Текст книги "Ханский ярлык (СИ)"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

6. ПОРА-ПОРА

Годы летели. Михаил набирался княжьих премудростей. К десяти годам уже хорошо писал, читал. Крепко держался на коне, неплохо говорил по-татарски и даже умудрился численнику, приехавшему из Орды пересчитывать тверичей, что-то сказать на его языке. Это очень понравилось татарину, он даже погладил княжича по голове, а княгине сказал:

– Ваша сына очшень будет любить хана.

Ксения Юрьевна так и не поняла: Мишу будет любить хан или Миша хана. Переспрашивать не стала: как истая христианка, презирала поганых.

За это время княжич отлично наловчился стрелять из лука, который на его глазах ему мастер Прохор изготовил, как и положено, из гибкого корня лиственницы, с витой из жил тетивой.

Подергав пальцем туго натянутую тетиву, мастер спросил:

– Слышь, Михаил Ярославич, как поет-то тива, а?

Тетива, и верно, пела, как струна на гуслях, только басом.

– Теперь наготовим тебе стрел разных для лука.

– Почему разных, Прохор?

– Ну как же? Для разного зверя разные стрелы делаются. Ну, скажем, для веверицы¹ стрела тупой делается. Мало того, с тяжелым набалдашником.

– Почему? Стрела должна быть острой.

– Нет, Михаил Ярославич, нет. От веверицы мы что берем? Шкурку. Верно? Значит, она должна быть целой, непорванной. Вот ты такой стрелишь, веверицу оглушишь. И все, шкурка не попорчена. А на птицу и рыбу лучше делать стрелу с двумя рожками, а на более крупного зверя, на волка, к примеру, идет стрела как копье, с железным острием. Этими же стреляешь и по врагу.

– У врага панцирь, его не пробьешь.

– Надо целить в места открытые, скажем, в горло или в глаз.

– Но это ж больно.

– Хе-хе-хе, милый княжич,– засмеялся Прохор,– Конечно, больно, а то и смертельно. Но с врагом для того и сходятся, чтоб выяснить: кто кого? Если ты его пожалеешь, то уж он-то тебя обязательно поразит. Ты этого хочешь?

'Веверица – белка; пушной зверек (ласка, горностай, белка). Шкурами платили дань.

– Нет, не хочу.

– Значит, целься быстро, стреляй метко. И помни: тугой лук – что верный друг. Он всегда тебя выручит, если ты с ним дружить будешь.

Помимо разных стрел изготовил Прохор княжичу и сагайдак – чехол для лука из тисненой кожи, колчан для стрел и даже щиток-наруч.

– Вот наруч. Будешь всякий раз перед стрельбой надевать на левую руку, чтоб тетива не била тебя по запястью.

Все показал мастер княжичу, даже как целиться и стрелять из его лука. И, выпустив для примера три стрелы, все их всадил в затесь одну к одной. Михаил поразился такой меткости:

– Ну, ты молодец, Прохор!

– То навык, Михаил Ярославич,– спокойно отвечал умелец.– Какой бы я был мастер, если б не умел стрелять. И ты, если постоянно будешь натариваться, будешь стрелять так же.

Михаил последовал совету Прохора и очень скоро неплохо стал стрелять. Не отставал от него и Сысой, правда, лука настоящего у него не было, обходился самодельным. Но, главное, молочный брат княжича хорошо набил руку в метании ножа, и это ему отчего-то больше нравилось.

За три года, что прошли после пожара, Тверь отстроилась, и, дабы снова не загорелась, князь Святослав Ярославич настрого запретил летом топить печи в избах, а чтобы готовить пищу, велел устраивать летние печи на огородах, подальше от построек и плетней. В избах велено было свечи зажигать и ставить лишь на тарелях с водой. А у кого светцы лучинные, тем велено было обязательно под светцом ставить лагушку⁷7
  ■Лагушка – бочонок.


[Закрыть] с водой или другую широкую посудину, чтобы искры от лучины, падая вниз, в воду, гасли.

За исполнением этих велений строго следили тиуны⁸8
  Т и у н – приказчик, судья низшей степени, управитель.


[Закрыть], десятские, сотские. И если у кого из мизинных обнаруживали горящую лучину без посудины с водой, того нещадно секли. А ежели в этом уличали кого из вятших людей – дружинника или боярина,– на того налагался штраф от двух до десяти гривен. Это были немалые деньги, если корова тогда стоила гривну.

Призвав к себе однажды Михаила, князь Святослав заговорил:

– Ну что, брат, тебе уж одиннадцать лет, пора, наверно, и в поход идти. Дед-то наш, Ярослав Всеволодович, Царствие ему Небесное, в эти годы и отправился в свой первый поход.

– Я готов,– отвечал Михаил, не скрывая радости,– На кого пойдем?

– На великого князя Дмитрия Александровича.

– Как? На своего? – удивился княжич.

– А вот так, Миша. Он ведь за рубеж бегал от Андрея-то, привел чуженинов, сейчас сидит в Переяславле, сбирает полки, сказывают, на нас идти готовится.

– Но он же со своим братом Андреем поссорился, мы-то при чем?

– Ты что, трусишь, Миша?

– Я? Трушу? – покраснел от возмущения княжич.—Да я... Да если хочешь знать...

– Ну, значит, едешь,– сказал Святослав, вполне удовлетворенный, что заставил возмутиться брата.

Для отрока обвинение в трусости страшнее смерти.

– Ладно, не сердись,– полуобнял Святослав брата.– Андрей Александрович сейчас в Орде, так что мы должны упредить Дмитрия. Я же не один иду, со мной и московский князь.

– Данила Александрович?

– Ну да. И новгородцы полк прислали.

– А Сысоя можно взять с собой?

– Какого Сысоя?

– Брата моего молочного.

– Он зелен еще для рати.

– Но я же еду.

– Ты – другое дело. Ты – будущий князь, тебе пора на-тариваться полки устраивать, исполчать. А Сысою подрасти надо. Заусеть хотя бы.

– Как заусеть?

– Ну, ус отрастить...

Отпустив брата, князь Святослав призвал к себе его кормильца.

– Поедешь в поход с Михаилом ныне. Идем на Переяславль. Мне будет не до отрока, объясняй ему все сам. Если случится сеча, пусть со стороны смотрит, не суется. Скажешь, мол, князю самому не обязательно лезти в пекло, на то воины есть. Его, мол, дело – управлять.

– Хорошо, Святослав Ярославич, я знаю свое дело.

Из Москвы от князя Данилы прискакал гонец с грамотой, в которой было сказано, что он будет ждать Святослава у Дмитрова, откуда они и пойдут вместе на Переяславль.

Новгородцев к Твери привел посадник Семен Михайлович – уже немолодой муж с прошитой проседью окладистой бородой, в бахтерце из тускло поблескивавших блях.

Дружина тверская выезжала из города через Владимирские ворота. Новгородцы в это время уже уходили вдоль Волги за своими телегами, на которых везли не только свое пропитание, но и доспехи с оружием. С их стороны доносилось пение.

– Давай догоним их,– предложил Михаил пестуну.

– Давай,– согласился Александр Маркович.

И они поскакали, обогнали свой полк, догнали новгородцев, перевели коней на шаг. Новгородцы пели весело и лихо, и эхо в лесу им вторило: Эх, заратились славяне, Скидавали сапоги, ги-ги-ги, И врага рубили славно, Как положено всегда, да-да-да.

Отзве-отзвенела сеча, Обуваться нам пора, ра-ра-ра, Но остались без хозяев Сто четыре сапога, га-га-га.

Тонкий голос хватал ввысь со слезинкой: Ох, не жди, хозяйка, к дому Славянина своего, го-го-го.

И хор подхватывал: Ему оченьки вынает Черный ворон во степи, пи-пи-пи.

Но все равно веселье перебивает слезинку: Кружат вороны над нами, Ждут поживы поклевать, вать-вать-вать, Но пока нам светит солнце, Мы не станем горевать, вать-вать.

И словно эхо звучало повторно и звонко: И-эх, мы не станем горевать, вать-вать.

– А кто это – славяне? – спросил княжич пестуна.

– Это новгородцы так себя называют в отличие от полян.

– А поляне – это киевляне? Да?

– Совершенно верно. Молодец, что помнишь.

– А зачем они сапоги сымают?

– Да у них, у славян, от веку так заведено – в сечу босыми идти.

– А зачем?

– А спроси их. Може, для бережения сапог, а може, как раз для того, как в песне поется, чтоб легче потери считать после драки. А може, для того, чтоб с мертвых после не сдирать обутки.

Вечером, когда уж село солнце и стали полки останавливаться на ночевку, княжич с пестуном вернулись к своим тверичанам.

Александр Маркович расседлал обоих коней, привязал к княжьей повозке, задал им овса. Стали с княжичем постели устраивать, расстелили потники, под головы седла уложили. Рядом дружинники разожгли костер, чтобы дымом унять комаров.

Пестун укрыл княжича своим корзном⁹9
  К о р з н о – плащ, верхняя одежда.
  ■Переметчик – перебежчик, изменник.


[Закрыть], сунул пирог капустный.

– Пожуй, Михаил, пока домашнее есть.

Их отыскал Святослав, спросил:

– Ну, как?

– Все ладом, князь,– отвечал пестун.– Не хочешь ли пирога, Святослав Ярославич?

– Давай,– Князь взял пирог, присел около, стал есть. Потом, вздохнув, сказал: – Вот никак не думал, что на родной город ратью пойду.

– А ты в Переяславле родился? – спросил княжич.

– Ну да. Там и постригали. А когда татары пришли, город сожгли, мать убили, меня мальцом в полон увели.

– Так ты и в плену был? – удивился княжич.

– Был, брат. Там и татарскому языку выучился. Отец потом выкупил меня за немалые деньги. Так что, брат, я тоже сиротой возрос, маму едва помню. Тебе больше повезло, Миша, мать вон в поход пирогами нагрузила.

– Бери еще, князь,– предложил Александр Маркович.– Нам их целый туес наложили. Бери, пока свежие.

Святослав взял еще пирог. Пестун, помолчав, сказал:

– Святослав Ярославич, под твоим княженьем Тверь, считай, десять лет в тишине прожила. А вот ныне в поход вышли, да не на литву или немцев, а на своих.

– Ты думаешь, Александр, мне драться хочется? Со сво-ими-то? Но и ждать, когда на тебя придут, нет резона. Я все же надеюсь, что крови избежать удастся. Ну, спасибо за пироги, пойду найду посадника. Укладывайтесь. Тронемся рано.

Через три дня подошли к Дмитрову, где ждала уже тверичей московская дружина. Увидев княжича Михаила, князь Данила вскричал радостно:

– Ба-а. Никак, Михаил Ярославич! Вырос-то, вырос как.

– Да и ты ж забородел, Данила Александрович,– сказал Святослав,– Время-то не стоит. Что, идем на Переяславль?

– Да нет, князь, придется тут исполчаться. Какой-то переметчик¹ уж донес Дмитрию, он с часу на час с полком здесь будет.

Немедля стали готовиться. Новгородцев, как более стойких, определили в чело, московскую дружину на правое крыло, тверичей – на левое. Воины разбирали с возов оружие, облачались в брони.

Посадник и князья съехались на пригорке, чтобы договориться о действиях. Святослав Ярославич предложил:

– Послушайте, Данила Александрович, Семен Михайлович, сеча, конечно, дело святое в споре, но давайте попробуем миром договориться. А?

– Как миром? – удивился посадник.– Вече приговорило идти на переяславцев, наказать их.

– Но, Семен, ты в сече можешь половину людей потерять, да еще неведомо, переважишь ли.

– Новгородцы уже суздальцев переважили.

– Это ты про липецкую битву?

– Ну да.

– Это когда было-то, более полета лет тому, считай. Татар еще не было. А ныне Орда над нами висит. Мы сцепимся, у них повод явится прийти на Русь сызнова. А их приход сам знаешь, чем чреват. А ты что, Данила, молчишь? Тебе-то Дмитрий брат ведь!

– Да я что? Я не против мира, мое княжество после прошлого татарского набега не успело оправиться.

С трудом, но все же уговорили посадника согласиться на переговоры.

– Кого пошлем с предложением? – спросил князь Данила.

– Брата моего Михаила.

– Ты что, Святослав, всерьез?

– А что, двенадцатый княжичу. И потом, с ним же пестун боярин поедет. Он будет договариваться, а Михаилу весьма полезно будет при сем присутствовать.

Великий князь Дмитрий Александрович получил из Москвы сообщение о надвигающейся на него грозе, когда тверичи еще только собирались выступать в поход. Ему, только что воротившемуся из изгнания, тяжело было это слышать. Призвав своих ближних бояр Антония с Феофаном, жаловался им:

– Видит Бог, не мыслил я зла на них. Но пошто они аки волки ищут смерти моей? Пошто?

– То Андрей семена рассеял, Дмитрий Александрович.

– И это брат?! А? И этого засранца я когда-то на кукорках таскал, бавился с ним.

– Я мню, то не сам он,– вздохнул Феофан.

– А кто же?

– Сбивает его советник ближний, боярин Семен Толни-евич.

– Коли так, надо утолочь такого советника.

– Ныне его не достать, вместе с князем Андреем в Орду побежал.

– Опять,– вздохнул с горечью великий князь, и Феофану почудилось: слеза блеснула в глазах Дмитрия.

Жалко боярину своего князя, до сердечной боли жалко. Мыслимо ли, великий князь, а гоняют его по Руси, как линялого зайца. И кто? Родной брат вкупе с татарами. И за что? Позавидовал на старшинство его, великий стол вздумал отобрать. И отобрал ведь, и изгнал. Бедный князь Дмитрий добежал до Копорья, а там на него новгородцы окрысились, хотели пленить и татарам выдать. Хорошо, псковский князь Довмонт вступился за своего тестя, помог ему за рубеж уйти и казну его сохранил.

Татары, приведенные князем Андреем, ураганом прошлись по Руси, лишь новгородцам удалось откупиться от поганых. Посадили на великий стол во Владимире Андрея.

Ушли татары на низ Волги, улегся шум. Князь Дмитрий воротился в отчину свою в Переяславль, из Пскова зять Дов-монт казну ему прислал, его людей. Все бы ладно.

Так нет, Андрей по наущению своего Семена Толниевича опять в Орду подался. Мало того, натравил на Дмитрия младшего брата Данилу – этого сопляка московского, науськал Тверь и Новгород.

– Господи, пособи мне на недругов моих,– истово молился Дмитрий Александрович в соборе Святого Спаса.– Освяти меч мой, заслони щитом своим.

С тяжелым сердцем выступил Дмитрий Александрович к Дмитрову. На подходе к городу привели к нему дозорные посланных от супротивной стороны боярина с отроком.

– Кто такие? – спросил, хмурясь, князь.

– Я тверской боярин, Александр Маркович, князь, а се есть сыновей¹ твой, Михаил Ярославич.

– А-а, Миша,– потеплело в глазах князя.– И ты на дядю решил идти?

– Мы с миром, Дмитрий Александрович,– поспешил пестун опередить княжича.

– С миром? – усмехнулся князь.– А сами эвон к сече исполчились.

– То бережения ради, Дмитрий Александрович, и ты, чай, не с вениками пришел. Мы посланы, чтобы убедить тебя вступить в переговоры.

– Что ж, я не против,– отвечал, помедлив, князь.

– Как сговоримся? Где встречу назначим?

– Давайте меж нашими полками, в чистом поле и безоружными. От вас – Святослав, Данила и посадник. От меня – я и два ближних боярина.

– А мне можно? – неожиданно спросил Михаил.

– Тебе? – улыбнулся наконец князь.– Конечно, Миша. Прости, что я тебя опустил. Ты, чай, ныне самая безгрешная сторона.

Встречу назначили на следующий день, определив ей небольшую возвышенность. Однако уже вечером московские ловчие, погнавшись за вепрем¹⁰10
  В е п р ь – дикий кабан.
  ■Варяжское море – Балтийское море.


[Закрыть], наскочили на переяславский дозор. Но те, узрев вепря, поворотили его на москвичей и помогли загнать и добить. Мало того, вместе освежевали его, разложили костер, нажарили свежатинки и за общей трапезой договорились до того: «Драться меж собой нам ни к чему, ежели князьям надо, нехай цокнутся, как эвон, мол, князь Мстислав с Редедей».

Мизинные, черные людишки быстро общий язык находят, особенно за трапезой.

Князья съехались на поляне лишь на следующий день к обеду. Не доехав друг до дружки на полет стрелы, спешились и, оставив коней коноводам, стали сходиться пешими. Все, как сговаривались, были безоружными, хотя и в бронях.

– Здорово, брат,– еще подходя, приветствовал Данила Дмитрия.

– Здравствуй, Данька.

С достоинством поклонились друг дружке и остальные. После приветствий и вопросов о здоровье заговорил первым Святослав:

– Дмитрий Александрович, дошел до нас слух, что ты рать сбираешь на нас. Вот и решили мы сесть на коней да попытать поле.

– Ты, князь Святослав, валишь все с больной головы на здоровую. Али не знаешь, что Андрей учинил? Мало татары зла натворили на Руси? А он вдругорядь их звать побежал.

– Оттого и побежал, что ты дружину сбираешь.

– А как мне без нее быть? С кем я должен вот таких гостей, как вы, встречать? С боярами вот этими?

Переговоры шли туго, князья более попрекали друг дружку старыми обидами, что на сердце накопилось. Посадника, вздумавшего вмешаться в прю, Дмитрий осадил сразу:

– А ты молчи, Семен. Ваш Новгород, что порченая девка, вчера меня на стол звал, а ныне под Андрея лег. Дед Ярослав Всеволодович не зря вас в узде железной держал. Вам и отец мой, князь Невский, не в дугу был, хотя вас и от шведов и от немцев заборонил. Чем же Андрей вас ублажил? Молчи. Татарами вас припугнул, славяне и в порты наложили.

– Ну, допустим,– вмешался Святослав,– от татар у нас у всех портки мокрые были, а у тебя, Дмитрий Александрович, так мокрее и вонючее всех. Эвон аж за Варяжское море¹ учесал. А мы тут расхлебывали.

– Но не я ж начал-то.

– Сейчас поди узнай, кто начал. Давайте решать сегодняшнее дело: драться или мириться?

– Но вы-то куда склоняетесь?

– Мы с Данилой к миру.

– А новгородцы?

– А куда они денутся?

– Чего теперь молчишь? – взглянул князь Дмитрий на посадника,– Говори.

– Да я что, я бы рад, так вече приговорило на рать-то, не я,– закряхтел Семен Михайлович.

Все понимали, отчего кряхтит посадник. Послан-то воевать, везти Новгороду добычу – коней, пленных, имущество какое-нито. А явится с пустыми руками. Ясно, что не поздоровится ему на вече.

– Что твое вече,– заговорил Святослав,– вон твои славяне с москвичами да переяславцами до полуночи в лесу пировали.

– Как?

– А так. Съели вепря, хлеб переломили и приговорили: пущай, мол, князья дерутся, раз у них кулаки чешутся.

– Это что? Правда? – удивился и Дмитрий Александрович.

– А зачем мне врать? Поспрошай дозорных своих, что у ручья стояли.

– Вот сукины дети!

– А по-моему, так умные дети.

Воротившись в лагерь, княжич все подробно рассказал кормильцу о переговорах.

– Ну и что ж решили? – спросил Александр Маркович.

– Завтра снова встретиться для того же.

– Ну ясно. Помирятся.

– Отчего так думаешь, Александр Маркович?

– Оттого, что встречи продолжить договорились. Кому ж охота меч на своих подымать.

– А зачем сразу-то не согласились?

– Ну как же, Миша? Великому князю гордость свою нелегко согнуть. Подумать, мол, надо.

– Точно,– засмеялся княжич.– Так и сказал князь Дмитрий: подумать надо. А посадник на обратном пути говорил, мол, хитрит Дмитрий, усыпить нас хочет. Поуснем, мол, а он ночью и накинется на лагерь.

И хотя посаднику не очень-то верили, но на всякий случай усилили дозоры во всех полках. Однако ночью и тверской дозор согрешил – сошлись с переяславцами и тоже чего-то там ели и даже пили хмельное. Где раздобыли? Поди узнай.

Однако разошлись после объятий и поцелуев едва ли не братьями.

Еще дважды встречались князья все на той же поляне, обо всем переговорили, решили разъехаться миром. Поцеловали, как водится, крест. Все вместе погоревали, что нет меж ними Андрея Александровича, а то б, мол, и его склонили к миру.

– Эх,– вздохнул князь Данила.– Послать бы ему вслед весточку с птицей: вернись, дурень! А то ведь опять приведет Орду. Эх!

– Да,– вздыхал и Дмитрий,– Орде только свистни.

И уж когда начали расходиться, условившись завтра с утра уводить полки домой, Святослав вдруг остановился на полпути к коням, обернулся, окликнул:

– Дмитрий Александрович!

– Да,– обернулся тот.

– Тебя одного, на одно словцо.– И пошел к нему Святослав, оставив своих спутников в некоем недоумении.

Князь Дмитрий махнул своим боярам: идите, мол, а сам пошел навстречу Святославу. Они сошлись в том же месте, откуда только что расходиться начали.

– Дмитрий Александрович, что я хотел тебе сказать, с глазу на глаз присоветовать.

– Ну что? – прищурился Дмитрий.

– Клин-то клином надо вышибать, князь, забыл нашу поговорку?

– Объясни.

– Все просто. Андрей побежал на тебя хану капать. А ты возьми с княгиней да с детьми едь к Ногаю.

– Самому в петлю?

– В какую петлю? Во-первых, ты с подарками явишься и с повинной головой. А главное, развеешь ту напраслину, что на тебя Андрей там возвел. Ведь он же там дул хану, что ты не весь выход в Орду отдаешь.

Дмитрий Александрович задумался, наморщил лоб, сведя брови.

– Хм. Подумать надо.

– Подумай, князь Дмитрий. Ты ж не глупый человек, должен понимать, что, если один Андрей будет в Орду бегать, нам мира и тишины не ведать. Только Ногай может остановить его.

– Хорошо. Спасибо за совет, Святослав Ярославич. Скажи, ты нарочно окликнул меня, когда мы разошлись?

– Разумеется.

– От кого стерегся?

– От посадника. Ему знать о сем не след, еще предупредит Андрея, а то, чего доброго, перехватит тебя в пути. Новгородцы мастера на это – князьям дорогу загораживать.

– Да уж это я на себе испытал. Если б не Довмонт, они б меня из Копорья не выпустили. Еще раз спасибо, Святослав,– дружески похлопал по плечу тверского князя Дмитрий и попросил: – Оно и Даниле, пожалуй, не стоит о сем сказывать.

– Хорошо, Дмитрий Александрович, и Москва знать не будет.

И князья разошлись

7. ПОТОК¹¹11
  П о т о к – от поточить – расхитить. Расхищение дома и имущества как обычная кара, совершаемая по приговору веча.


[Закрыть]

Возвращение новгородцев было не очень веселое. Чего там, рассчитывали не только поратоборствовать, но, главное, пограбить, ополониться. И вот нате вам. Князья помирились, и славяне, выходит, зазря сапоги топтали, шагая в этакую даль.

Дорогой все валили на посадника – он виноват, скотина, что впустую сходили. Когда ж это было – славян задарма за тридевять земель гонять?

Семен Михайлович и сам понимал, что пошел на поводу у князей, и чувствовал, что в Новгороде пустой поход бедой обернется.

Хотели на обратной дороге Тверское княжество маленько пограбить. Да где там, разве после татар что хорошее останется? Что ни весь, то головешки да трубы печные. Да и за спиной тверской полк домой следует, зачем с союзником-то ссориться. Однако, дойдя до Торжка, встретили купцов нижегородских – пограбили, заоднемя и нескольких немцев потрясли.

Вот и вся пожива. Если на брата по ногате досталось, так и то хорошо. И с таким-то вот «богачеством» в Новгород входить? Стыд головушке. Дома ждут, надеются. А мы вот нате вам: в драных портах явимся, в сапогах дырявых!

Из-за всего этого решили в город родной войти ночью. Все краснеть меньше. Едва ворота Славянские миновали, разбежались как тараканы по своим углам.

Семен Михайлович тихонько поехал через мост на свою Прусскую улицу, что на Софийской стороне. Взлаяли приворотные цепняки, но, узнав голос хозяина, завизжали радостно. Сторож отворил ворота, явил на заспанном лице радость:

– Семен Михайлович! Вот радость-то нам, вот счастье. С победой, поди?

– С победой,– проворчал посадник зло.– Ты вот что, Демка, поутру, как развидняет, беги на вечевую площадь.

– Зачем?

– Слушай, дурак, не перебивая. Отирайся весь день там, ухо востро держи. Ежели сберется вече, слушай, что приговорят. И после приговора чеши через мост домой. Доложишь, что приговорили.

«Видать, беду чует хозяин-то»,– подумал сторож, но сказал другое:

– Слушаюсь, Семен Михайлович. Не боись, на крыльях прилечу с веча-то.

– Леши¹²12
  Л е п ш – лучше.


[Закрыть] ты бы не летал, Демка,– проворчал посадник, передавая повод конюху, прибежавшему от сарая.

– Можешь сразу поить-кормить, не стомлен конь,– приказал посадник конюшему.

Где уж было коня стомить, если полдня на Селигерской дороге под городом простояли, темноты дожидаючи.

В доме взбулгачилась¹³13
  Взбулгачилась – от булга – тревога, суета, беспокойство.


[Закрыть] жена посадника, кряхтя, вздувала огонь, собирала на стол чего перекусить: крынку с молоком, калач с пирогом.

Явился в дверях и сын старший, Михаил, в подштанниках, молвил, зевнув:

– На щите, батя?

Посадник ничего не ответил балбесу, лишь очами недобро сверкнул. Ел так, что за ушами трещало, наголодался в походе на сухомятке-то. Кончил есть, всю крынку навернул и калач с пирогом убрал, отер усы, бороду. Заговорил:

– Вот что, мать, как развидняет, забирай всю мелкоту – и к куме на Козьмодемьянскую.

– Зачем? – удивилась старая.

– Сказано, уходи. А ты, Мишка, уйди к приятелю своему на Чуденцову улку. Там пересиди.

– Эх,– вздохнул сын.– Видать, обмишурился-то в походе, батя.

– Цыц! – хлопнул ладонью по столу Семен Михайлович,– Яйца курицу взялись учить.

Вот молодежь пошла. Никакого уважения ни к летам, ни к званию. Тут сердце, того гляди, лопнет с печали, а он оскаляется. И это сын.

– Може и поток случиться,– тихо молвил посадник.

– Свят, свят, свят,– закрестилась посадничиха испуганно.– Не к нашему двору.

– Если случится, то как раз к нашему,– сказал жестко посадник.– Миш, немедля, сейчас же схорони куны и все серебро и золото.

– Где? – сразу побледнев, посерьезнел сын.

– Ссыпь в горшок, закопай в подвале. Да место-то, место заметь.

Встревожилось семейство, засуетилось. Уложив с сыном деньги и золото в горшок, Семен Михайлович под печь спихал оружие, брони, шлем, бармицы и все это поленьями забросал.

– Рыться не станут,– утешал себя с горечью,– на потоке все спешат, хватают, что видят.

На рассвете вспомнил о конях, пошел в конюшню, поднял конюха.

– Ефим, бери немедля Воронка, Гнедка и Лысуху с жеребенком и сыпь в деревню.

– Зачем, Семен Михайлович?

– Езжай, говорю. И немедля. Воротишься, когда позову. Да живей, живей. И не забудь на всех седла кинуть да хомуты не оставь.

Эх, совсем с горя посадник ум потерял: и седла и хомуты на коней. На что ни взглянет, все жалко, все спрятать хочется. Мизинная-то чернь жадна до «потока», все подчистую выметет, хорошо, если стены оставит, а то найдется дурак, еще и двор подожжет. Впрочем, такое вряд ли случится, поджигаль-ника мигом свои же укокошат. Дворы-то в Новгороде плечом к плечу стоят, один загорится – весь порядок снесет, а то и весь конец спалит. Было уж не однажды. Поэтому убить за-жигальника в Новгороде за грех не считается.

Из конюшни выехал Ефим, сам на Воронке, к задней луке Гнедко с Лысухой привязаны, на каждом коне помимо седла еще и хомуты с гужами. Это ж смех. Демка-сторож было гыгыкнул, глядя на оказию, но посадник так сверкнул очами, что вмиг умолк весельчак.

– Открывай ворота, дурак.

Ефим выехал на безлюдную улицу, за ним мячиком выскочил жеребенок, взбрыкнул в воротах шаловливо.

– Эк его,– улыбнулся Демка.

И посадник смолчал, невольно позавидовав беззаботной твари: «Счастливчик! Хвост трубой и вперед! – И тут же сам себя осадил: – Погоди, Сема, как бы и тебе не пришлось хвост трубой нынче вскинуть».

– Так ты, Демка, не забудь,– напомнил сторожу.

– Как можно, Семен Михайлович?!

А когда ушла из дома посадничиха со всем выводком, а за ней и Михаил Семенович удалился, туг смекнул Демка: «Кажись, плохи дела у хозяина-то. Кабы не сверзился с этой-то высота щи».

Но едва взошло солнце, как сторож, выйдя из калитки, отправился на Торговую сторону, ближе к вечевой колокольне, исполнять приказ.

В доме остался один посадник да кое-кто из прислуги. Семен Михайлович ходил по светелкам, прислушиваясь к шумам, доносившимся с улицы, выглядывал в окно, но через него виден был только свой двор, а через боковые – соседские дворы. Подолгу сидел, уставясь в одну точку. Но бессонная ночь, видно, сказалась все же. Прилег на лавку полежать и не заметил, как уснул.

Проснулся от суматошного крика Демки:

– Семен Михайлович, бяда!

– Что?! – воспрянул от сна посадник.

– Приговорили тебя на поток, кажись, уже бегут черные-те. Прячься, Семен Михайлович, кабы не забили тебя. Шибко грозились.

– Демка, закрой цепняков. Ведь побьют же,– сделал последнее распоряжение посадник и, выбежав на улицу, припустился к спасительнице – матушке Святой Софии.

Влетел на владычный двор, оттолкнув в дверях служку, ворвался в покои архиепископа. Еще и не видя его со свету, выпалил:

– Владыко, спаси!

– Что стряслось, сын мой? – негромко отозвался из угла Климент.

– На поток и разорение вече приговорило. Убить грозились.

– За что, сын мой?

– Отче, спаси. Спрячь. После расскажу.

Архиепископ явился в одном подряснике перед посадником.

– Следуй за мной, сын мой. Святая София не даст в обиду, заслонит.

Климент поспешал к собору мелкими частыми шажками – не привык к суете. Посадник шагал широко, едва ему на пятки не наступал, бормотал:

– Скоре, скоре, ради Бога.

– Да и так уж лечу, сын мой.

Лишь оказавшись под высокими сводами храма, посадник несколько успокоился. Он знал, что сюда за ним никто не доберется, здесь его никто не достанет, не он первый к Софии прибег. Было и до него горемык достаточно. И всех спасла, заслонила златоглавая, даже и злодеев не выдавала.

Архиепископ провел посадника в алтарь, указав на седалище мягкое.

– Вот здесь, сын мой, садись. И успокойся. Что хоть слу-чилось-то? Рассказывай. А не хочешь – не надо.

И посадник рассказал, ничего не утаил. И про поход и про замирение, только о своих последних распоряжениях по дому умолчал.

– Но это ж прекрасно, Семен Михайлович! Дело, Богу угодное, сотворили.

– Богу, может, и угодное, владыко, но не славянам нашим. Не ополонились, не обогатились. И все на меня. Я виноват.

– Да, увы, корысть людям очи застит,– согласился Климент,– Сколь об этом говорено-переговорено. И вроде понимают, соглашаются, а как увидят серебро аль злато, и про Бога и про себя забывают. Готовы глотку друг дружке перервать. Суета сует, сын мой.

Утешил, успокоил Семена Михайловича владыка. Уходя, перекрестил:

– Сиди спокойно, сын мой. Молись Богу, все пройдет, образуется.

К вечеру явился служка, принес добровольному заточнику квасу с хлебом.

– Ну как там? – спросил Семен Михайлович.

– Разорили твой дом, Семен, растащили все.

«Ну, положим, тащить там мало чего осталось».

– Собак не убили? Не слыхал?

– Не знаю, Семен. Знаю, что ворота сорвали.

«Ну, ворота навесим, абы дом был цел».

Ночью вновь явился служка, вывел заточника до ветру, нужду справить. И опять запер в храме.

Жутко было в пустом храме ночью.

От собственных шорохов вздрагивал посадник. После втг-рых петухов лишь забылся, уснул.

На следующий день после заутрени уже архиепископ сообщил боярину:

– Посадничество у тебя отобрали, сын мой. Но ты не печалься, жив, и слава Богу.

– Да за посадничество я не переживаю,– усмехнулся Семен Михайлович.– За детей боязно.

– С детьми все в порядке, сын мой. Все уж дома. И тебе можно идти.

– А не рано?

– Не рано, сын мой. Вчера мизинные перебесились, потешили нечистого, угомонились. Ступай, не бойся.

Лукавил Семен Михайлович, говоря, что «не переживает*, сильно лукавил. Еще как переживал, за ночь совсем седым стал, на лицо спал, почернел аж.

Вернулся на разоренное подворье, и даже уцелевшие цеп-няки (спасибо Демке!) не порадовали боярина. Волоча ноги, прошел через двор, поднялся на крыльцо, засыпанное пером и пухом из подушек, доплелся до опочивальни и снопом пал на голое ложе.

А к вечеру и помер. Отошел тихо, без жалоб, без шума, без соборования. От нее, «косой», и Святая София не заслонит, коли час приспеет. Семена Михайловича приспел, однако.