Текст книги "Виа Долороза"

Автор книги: Сергей Парфенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)

– Ну, вот и хорошо! Вот и произошло объединение России и Центра! И без всякого там Союзного договора!

Они с Курским обнялись. Но кто увидел бы в этот момент глаза Михайлова, тот бы заметил, что радости в них не было… И не было ее по одной простой причине – не так Михайлов представлял себе своё освобождение. Совсем не так!

Несмотря на падающий из окна утренний свет в помещении, расположенном на первом этаже Белого дома, было сумрачно. Трупы лежали на линолеумном полу, на расстеленных широких полосах плотной принтерной бумаги.

Илья лежал крайним у стены, ближе всего к двери. Нос у него заострился, лицо приобрело серый, неживой оттенок. Не верилось, что всего несколько часов назад он – радостный, счастливый, – шел во главе возбужденной толпы к Арбату.

В комнату сквозь стеклянную мембрану окна пробивался усиленный мегафоном голос.

– Товарищи! Войска выводятся из Москвы! – неслось с улицы. – Наши жертвы не были напрасны! Центральные магистрали столицы уже очищены от войск! Это победа, товарищи! Победа!

Игорь Таликов стоял у стены, не обращая внимание на выкрики, доносящиеся с улицы, и смотрел на безучастное, неподвижное лицо Ильи.

– Здесь! – послышалось снаружи. Дверь отворилась и в помещение зашли несколько человек. Поверх свитеров на них были надеты белые халаты, в руках вошедшие держали носилки. Последним в комнату зашел коренастый крепыш, лет около пятидесяти. Увидев Игоря, он недовольно спросил:

– А вы что здесь делаете?

Но потом, видимо, узнав Игоря, уже более спокойно поинтересовался:

– Знаете кого-нибудь?

Игорь попытался ответить, но голос у него куда-то пропал – в горле стоял плотный комок, как будто глотку забили ватой. Игорь принялся судорожно сглатывать, но комок упорно не хотел проваливаться. Тогда один из санитаров аккуратно отстранил Игоря:

– Разрешите…

Нагнувшись, он подхватил тело Ильи за плечи. Второй санитар ухватил покойника за тонкие лодыжки. Тела переложили на зеленый брезент носилок и принялись накрывать белыми простынями. Игорь, наконец, справившись с собой, сказал:

– Это Илья Гриневич, – кивнул на накрытое простыней тело. – Был музыкантом в моем ансамбле…

Санитар, который только что помогал укладывать Илью на носилки, деловито достал из кармана маленький блокнот и огрызок карандаша. Спросил:

– Где живет, знаете?

– Да… Они с женой живут… жили… в общежитии Гнесинского училища…

Санитар быстро записал.

– А остальные?

Игорь отрицательно помотал головой. Санитар выдрал листок из блокнота, отодвинул простынь и сунул бумажку в карман погибшего. Потом схватился за ручки носилок и сказал:

– Выносим…

Санитары подняли носилки и направились к выходу. Игорь рассеянно взглянул на три темных, бесформенных пятна, оставшихся на белых листах на полу, и вышел вслед за санитарами. Последним из помещения вышел коренастый крепыш. Достав из кармана связку ключей, он запер дверь, а затем посмотрел на Игоря и огорченно покачал головой:

– Подождите… Нельзя вам в таком виде на улицу – у вас вся одежда в крови… Дайте, я вам попробую какие-нибудь брюки найти…

Игорь рассеянно посмотрел на свою одежду. Действительно, на джинсах, на куртке, – везде виднелись бурые потеки, – остались тех пор, как он помогал нести сюда Илью. Игорю стало не по себе – словно эти бурые пятна жгли ему кожу.

– Где тут у вас туалет? – спросил он хрипло.

– Туалет? – удивился коренастый, а потом ткнул по направлению длинного прохода. Игорь развернулся и направился в ту сторону. Найдя дверь со стилизованной фигуркой мужчины, он вошел, тяжело оперся руками на раковину и взглянул на свое отражение в зеркале. Из широкого проема на него смотрело чужое, серое лицо – лицо предельно уставшего человека. Во впалых глазницах – больные глаза, щеки втянулись, скулы торчат острыми углами. Игорь, открыл кран и принялся плескать себе водой в лицо. Вытащив из кармана скомканный платок, он тщательно вытерся, затем пошарил глазами в поисках мыла. Мыла в туалете не оказалось. "Ладно… Обойдусь", – с каким-то тупым равнодушием подумал он. Еще с армии он знал, что кровь лучше всего смывается холодной водой. Почему-то именно холодной… Подставляя платок под тугую струю, он принялся оттирать им окровавленную одежду. Вскоре стало ясно, что одним платком тут не обойтись. Тогда Игорь стянул с себя джинсы – в конце концов, в туалете можно и не стеснятся, – и скомкав плотную ткань в тугой ком, сунул ее под кран. В раковину с брюк заструились фиолетовые разводы – синий индиго, смешиваясь с кровью, образовывал сиреневый колер. В этот момент у туалета послышались чьи-то шаги. Приблизились к двери и стихли. Снаружи донеслись голоса.

– …Наоборот сейчас самый удобный момент, – продолжал говорить один. – Сейчас как раз и надо его уговорить, чтобы автомобили, которые вывозятся за рубеж, продавались по себестоимости…

Игорь настороженно замер, – голос за дверью показался знакомым.

– Почему по себестоимости? – удивился второй.

– Так, если их налогами обкладывать, да пытаться ещё прибыль на этом наварить, их же никто покупать не будет!

– Так, значит и не надо их за границу продавать!

– А как завод без валюты будет жить? Оборудование всё импортное, изношенно под ноль – давно все пора менять, или на худой конец хотя бы основные узлы заменить. А где взять? Только за границей… За валюту… Поэтому и надо убедить Бельцина согласится на такой вариант!

– Нет, подожди, Борис Моисеевич… Получается, мы у себя будем продавать автомобили дороже, а за рубеж гнать дешевле. Зачем же это надо?

Таликов недоуменно нахмурился: "Борис Моисеевич? Спонсор?" Действительно, голос, очень похожий на голос спонсора, произнес:

– Зачем? Элементарно! Смотрите! На самом деле автомобили никуда вывозиться не будут! Это мы купим эти автомобили… На нашу офшорную компанию… Довезем их до Прибалтики – якобы для экспорта, там сейчас вывоз практически не контролируется… И тут же продадим их нашей, но уже российской фирме по обычной цене!.. Понимаете? Никаких налогов! Никаких! Прибыль завода и плюс торговая наценка – все наше! А можно ещё с заводом заключить встречный контракт на поставку оборудования и запчастей и расплачиваться по бартеру. И заводу выгодно, и мы не в накладе… Все просто! Теперь ведь как, Павел Гаврилыч? Каждый планку своих доходов устанавливает сам – тут у кого в голове больше нулей укладывается! Можно ведь всю жизнь пирожками торговать – по десять копеек, а можно с каждой продажи прибыль получать по две тысячи долларов… Правильно?

"Вот тебе и меценат, приверженец демократии! – обожгла Игоря брезгливая мысль. – А ведь продукты сюда подвозил…"

– Да-а… Лихо, лихо! – донеслось из-за двери. – Только… Дорогой Борис Моисеевич… Не все так просто… Тут лучше бы подключить кого-нибудь… Чугая, например… Он у Бельцина сейчас главный советник, к тому же в фаворе… Не знаю, сможет ли это нам помочь, но Бельцин, поручил ему издание своей книги… Он очень на эту книгу надеется…

– Так это ж замечательно, Павел Гаврилыч! – голос спонсора почти захлебнулся от восторга. – Вот, если бы ему намекнуть, что у вас на примете есть один инвестор, который может обеспечить качественное и быстрое изготовление всего тиража на Западе… А потом уж как-нибудь мы нашли бы момент замолвить словечко Бельцину и про наши машины…

Игорю, неподвижно застывшему у раковины, вдруг вспомнились неподвижное, восковое лицо Ильи и три темных пятна, оставшиеся на полу в кабинете. И до боли, до ноющих судорог захотелось вдруг выскочить и всадить кулак в эти гнусные, мерзкие рожи… Игорь выхватил джинсы из-под крана и лихорадочно, не отжимая, принялся натягивать их на себя. Нога, как назло, запуталась в мокрой штанине и, не удержавшись, Игорь со всего размаха упал на мокрый кафельный пол.

– Что там? – донеслось снаружи.

– Не знаю…

Торопливые шаги за дверью стали удаляться. Игорь, чертыхаясь, поднялся, натянул на себя джинсы, – но когда вышел из туалета, рядом уже никого не было. Прихрамывая и озираясь по сторонам, он двинулся по длинному коридору, стараясь отыскать глазами лицо спонсора. Наверное, он и сам не смог бы объяснить, зачем ему это нужно. Но спонсора нигде не было видно, а навстречу попадались лишь незнакомые, улыбающиеся лица. Зато в дверях, у выхода из здания Игорь наткнулся на Аркадия и своих музыкантов.

– Ну вот он! Наконец-то! – воскликнул Аркадий, хватая Игоря за мокрый рукав. – Ты что? Из душа что ли? Ладно… Пойдем, пойдем, старик! Ты пока пропадал, я насчет твоего выступления договорился… Спонсора подключил и на мэра Москвы вышел… Все такое… Все уже готово! Э, брат, я тут такие дела успел провернуть…

Но Игорь неожиданно уперся, словно натолкнулся на невидимую стену, и, яростно взглянув на товарища, процедил сквозь зубы:

– Чтоб я про этого спонсора больше не слышал! – и, прихрамывая, поплелся к выходу из здания. Аркадий обескуражено посмотрел ему вслед, а затем обернулся к застывшим в растерянности музыкантам и пробормотал:

– Блин! Кажется, у нашего Игоря звездная болезнь появилась…

А затем бросился за Таликовым вдогонку:

– Игорь! Игорь! Да, подожди ты!

К вечеру того же дня весь мир обошли кадры – Михайлов в белой кофте спускается по трапу самолета. Внизу его встречают члены советского и российского руководства. Кругом радостные восклицания, громкие слова, ободряющие приветствия – Михайлову жмут руки, поздравляют. Он улыбается – немного устал, но держится бодро… Стараясь попасть в кадр, рядом суетится довольный Курской. Бельцина почему-то нигде не видно…

А когда отсверкали яркие вспышки фотокамер, по трапу медленно ступая, поддерживаемая под руку сыном, начинает спускаться Нина Максимовна. Неулыбчивое лицо её застыло, как белая гипсовая маска. Следом за ней, неся в руках завернутую в одеяло спящую дочь, спускается сноха. Молодая женщина подходит к машине, торопливо ныряет в салон и, оказавшись в машине, тыкается мужу в плечо. Неожиданно её начинает трясти от безудержных рыданий. Сергей – муж, стараясь успокоить, ласково гладит ее по голове. Михайлов, отвлекаясь от поздравлений, краем глаза видит эту картину через неприкрытую дверцу автомобиля. Сергей наконец дотягивается до ручки, – дверь хлопает, отгораживая простые человеческие чувства, от назойливых вспышек папарацци.

– Алексей Сергеевич, – произносит в этот момент Курской. – В городе ещё не спокойно, могут быть эксцессы… Может вам бы лучше до завтра побыть где-нибудь за городом? На даче, например… Отдохнете, придете в себя, а завтра мы все организуем…

– Хорошо, – отвечает Михайлов и спешит поскорее закончить встречу и залезть в машину. Усевшись, он нетерпеливо говорит водителю:

– Поехали… Поехали… В Барвиху…

Кортеж стремительно трогается с места и длинные машины торопятся умчать семью президента в тихий и спокойный мирок правительственных подмосковных дач.

А когда с аэродрома исчез президентский кортеж, разъехались встречающие и корреспонденты, из самолета начали выходить члены КЧС. Они прилетели вместе с Михайловым – находились в отдельном салоне под присмотром охраны, которую привез с собой Курской. Михайлова из них никто так и не увидел.

По одному, хмурые, не разговаривая друг с другом, они стали покидать самолет. Последним вышел Крюков. Вступил на трап и посмотрел вниз. У трапа стояло несколько машин "Скорой помощи", а рядом ждали вооруженные люди и человек в сером прокурорском кителе. Крюков всё понял. Спустился вниз и, повернувшись к тому, что был в прокурорской форме, спросил:

– От имени какой прокуратуры меня арестовывают?

– От имени российской, – последовал вежливый ответ. – Вам сюда, Виктор Александрович…

Перед Крюковым услужливо распахнули задние двери пикапа – в узком салоне неотложки уже ждали его двое вооруженных охранников. Крюков, не дожидаясь повторного приглашения, схватился за блестящий поручень и попробовал забраться внутрь, но то ли подножка для него оказалась слишком высокой, то ли от волнения руки ослабли – он застрял, неуклюже балансируя на проходе.

– Дайте руку! – наконец потребовал он.

Один из них охранников бесцеремонно схватил его за грудки и втянул в салон. Следом влез ещё один охранник и двери "Скорой помощи" плотно захлопнулись… Путч закончился…

В Москве тем временем продолжали праздновать победу. Августовская ночь была наполнена гомоном праздно шатающихся людей, бравурными песнями и не слишком трезвыми, радостными криками. Москва бурлила страстями, но это уже была эйфория победителей. На Лубянке к памятнику Дзержинского, к этому одиозному символу тоталитаризма, подкатили огромный кран с длинной телескопической стрелой (одолжили американцы со строящегося посольства), бронзовую фигуру опутали канатами, подцепили и сорвали с пьедестала. Под восторженные вопли толпы тяжеленную статую повалили на мостовую. Народ бросился взбираться на поверженного колосса. Все! Конец всесильному монстру, конец могущественному КГБ! Свобода!

На Манежной, перед Кремлем волновался другой многотысячный митинг. Там все ждали приезда Михайлова. По радио только что передали, что Президент СССР прилетел во Внуково и этот радостный слух мгновенно разнесся среди демонстрантов – "Ура! Жив президент! Значит, вот-вот подъедет!"

Но Михайлов в этот день в Москву так и не приехал, хотя народ все ждал, надеялся и не расходился… И когда стало ясно, что президент не приедет, наверное, в этот момент люди впервые поняли, что время Михайлова ушло. И ушло безвозвратно…

А в Белом доме в это время полным ходом шло веселье… В подземелье, в бункере, в отсеке для VIP-персон, где ещё недавно готовились к длительной осаде, теперь накрыт был банкетный стол. Деликатесы, салаты и высокие бутылки с пестрыми иностранными этикетками уставляли сдвинутые столы, – там праздновали победу главные защитники победившей демократии…. Нескончаемой рекой лилось вино, тосты бравурной чередой следовали один за другим.

– За свободную Россию!.. За президента!.. За москвичей!.. За защитников Белого дома!.. – раздавалось восторженные выкрики в душном помещении подземной столовой, приспособленной под банкетный зал. Бельцин сидел во главе стола и лично контролировал, чтобы никто не пропускал "реализацию" тостов… Никто и не пропускал… На "ура" шла греческая "Метакса" разбавленная наполовину шампанским – напиток не слишком крепкий, но хорошо веселящий. Натянутым до предела нервам нужна была разрядка, накопившиеся под тяжелым спудом напряжения и тревоги эмоции требовали выхода. Народ быстро хмелел – блестели глаза, заплетались языки, но на это никто не обращал внимание… В душе у всех оглушительным аккордом звучало одно – "Победа"! Раскрасневшийся Чугай нетвердой походкой подвел к развалившемуся на стуле Бельцину маршала Шапкина…

– Владимир… Николаевич, – произнес он, делая длинные паузы. – Главком ВВС Шапкин… Первым из военных перешел на сторону России… В случае начала штурма был готов отдать приказ нанести бомбовый удар по Кремлю…

Бельцин, откинувшись на стуле, – пиджак на спинке стула, галстук снят, ворот сорочки расстегнут, – окинул главкома ВВС долгим, внимательным взглядом:

– Я это запомню, маршал… Идите, отдыхайте!

Чугай с Шапкиным неторопливо отошли. Веселье продолжалось. Торжество было в самом разгаре, когда сильно захмелевший мэр Москвы Павел Харитонов начал ходить около столов, радостно и пьяненько приговаривая:

– Нет, ну ты понял? Понял? Полным дерьмом они против нас оказались… Полным дерьмом!

При этом он глумливо подхихикивал, а потом вдруг начал громко и часто икать.

Бельцин недовольно посмотрел на сидящего рядом Кожухова.

– Выведите его отсюда… А то облюет тут все… В туалет, в туалет!

Кожухов подозвал двух охранников, стоявших у входа, и кивнул им на захмелевшего мэра. Те подхватили Харитонова под руки и, не смотря на его отчаянное сопротивление и возмущенные крики "В чем дело? Уберите руки!" осторожно вывели его из праздничной залы.

А на следующее утро уборщицы Белого дома тихонько матерились, убирая сильно загаженный подземный туалет…

Михайлов появился в Москве лишь на следующий день. Оправившись от крымских потрясений и сделав самые необходимые назначения, он подъезжал к Белому дому. Черное бронированное тело членовоза легко вкатило во двор дома правительства Российской Федерации и остановилось прямо перед центральным входом. Сопровождавший Михайлова полковник вышел из машины и распахнул перед ним дверцу. Михайлову показалось, что сделал он это не достаточно поспешно и почтительно… Чего-то не хватало в этом движении, к которому президент привык за многие годы. Михайлов отметил это почти автоматически и неспешно вылез из автомобиля. Оглянувшись в сторону нацеленных на него телекамер, он победно помахал рукой, зная, что скоро этот жест и улыбка будут миллионными экземплярами растиражированы по всему миру. Затем он повернулся к толпе встречающих и поискал глазами Бельцина… Бельцина нигде не было… Стараясь скрыть досаду, Михайлов повернулся к журналистам и подумал: «Сложно будет! Ну, ничего… Еще ничего не потеряно!»

– Товарищ президент… Алексей Сергеевич… Агентство ТАСС! – Теплов, журналист, с которым Михайлов был давно лично знаком, протягивал в его сторону микрофон с голубой наклейкой. – Какие вы собираетесь предпринять шаги в ближайшее время? Что будет с путчистами?

– Главное, я вам хочу сказать, что демократия устояла! – воодушевлено начал Михайлов. – Значит, все что мы успели сделать за эти годы мы сделали не зря… Советский народ и особенно москвичи, за эти дни показали образцы мужества и героизма… И это, значит, процесс реформ, начатый перестройкой, необратим…

Говорил он с окающим говорком, с каким обычно разговаривал на публике, выговаривая букву "г" почти как "х", и почти каждое слово сопровождая жестом ладони, словно это помогало лучше его понять. Продолжая говорить, Михайлов не отводил тревожного, внимательного взгляда от входа в здание – ждал появления Бельцина. Наконец из стеклянных дверей показался хозяин Белого дома, – высокий и подтянутый, после произошедших событий он стал как будто еще выше. Он подошел к Михайлову и с каким-то особым, повышенным чувством собственного достоинства поздоровался. И хотя в его приветственных словах теперь проскальзывали отсутствующие ранее высокомерные нотки, у Михайлова отлегло от сердца. "Все нормально! – подумал он. – Все нормально!"

Покончив с официозом взаимных поздравлений, Бельцин повел Михайлова в зал заседаний Верховного Совета России. Заполненный зал встретил президента Союза весьма сдержанно – совсем не так, как раньше, на Пленумах ЦК, – бурей восторга и шквалом аплодисментов. На сей раз ему достались лишь редкие и жидкие хлопки…

Михайлов подошел к трибуне и привычно стал говорить о победившей демократии, об общих усилиях союзной и Российской власти на непростом, тернистом пути либеральных преобразований.

– Я не побоюсь этих слов, – вещал он с трибуны, – но путч ещё больше сплотил нас, объединил все демократические силы страны, заставил нас многое переосмыслить, и многое переоценить. Скажу больше, – я вернулся в совершенно другую страну и сам я уже не тот, каким уезжал отсюда несколько дней назад…

Но за всей этой словесной трескотней Михайлов даже не обратил он внимание и на то, что Бельцин сидит в президиуме какой-то нахохлившийся и настороженный – он словно ждет чего-то. Неожиданно на сцене из-за кулис появился Харитонов. Осторожно подкравшись к Бельцину, он что-то возбужденно зашептал ему на ухо. Бельцин кивнул, достал из пиджака толстую авторучку и старательно, длинным росчерком подписал перед собой какой-то документ. Затем поднялся, взял со стола подписанный лист и направился к трибуне. На губах у него блуждала иезуитская улыбка. Михайлов, почувствовав неладное, осекся на полуслове и изумленно уставился на приближающегося к нему российского президента. Подойдя к трибуне, Бельцин повернул к себе микрофон и громко произнес:

– Уважаемые депутаты! Только что я подписал Указ о приостановлении деятельности Коммунистической партии Советского Союза на территории России!

Большой зал изумленно охнул, зашевелился тревожно и пошел неровными волнами. Бельцин поднял руку, призывая зал к спокойствию.

– Указ вступает в силу с момента его подписания! В настоящий момент исполнение этого Указа уже началось! Мною дано указание Центральному банку России перевести денежные средства со всех счетов компартии, включая региональные, областные и прочие, на счета федеральных органов власти! Кроме того… Сейчас в Москве уже началась передача под юрисдикцию России зданий и сооружений, принадлежащих КПСС. Поэтому считаю, что с этого момента КПСС свою деятельность в Российской Федерации прекратила!

Это был даже не нокаут, это было хорошо спланированное политическое убийство! Пока у КПСС ещё оставались деньги, здания, помещения ещё оставалась надежда, что все можно отменить, вернуть, подать апелляцию в Верховный суд. Но когда уже нет ни имущества, ни парткомов, ни партийных касс – значит, нет и самой КПСС! А обратно, как известно, покойников не носят… Михайлов, едва придя в себя от пережитого шока, попытался что-то слабо возразить, забыв даже про свое привычное гыкание:

– Владимир Николаевич! Так нельзя… Считаю решение несогласованным! Оно может вызвать волну антикоммунистической истерии… Привести не только к нарушению закона, но и подрыву демократического согласия в обществе.

Но Бельцин лишь снисходительно махнул в его сторону рукой – полно, мол, Алексей Сергеевич, полно… Дело сделано…

О том, что было потом Михайлову не хотелось даже вспоминать…

Зал неистовствовал – депутаты повскакивали со своих мест, президиум на сцене смешался, – кругом ликование, восторг и аплодисменты. В начавшейся суматохе Бельцина окружили и, поздравляя, повели куда-то, а растерянный Михайлов так и остался неприкаянно стоять у трибуны. Перед тем как уехать в Кремль, он все же решил попробовать что-то изменить и самолично направился в кабинет к Бельцину.

– Что вы делаете, Владимир Николаевич? – первое, что он сказал, едва успев открыть дверь кабинета российского президента. Стоявший у президентского стола Чугай взглянул на него и презрительно отвернулся.

– Что я делаю? – свирепо переспросил Бельцин, вырастая из-за президентского стола тяжелой грозной глыбой. – Нет, это что вы делаете?

При этом взгляд его холодных серых глаз был настолько яростен и непримирим, что в голове у президента Союза заметались тревожные и смутные догадки: "Неужели ему что-то стало известно? Не поддаваться! Не поддаваться и все отрицать…" От этих мрачных мыслей белоснежная сорочка у Михайлова мгновенно взмокла и горячим горчичником прилипла к спине. Бельцин между тем с раскаленной желчью в голосе продолжал:

– Сегодня без согласования со мной вы назначили министром обороны ближайшего сподвижника Вязова! (У Михайлова облегченно отлегло от сердца и он обессилено вздохнул.) А председателем КГБ поставили одного из участников путча, человека Крюкова! Нет, так дело не пойдет! У нас с вами уже есть горький опыт… Прошу теперь все кадровые изменения – только по согласованию со мной! А этих надо сменить!

Михайлов неторопливо достал из кармана отутюженный батистовый платок и обстоятельно обтер вспотевшую лысину. Подумал успокоено – "Зря переволновался…", а потом, убрав платок обратно, расплылся в умиротворенной улыбке:

– Хорошо, я обещаю разобраться, Владимир Николаевич…

Но Бельцин обжег его тугим и гневным взглядом и, наморщив тяжелый нос, бросил бесцеремонно:

– Нет! Или вы сейчас звоните начальнику Генштаба и говорите ему, что он уже не министр или я иду в парламент и говорю, что союзное руководство путч ничему не научил!

Михайлов растерянно замер – "Что за тон?!". Он уже раскрыл было рот, чтобы возмутиться, но Бельцин решительно протянул ему трубку:

– Звоните! – и потом уже более настойчиво. – Звоните, Алексей Михайлович! Ни вам, ни мне конфронтация не нужна!

Михайлов оскорблено засопел, взглянул на протягиваемую трубку так, как будто в руке у Бельцина была зажата гадюка, и понял, что проиграл! Его план, который он, казалось, так тщательно спланировал и выпестовал – провалился… И провалился по вине этих безмозглых идиотов, этих кретинов-министров, которые возомнили себя спасителями Отечества! В итоге его же, Михайлова, берут за горло! Чугай, сунув руки в карманы, обернулся и в брезгливой усмешке скривил тонкие губы. Кровь горячей волной прилила Михайлову к лицу и заалела на темени яркой, багровой отметиной. Он упрямо сжал рот, но быстро взял себя в руки – теперь ему уже ничего не оставалось, как звонить в Кремль и отменять свои прежние назначения, – конфронтация ему, действительно, была сейчас ни к чему. Принимая из рук Бельцина трубку, он, успокаивая себя, подумал: "Ничего! Помнится де Голь в свое время сказал: "Мы проиграли сражение, но не проиграли войну!". О почившей коммунистической партии он в тот момент уже не вспоминал…

Новым министром обороны в тот же день был назначен Главком ВВС Василий Шапкин…

С тех драматических летних событий прошло всего несколько дней, а стремительный ветер перемен уже неумолимо стирал атрибуты прежней жизни…

С фасадов домов и с крыш, как-то сами собой незаметно стали исчезать такие привычные глазу лозунги, как "СЛАВА КПСС" и "НАРОД И ПАРТИЯ ЕДИНЫ", а старым городам и улицам, вместо идеологически выдержанных имен начали возвращать их прежние названия. В газетах и журналах все чаще и чаще замелькали такие слова, как "суверенитет" и "частная собственность", а словом "план", похоже, теперь пользовались лишь наркоманы, которых, как ни странно, оказалось не так уж и мало. Впрочем… Это были лишь мелкие и досадные издержки демократии. Большинство советских граждан с искренней и наивной доверчивостью полагали, что страна очистилась от сковывавшей её плесени и вот-вот стремительно рванется вперед. И никогда ещё светлое будущее не казалось им таким близким и столь легко осуществимым…

И все таки самая удивительная метаморфоза в эти дни произошла в одной небольшой подмосковной деревушке. Здесь, рядом с высокими стенами древнего монастыря причудливым образом сплелось прошлое и настоящее.

Вдоль разбитой, ухабистой дороги, разрезавшей деревню прямо посередине, в доспехах и остроконечных шлемах ходили воины с кривыми саблями на боку, а рядом стояли синие автобусы и по земле тянулись толстые шнуры электрических кабелей. Сентябрьское солнце обильно разбросало теплые лучи на пергаментную листву деревьев, высокие облезлые стены монастыря и шиферные крыши деревенских изб. Неумолимая пора угасания уже тронула желтой сединой зеленую шевелюру деревьев, но бабье лето упорно не хотело отдавать свои права и словно в отместку за дождливый август выпросило у осени еще несколько погожих дней.

Бойкая мошкара, воспользовавшись дарованной ей отсрочкой, вершила свой последний пир – настойчиво терроризировала конный отряд, спрятавшийся в овраге за околицей деревни. Потные ратники отчаянно, как саблями во время сечи, махали ветками, обороняясь от докучливых комаров, остервенело шлепали себя по плечам, щекам, и рукам, уже обильно покрытых волдырями, а их лошади хлестали себя по бокам черными жгутами шелковых хвостов. Но все эти архаичные методы слабо действовали на маленьких вампиров и через мгновенье кровожадное крылатое воинство с удвоенной силой бросались на своих измученных противников и, казалось, этой неравной и жестокой схватке не будет конца…

А в это время на лугу, рядом с монастырем наоборот царила безмятежная и умиротворенная идиллия. Здесь, отложив в сторону кривые бердыши и изогнутые алебарды, мирно соседствовали друг с другом татарские воины и русские стрельцы.

Причиной всех этих невероятных коллизий было то, что около старых монастырских стен снимался фильм "Князь Курбский". К съемке готовился эпизод взятия Казани, но съемка вдруг застопорилась, потому что около подъемника, который сами киношники обычно называли "краном", оживленно заспорили двое.

– Игорь! Дорогой вы мой! Ну как же вы не понимаете? – расстроено объяснял главному герою упитанный режиссер, одетый в длинные, до колен шорты и цветастую аляпистую безрукавку. – Вспомните-ка, что вы там Ивану Грозному обещали? Ну, не вы, конечно, ваш персонаж! Что не посягнете ни на него, ни на слуг его… Так? А сами пять опричников его зарубили! А ведь это в наше время слово – тьфу: захотел – дал, захотел – взял обратно… А в то время слово – ого-го! А тут ещё, заметьте, нарушено слово, данное царю! Да на святом кресте… Это, милый мой, знаете, что? Это хуже смертной казни… Анафема! Отлучение от церкви! Страшное дело…

Загримированный под русского князя, Игорь Таликов раздраженно мотнул головой – завитые русые кудри его разлетелись в разные стороны, а тяжелая соболья шапка неуклюже сползла на самые брови. Стянув шапку с головы, – вспотевший вихор темными прядями прилип ко лбу, – Игорь сердито сжал ее в руке и произнес насуплено:

– Бред какой-то! Причем здесь княжья честь? Что по вашему, князь должен спокойно смотреть, как насилуют его любимую женщину?

Толстенький режиссер патетично всплеснул руками в ответ:

– Так то-то и оно, что нет! В том-то и трагедия! С одной стороны – возлюбленная, с другой – слово! – при этом он жалобно посмотрел на зажатый в руках Игоря княжий убор и скорчил страдальческое лицо. – Игорь… С шапочкой-то вы поаккуратней… Все-таки соболь, не кошка… – (А потом опять уже своим обычным голосом.) – Только, Игорь… Что я хочу сказать… Зачем нам все это нужно? Я же вижу, – обществу сейчас нужны новые ориентиры! Новые нравственные символы, если хотите! Потому мы и обращаемся к истории! Чтоб время, характеры показать, самоотверженность, благородство… Все такое… Поэтому мне и от вас нужен эдакий порыв! Эдакий взрыв эмоций! Понимаете?

И вдохновенно обхватив Таликова сильно волосатой, пухлой рукой за плечи, он увлек его к нетерпеливо переступающему около подъемника длинноногому вороному жеребцу. Пригнувшись к самому плечу Игоря, зашептал доверительно, с грудным придыханием:

– Игорь… Я же вижу – вы прирожденный актер! У нас с вами получится прекрасный творческий тандем! Серьезно, серьезно… Так, что давайте, дорогой мой… Давайте… Отправляйтесь к вашему воинству и начинаем съемку!

Игорь уколол режиссера строптивым взглядом из-под бровей, затем, угрюмо поправив на боку кривую саблю, вставил изогнутый носок сапога в стремя и неуклюже вскинулся в седло. Нервно дернув удилами, – конь недовольно всхрапнул, – он поскакал в сторону оврага. Полненький режиссер облечено вздохнул и сноровисто полез на операторскую площадку. Вскоре идиллию солнечного дня прорезал его усиленный мегафоном голос:

– Массовка, приготовились! Поднимаемся, поднимаемся! Начинаем съемку!