, в похвалу ли кормильцу молвлено или в осуждение, а потому опасаясь, не спросит ли старец: а кто ж был у него пестуном?

Но митрополит, слава Богу, не поинтересовался, заговорил о другом:

– Да и родители у них перед глазами, без драки года не проживут. Вот княжичу едва ль не с пеленок вдалбливают: твое дело – рать. И не у таких голова вскруживается. Вон в прошлое лето, когда я из Киева ехал и Брянск проезжал, схватились за город дядя с племянником. Уж как уговаривал: помиритесь, поделитесь. Так нет: «Поле нас рассудит». Ну и что? Племянник Василий татар навел, дядю Святослава убил, город захватил. Татары в грабеж ударились. Мы с епископом брянским заперлись в храме, молились Всевышнему. Видно, дошла молитва, заслонил нас от поганых. Даже в дверь не ломились грабители, а мы уж готовились смерть принять. Ты пей, сын мой, пей еще, вижу, как ты на корчагу смотришь. Пей, сынок.

Семен налил себе сыты до краев, с дороги и впрямь пить сильно хотелось.

– Ну, я думаю, Дмитрий-то тебя послушает, святый отче.

– Надеюсь, сын мой, надеюсь. А почему епископ Андрей не удержал отрока? Это ж его прямой долг.

– Так ведь он никому не сказал, что идет на рать. Думали, просто бавиться пошел, как не раз бывало.

– Как скоро он подойдет?

– Я думаю, через день-другой.

– А не пройдет ли он мимо нас?

– Не должен бы, владыка, он хочет у тебя благословения просить.

– Благословения? На рать?

– Ну да.

– Охо-хо,– тихо засмеялся святой старец.– Дите, есть дите. Ну что ж, благословим. А ты, сын мой, располагайся на моем подворье. Как звать-то тебя?

– Семен, владыка.

– А по батюшке?

– Ильич, владыка.

– Располагайся, Семен Ильич, будем ждать вашего пор-шка. Надеюсь, уговорим, уломаем. А иначе ж какие мы святые отцы?

Дмитрий Михайлович прибыл с дружиной через два дня, в город входить не стал, разбил шатры под горой у реки.

Митрополит Петр встретил у себя княжича Дмитрия ласково, перекрестил, дал поцеловать длань свою. Спросил, тая в бороде улыбку добродушную:

– Что, сын мой, уж не Владимир ли пришел на щит брать?

– Нет, что ты, отец святой,– отвечал вполне серьезно мальчик, не уловив иронии.

– А куда ж это батюшка послал тебя?

– Он не посылал.

– А кто ж?

– Я сам, владыка. Хочу на Нижний Новгород идти.

– Зачем?

– Ну как? Там опять замятия началась, как в прошлый раз. Тогда отец подавил ее, ну а сейчас я должен. Он же меня за себя оставил.

– Великий князь? – спросил митрополит с оттенком недоверия.– Тебя?

–Да.

– Вот видишь, тебе, в сущности, доверена Русская земля, сын мой. Ты должен гордиться такой высокой честью.

– Я горжусь, владыка,– чистосердечно признался княжич, чем сильно умилил святого старца.

– А зачем же рать на Нижний ведешь?

– Так я ж говорю, замятия там.

– Кто это тебе сказал?

– Купец, плывший с Низу с хлебом. Пока, говорит, Нижний проходил, душа в пятках была.

– Ну, у купцов, с товарами плывущих, душа всегда в пятках от страху. За каждым мысом и скалой разбойники чудятся, а то и впрямь таятся там.

– А как же быть, владыка?

– Давай, сын мой, пошлем в Нижний течца поспешного из твоих отроков к князю Михаилу Андреевичу. Ежели там действительно замятия, я благословлю твой меч и твой полк. Но ежели нет, то сам понимаешь...

– Хорошо, владыка,– легко согласился княжич.

– Завтра у меня божественная литургия в Дмитровском соборе, приходи, сын мой, со своими милостниками.

А вечером митрополит Петр говорил кормильцу Семену:

– Ничего, пождет гонца, поостынет отрок, не столь огорчителен отказ будет.

Две недели прождал ответа из Нижнего Новгорода Дмитрий Михайлович, через каждые два-три дня являясь к митрополиту в тайной надежде, что он благословит поход его. Но митрополит Петр, не отказывая, не спешил с благословением.

– Пождем, сын мой, пождем. Ежели замятия, ни часа не задержу тебя.

Хитрый старец знал, что нет там никакой замятии и никакого благословения на рать он не даст, но, жалея отрока, щадил его обостренное самолюбие:

– Пождем, сын мой.

Воротившись, течец сообщил, что никакой замятии не было, что всего лишь с месяц тому на Волге поймали шайку разбойников и по приказу Михаила Андреевича всех живота лишили через утопление. Вот и все.

Княжич Дмитрий был расстроен, митрополит утешал его:

– Не горюй, сын мой. Этих ратей на твой век хватит. Не спеши. А ныне езжай домой, кланяйся от меня великим княгиням Ксении Юрьевне да матушке твоей Анне Дмитриевне. Они, поди, уж по тебе не один рукав слезами омочили. С Богом, сынок, а я буду молиться за тебя.

С тем и отъехал из Владимира Дмитрий Михайлович. Обескураженный и сердитый. Так хотелось сразиться. И не дали.

9. БАБУШКА И «ИДОЛ*

Великая княгиня Ксения Юрьевна захворала. Сколь ни старался лечец пользовать ее разными травами, она не поправлялась. И упорно твердила:

– Это меня Митька-идол в могилу гонит. Тоже мне великий князь выискался. Это ж надо додуматься идти ратью на Новгород. У самого сопли вожжей висят, а он нате вам. Воин вылупился.

– Но ведь он вернулся живой-здоровый,– пытался лечец успокоить больную княгиню.– И слава Богу.

– Слава Богу? Да? Слава Богу,– чуть не плача лепетала Ксения Юрьевна.– А я из-за него, идола, три недели глаз не смыкала, исть не могла.

Любила старая княгиня «идола Митьку», души в нем не чаяла. И пока он там «ратоборствовал», она действительно и сама извелась, и других измучила. На невестку Анну Дмитриевну шумела:

– Какая ж ты мать? Где у тебя сердце? Ребенок пропал, а ты не чешешься.

– Ну, что вы, мама. Никуда он не пропал. Вон Александр Маркович послал Семена во Владимир к митрополиту, задержат они его. Обязательно задержат.

– Господи,– всхлипывала Ксения Юрьевна.– И никому дела нет. Он, поди, там и не поест толком. А Семен-то тоже хорош, а еще пестун называется, кинул ребенка одного, сбежал.

– Он не сбегал, мама. Дмитрий сам прогнал его от себя. Семен, наоборот, уговаривал его не ходить, домой воротиться.

– Плохо уговаривал, кормилец называется. И Маркович тоже хорош, век прожил, ума не нажил.

– Александру Марковичу нездоровится.

– А мне здоровится? Мне здоровится? Сердце на ниточке висит. Одна за всех думай. Миши нет, все вразнобой пошло. Митька на рать побежал, Ляксандру чуть глаз не вышибли, Константин с коня свалился, едва шею не свернул. Ты ж мать, пошто не следишь?

– У Константина кормилец есть,– отвечала невестка.– С него за это спрос.

– Вот и спросила б.

– Я поругала его, он сам сильно переживал.

– Надо не ругать было, а высечь.

– Зачем же его ронять перед воспитанником, мама? Вон Миша однажды изругал Семена при Дмитрии, а тот тут же перенял. И ныне Семен пытался удержать его от той рати, так он его чуть не избил. Нет, пестуна надо высить перед дитем, не унижать, мама.

– И все-то ты знаешь, Анна. Охо-хо. Явится идол, пусть ко мне немедля волокут. Я ему задам баню.

И едва Дмитрий Михайлович въехал на родное подворье, как конюший Митяй, принимая коня, сказал ему:

– Беги, Дмитрий Михайлович, до старой княгини. Извелась ведь сердешная, того гляди, помрет.

– Что с ней?

– Ведомо что. Тоска сердце съела.

Взбегая в терем Ксении Юрьевны по лестнице, внук прыгал через две-три ступени. Ворвался в покои ее запыхавшийся, встревоженный.

– Бабушка, что с тобой?

– Митенька,– пролепетала старуха и даже попыталась приподняться на ложе, но не смогла.– Милый мой.

Княжич подбежал, сел на край ложа, с нежностью смотрел на дорогое лицо, изменившееся, исхудавшее, потемневшее. Выцветшие глаза княгини полнились слезами.

– Ну что ты, бабушка. Видишь, я живой-здоровый. Не плачь.

– Это я от радости, Митенька,– всхлипывала старуха.– Уж и не чаяла зреть тебя, вся душа изболелась.

– Что со мной могло случиться?

– Ой, не говори так, милый. Вон Александр Данилыч Московский намного ль старше тебя, а уж отдал Богу душу. А чаял ли?

– Что с ним? Я не знал.

– Сказывают, на ловах не то под вепря угодил, не то под лесину. Помер Александр, а ведь он тебе сродник.

Не сговариваясь, оба перекрестились: Царство ему Небесное. Ксения Юрьевна, едва осенив себя, протянула исхудавшие руки к внуку:

– Дай я тебя обниму хоть, Митенька. К сердцу прижму.

Княжич наклонился, она прижала его голову к груди, целуя в маковку, шептала:

– Милый внучек, как я скучала по тебе. Как молилась за тебя, Бог, видно, услыхал мою молитву, воротил тебя.

– Митрополит воротил, бабушка, митрополит Петр.

– Ну, дай ему Бог здоровья. Чего ты там потерял, в этом Новгороде?

– В Нижнем Новгороде, бабушка,– поправил княжич старуху.

– А все едино, будь они неладны, что Нижний, что Великий. Мише одни хлопоты да заботы от них, никакого прибытка.

Ксения Юрьевна долго не отпускала внука, словно боясь, что он опять исчезнет. А когда он собрался уходить, чтобы повидаться наконец с матерью, старуха попросила:

– Митенька, о чем попрошу тебя, пожалуйста, в эти дни не уезжай никуда, ни на ловы, ни на рыбалку. А?

– Почему, бабушка?

– Так ведь я вот-вот помереть должна. Хочу, чтоб хоть ты при мне был.

– О чем ты говоришь, бабушка? Ты еще поправишься. Отца дождись хоть.

– Нет уж, видно, Мишеньку не дождаться мне.– Опять на глазах ее явились слезы.– Хорошо хоть, тебя увидела, Митенька. С матерью повидаешься, пришли ко мне ее. Наказать кое-что надо, а то забуду.

Когда Анна Дмитриевна вошла к свекрови в опочивальню, ей показалось, что старуха уснула, и она было повернулась уходить.

Но с ложа раздался тихий голос:

– Куда ж ты? Я жду тебя.

– Я думала вы спите, мама.

– Не сплю я. Какой сон, когда смерть в головах стоит. Там уж отосплюсь. Я что звала тебя, Анна. Прошу тебя – воротится Миша из Орды, не сказывай ему про Митин поход.

– То ли он не узнает, всей дворне рот не закроешь.

– Можно приказать заранее: помалкивать, кто скажет, мол, тому плетей.

– А митрополит? Что вы, мама, шила в мешке не утаишь.

– Да-да-да,– с огорчением согласилась Ксения Юрьевна.– Я про него забыла. Но все равно не вели Митю наказывать. Мало ли глупостей мы в отрочестве творили.

– Я думаю, Михаил не будет сердиться, тем более что все кончилось благополучно.

– Дай Бог, дай Бог. Ну а если разгневается, скажи, что мать перед смертью за Митю просила. Скажешь?

– Скажу, мама. Ладно. Вы бы отдыхали уж, сколько ночей не спали из-за Дмитрия.

– Ой, не говори, девонька. Кажись, вся душа выболела из-за идола. Я уж его и так изругала почем зря. Будет с него. Он умница, все понял.

– Ой ли, мама?

– Да-да, ругала на чем свет стоит,– подтвердила старуха, уловив в интонации невестки нотки сомнения.

Но та точно знала – лукавит старуха. От рождения она любила старшего внука, потакала всем его капризам и прихотям. Баловала без меры. И всегда заступалась, даже тогда, когда «идол» заслуживал наказания. И даже теперь, на пороге вечности, пыталась хоть как-то заслонить его от возможных в грядущем неприятностей.

– И еще, Аннушка, просьба последняя. Положите меня рядом с моим мужем, великим князем Ярославом Ярослави-чем. Он уж, поди, заждался меня.

– Хорошо, мама.

– Вот и ладно, милая. Ступай. Мне и впрямь поспать надо, на сердце полегчало чуть.

Почти.двое суток Ксения Юрьевна спала без просыпа. Сон был столь глубок, что близким метилось: жива ли? Несколько раз княгиня Анна входила в опочивальню свекрови, на цыпочках приближалась к ложу, прислушивалась к тихому дыханию спящей, присматривалась к едва вздымающейся груди. Убеждалась: жива, слава Богу. И так же тихо удалялась.

– Ну? – спрашивал Дмитрий мать.

– Спит. Из-за тебя, идола, измучилась бедная.

Однако, проснувшись через два дня и испив сыты, засобиралась Ксения Юрьевна к вечному сну. Прогнав от себя лекаря, молвила тихо и спокойно:

– Зовите епископа, пусть соборует.

Епископ Андрей, явившийся по зову, свершил над ней таинство пострижения в святой ангельский чин, нареча ее Оксиньей, прочел требуемые при сем молитвы и удалился.

Не по голосу, которого уже и слышно не было, а по шевелению губ старухи догадалась Анна Дмитриевна – зовет «идола» своего, Митю. Послала за ним слугу.

Тот, явившись в опочивальню княжича, потряс спящего за плечо:

– Дмитрий Михайлович...

– Ну? В чем дело?

– Дмитрий Михайлович, великая княгиня бабушка зовет тебя.

– Что с ней?

– Кажись, помирает уже.

– Я счас... счас,– засуетился княжич.– Подай сапоги... там под лавкой.

Он пришел в опочивальню, освещенную трехсвечным шандалом, стоявшим на столике у изголовья. Напротив ложа умирающей сидела на лавке Анна Дмитриевна, кивнула сыну:

– Сядь около... тебя звала.

Дмитрий опустился на ложе старухи, пытался увидеть ее глаза и не мог, слабый свет свечей, падавший сбоку из-за изголовья, освещал лишь лоб бабушки, кончик заострившегося носа и подбородок.

Он не заметил, как тихо скользнула рука бабушки и коснулась его руки. Едва не отдернул свою: столь холодна была ее маленькая иссохшая длань. Холодна, как сама смерть.

После полуночи великая княгиня Ксения Юрьевна тихо скончалась, а ее «идол» даже не заметил этого. Убаюканный тишиной, он задремал и очнулся от возгласа матери:

– Все. Встань, Дмитрий, бабушки уже нет.

10. НАСТАСЬИНА ОПАРА

У стряпухи Настасьи в канун Семенова дня³⁸38
  •Семенов день—1 сентября. С него раньше начинался новый год.


[Закрыть] забот полон рот. И главная, пожалуй, из них – замесить добрую опару, дать ей два раза подняться в деже и обмять столько же, добавляя жира, яиц, муки. Угадать, чтоб не перекисло, и настряпать из теста к празднику кренделей, калачей и разных завитушек на радость детве и себе, чтоб до Рождества Пресвятой Богородицы³⁹39
  Рождество Пресвятой Богородицы – 8(21) сентября.


[Закрыть] хватило. Ну и, конечно, мужу, который ныне в отъезде и в бересте, присланной днями, обещался на Рождество быть. Он вроде и недалече от Новгорода – в Тре-губове, а все ж не дома. К его приезду расстаралась Настасья, наделала из проса бузы по-татарски. Приедет муж, выпьет на радостях и приголубит хозяйку.

Что-что, а уж стряпать да готовить сочива разные и питье мастерица Настасья. К вечеру хорошо протопила Настасья свою глинобитную печь березовыми дровами, сгребла в загнетку пылающие угли, укрыла в горячей золе.

Развела опару в деревянной деже, поставила на теплую печь. Покормила чечевичным сочивом детишек – двух маль-чиков-погодков пяти и шести лет, уложила спать в другой половине избы. Третьему – младшему, пятимесячному – дала грудь. Насосался парень, уложила в люльку, подвешенную к потолку. Прилегла тут же на ложе, покачала люльку, пропела немудреную песенку: «Баю-баюшки-баю, жил татарин на краю... А-а-а, а-а-а, баю-баюшки-баю...»

Уснул сосун, и сама Настасья вскоре задремала. Ей ныне спать сторожко надо: опара на печи. Усни крепко, проспи – все тесто вылезет из дежи, попадает на печь. Потому стряпуха спит чутко, как курица на насесте, и во сне опара из мыслей не уходит.

В этом деле ей и сынок добрый поспешитель. За полночь заворочался, закряхтел. Вспопыхнулась Настасья. Поймала люльку за край, сунула руку под ребенка. Так и есть, обмочился мужик.

Вынула из люльки, завернула в сухое, сунула в ротик ему сосок груди. Зачмокал. Засосал. Заработал.

Покормив, уложила в люльку, качнула и пошла в кухню. Ощупью нашла рукой дежу на печи. Тесто в деже уже горой, пупом поднялось, еще бы чуть, и повалилось из нее.

«Милый мой,– думает ласково Настасья про сынишку,– в аккурат мамку разбудил. Подошла опара».

Взяла там же с печи из шелестящей кучи завиток пересохшей бересты, прошла к челу печи, разгребла золу в загнетке, выкатила красный уголек, приложила к нему бересту. Подула на уголек, взрозовел он, вспыхнула береста, загорелась.

Настасья тут же правой рукой достала из-за трубы длинную лучину (их там много наготовлено-насушено). Подожгла ее с конца, кинула в печь бересту догорать. Лучину вставила в светец, прибитый к столбу, подпирающему у печи матрицу. Лучина горела ровно, почти без треска.

«К ведру,– подумала удовлетворенно женщина.– Не трещит, не искрит, слава Богу».

И только начала подмешивать тесто, как услышала стук в ворота, встревожилась: «Кого это нелегкая нанесла среди ночи. Збродни, поди». И продолжала месить.

А в ворота стук еще сильнее, еще настойчивее и даже крик вроде: «Настасья!»

«Господи, неужто Олекса?»

Наскоро охлопав руки от теста, побежала во двор.

– Кто там?

– Это я, Настасья. Отворяй.

– Олекса, милый,– засуетилась Настасья, признав голос мужа.– Не ждала, не чаяла.

Дрожащими руками вынула слегу из проушин, бросила наземь, растворила ворота, увидела, как, довольно всхрапнув, Буланка потянул телегу во двор. Заехав во двор, Олекса соскочил с телеги, обнял жену, наскучавшуюся о нем. Спросил ласково:

– Не ждала?

– Ты ж в бересте писал, что к Рождеству будешь. Не чаяла.

Кинулась к воротам, затворила, вложила в проушины слегу-запор. Перекрестилась: слава Богу, все дома теперь.

– Пособи-ка, Насть,– позвал муж, подвигая на край телеги тяжелую кадь.

– Что это?

– Мед. Полную кодовбу наломал. До Купалы хватит. А мы на неделю ране управились. Подумали: айда домой, ребята, Новый год встречать. Чего нам до Рождества в лесу киснуть.

– Ну и правильно. Токо я не успела настряпать, опару вечор завела.

– Настряпаешь.

Они втащили кодовбу в амбарчик, расчистили ей в углу место, установили. Вышли и опять вместе стали распрягать Буланку. Настасья от радости забыла и про стряпню, подхватила хомут с дугой, унесла в сарай, повесила на вешало.

Когда, управившись во дворе, они подошли к избе и открыли дверь, навстречу им полыхнуло пламя, охватившее всю переднюю половину.

– Дети-и-и! – крикнула истошно Настасья и кинулась на огонь, через пекло к двери, ведшей в другую половину избы.

Среди ночи наместника разбудил слуга:

– Федор Акинфович, Федор Акинфович, беда! Вставай.

– А? Что? – подхватился Федор.

– Беда. Новгород горит.

Федор одевался в темноте, на ощупь искал сапоги, натягивал их. Спрашивал:

– Какая сторона?

– Кажись, Софийская. Отсюда не угадаешь.

– Вели седлать коней.

– Уже седлают.

Хотел наместник скомандовать всем ехать в Новгород помочь тушить, но дворский отсоветовал:

– Федор Акинфович, нельзя Городище обезлюживать. В Новгороде людей своих хватит. А ну у нас что стрясется...

«Он прав»,– подумал Федор и поскакал в сопровождении двух слуг в сторону полыхающего города.

Навстречу им несся тревожный гул колоколов, разрасталось впереди зарево, охватывая, казалось, полнеба.

На подъезде к городу стало ясно, что действительно горит Софийская сторона. На фоне зловещего зарева высились тени глав храма Святой Софии. Скакавший обочь слуга крикнул:

– Неревский конец горит.

– Вижу,– отвечал наместник, и сердце его захолонуло от страшной мысли: «Кабы до Софии не добрался огонь».

При въезде в город слуга крикнул:

– Скачем по Славной улке, так ближе.

Они скакали по улице, по которой уже бежали люди в сторону Великого моста. Миновали Никольский собор, оставив его слева, справа храм Параскевы и вымчались на Великий мост. На мосту, перегоняя друг друга, гремя ведрами, бежали люди. Кричали бестолково, тревожно:

– Откель началось?

– С Холопьей улицы.

– Так и Козмодемьянская вон пластает.

– Это уже перекинулось.

– Надо нашу заступницу отстоять.

На Софийской стороне у берега муравьиной кучей копошились люди, кто с ведрами, кто с баграми. Над толпой – крик, рыдания, видимо, сюда, к реке, сбегались и погорельцы. Кое-как отыскал Федор посадника:

– Михаил Климович, как случилось-то?

– Кто знает. Началось с Холопьей. Все ж спали. Сейчас вон две церкви уже занялись.

– Надо заливать водой крыши, не пускать пламя на Софию.

– Да я уж послал туда тысяцкого. Хорошо хоть, ветра нет.

– К утру подымется.

– До Святой Софии все равно не допустим. Но улицы четыре-пять заметет красный петух.

Но посадник недооценивал «красного петуха», к утру он смел около десятка улиц и пять церквей, уничтожив не только строения, но и немало людей и скота. Но к Святой Софии – новгородской заступнице – его не допустили. Защищая подступы к ней, погибли в огне девять человек из наиболее рьяных тушителей.

Пожар продолжался и днем, но уже не с той силой. Удалось не допустить огонь до Людиного конца. Если б он проскочил туда, то бы и Софию не удалось отстоять.

Оставив коня слуге, наместник пешком пробирался по берегу между несчетной толпой погорельцев, лишившихся всего: крова, имущества, живности, а то и родных и близких. Слезы, рыдания, вопли неслись отовсюду. Тут же бродили коровы, овцы, спасшиеся от огня.

У моста какой-то мужик рвал на себе волосы, бился головой о стояк быка, кричал истошно одно и то же:

– Это я... Это я... Это я... Это я...

– Кто это? Что с ним? – спросил Федор кого-то.

– Олекса с Холопьей улицы. Кажись, помешался. У него жена с тремя детьми сгорела.

– От этого тронешься,– вздохнул кто-то.– Бедный Олекса.

Новгород, едва пережив голод, впадал в новую печаль, не менее страшную и неизбежную. Но и тут находилось утешение:

– Слава Богу, хоть на Торговую сторону не перекинулось.

А если б перекинулось? И тогда б сыскался славянин-утешитель: «Слава Богу, до Городища не дошло».

В любой беде можно отыскать утешение, ежели хорошо покопаться в несчастьях. На это у славянина всегда достанет ума и нахальства: «Слава Богу, хоть я уцелел».