Текст книги "Виа Долороза"

Автор книги: Сергей Парфенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

Чугай нажал клавишу отбоя.

– Закрутилась машина! – сказал он в азарте и вскоре уже набирал номер "Аргументов и фактов", полученный от редактора "Комсомольской правды":

– Алло, товарища Петракова, пожалуйста… Всеволод Иванович, добрый день… Тимур Борисович Чугай вас беспокоит… Вы в прошлом году у меня в Институте экономической политики Академии народного хозяйства интервью брали… Да, да! Вспомнили? Замечательно… Всеволод Иванович, мы сейчас с президентом России товарищем Бельциным в Америке, только что узнали о статье в "Правде"… Перепечатка из "Вашингтон пост"? Всеволод Иванович, я ответственно заявляю, всё то что там написано – подлое и наглое враньё! Никто из журналистов у нас в тот день не был! Да… Ну, так что ж прикажете теперь международный скандал раздувать? Я так понимаю, что кое-кому как раз этого очень хотелось бы! Но мы-то с вами ответственные люди, мы же не будем пачкать имидж президента России в угоду чьих-то политических амбиций? Почему встречу на полтора часа задержали и на плёнке Бельцин такой-то заторможенный? Вот! Объясняю… У президента в тот день была температура 39… Мы вообще хотели встречу отменить, но устроители настояли… Простуда, смена климатических поясов, сон урывками – даже железный организм Бельцина не выдержал, – пришлось перед выступлением прибегнуть к лечению… А иначе бы просто бы не вышел… Не смог бы… Но алкоголя никакого не было! Только аспирин… Да! Ответственно заявляю! Но использовать этот факт вот так, – грязно, так подло, это уже вообще за гранью всякой морали! Всеволод Иванович, товарищ Бельцин сейчас находится рядом, я предлагаю вам взять сейчас у него интервью, чтобы он сам рассказал, как было дело… Передаю трубку Владимиру Николаевичу…

И Чугай, с веселыми чертиками в глазах, прикрыв микрофон ладонью, произнес:

– Владимир Николаевич, Михайлов еще пожалеет, что заварил эту кашу – ему эта статейка ещё ой как аукнется!

Передав трубку Бельцину, он скромно отошёл к Кожухову…

– Ну ты и бестия! – тихо, с усмешкой сказал ему Кожухов.

Чугай скосил на него насмешливый взгляд.

– Спасение президента обошлось в четыре миллиона бюджетных денег, в лазерный принтер моего института и гонорар самого президента, – негромко ответил он. – Копейки, учитывая чем это могло обернуться!

– Пройдоха ты! – восхищенно прошептал Кожухов и они негромко рассмеялись…

Пленум ЦК КПСС открылся под ропот очередей и глухое молчание пикетов, под надоедливые заклинание правительства об объективных сложностях перестройки и стук продуктовых посылок из Германии на почте. Он начался как обычно – первым выступал Генеральный секретарь. Михайлов говорил о положении в стране. Говорил долго и скучно. Доклад был пустой – много патетики и мало конкретного, он не давал ответов на вопросы, куда двигаться и прошел при полном равнодушии зала. Потом на трибуну вышел Линаев с докладом о роли партии на современном этапе.

Михайлов, занявший место в президиуме, не прислушивался к тому, о чем он говорит – мысли его сейчас были заняты другим… Перед Пленумом Михайлов уже знал, что "Аргументы и факты" опубликовали интервью с Бельциным, а "Комсомольская правда" напечатала тенденциозную статью под заголовком "А был ли мальчик?". В ней оспаривался сам факт публикации в "Вашингтон пост". Кроме того в вечерних новостях показали митинг в защиту Бельцина перед редакцией "Правды", где прямо перед телекамерами жгли номера коммунистической газеты, а дотошные журналисты брали интервью у прохожих:

– Опять нас всё обманывают! – возмущенно говорила бабулька-божий одуванчик, – Всё хотят Бельцина грязью измарать… Я-то и раньше эту "Правду" не читала, а теперь и подавно не буду… В магазинах ничего нет, сегодня, вон, насилу молоко нашла, три магазина обошла и полтора часа ещё в очереди выстояла, а они вместо того, чтобы порядок в торговле наводить, на Бельцина набросились! Бесстыжие! А я вон своему деду второй день не могу папирос купить, слуги народные…

– Стыдно! – говорил следом с экрана худощавый мужчина, по виду сотрудник какого-то НИИ. – Стыдно, что у нас появляются такие вот статьи… После этой статейки в "Правде", вдобавок к недоверию к ней, прибавилась просто чувство брезгливости…

"Вот народ!" – вспоминая, думал Михайлов с болью. – "Гласность им дали, глаза как слепому котёнку открыли, – тыкают носом: на смотри, кого выбираешь, за кого голосуешь! Ан нет! Всё равно не верят! Не верят! Неужели все мыслишки уже только о том, чтобы набить свой желудок? Хорошо, что хоть телевидение пока ещё под контролем… Надо будет ещё раз эту плёнку с Бельциным прокрутить, по всем каналам, может тогда до них дойдет… Не зря же говорят, что до русского мужика с третьего раза доходит…"

Он с сожалением посмотрел на выступающего на трибуне Линаева.

"А ведь прав был тогда Григорий! Не надо было в "Правде" печатать! Надо было где-нибудь в "Аргументах"… Или в той же "Комсомолке"… Ну, да ладно, – что сделано, то сделано… Ещё ничего не потеряно – это главное!"

Михайлов взглянул на Бельцина, который сидел неподалеку в первом ряду, перед сценой, опустив голову, о чём-то задумавшись…

"Спокоен, сволочь!" – подумал Михайлов со клокочущей внутри злостью. – "Уверен в собственной неуязвимости! Подожди, подожди, – сейчас мы покажем тебе кузькину мать!"

В это время Линаев закончил свою речь и вернулся на место…

Михайлов, дождался, когда он сядет и спокойным голосом сказал:

– Спасибо, Григорий Кузьмич! А теперь предлагаю заслушать товарища Бельцина по итогам его поездки в Соединенные Штаты… А то в последнее время появились всякие кривотолки по поводу его там пребывании… Я думаю мы должны тут разобраться… Просим Владимир Николаевич, – и Михайлов сделал широкий жест рукой, приглашая Бельцина на трибуну.

Но на самом деде в душе он злорадствовал, – знал, что будет дальше… Для начала Бельцин должен будет оправдываться… Или быть может даже обвинять газеты и телевидение в тенденциозности и клевете. Ничего… Пускай! Что бы он там теперь не говорил, как бы не изворачивался – уже не суть как важно… Потому, что потом! Потом Политбюро должно будет обрушится на Бельцина всей своей мощью и начнет размазывать его по стенке, клеймя позором и приводя все новые и новые факты, которые удалось собрать КГБ и комитету партийного контроля по этой его поездке. Спектакль был уже отрежиссирован, – роли розданы, отрепетированы… Кульминацией должен стать момент предложения исключения Бельцина из партии, которое должно быть единодушно поддержано… И все это сейчас транслировалось по всем каналам телевидения…

Бельцин грузно поднялся со своего места и посмотрел на Михайлова. На мгновение их взгляды встретились и Бельцин уловил в глазах Михайлова злой, холодный огонёк инквизитора. Он усмехнулся, достал из внутреннего кармана красную книжечку и направился к трибуне…

– Прежде всего я хочу сделать заявление! – сказал он, подойдя к трибуне.

Бельцин обвел взглядом огромный безмолвствующий зал, который напомнил ему средневековое судилище – ровные ряды однообразных темных костюмов, белые рубашки, темные галстуки, сотни устремлённых на него глаз… В некоторых он заметил такое же выражение, которое только что видел в глазах у Михайлова.

"Не дождётесь!" – мстительно подумал он и, упрямо вскинув подбородок, громко и раздельно произнёс:

– Я принял решение выйти из партии!

Даже если бы в зале грянул гром, он наверное не произвел столь оглушительного эффекта. А Бельцин оперся руками на трибуну и немигающе, как удав, уставился в зал.

– Я принял это решение, потому что за последние дни убедился, что партия превратилась в деструктивную силу, которая не способна быть авангардом народа, способным возглавить процесс позитивных преобразований в стране…

Зал наконец очнулся. С мест раздались редкие истеричные выкрики "Позор!" и "Предатель!", но Бельцин не обращая на них внимания, твердым голосом продолжал:

– Заключительную точку в моем решении поставила развязанная против меня травля в партийной прессе… Газета советских коммунистов "Правда" стала рупором реакции, старающейся дестабилизировать процесс демократизации и прогрессивных реформ. Опубликованная в "Правде" статья, перепечатанная из "Вашингтон пост", бросает тень не на российского президента, как могло кому-то показаться, она ударила по авторитету партии и по простым коммунистам прежде всего… Поэтому не личная обида или личная выгода двигала мной, когда я принимал это трудное, но единственно правильное решение…

Сейчас хочется сказать: процесс перестройки, начатый коммунистами пять лет назад сегодня зашел в тупик! Преобразования потребовали пересмотра ряда принципов и экономических стимулов в обществе, к чему коммунистическая партия оказалась не готова. Поэтому, я считаю, что партия утратила моральное право называться доминирующей силой общества и, как Председатель Верховного Совета России запрещаю своим указом деятельность первичных организаций на всех государственных предприятиях в Российской Федерации!

При последних словах в Кремлевском дворце установилось тяжелое гробовое молчание… Бельцин окинул взглядом зал – теперь он не казался ему сборищем средневековых инквизиторов, готовых с наслаждением пытать и казнить непокорных еретиков, – он напоминал загнанную стаю волков, прижатую к красным флажкам, понимающих, что расправа близка и неизбежна…

– Отныне коммунистическая партия утрачивает своё привилегированное положение в обществе! – сказал Бельцин громко. – Я хочу, чтобы все это поняли! Это не запрет партии как таковой – это ещё один шанс ей найти диалог с народом, стать действительно партией народа не на словах, а на деле… Спасибо, я закончил!

Бельцин подошел к президиуму и молча положил перед Михайловым свой партбилет. Михайлов сидел пунцовый от распиравших его обиды и раздражения. Он понял, что проиграл. Проиграл полностью и бесповоротно, – что называется, в чистую… Бельцин с чувством превосходства взглянул на него, усмехнулся и, не слова не говоря, вышел из зала…

Линаев, сидевший рядом с Михайловым наклонился и тихо прошептал:

– Алексей Сергеевич, надо выступить! Нельзя так оставлять…

Михайлов продолжал неподвижно сидеть… Наконец, взял себя в руки, поднялся и вышел к трибуне:

– Товарищи… Гм, – он нервно откашлялся, стараясь сбить осиплость. – Поступок Владимира Николаевича… Это – не геройство… Как хотелось бы некоторым представить… Потому что уход из партии сейчас – это дезертирство, коньюнктурство и игра на публику…. Сейчас оставаться в партии не выгодно или может даже опасно… Поэтому теми, кто оставляет партию сегодня движут те же мотивы, по которым они раньше в партию вступали… Личная выгода и личный интерес… Обвинять партию в предвзятости к кому либо неправильно – сейчас партия ведет открытый диалог со всеми конструктивными силами в стране. Партия начала процесс демократизации в стране и последовательно его продолжает…

Линаев, слушавший в президиуме речь Михайлова, прикрыл глаза ладонью.

"Что он делает? Что он делает?! – в отчаянии подумал он. – Он же оправдывается!!! Получается, что не Бельцин виноват, а мы! Мы должны доказывать, что ни в чем не виноваты… Ну уж нет, никому не позволено судить партию!"

Когда Михайлов сел на место, Линаев взял слово. Он бодро вышел к трибуне и громко произнес:

– Товарищ Бельцин… Или как там теперь его называть?… господин Бельцин?…быстро забыл, что такое партийный долг и партийная ответственность, когда вопрос коснулся его лично и когда лично его попросили отчитаться за свои поступки! Бросить билет на стол оказалось проще, чем отвечать! Но когда отвечать не хочется, лучше самому начать обвинять своих оппонентов… Не важно, что твои оппоненты – это двадцать миллионов коммунистов! Как известно нападение лучший способ защиты! Неужели ещё кому-то не понятно, что действия Владимира Николаевича продиктованы только желанием уйти от ответственности и собственным честолюбием и направлены в конечном итоге против одного человека? Я уже не говорю, что они незаконны! Как известно, шестую статью Конституции у нас никто не отменял… Не мною сказано, но кстати будет повторить здесь в небольшой редакции знаменитые слова: "Вам, господа хорошие, нужны великие потрясения, а нам нужна великая страна!"…

И Линаев под аплодисменты зала занял своё место в президиуме.

Телекамеры вели прямую трансляцию и никто в тот момент не осознал пикантность ситуации… Произнесенные Линаевым слова на самом деле принадлежали Столыпину, – председателю Совмина царской России, и обращены они были к представителям только народившейся партии большевиков, пуля одного из которых потом оборвёт его жизнь, и чьи наследники теперь сидели в этом зале…

Но Бельцин уже покидал Кремль победителем. Он подписал указ в тот же день…

Уже вечером в разных местах Москвы плескались митинги в его поддержку – перед памятником Пушкина рядом с кинотеатром "Россия", на Старой площади около памятника Юрию Долгорукому… Лозунги, лозунги, лозунги! Бронзовые титаны со своих громоздких постаментов с удивлением взирали на митингующих с плакатами под ними. На самодельных плакатах написано – "Владимир, ты прав!", "Долой кпСС!", "Михайлова и его клику в отставку!" В воздухе витали справедливые, обличительные слова и какая-то пронзительная, обнаженная искренность чувств.

На следующий день газета "Правда" вышла с извинениями в адрес президента России за непродуманную редакционную политику и заискивающе просила прощение у Бельцина за действия американских коллег из "Вашингтон пост".

Михайлов был раздавлен. Он отменил все свои встречи и даже поездку в Италию за получением престижной премии Фьюджи, – сидел у себя в кабинете в Кремле и никого не принимал. Помощникам и секретарю сказал, что работает над тезисами о положении в стране к 1 Мая и просил ни с кем не соединять. Но несмотря на запрет кто-то все же прорвался – телефон на столе Михайлова пронзительно и требовательно зазвонил… Михайлов поморщился, но трубку все же снял. Звонила жена:

– Алексей, так нельзя! – услышал Михайлов её звенящий от волнения голос. – Я не просто тебе как жена или друг, я сейчас как гражданин говорю – промолчать сейчас значит допустить развал страны! Нельзя сейчас сидеть сложа руки… Ты ведь не только Генеральный секретарь, ты еще и президент великой державы! На тебе ответственность огромная, её так просто не сбросишь!

Михайлов помолчал, потом спросил:

– Ты сейчас где?

– В Фонде, – Нина Максимовна была председателем фонда "Мир – детям".

– Хорошо, приезжай – обсудим…

Нина Максимовна приехала быстро. Вошла без стука, посмотрела на мужа – сердце больно кольнуло: осунувшееся лицо, мутные тяжелые мешки под глазами, взгляд – как у побитой собаки, исподлобья… Ни слова не говоря, Нина Максимовна бросила сумочку на стул, села напротив. Подумала: "Интересно, ел ли он что-нибудь со вчерашнего дня?" Но сказала не об этом:

– Алексей, как ты можешь! Отменять международные встречи – это верх безответственности! Демонстрировать перед страной, перед всем миром свою слабость… Такой подарок Бельцину!

Михайлов лишь устало отвёл глаза в сторону, а Нина Максимовна между тем не унималась:

– Ты, что решил предать своё дело? Ты же сам говорил, что для тебя нет другой страны и другой перестройки быть не может!

Михайлов мрачно взглянул на жену:

– Кто тебе сказал, что я отменил все встречи? Плешаков?

– Юрий Алексеевич – единственно по-настоящему преданный тебе человек, – решительно вступилась за начальника 9-го Управления Нина Максимовна. – Остальные за личные блага, да за чины работают… И побегут как крысы в случае чего… А он не за страх… За совесть…

Немного успокоившись, произнесла уже более мягко:

– Нельзя… Нельзя сейчас расслабляться…

Михайлов, чувствовавший не уютно себя под укоризненным взглядом жены, встал и подошел к широкому окну:

– Да дело не во мне… – сказал он сдавленным голосом. – Пойми ты! Бельцин – прохвост… Человек без правил, морали и чести… И тем не менее его поддерживают! Он же демагогией занимается… Татарии – свободу? Пожалуйста! Прибалтам? Нате, берите! Грузия? Тоже! И ни в одной газете, ни в одной передаче – ни слова критики, ни слова осуждения! Перепечатываем статью об его похождениях в Америке, и ведь не из какой-нибудь бульварной газетенки, а из "Вашингтон пост" – не верят! Не верят! Неужели они Михайлова настолько ненавидят, что уже вокруг ничего не замечают?

Он в сердцах хлопнул себя ладонью по ноге, а потом обессилено замер перед окном. Уставился в пустоту устало, с глухой безнадежностью и только руки сжимаются, разжимаются, – словно тискают невидимый предмет… Нина Максимовна подошла, взяла его за дергающиеся пальцы и, стараясь не дать захлестнуть себя подкатившей жалости, сказала:

– Леша… Успокойся… Разве ты не понимаешь, что это всё подстроено. Бельцин просто сейчас пользуется собственной безнаказанностью… Поэтому он и может позволить себе публично обхамить тебя перед японцами или американцами… Но на Западе такие вещи не проходят, там всё это оборачивается против него – там хамов не любят… Поэтому для всех в мире ты остаешься фигурой номер один и Бельцину никогда не добиться большего…

От слов жены скула у Михайлова судорожно дернулась, как в конвульсиях.

– Да вот в том то и дело… Как с человеком у меня с ним ничего общего быть не может, но в политике я вынужден искать с ним компромисс, потому что без России ничего не сделаешь…

– Вот поэтому и нельзя сдавать позиций! – и голос у Нины Максимовны снова зазвенел. – Бельцина поддерживают только в Москве и может быть ещё в Красноярске… Но Советский Союз не только Красноярск и Москва… Красноярск его помнит как хорошего руководителя… Наверное, так и есть: местный руководитель – это его место… Вот только дальше лезть ему не надо было! А Москве он нужен потому, что в этом бардаке кому-то очень удобно ловить рыбку в мутной воде. Поэтому нельзя сейчас сдаваться… Что мы уже не можем на редакции газет или на телевидение влиять? Можем! Надо показать по телевидению еще раз пленку с Бельциным в Америке, дать интервью с самими американцами, взять другие статьи из других газет… Надо срочно восстановить все встречи и поехать в Италию. Весь мир должен видеть, что Михайлов не сломлен, что Михайлов на коне и его не так просто выбить из седла! Только так!

Нина Максимовна заметила, как у Алексея Сергеевича исчезает апатичная бледность на лице, в глазах появился блеск, который, она знала, всегда бывает у него, когда он снова готов к борьбе. Она облегченно вздохнула и облокотилась на спинку стула. Михайлов взял трубку и позвонил министру иностранных дел:

– Алло, Эдуард… Ты уже международные встречи перенёс? Да? Возвращай все обратно… Срочно! Скажи, что это ошибка из-за нескоординированности служб! Давай!

А потом посмотрел на жену и бодрым голосом произнес:

– А, кто тебе сказал, что я сдаюсь?

На следующий день по телевидению вышла разгромная программа о Бельцине – ещё раз прокручивали покачивающегося Владимира Николаевича с трудом шевелящего языком на его выступлении в Бостоне, приводились статьи из других газет: немецких, итальянских… Передача была короткой, но убийственной – она своё дело сделала.

Выступая девятого мая, Михайлов в своей речи отметил:

– Сейчас наше общество особенно политизировалось… Появились провокационные призывы, чернящие огульно, одним махом наше прошлое, мешающие наши ошибки с нашими достижения! Но, пожалуй, самое опасное – наметились тревожные тенденции, разделяющие народ по принципу наших и не наших! Поэтому сегодня мы должны дать решительный отпор тем, кто хочет расколоть общество, кто видит в нашем прошлом только негатив! В особенности это относится к оценке роли коммунистической партии в истории нашей страны…

Я думаю пришло время сказать, что несмотря на то, что коммунистическая партия прошла вместе с нашим государством сложный и непростой путь, ее огромный вклад в развитие Советского Союза и повышение благосостояния народа не подлежит пересмотру! Та компания, которую пытаются раздуть некоторые безответственные лидеры, преследует своей целью дискредитацию не только идей марксизма– ленинизма, я считаю, это прежде всего грубое оскорбление, тем кто защищал нашу страну в трудные годы Великой Отечественной войны, для тех для кого лозунг "Коммунисты вперед" был не пустыми словами… Известно, что коммунисты первые шли в атаку, первые гибли от вражеских пуль, первыми уничтожались во вражеских застенках и концлагерях. Тем, кто сейчас кричит о коммунистической чуме следует напомнить, что коммунисты в годы войны возглавили на оккупированной территории героическое подполье, организовывали партизанские движение, встали во главе народного сопротивления против фашистских захватчиков… И выстояли! Победили… И после войны именно коммунисты были первыми, кто был на самых тяжелых участках, восстанавливая разрушенное народное хозяйство. Это они первыми отправились осваивать целину, строить БАМ, возводить гидроэлектростанции… Даже по признанию такого апологетов антикоммунизма за время социализма наша страна превратилась в высокоразвитую индустриальную державу и это нельзя оспорить…

Выступление Михайлова было сильным и эмоциональным, оно достигло цели и нашло свою почву, – ветераны войны всегда пользовались в стране заслуженным уважением…

Теперь, после реванша он мог спокойно отбыть в Италию на вручение международной премии Фьюджи, вручаемой за вклад в дело мира. В дополнение к Нобелевской, врученной ему в Осло полугодом ранее, теперь у Михайлова будет и эта, несколько менее престижная, чем Нобелевская, но в денежном выражении она была даже больше…

Премия вручалась в Милане, куда он прибыл вместе с Ниной Максимовной. На улицах Милана творилось, что-то невообразимое – машина с президентом и супругой с трудом протискивалась через бушующее человеческое море. Когда они вышли на площади Ла-Скала и пошли по галерее к муниципалитету, итальянцев охватила какая-то массовая истерия. Полицейские с трудом раздвигали плотную человеческую толпу, чтобы дать сделать президентской чете несколько шагов. В окнах, на балконах, на каких-то перекладинах между стенами, люди нависали друг над другом, цепляясь за любой выступ… Под крышей галереи стоял один оглушающий вопль – "Михай!!!" Полицию в конце концов смяли, охранников растолкали. Только каким-то чудом никто не пострадал – будь это в России все наверняка бы закончилось второй "Ходынкой"!

В муниципалитете Михайлов с трудом смог произнести заготовленную речь – заученные слова куда-то испарились, исчезли, стали какими-то мелкими и бесцветными… После церемонии вручения, когда Михайловы вернулись к машине, к автомобилю прорвались женщины, судя по одежде из высшего общества. Со слезами на глазах, в истерике они бросались на стекла машины, когда их оттаскивали, они вырывались и бросались снова…

Нина Максимовна в шоке смотрела на это светопреставление:

– Господи! – наконец выдавила она. – Мы и не знали какой ужас мы много лет наводили на Европу… Как же, наверное, они нас боялись: за Чехословакию, за Афганистан, за наши СС-20…

– Да, – задумчиво ответил Михайлов, смотря на бушующую за окнами стихию. – Я тебе скажу – нас действительно боялись. А когда мы наконец убрали весь этот кошмар, сняли с себя все эти милитаристские атрибуты, страна предстала перед всем миром нормальной… и несчастной… Отсюда и этот Милан, и Фьюджи, и Нобелевская премия! Поэтому, чтобы там не случилось дальше, я свое главное дело уже сделал…

И потом с горечью добавил:

– Вот только наши этого не поймут… Для них я останусь тем, по чьей вине исчезли продукты с прилавков, а не тем, кто дал им гласность и разрешил предпринимательство….

Нина Михайловна обернулась к мужу:

– Твоя трагедия, Лёша, в том, что ты – президент великой страны рабов, которую ты сделал свободной… Но раб не привык быть свободным… Рабство это ведь не внешние обстоятельства – это уже образ мыслей и образ жизни, а его так быстро не изменишь… Поэтому наш народ только тогда признает за тобой право жить во дворце, когда ты будешь вести себя как президент сверхдержавы, то есть с акцентом на авторитарность! Вот это наш народ поймёт… и заткнётся! А если ты будешь изображать из себя демократа – это обернётся потерей почтения к "вышей власти"… Что в общем – то уже и произошло…

Она снова посмотрела в окно – машина с Михайловыми продолжала с трудом пробиваться через толпы восторженных людей на улицах Милана. Среди этих десятков тысяч были и итальянцы, и французы, и немцы! Но среди них не было ни одного человека из Советского Союза…

А еще через несколько дней известный журнал "Time" назвал Михайлова первым человеком десятилетия.

После повторного показа передачи о Бельцине его рейтинг начал стремительно падать.

Казалось, что доверие к Бельцину серьезно и окончательно подорвано, но… Но иногда жизнь делает такой замысловатый кульбит, который переворачивает все события самым неожиданным образом…

Было уже достаточно поздно, когда черная "Волга" с Владимиром Бельциным и машиной сопровождения, проехав Крымский мост, направилась в сторону дачного комплекса Архангельское. При выезде из Москвы Бельцин остановил машину и обратился к начальнику охраны Кожухову:

– Александр Васильевич, не в службу, а в дружбу – сходи купи цветов!

"Интересно, зачем это ему цветы понадобились? – удивился Кожухов. – Обычно своим он цветы не покупает. Может дата какая-нибудь? Да нет вроде… Я все даты у Бельциных помню…"

Но вслух спросил:

– Какие лучше купить, Владимир Николаевич?

– Розы… Выбери какие получше. На, держи! – Бельцин протянул ему две полусотенные купюры.

Кожухов вышел из машины и направился к цветочницам, стоящим рядом с метро.

Выбрав пышный букет из семи темнобардовых чайных роз он вернулся к машине.

– Подойдет! – оценил покупку Бельцин. – Поехали!

Машины снова рванули с места и, мигая в вечерних сумерках проблесковыми маячками, понеслись по широкой правительственной трассе. "Жигуленки" и "Москвичи" увидев эти атрибуты верховной власти боязливо жались в сторону, стараясь поскорее освободить левый ряд.

– Своим, Владимир Николаевич? – спросил, оборачиваясь Кожухов, показывая взглядом на цветы.

– Своим, своим, – отмахнувшись, ответил Бельцин.

Кожухов понял, что тему дальше не развить не удастся, замолчал и отвернулся.

Машины быстро проскочили оживленный участок, выскочили на кольцевую и, не снижая скорости, свернули на загородное шоссе, ведущее к дачному правительственному комплексу. Там семье Бельциных был выделен коттедж. Коттедж небольшой, двухэтажный, кирпичный. Построен он был давно и семья Бельциных была далеко не первыми его обитателями. Так уж тут было заведено, что правительственные дачи передавались от одного высокопоставленного чиновника другому в зависимости от того, насколько скоро прежний хозяин освобождал свое место в государственной епархии.

Не доезжая до дач около километра, Бельцин обратился к водителю:

– Останови-ка здесь! Пройду прогуляюсь… А то, понимаешь, совсем на свежем воздухе не бываю, – и увидев удивленно вытянувшееся лицо Кожухова, добавил. – Ты, Александр Васильевич, тоже свободен… Дальше пойду сам…

Кожухов попробовал возразить:

– Владимир Николаевич, поздно уже… Черт его знает, какой дурак может забрести…

– Не родился ещё тот дурак, который мог бы со мной справится, – неказисто отшутился Бельцин и тоном не терпящим возражений повторил. – Всё! Свободны!

Забрав с заднего сиденья букет, он вышел, громко хлопнув за собой дверцей, и направился в сторону дачного поселка через чернеющий в темноте мост.

"Неужели к бабе собрался? – мелькнуло в голове у Кожухова.– Знать бы к кому, на всякий случай…"

Он прикинул на глаз расстояние до дачного поселка. Получалось метров восемьсот – девятьсот… Там, на входе в дачный поселок должна быть охрана, но до неё ещё надо дойти… Выходит, как минимум, десять минут Бельцин будет вне поля чьего-либо зрения…

"Хреново! – подумал Кожухов. – Сейчас у Бельцина слишком много врагов, чтобы оставлять одного на пустой дороге даже на десять минут…"

Он оглянулся. Сзади, совсем рядом около дороги горели яркие окна поста ГАИ.

"Черт! – выругался Кожухов про себя. – Черт бы подрал этого шефа! Его и его долбанный, гнусный характер!"

– Разворачивайся, – сказал он водителю хмуро, а потом, стараясь себя успокоить, ещё раз взглянул на подсвеченный пост ГАИ недалеко от моста и подумал:

"Да все будет нормально!"

Бельцин шёл, не торопясь, по дороге, дожидаясь когда машины уедут. Услышав, как скрипнули позади колеса и вдали стал затихать шум удаляющихся моторов, зашагал быстрее. Настроение у него было приподнятым.

– Эх, Галочка, Галчонок… Маленький – скворченок, – замурлыкал он себе под нос беззаботно. Конфузливо улыбнувшись несовершенству собственной рифмы, подумал:

"Что, что, а с поэзией у меня никак! Ладно! Много и других достоинств! А вот Галочка… Галочка! Надо будет сказать Кожухову, чтобы квартирку ей дали побольше! Двухкомнатную что ли…"

Галочка Смирнова, высокая, крашенная блондинка, с точеным греческим профилем и длинными стройными ногами была заведующей кафе-буфетом в дачном комплексе. Когда Бельцин заходил в кафе, она торопилась обслужить его сама – всегда замечала его первым, еще когда машина президента останавливалась у кафе, или когда он вышагивал со своим неразлучным начальником охраны Кожуховым, таким же высоченным, как он, направляясь в кафе с дачи за какой-нибудь мелочевкой. Никого из служащих до Бельцина она не допускала, успевала выйти первой, бойко здоровалась, – интересовалась, что нужно Владимиру Николаевичу и вежливо замирала в ожидании ответа, озорно посверкивая глазами, и тогда можно было заметить, как под глубоким вырезом глубоко и неровно дышит высокая грудь. Бельцин замечал. Ему нравились бойкие и высокие женщины, – это несколько сглаживало неравность положений между простой заведующей буфета и им – президентом. Как-то они встретились на здешней вечеринке. Жены Бельцина, как раз не оказалось рядом, и там, в непринужденной обстановке, он разглядел ее получше. Подошел, поинтересовался, как, мол, зовут, а то все заходит-заходит в кафе, а как звать такую очаровательную хозяюшку до сих пор не узнал. Дальше слово за слово, нашлись и общие знакомые. А потом… Что потом? Кто ж сможет отказать президенту России?

"Эх! Все-таки чертовски хорошая штука жизнь!" – подумал Бельцин, вышагивая в конце моста и бодро размахивая пышным букетом. Он представил, как впереди его ждет охлажденная бутылка шампанского и нагретая женским теплом постель. Ускорив шаги, он успел уже дойти почти до середины моста, когда на мост выкатились темные "Жигули" – то-ли малиновые, то-ли темно-красные, – в темноте было не разглядеть. Машина остановилась, из нее неторопливо вышел мужчина, – по виду лет около сорока, и направился к Бельцину. Что-то в его нарочитой неторопливости было, что заставило Бельцина насторожиться.